Анни Маннинен

3

Анни обогнула дом и побежала по уз кой тропинке, которая вела к домику Муттиски. Вокруг этого дома росли сливовые деревья. И воздух здесь был таким чистым и таким прозрачным, будто его и вовсе не существовало… Анни шла и дышала полной грудью. Домик Муттиски и ее маленький сливовый садик были всегда полны какого-то особого очарования. Здесь всегда стоял такой свежий и такой приятный аромат, всегда здесь было тихо и спокойно. Иногда Муттиска принималась петь высоким и чуть дребезжащим голосом, похожим на звуки флейты; и тогда даже во дворе дома на Казарменной горе можно было услышать такую песенку:

Заслышав эту песню. Юлкуска сразу настораживалась и начинала ворчать, что, дескать, эту ужасную старуху надо бы наконец выселить отсюда, потому что она нарушает тишину, общественный порядок, занимается колдовством, подстрекает детей, и что она, госпожа Юлкунен, готова взяться за это дело.

Приближаясь к дому Муттиски. Анни услышала, как та напевает какую-то непонятную песенку, звучавшую примерно так:

Набор слов был лишен всякого смысла, и Анни вздрогнула. Неужели заклинание? Она тихонечко сделала еще несколько шагов и увидела Муттиску. Муттиска сидела на улице в белом плетеном кресле и, похоже, дремала, хотя руки ее продолжали вязать длинный серый шерстяной чулок, да так быстро, что спицы только позвякивали. Анни остановилась на почтительном расстоянии.

— Добрый день, — произнесла она и присела, сделав книксен. Муттиска не расслышала, даже не приоткрыла глаз и не шевельнулась в своем кресле.

— Добрый день, — снова произнесла Анни, на этот раз уже погромче. И присела она пониже, как можно почтительнее.

— Угу, — сказала Муттиска и очнулась. — Ах, это ты, Анни. Проходи, золотко. Угощайся, пожалуйста, сливами.

Потом Муттиска снова закрыла глаза и задремала. Однако руки ее продолжали работать. Анни сорвала с дерева несколько сочных слив и съела их с удовольствием. Нигде в округе не росло таких крупных и сочных слив, как в саду у Муттиски.

Анни показалось, что Муттиска про нее совсем забыла, и громко проговорила:

— Какой длинный чулок! Наверно, уже больше двух метров. Для какого же великана такие чулки?

— Что? — тут Муттиска окончательно проснулась и перестала вязать. — Да-а, чулок длинноват… Ой, да он же просто длинный! И чего это он такой у меня вышел? Наверно, я вязала во сне…

И она принялась неторопливо распускать чулок до нужного размера, ласково поглядывая на Анни. Глаза у нее были такие удивительные, цвета воды. Какого цвета у нее были в молодости волосы. Муттиска никогда не упоминала, — может, рыжие? А сейчас этого уже никак нельзя было определить, потому что вся голова у нее была седая, совсем-совсем белая. Волосы закручены на затылке в большой пучок. Пучок скреплен золотым якорем — якорь этот подарил когда-то своей жене сам шкипер Муттинен, бороздивший воды этой реки на своем маленьком бриге. Но в молодости он плавал по морям, по всем семи морям, и оттуда, из заморских стран, он привез золотые украшения, ракушки, ожерелье из кораллов и большую поющую раковину. Все эти богатства хранились в комнате Муттиски, куда она пускала только самых лучших своих друзей.

— Ты пришла ко мне по делу или просто так? — спросила Муттиска, распустив чулок до нормальной длины.

— Просто так… — неопределенно ответила Анни. — Можно мне посмотреть открытки?

— Конечно, золотко, — сказала Муттиска, поднялась с кресла и пошла в дом.

Анни последовала за ней. У Муттиски хранились очень старые почтовые открытки, на которых можно было прочесть: «God Jul»[1], «Merry Christmas»[2], «Доброго Рождества» или «Поздравляю с днем рождения». Это шкипер Муттинен присылал жене такие открытки из разных портовых городов Европы. Дети, изображенные на этих открытках, были нарядно одеты: в красивых рейтузах, в бархатных курточках, отороченных белым мехом, с капюшонами и муфточками. Да только таких-то детей и на свете не бывает.

Муттиска принесла открытки, положила их на кухонный стол и принялась готовить для Анни сок. Частенько первая половина дня так и проходила: Муттиска мирно подремывает и вяжет, Анни в это время читает ей вслух книгу с картинками или разглядывает почтовые открытки. Нередко Муттиска угощала ее чем-нибудь вкусным, например, ставила на стол чай с медом и с маленькими сдобными булочками, смородиновый сок или приготовленное из телятины заливное, внутри которого виднелся зеленый горошек.

