Античная драма

О деда Кадма юные потомки![82]

Зачем сидите здесь, у алтарей,

Держа в руках молитвенные ветви,

В то время как весь город фимиамом

Наполнен, и моленьями, и стоном?

И потому, желая самолично

О всем узнать, я к вам сюда пришел, —

Я, названный у вас Эдипом славным.

Скажи мне, старец, — ибо речь вести

Тебе за этих юных подобает, —

Что привело вас? Просьба или страх?

С охотой все исполню: бессердечно

Не пожалеть явившихся с мольбой.

Властитель края нашего, Эдип!

Ты видишь — мы сидим здесь, стар и млад:

Одни из нас еще не оперились,

Другие годами отягчены —

Жрецы, я — Зевсов жрец, и с нами вместе

Цвет молодежи. А народ, в венках,

На торге ждет, у двух святынь Паллады

И у пророческой золы Исмена.[83]

Наш город, сам ты видишь, потрясен

Ужасной бурей и главы не в силах

Из бездны волн кровавых приподнять.

Запахли в почве молодые всходы,

Зачах и скот; и дети умирают

В утробах матерей. Бог-огненосец —

Смертельный мор — постиг и мучит город.

Пустеет Кадмов дом, Аид же мрачный

Опять тоской и воплями богат.

С бессмертными тебя я не равняю, —

Как и они, прибегшие к тебе, —

Но первым человеком в бедах жизни

Считаю и в общении с богами.

Явившись в Фивы, ты избавил нас[84]

От дани той безжалостной вещунье,

Хоть ничего о нас не знал и не был

Никем наставлен; но, ведомый богом,

Вернул нам жизнь, — таков всеобщий глас.

О наилучший из мужей, Эдип,

К тебе с мольбой мы ныне прибегаем:

Найди нам оборону, вняв глагол

Божественный иль вопросив людей.

Всем ведомо, что опытных советы

Благой исход способны указать.

О лучший между смертными! Воздвигни

Вновь город свой! И о себе подумай:

За прошлое «спасителем» ты назван.

Да не помянем впредь твое правленье

Тем, что, поднявшись, рухнули мы вновь.

Восстанови свой город, — да стоит он

Неколебим! По знаменью благому

Ты раньше дал нам счастье — дай и ныне!

Коль ты и впредь желаешь краем править,

Так лучше людным, не пустынным правь.

Ведь крепостная башня иль корабль —

Ничто, когда защитники бежали.

Несчастные вы дети! Знаю, знаю,

Что надо вам. Я вижу ясно: все

Страдаете. Но ни один из вас

Все ж не страдает так, как я страдаю:

У вас печаль лишь о самих себе,

Не более, — а я душой болею

За город мой, за вас и за себя.

Меня будить не надо, я не сплю.

Но знайте: горьких слез я много пролил,

Дорог немало думой исходил.

Размыслив, я нашел одно лишь средство.

Так поступил я: сына Менекея,

Креонта, брата женина, отправил

Я к Фебу, у оракула узнать,

Какой мольбой и службой град спасти.

Пора ему вернуться. Я тревожусь:

Что приключилось? Срок давно истек,

Положенный ему, а он все медлит.

Когда ж вернется, впрямь я буду плох,

Коль не исполню, что велит нам бог.

Ко времени сказал ты, царь: как раз

Мне знак дают, что к нам Креонт подходит,

Царь Аполлон! О, если б воссияла

Нам весть его, как взор его сияет!

Он радостен! Иначе б не украсил

Свое чело он плодоносным лавром.

Сейчас узнаем. Он расслышит нас.

Властитель! Кровный мой, сын Менекея!

Какой глагол от бога нам несешь?

Благой! Поверьте: коль указан выход.

Беда любая может благом стать.

Какая ж весть? Пока от слов твоих

Не чувствую ни бодрости, ни страха.

Ты выслушать меня при них желаешь?

Могу сказать… могу и в дом войти…

Нет, говори при всех: о них печалюсь

Сильнее, чем о собственной душе.

Изволь, открою, что от бога слышал.

Нам Аполлон повелевает ясно:

«Ту скверну, что в земле взросла фиванской,

Изгнать, чтоб ей не стать неисцелимой».

Каким же очищеньем? Чем помочь?

«Изгнанием иль кровь пролив за кровь, —

Затем, что град отягощен убийством».

Но чью же участь разумеет бог?

О царь, владел когда-то нашим краем

Лай, — перед тем, как ты стал править в Фивах.

Слыхал, — но сам не видывал его.

Он был убит, и бог повелевает,

Кто б ни были они, отмстить убийцам.

Но где они? В каком краю? Где сыщешь

Неясный след давнишнего злодейства?

В пределах наших, — он сказал: «Прилежный

Найдет его, но не найдет небрежный».

Но дома у себя, или на поле,

Или в чужом краю убит был Лай?

Он говорил, что бога вопросить

Отправился, и больше не вернулся.