Сегодня же Анни была так озабочена, что ее не интересовали всерьез ни почтовые открытки, ни угощение. Она покашливала и болтала ногами, взгляд ее то и устремлялся на Муттиску.

— Я вижу, у тебя ко мне какое-то дело, золотко, — сказала Муттиска. Сама она тем временем начала плести кружево. — Смотри, какой рисуночек. Этот кусок простынного подзора Муттинен привез мне в подарок из Севильи… Ах, что это были за времена! Все женщины завидовали, что у меня такой хороший муж… Да что это я вдруг разболталась-то. Давай выкладывай свое дело.

— Ну, в общем… Тэри рассказал, что здесь у вас побывали… как бы это сказать… гости, — запинаясь выдавила из себя Анни.

— Во-от ты о чем… — протянула Муттиска и прикрыла глаза. Анни показалось, что она чем-то недовольна.

— Этим зверям было плохо, да? Ты их лечила? — шепотом продолжала Анни.

Муттиска открыла глаза и буркнула:

— Врач посмотрел, фельдшер повертел. Ты, парень, на службу годишься. Так сказал Муттинен, когда пошел в моряки.

Анни словно и не слышала этих слов. Она подошла почти вплотную к Муттиске и почти беззвучно попросила:

— Научи меня тоже исцелять.

— Да ты говоришь так, будто веришь в бога, — заметила Муттиска. Потом она долго и пристально смотрела на Анни своими ясными глазами, в которых, как на поверхности воды, дрожал солнечный лучик. И вдруг она рассмеялась, вся вздрагивая от смеха: — Ну до чего же тебе хочется поколдовать, золотко! Ты погоди немного. А врачевать это не ворожить. Кто хочет врачевать, тот должен хорошо знать природу. Так хорошо знать, чтобы видеть душу каждого деревца, кустика, цветика, травинки, душу всего живого на земле — зверя, птицы и рыбы. Вот когда научишься видеть насквозь, тогда начнешь понимать. Тогда и помочь сможешь. Но это до-олгий путь…

Анни слушала Муттиску с напряженным вниманием, забыв про недопитый стакан сока. Глаза ее сияли.

— Послушай, Муттиска… Ты не могла бы… Не могла бы… — Анни даже заикалась от волнения… — … позволить, чтобы я пришла сюда ночью, когда соберутся звери? Возьми меня тоже! Я знаю, вы пойдете завоевывать Лехилампи…

При этих словах Муттиска так отчаянно замахала на Анни, что вязальный крючок вывалился у нее из рук и со звоном упал на пол. Муттиска сурово посмотрела на девочку и сказала:

— Река загрязнилась, и берега тоже. Животные переселяются в другое место. Но ты в это дело не суйся, коли тебя не зовут.

Однако суровый тон Муттиски не смутил Анни. Скрестив руки, она продолжала умолять:

— Возьмите меня, пожалуйста! Ведь я даже понимаю язык зверей!

Но Муттиска опять закрыла глаза и тихо вздохнула:

— Иди-ка ты погуляй… Меня так в сон потянуло. Сходи на речку, там водится еще кое-кто из плавающих и квакающих…

И тут Муттиска в самом деле заснула, низко свесив голову. Анни поднялась со своего места и тихонько пошла к двери. Вслед ей Муттиска пробормотала сквозь сон:

— Но смотри не купайся больше в нашей речке. Чума от этой воды будет, чума и холера…

Анни вся задрожала от этих слов и вышла во двор. Она сорвала еще несколько слив и, дожевывая их, услышала, как Муттиска запела:

«А сама притворялась, будто спит, — обиженно подумала Анни. — Вот всегда она так! Сразу засыпает, как только я начну спрашивать про ночные дела».

Анни спустилась вниз к реке по тропинке, огибавшей Казарменную гору. Город, видневшийся за рекой и за заводскими трубами, словно отодвинулся куда-то. Он был весь затянут серой дымкой, которая тускло серебрилась в лучах бледного солнца.

Анни пошла вверх по реке, туда, где был небольшой плес. Там росли кувшинки и можно было купаться. А ниже по течению кувшинки в реке совершенно исчезли. В мутной, почти черной воде плавали одни опилки. Изредка по реке проплывало одинокое бревно. Лассе умел держаться на таком бревне, изображая сплавщика на порогах. Анни далеко не заходила, она барахталась у самого берега; здесь она вслушивалась в пение рыб, разговаривала с Выдрой и лягушками. Иногда — это случалось очень редко — к ней подплывала поздороваться большая и красивая Королева Рыба.