А из тогдашних спутников царя

Никто не даст нам сведений полезных?

Убиты. Лишь один, бежавший в страхе,

Пожалуй, нам открыл бы кое-что.

Но что? Порой и мелочь много скажет.

Когда б лишь край надежды ухватить!

Он говорил: разбойники убили

Царя. То было делом многих рук.

Но как решились бы на то злодеи,

Когда бы здесь не подкупили их?

Пусть так… Но не нашлось в годину бед

Отмстителя убитому царю.

Но если царь погиб, какие ж беды

Могли мешать разыскивать убийц?

Вещунья-сфинкс. Ближайшие заботы

Заставили о розыске забыть.

Все дело вновь я разобрать хочу.

К законному о мертвом попеченью

Вернули нас и Аполлон и ты.

Союзника во мне вы обретете:

Я буду мстить за родину и бога.

Я не о ком-нибудь другом забочусь, —

Пятно снимаю с самого себя.

Кто б ни был тот убийца, он и мне

Рукою той же мстить, пожалуй, станет.

Чтя память Лая, сам себе служу.

Вставайте же, о дети, со ступеней,

Молитвенные ветви уносите, —

И пусть народ фиванский созовут.

Исполню все: иль счастливы мы будем

По воле божьей, иль вконец падем.

О дети, встанем! Мы сошлись сюда

Спросить о том, что царь и сам поведал.

Пусть Аполлон, пославший нам вещанье,

Нас защитит и уничтожит мор.

Сладкий Зевса глагол!

От златого Пифона[85]

Что приносишь ты ныне

В знаменитые Фивы?

Трепещу, содрогаюсь смущенной душой.

Исцелитель Делиец![86] Вопрошаю почтительно:

Нового ль ждешь ты служения

Иль обновленного прежнего

По истечении лет?

О, поведай, бессмертный,

Порожденный златою

Надеждой глагол!

Ныне первой тебя призываю, дочь Зевса,

Афина бессмертная!

И сестру твою, деву

Артемиду, хранящую нашу страну,

Чей на площади главной

Трон стоит достославный,

И Феба, стрелка несравненного!

Три отразителя смерти!

Ныне явитесь! Когда-то

Отогнали вы жгучий мор, напавший на город!

Явитесь же вновь!

Горе! Меры нет напастям!

Наш народ истерзан мором,

А оружья для защиты

Мысль не в силах обрести.

Не взрастают плоды нашей матери Геи,

И не в силах родильницы вытерпеть мук.

Посмотри на людей, — как один за другим

Быстрокрылыми птицами мчатся они

Огненосного мора быстрей

На прибрежья закатного бога.

Жертв по граду не исчислить.

Несхороненные трупы,

Смерти смрад распространяя,

Неоплаканы лежат.

Жены меж тем с матерями седыми

Молят, припав к алтарям и стеная,

Об избавленье от тягостных бед.

Смешаны вопли с пеанами светлыми.

О златая дочь Зевса, явись

Ясноликой защитой молящим!

Смерти пламенного бога,[87]

Что без медного щита

Нас разит под крики бранные, —

Молим: в бегство обрати

Из земли родной и ввергни

В бездну Амфитриты![88]

Иль умчи к берегам без пристанищ,

Где бушует фракийский прибой,

Ибо мочи не стало:

Что ночь закончить не успеет,

То, встав, заканчивает день.

Ты, держащий в руке мощь пылающих молний,

Зевс-отец, порази его громом своим!

Ты мечи, о царь Ликейский,[89]

С тетивы, из злата скрученной,

Стрелы тучей на врага!

Да метнет и Артемида

Пламена, что в дланях держит,

Мчась в горах Ликийских![90]

И его призываем мы — Вакха,

Соименного с нашей землей,

Со златою повязкой,

С хмельным румянцем, окруженного

Толпой восторженных Менад, —

Чтоб приблизил и он свой сияющий факел,

С нами бога разя, всех презренней богов!

Вы молите? Отвечу вам: надейтесь,

Себе на пользу речь мою уважив,

Защиту получить и облегченье.

Речь поведу, как человек сторонний

И слухам и событий. Недалеко

Уйду один — нет нитей у меня.

Я стал у вас всех позже гражданином.

К вам ныне обращаюсь, дети Кадма:

Кто знает человека, чьей рукой

Был умерщвлен когда-то Лай, тому

Мне обо всем сказать повелеваю.

А если кто боится указать

Сам на себя, да знает: не случится

Худого с ним, лишь родину покинет.

А ежели убийца чужестранец

И вам знаком, — скажите. Награжу

Казною вас и окажу вам милость.

Но если даже вы и умолчите,

За друга ли страшась иль за себя, —

Дальнейшую мою узнайте волю:

Приказываю, кто бы ни был он,

Убийца тот, в стране, где я у власти,

Под кров свой не вводить его и с ним

Не говорить. К молениям и жертвам

Не допускать его, ни к омовеньям, —

Но гнать его из дома, ибо он —

Виновник скверны, поразившей город.

Так Аполлон нам ныне провещал.

И вот теперь я — и поборник бога,

И мститель за умершего царя.

Я проклинаю тайного убийцу, —

Один ли скрылся, много ль было их, —

Презренной жизнью пусть живет презренный!

Клянусь, что если с моего согласья

Как гость он принят в доме у меня,

Пусть первый я подвергнусь наказанью.

Вам надлежит исполнить мой приказ,

Мне угождая, богу и стране,

Бесплодно обреченной гневным небом.

Но если б даже не было вещанья,

Вам очищенье все же подобало б,

Затем что славный муж и царь погиб.

Итак, начните розыски! Поскольку

Я принял Лая царственную власть,

Наследовал и ложе и супругу,

То и детей его — не будь потомством

Он обделен — я мог бы воспитать…

Бездетного его беда настигла.

Так вместо них я за него вступлюсь,

Как за отца, и приложу все силы,

Чтоб отыскать и захватить убийцу

Лабдака сына, внука Полидора,

Чей дед был Агенор и Кадм — отец.

Молю богов: ослушнику земля

Да не вернет посева урожаем,

Жена не даст потомства… Да погибнет

В напасти нашей иль в иной и злейшей!

А вам, потомкам: Кадма, мой приказ

Одобрившим, поборниками вечно

Да будут боги все и Справедливость.

На клятву клятвенно отвечу, царь:

Не убивал я Лая и убийцу

Бессилен указать; но в помощь делу

Виновного объявит Аполлон.

Ты судить верно. Но богов принудить

Никто не в силах против воли их.

Скажу другое, лучшее, быть может.

Хотя б и третье, — только говори.

Тиресий-старец столь же прозорлив,

Как Аполлон державный, — от него

Всего ясней, о царь, узнаешь правду.

Не медлил я. Совету вняв Креонта,

Я двух гонцов подряд послал за старцем

И удивлен, что долго нет его.

Но есть еще давнишняя молва…

Скажи, какая? Все я должен знать.

Царя, толкуют, путники убили.

Слыхал я; хоть свидетеля не видел.

Но если чувствовать он может страх,

Твоих проклятий грозных он не стерпит.

Кто в деле смел, тот не боится слов.

Но вон и тот, кто властен уличить:

Ведут богам любезного провидца,

Который дружен с правдой, как никто.

О зрящий все Тиресий, что доступно

И сокровенно на земле и в небе!

Хоть темен ты, но знаешь про недуг

Столицы нашей. Мы в тебе одном

Заступника в своей напасти чаем.

Ты мог еще от вестников не слышать, —

Нам Аполлон вещал, что лишь тогда

Избавимся от пагубного мора,

Когда отыщем мы цареубийцу

И умертвим иль вышлем вон из Фив.

И ныне, вопросив у вещих птиц

Или к иным гаданиям прибегнув,

Спаси себя, меня спаси и Фивы!

Очисти нас, убийством оскверненных.

В твоей мы власти. Помощь подавать

Посильную — прекрасней нет труда.

Увы! Как страшно знать, когда от знанья

Нет пользы нам! О том я крепко помнил.

Да вот — забыл… Иначе не пришел бы.

Но что случилось? Чем ты так смущен?

Уйти дозволь. Отпустишь, — и нести

Нам будет легче каждому свой груз.

Неясные слова… Не любишь, видно,

Родимых Фив, когда с ответом медлишь.

Ты говоришь, да все себе не впрок.

И чтоб со мной того же не случилось…

Бессмертных ради, — зная, не таись,

К твоим ногам с мольбою припадаем.

Безумные! Вовек я не открою,

Что у меня в душе… твоей беды…

Как? Знаешь — и не скажешь?

Нас предать замыслил ты и погубить свой город?

Себя терзать не стану, ни тебя.

К чему попрек? Я не скажу ни слова.

Негодный из негодных! Ты и камень

Разгневаешь! Заговоришь иль нет?

Иль будешь вновь упорствовать бездушно?

Меня коришь, а нрава своего

Не примечаешь — все меня поносишь…

Но кто бы не разгневался, услышав,

Как ты сейчас наш город оскорбил!

Все сбудется, хотя бы я молчал.

Тем более ты мне сказать обязан.

Ни звука не прибавлю. Волен ты

Пылать теперь хоть самым ярым гневом.

Я гневаюсь — и выскажу открыто,

Что думаю. Узнай: я полагаю,

Что ты замешан в деле, ты — участник,

Хоть рук не приложил, а будь ты зряч,

Сказал бы я, что ты и есть убийца.

Вот как? А я тебе повелеваю

Твой приговор исполнить — над собой.

И ни меня, ни их не трогать, ибо

Страны безбожный осквернитель — ты!

Такое слово ты изверг бесстыдно

И думаешь возмездья избежать?

Уже избег: я правдою силен.

За эту речь не ожидаешь кары?

Нет, — если в мире есть хоть доля правды.