Сегодня Анни не хотелось купаться. Да и предупреждение Муттиски про чуму не выходило у нее из головы. В задумчивости девочка подошла к мшистой поляне на опушке леса. Навстречу ей выпрыгнул предводитель лягушачьего племени, или попросту Большой Лягух. Он преследовал дафнию — водяную блоху. Корона на его голове сбилась набок. Взмыленный и очень озабоченный, Большой Лягух грустно посмотрел на Анни и проквакал:

— Я пришел попрощаться с тобой. Мое племя покидает эти места. Ах, на сердце у меня такая тоска!

— Ты, наверно, опять что-нибудь преувеличиваешь, — сказала Анни, склонившись к лягушке. — Успокойся. Вон и корона твоя съехала набок, дай-ка я ее поправлю.

— Спасибо тебе, детка. Неужели и корона у меня не так? Теперь все не так. И чем дальше, тем больше. Я так озабочен, так расстроен, что мне даже некогда подумать о своей внешности… Вот такие дела… Здесь стало невозможно жить. Здесь просто нечем дышать. У моей супруги нервные приступы повторяются по пять раз в день. Да. А ночью по три раза, — изливал свои жалобы Лягух. — Эти странные примеси, яды, или, как говорит моя жена, «подарочки», проникают в ее нервную систему и вызывают у нее дрожь, судорожные сокращения, непроизвольные подпрыгивания, и в конце концов она теряет сознание. Супруга моя говорит, что ее сонные центры отравляются и она не смеет погрузиться в зимнюю спячку, так как боится, что не проснется уже никогда…

— Да неужели ничего нельзя придумать…

— Не знаю, что здесь можно придумать. Моя подруга необычайно чувствительна; ведь ее род ведет свое начало из искусственного озера в имении фон Конова. С берегов этой реки нам придется уходить. Я уведу за собой свой род на Черное болото, на Мустасуо, там сохранились подходящие мочажинки. Там ты сможешь нас навестить.

— И ты думаешь, там вы сможете спокойно квакать, сколько захотите? А можно ли там плавать? — спросила Анни с тоской в голосе.

— Ты не сможешь, дорогой мой друг, — сказал Большой Лягух. — Для тебя те озерки будут слишком маленькими. А мы, лягушки, там поместимся и сможем плавать.

— А что, если болото вдруг возьмет и затянет вас в свою трясину? — спросила Анни. — Вот возьмет и засосет, а? Может, вы все-таки попробуете остаться здесь?

— Но ведь такое случалось только раньше, — сказал Большой Лягух снисходительно-вежливо. — Раньше это болото было куда больше, и в него мог провалиться даже человек, если сбивался с мостков, проложенных по болотистой тони. В том болоте погибло много животных, еще в прежние времена… И людей оно много поглотило… не только преступников, но и невинных… Ведь в старые времена было принято… Ну да что это я пустое говорю! Прошлое есть прошлое, а настоящее — это настоящее, и болота повсюду осушаются. Знаешь, нам, лягушкам, это кажется ужасным. Как это невежественно!

Большой Лягух вдруг подпрыгнул высоко в воздух, а потом запел квакающим голосом:

По обыкновению Большой Лягух так отдался песне, так увлекся, что никак не мог прекратить своего кваканья. Он продолжал самозабвенно квакать и после того, как Анни спросила:

— А существует ли еще на свете то самое искусственное озеро фон Конова?

Насилу оборвав песню, Большой Лягух перевел дух и ответил:

— Существует, а как же! Его называют Кристальным озером, потому что вода в нем чистая, как горный хрусталь. Там цветут ирисы, водяные лилии, там песок белый и мягкий… Благодать… Но мы не можем вернуться на Кристальное озеро. И ты не можешь, к сожалению.

— Почему это не можем? — спросила Анни таким решительным тоном, словно в ее власти было устранить все препятствия на пути к берегам этого удивительного озера.

— Вся семья фон Конова вымерла, — сказал Большой Лягух с глубокой грустью. — Как жаль, это был такой прекрасный род. Они любили посмотреть и на нас, на лягушек. То были люди старого времени, романтические, утонченные, которые прямо-таки обожали лягушек. Они считали, что озеро в лучах закатного солнца или в сумерках летней ночи утратило бы свое очарование, если бы в округе не раздавалось кваканья лягушек. И у них не было этой варварской манеры поедать лягушачьи лапки. Теперь этот обычай распространяется даже среди образованных людей. О-ох!

Большой Лягух весь задрожал, заквакал и заикал. И прошло немало времени, прежде чем он успокоился и Анни смогла спросить:

— Но ведь теперь это искусственное озеро свободно, не так ли?

— Как бы не так, — ответил Большой Лягух и замотал головой. — Один ужасный нувориш скупил земельные угодья фон Конова у последнего из потомков этого семейства. Этот последний представитель мужской ветви изучал звезды. Он был человек очень одухотворенный, как говорится — не от мира сего. Такие люди ничего не смыслят в деньгах. Ну вот. Этот ужасный нувориш купил у него землю, а туда входило, конечно, и Кристальное озеро. Вблизи озера этот выскочка построил себе страшный бункер, который называют коттеджем или особняком.

— А этот нувориш и сейчас там живет? — спросила Анни. Она была не совсем уверена, что означает слово «нувориш». Неужели то же самое, что и выскочка? «Надо будет посмотреть в энциклопедии у Муттиски», — решила девочка.

— Живет, вот именно, и для него самое большое удовольствие преследовать нас, лягушек, — продолжал рассказывать Большой Лягух. Он даже побледнел от нахлынувших на него тяжелых воспоминаний. — То, что нас поедают, когда мы бываем лягушатами, я еще могу понять… иначе мы заполнили бы весь мир — ведь нас так много рождается на белый свет. Я никогда не порицаю других зверей за их занятия… Но этот нувориш прямо-таки истреблял нас. Обрекал нас на пытки и муки. Как же низко может пасть человек! Но что еще можно ожидать от человека, которого зовут Уолеви Тёрхеля[3]…

— Уолеви Тёрхеля? Но ведь ему принадлежит дом на Казарменной горе! — воскликнула Анни.

— Правда? Ну, тогда я тебе очень сочувствую, — сказал Большой Лягух. — С такими людьми лучше бы не общаться. И у супруги его тоже очень скверный нрав и дурные привычки. Она считает, что лягушки, дескать, скользкие, омерзительные создания. И все такое прочее… Вот какие люди обживают сейчас берега родного озера моей жены!

— А известно ли тебе что-нибудь про Лехилампи? — спросила Анни спустя некоторое время. — Оно находится где-то там, далеко в лесах, откуда берет свое начало река Лехиёки…

— А… Лехилампи, — неопределенно отозвался Большой Лягух, глядя совсем не туда, куда указывала рукой Анни. — Я про это озеро почти ничего не знаю. Господин Горностай, говорят, создал там свое царство. Но я не вмешиваюсь в дела других зверей… Что-то, наверно, и впрямь происходит в окрестностях Лехилампи… Горностай действительно охотится там как полновластный хозяин, и, говорят, другие звери обижаются на него… Но сам-то я почти ничего об этом не знаю.

Анни давно заметила, что такие мирные животные, как лягушки, обычно делают вид, будто им ничего не известно про охотничьи дела более сильных крупных зверей, и поэтому она не стала больше ничего расспрашивать. А Большой Лягух тем временем продолжал:

— Господин Уолеви Тёрхеля плавает там сейчас по Кристальному озеру на своем надувном матрасе и даже на берег никого не пускает. Как это пошло!

— А как туда попасть? — спросила Анни как ни в чем не бывало.

— Я объясню тебе дорогу, хотя надеюсь, что ты не пойдешь туда, — сказал Большой Лягух. — А уж если пойдешь, то выбери такой момент, когда Уолеви Тёрхеля уедет куда-нибудь по своим сомнительным делам. Ну так вот. Сначала иди вверх по реке. В том месте, где река делает поворот, надо круто свернуть влево. Потом немного вперед по дороге, а затем шмыгнешь направо в лес, а оттуда тихохонько скачками еще метров сто — и Кристальное озеро перед тобой. Но не надо показываться, ни в коем случае. Лучше всего спрятаться в камышах. И квакать там не следует. Ты все хорошо запомнила? А теперь я удаляюсь. Ты сможешь найти нас на болоте Мустасуо — и меня, и мою супругу, и все наше лягушачье племя. Я не люблю слезных прощаний. Долгие слезы вредны для организма. Ну вот и все, спасибо — и прощай!

И с этими словами Большой Лягух поскакал прочь большими прыжками.