Да, в мире, не в тебе, — ты правде чужд:

В тебе угас и слух, и взор, и разум.

Несчастный, чем меня ты попрекаешь,

Тем скоро всякий попрекнет тебя.

Питомец вечной ночи, никому,

Кто видит день, — и мне, — не повредишь!

Да, рок твой — пасть не от моей руки:

И без меня все Аполлон исполнит.

То умысел Креонта или твой?

Нет, не Креонт, а сам себе ты враг.

О деньги! Власть! О мощное орудье,

Сильней всех прочих в жизненной борьбе!

О, сколько же заманчивости в вас,

Что ради этой власти, нашим градом

Мне данной не по просьбе, добровольно,

Креонт, в минувшем преданный мне друг,

Подполз тайком, меня желая свергнуть,

И подослал лукавого пророка,

Обманщика и плута, что в одной лишь

Корысти зряч, в гаданьях же — слепец!

Когда, скажи, ты верным был пророком?

Скажи мне, ты от хищной той певуньи

Избавил ли сограждан вещим словом?

Загадок не решил бы первый встречный, —

К гаданиям прибегнуть надлежало.

Но ты не вразумился птиц полетом,

Внушением богов. А я пришел,

Эдип-невежда, — и смирил вещунью,

Решив загадку, — не гадал по птицам!

И ты меня желаешь выгнать вон,

Чтоб ближе стать к Креонтову престолу?

Раскаетесь вы оба — ты и он,

Ревнитель очищенья!.. Я бы вырвал

Признанье у тебя, не будь ты стар!

Мне думается — произнес он в гневе

Свои слова, а также ты, Эдип.

Нет, как исполнить божье повеленье, —

Вот мы о чем заботиться должны.

Хоть ты и царь, — равно имею право

Ответствовать. И я властитель тоже.

Я не тебе, а Локсию слуга

И в милости Креонта не нуждаюсь.

Мою ты слепоту коришь, но сам,

Хоть зорок ты, а бед своих не видишь —

Где обитаешь ты и с кем живешь.

Ты род свой знаешь? Невдомек тебе,

Что здесь и под землей родным ты недруг

И что вдвойне — за мать и за отца —

Наказан будешь горьким ты изгнаньем.

Зришь ныне свет — но будешь видеть мрак.

Найдется ли на Кифероне место,[91]

Которое не огласишь ты воплем,

Свой брак постигнув — роковую пристань

В конце благополучного пути?

Не чуешь и других ты бедствий многих:

Что ты — и сын, и муж, и детям брат!..

Теперь слова Креонта и мои

В грязь втаптывай. Другой найдется смертный,

Кого бы гибель злейшая ждала?

Угрозы эти от него исходят? О, будь ты проклят!

Вон ступай отсюда! Прочь уходи от дома моего!

Я не пришел бы, если б ты не звал.

Не знал я, что услышу речь безумца.

Иначе не послал бы за тобой.

По-твоему, безумец я? Меж тем

Родителям твоим казался мудрым.

Кому? Постой… Кто породил меня?

Сей день родит и умертвит тебя.

Опять слова неясны, как загадки.

В отгадыванье ты ли не искусник?

Глумись над тем, чем возвеличен я.

Но твой успех тебе же на погибель.

Я город спас, о прочем не забочусь.

Иду… Ты, мальчик, уведи меня.

И пусть уводит… Мне невмоготу

Терпеть тебя. Уйдешь — мне станет легче.

Но кто же он? О ком скала вещала в Дельфах?

Ужаснейшим из дел кто руки обагрил?

Верно, он бежал быстрее

Вихрем мчащихся коней:

На него, во всеоружье,

Налетели в блеске молний

Зевсов сын и сонм ужасных,

Заблужденья чуждых Кер.[92]

С Парнаса снежного нам просияло слово.

Злодея нам велит безвестного искать.

Бродит в чащах он, в ущельях,

Словно тур, тоской томим,

Хочет сбросить рок вещаний

Средоточия земного,[93] —

Но вещанья роковые

Вечно кружатся над ним.

Страшным, вправду страшным делом

Нас смутил вещатель мудрый,

Согласиться я не в силах

И не в силах отрицать.

Что скажу? Душа в смятенье.

Тьма в былом и тьма в грядущем.

Никогда — ни теперь

Не слыхал я, ни прежде,

Чтобы род Лабдакидов

И Полибом рожденный

Друг от друга страдали.

Ныне против Эдипа

Я не вижу улик

И отмстить не могу

Неизвестному Лая убийце!

Но у Зевса с Аполлоном

Остры мысли. Им известны

Все деяния людские.

Вряд ли я скуднее знаньем

Прочих смертных, хоть различна

Мера мудрости у всех.

До улик несомненных

Не осудим Эдипа:

Ведь крылатая дева

На глазах у народа

Подступила к нему,

И признали Эдипа

Наши Фивы, заслугу

Оценили его.

Нет, его не считаю преступным.

Сограждане! Узнал я, что Эдип

Меня в делах ужасных обвиняет.

Я не стерпел и к вам явился. Если

Он думает, что в общем злополучье

Стараюсь я словами и делами

Ему вредить, — то не мила мне жизнь

С подобной славой. Мне в таком попреке

Урон немалый, — нет, большой урон!

Плохое дело, коль меня злодеем

И город назовет и вы, друзья!..

Нет, без сомненья, спорили они

Во власти гнева, здраво не размыслив.

Он утверждает, что мои советы

Заставили гадателя солгать.

Сказал, но я не разумею цели.

Бессовестный! Посмел в рассудке здравом

Меня таким наветом очернить!

Не знаю, нам темны дела царей…

Но вот и сам он из дому выходит.

Как? Это ты? Явиться смел? Неужто

Ты до того бесстыден, что под кров

Вошел ко мне — царя убийца явный

И власти нашей несомненный вор?

Скажи мне, ради бога, ты, решаясь

Так действовать, считал меня глупцом

Иль трусом? Или думал — не замечу,

Как ты подполз, и не оборонюсь?

И не безумное ли предприятье —

Борьба за власть без денег и друзей?

Тут надобны сторонники и деньги!

Ты лучше на слова свои другому

Дай возразить — и лишь тогда суди!

Ты говоришь искусно, но тебя

Не стану слушать: ты мне злейший враг.

Нет, слушай, — вот что я тебе скажу.

Но только не тверди мне, что невинен.

Коль полагаешь ты, что самомненье

Бессмысленное впрок, — ты неразумен.

Коль полагаешь ты, что без возмездья

Родным вредить мы можем, — ты не прав.

Пусть так, согласен. Но скажи, какой

Через меня ты потерпел убыток?

Скажи, ты мне советовал иль нет

Послать за тем пророком пресловутым?

Я мнения того же и сейчас.

А много ль лет прошло с тех пор, как Лай…

С тех пор как Лай?.. Я не пойму тебя…

…Исчез, повержен гибельным ударом?..

Прошло с тех пор немало долгих лет.

Тогда уже был в силе вага гадатель?

И столь же мудр, и столь же почитаем.

Он поминал в те годы обо мне?

Нет, никогда не приходилось слышать.

Разыскивали вы тогда убийцу?

Конечно, да. Но не могли дознаться.

А почему ж тогда молчал мудрец?

Не знаю; а не знаю, так молчу.

Но вот что знаешь, ты и скажешь ясно…

Что именно? Не умолчу, коль знаю.

…Что, если б вы не сговорились, вряд ли

Он гибель Лая приписал бы мне.

Что молвил он, то лучше знаешь ты,

Но сам на мой вопрос теперь ответствуй.

Спроси. Меня не уличишь в убийстве.

Послушай: ты — супруг моей сестры?

Того, что ты спросил, не отрицаю.

Над Фивами ты делишь с нею власть?

Я исполняю все ее желанья.

А вам двоим не равен ли я — третий?

Вот тут-то и сказался ложный друг.

Нет. Ты в мои слова поглубже вникни.

Сам посуди: зачем стремиться к власти,

С которой вечно связан страх, тому,

Кто властвует и так, тревог не зная?

Я никогда не жаждал стать царем,

Предпочитал всегда лишь долю власти.

Так судит каждый, кто здоров рассудком.

Твои дары без страха принимаю,

А правь я сам, я делал бы не то,

Чего хочу. Ужели царство слаще

Мне беззаботной власти и влиянья?

Еще не столь я оскудел умом,

Чтоб новых благ и пользы домогаться.

Все счастья мне желают, все с приветом —

Кто с просьбою к царю — идут ко мне,

В своих руках держу я их желанья.

И это все мне променять на что?

Не станет заблуждаться здравый разум.

Такого поведенья сам я чужд.

И не дерзну в том помогать другому.

Чтоб убедиться, сам спроси ты в Дельфах,

Тебе я верно ль передал глагол

Богов? Коль убедиться, что вступил

Я в заговор с гадателем, — казни:

И сам себя приговорю я к смерти.

Нельзя винить, едва лишь заподозрив,

Затем что нам не подобает звать

Злых добрыми, равно и добрых злыми.

Отвергнуть друга преданного — значит

Лишиться драгоценнейшего в жизни,

Ты в этом скоро убедишься сам.

Нам честного лишь время обнаружит, —

Довольно дня, чтоб подлого узнать.

Разумные одобрят речь его:

Поспешное решенье ненадежно.

Но если враг мне спешно строит козни,

Поспешно должен действовать и я.

А если буду медлить, он достигнет,

Чего хотел, и я ни с чем останусь.

Чего же хочешь ты? Изгнать меня?

Нет, больше: умертвить, а не изгнать,

Тогда поймешь ты, что такое зависть.

Настаиваешь, значит, и не веришь?

Нет: ты доверья мне внушить не мог.

Безумен ты!

В своих делах — я здрав.

Но о моих подумай.

Ты — изменник!

Затмился, что ли, ум твой?

Власть — моя!

Дурная власть — не власть.

О Фивы, Фивы!

Не ты один, — я тоже властен в Фивах.

Довольно, государи. Вижу: кстати

К нам из дворца выходит Иокаста.

Она поможет кончить спор добром.

Из-за чего, несчастные безумцы,

Вы ссоритесь? Когда страдает город,

Не стыдно ль счеты личные сводить?

Иди домой, Эдип… и ты, Креонт, —

Зло малое великим да не станет.

Сестра, Эдип грозит мне страшной карой:

Я к одному из двух приговорен —

К изгнанию или к позорной казни.

Все так, жена: его я уличил, —

Замыслил он сгубить меня коварно.

Будь вечно я несчастлив, будь я проклят,

Коль справедливо ты винишь меня.

Бессмертных ради верь ему, Эдип,

Благочестивой ради клятвы, ради

Меня и всех, стоящих пред тобой.

Молю, послушайся, подумай, уступи.

Но в чем мне уступить, скажи?

О царь, он отроду был честен,

А ныне клятву дал, — молю,

Прости его!

Ты понимаешь,

О чем ты просишь?

Да.

Скажи.

Твой шурин чист, Эдип, — из-за пустой молвы

Винить своих друзей не следует напрасно.

Я цель твою прозрел: стремишься ты

Сгубить меня иль выгнать вон из града.

О вождь небожителей, Гелий, молю:

Коль мыслю я злое,

Пусть, богом отвержен,

Друзьями отринут,

Постыдно умру.

Нет. Родины беды —

О них я болею.

Что будет, коль ряд

Стародавних несчастий

Умножим чредой

Новоявленных бед?

Пусть прочь идет — хотя бы мне пришлось

Быть изгнанным постыдно иль погибнуть.

Я тронут речью жалобной твоей,

А не словами этого злодея.

Ты уступил со злобой. Но едва

Остынет гнев, раскаянье придет.

С подобным нравом сам себе ты в тягость.

Уйдешь ты наконец?

Я удалюсь,

Тобой отвергнут, но для них я — прежний.

Что медлишь во дворец ввести его, царица?

Нет, все разведаю сперва.

От слов родилось подозренье…

А может быть, навет и ложен, —

Несправедливость тяжела.

Бранились?

Да.

О чем шла речь?

По мне, разумнее — при бедствии всеобщем

Не возвращаться вновь к их прерванным речам.

Вот до чего ты с честностью своей

Дошел. Мой гнев ты погасить стремишься.

О царь, я не раз

В том клялся тебе!

Я был бы и вправду

Безумцем, глупцом,

Когда бы решился

Покинуть тебя.

Наш край дорогой

В тот год роковой

Ты вывел из бедствий

На правильный путь, —

Так будь же и ныне

Нам кормчим благим!

Молю богами, царь, и мне поведай,

Что столь упорный гнев зажгло в тебе?

Изволь: тебя всех выше чту, жена, —

В Креонте дело и в его коварствах.

Открой, коль можешь, в чем причина ссоры?

Он говорит, что я убил царя.

Он это сам надумал иль подучен?

Он подослал лукавого пророка

И утверждает, будто сам невинен.

О, перестань об этом думать, царь!

Меня послушай: из людей никто

Не овладел искусством прорицанья.

Тебе я краткий довод приведу:

Был Лаю божий глас, — сама не знаю,

От Феба ли, но чрез его жрецов, —

Что совершится рок — и Лай погибнет

От нашего с ним сына, а меж тем,

По слуху, от разбойников безвестных

Он пал на перекрестке трех дорог.

Младенцу ж от рожденья в третий день

Отец связал лодыжки и велел

На недоступную скалу забросить.

Так Аполлон вещанья не исполнил,

Не стал отцеубийцей сын, погиб

Лай не от сына, а всю жизнь боялся!

Меж тем о том пророчества гласили.

Не слушай их! Ведь если хочет бог,

Он без труда свою объявит волю.

О, как мне слово каждое твое

Тревожит душу и смущает сердце!

Какой себя терзаешь ты заботой?

Мне кажется, сказала ты, что Лай

Убит на перекрестке трех дорог?

Таков был слух, так говорят и ныне.

А где то место? Где случилось это?

Зовется край Фокидой, три дороги

Там сходятся — из Давлии и Дельф.

А много ли годов прошло с тех пор?

Да незадолго перед тем, как власть

Ты принял здесь, оповестили город.

О Зевс! Что ты судил со мною сделать?

Но что тебя смутило так, Эдип?

Не спрашивай… А внешностью, скажи,

Каков был Лай? Он молод был иль стар?

Он был высок и с проседью сребристой, —

На вид почти таков, как ты сейчас.

О, горе! Вижу: страшные проклятья

В неведенье призвал я на себя!

Мне жутко, царь! Скажи мне, что с тобой?

Боюсь, слепой провидец зрячим был!

Все прояснится, коль еще ответишь…

Мне страшно, но, что знаю, все скажу.

Отправился он с малой свитой или

С большим отрядом, как владыка-царь?

Их было пять, один из них глашатай,

В единственной повозке ехал Лай.

Увы! Увы! Все ясно. Кто ж, однако,

Известье вам доставить мог, жена?

Слуга, — один он спасся и бежал.

Теперь у нас живет он, во дворце?

О нет, сюда пришел он, но, узнав,

Что власть тебе досталась после Лая,

К моей руке припал он и молил

Его послать на горные луга,

Чтоб только жить подальше от столицы.

Его я отпустила. Хоть и раб,

Он большей был бы милости достоин.

Нельзя ль его скорей вернуть сюда?

Конечно, можно; но зачем тебе?

Боюсь, жена, сказал я слишком много,

И потому мне встреча с ним нужна.

Пускай он явится сюда, — но вправе

Узнать и я, чем удручен ты, царь.

Не откажу тебе, я сам в тревоге.

Кому ж еще открыться мне, жена,

В моей беде? Итак, узнай: отцом

Мне был Полиб, коринфский уроженец,

А мать — Меропа, родом из дорян.

И первым я в Коринфе слыл, но случай

Произошел, достойный удивленья,

Но не достойный гнева моего:

На пире гость один, напившись пьяным,

Меня поддельным сыном обозвал.

И, оскорбленный, я с трудом сдержался

В тот день и лишь наутро сообщил

Родителям. И распалились оба

На дерзость оскорбившего меня,

Их гнев меня обрадовал, — но все же

Сомненья грызли: слухи поползли.

И, не сказавшись матери с отцом,

Пошел я в Дельфы. Но не удостоил

Меня ответом Аполлон, лишь много

Предрек мне бед, и ужаса, и горя:

Что суждено мне с матерью сойтись,

Родить детей, что будут мерзки людям,

И стать отца родимого убийцей.

Вещанью вняв, решил я: пусть

Коринф мне будет дальше звезд, — и я бежал

Туда, где не пришлось бы мне увидеть,

Как совершится мой постыдный рок.

Отправился — и вот пришел в то место,

Где, по твоим словам, убит был царь.

Тебе, жена, я расскажу всю правду.

Когда пришел я к встрече трех дорог,

Глашатай и старик, как ты сказала,

В повозке, запряженной лошадьми,

Мне встретились. Возница и старик

Меня сгонять с дороги стали силой.

Тогда возницу, что толкал меня,

Ударил я в сердцах. Старик меж тем,

Как только поравнялся я с повозкой,

Меня стрекалом в темя поразил.

С лихвой им отплатил я. В тот же миг

Старик, моей дубиной пораженный,

Упал, свалившись наземь, из повозки.

И всех я умертвил… И если есть

Родство меж ним… и Лаем… О, скажи,

Из смертных кто теперь меня несчастней,

Кто ненавистней в мире для богов?

«Кого ни свой не должен, ни чужой

Приветствовать и принимать, как гостя,

Но вон из дома гнать». И это — я,

Сам на себя обрушивший проклятья!

Я оскверняю ложе мертвеца

Кровавыми руками. Я ль не изверг?

Я ль не безбожник? Убежать бы мог…

Но мне нельзя к родителям вернуться,

В мой край родной: вступить придется там

В брак с матерью и умертвить отца,

Полиба, кем рожден я и воспитан.

Но в том, что сила, выше человека,

Мне посылает все, — сомненья нет!

Нет, грозные и праведные боги,

Да не увижу дня того, да сгину

С лица земли бесследно! Лишь бы только

Таким пятном себя не осквернить!

И мы, владыка, в страхе. Но надейся,

Пока ты не узнал от очевидца.

Одно осталось для надежды мне —

Дождаться, чтоб сюда пришел пастух.

Что принесет тебе его приход?

Отвечу. Если будет говорить

Одно с тобой, — я ужаса избег.

Но что же я столь важного сказала?

Ведь рассказал он, что царя убили

Разбойники… Так если подтвердит,

Что было много их, — убил не я.

Не может ведь один равняться многим.

А если скажет, что один, то явно

Ложится преступленье на меня…

О нет! Как раз передавал он то же

И слов своих не станет отрицать.

Весь город слышал, а не я одна.

А если и отступится от слова,

Все ж этим не докажет, что правдив

Глас Аполлона, возвестивший, будто

Погибнет Лай от сына моего.

Поистине его не мог убить

Мой бедный сын, — он сам погиб младенцем,

Вот почему сейчас богов глаголу

Не верю я — и не поверю впредь.

Да, ты права. Кого-нибудь, однако,

Пошли за пастухом, и поскорей!

Пошлю сейчас же. Но пойдем домой…

Я все исполню, что тебе угодно.

Дай, Рок, всечасно мне блюсти

Во всем святую чистоту

И слов и дел, согласно мудрым

Законам, свыше порожденным!

Им единый отец — Олимп,

Породил их не смертных род,

И вовеки не сможет в сон

Их повергнуть забвенье.

В них живет всемогущий бог,

Никогда не старея.

Гордыней порожден тиран.

Она, безумно всем пресытясь,

Чужда и пользы и добра.

Вершины счастия достигнув,

В бездну бедствия вдруг падет,

Где нельзя утвердить стопы.

Пусть же бог не убавит в нас

Рвенья, граду потребного.

Да пребудет вовеки бог

Покровителем нашим!

Если смертный превознесся

На словах или на деле,

Не боится правосудья

И не чтит кумиров божьих, —

Злая участь да постигнет

Спесь злосчастную его!

Коль выгод ищет он неправых,

Не избегает черных дел

И сокровенных тайн касается безумно, —

Ему ль хвалиться, что от жизни

Отвел он божию стрелу?

О, если честь таким деяньям, —

Что нам вступать в священный хор?

Не пойду благоговейно

Я к святой средине мира,

Ни в Олимпию,[94] ни в древний

Храм Абайский,[95] если ныне

Очевидно не исполнится

Вещий голос божества.

Но если вправду ты, могучий,

Над всем владычествуешь, Зевс, —

Да не избегнет злой твоей бессмертной власти!

Увы! Пророчества о Лае

Бессильны стали. Нет нигде

Почета ныне Аполлону.

Бессмертных позабыли мы.

Владыки Фив, подумав, я решила

Отправиться в святилище богов

С куреньями и свежими венками.

Душа Эдипа сильно смущена,

Он в скорбных думах и, теряя разум,

По прошлому не судит о грядущем,

Лишь тем он внемлет, кто пророчит ужас.

Бессильна я его разубедить…

И вот к тебе, о Аполлон Ликейский,

Иду с мольбой и с этими дарами,

Избавь нас от напастей. Он — в смятенье,

И мы трепещем, — так взирают люди

На кормщика, испуганного бурей.

Могу ль от вас узнать, о чужестранцы,

Где здесь царя Эдипа дом? А лучше

Скажите, где находится он сам.

Вот дом его; он сам — внутри, о гость.

А вот — царица, мать его детей.

Будь счастлива всегда и весь твой дом,

Царя благословенная супруга!

Прими в ответ благое пожеланье —

Его ты заслужил своим приветом.

Но с просьбой или с вестью прибыл ты?

Обрадую и дом твой и супруга.

Что разумеешь? Кто прислал тебя?

Я — из Коринфа. Весть моя, пожалуй,

И радость принесет тебе и скорбь.

Что за слова? В чем их двойная сила?

Коринфяне хотят Эдипа сделать

Правителем. Таков их приговор.

Как? Разве власть уж не в руках Полиба?

Недавно смерть свела его в могилу,

Что говоришь? Полиб скончался?

Если Сказал я ложь, то сам достоин смерти.

Служанка, поскорее в дом беги,

Зови царя… Где вы, богов вещанья?

Боялся царь Эдип его убить —

И прочь бежал; Полиб же сам скончался,

Как рок велел, не от его руки.

О милая супруга Иокаста,

Зачем меня ты вызвала из дома?

Его послушай и суди, сбылось ли

Ужасное вещание богов?

Кто он такой? Что хочет мне сказать?

Он из Коринфа, с вестью, что Полиб,

Отец твой, умер, — нет его в живых.

Что говоришь ты, гость? Скажи мне сам.

Коль должен я сказать сперва об этом,

Знай, что стезею мертвых он ушел.

Убит он? Или умер от болезни?

Чтоб умереть, немного старцу нужно.

Так от болезни умер он, несчастный?

И оттого, что был преклонных лет.

Увы! К чему нам было чтить, жена,

Полеты птиц и жертвенник пифийский,

Провозгласившие, что суждено мне

Отца убить родного? Вот он — мертвый

Лежит в земле, — а я не прикасался

К мечу. Но, может быть, с тоски по сыну

Скончался он, — так я тому виной?

В Аид унес Полиб все прорицанья…

Поистине, они лишь звук пустой!

Тебе об этом мало ль я твердила?

Твердила ты — но страх меня смущал.

Отныне страхом не терзай души.

Но ложа материнского боюсь.

Чего бояться смертным? Мы во власти

У случая, предвиденья мы чужды.

Жить следует беспечно — кто как может…

И с матерью супружества не бойся:

Во сне нередко видят люди, будто

Спят с матерью; но эти сны — пустое,

Потом опять живется беззаботно.

Ты дельно говоришь… Но мать — в живых.

А если мать в живых, то, хоть и дельно

Ты говоришь, меня тревожит страх.

Но гроб отца — тебе успокоенье.

О да, но той… живой еще… боюсь.

Но кто ж она, которой ты страшишься?

Полибова вдова, Меропа, старец.

Чем вызван твой великий страх пред нею?

Ужасным божиим вещаньем, гость.

Дозволено узнать его иль нет?

Изволь. Когда-то был от Аполлона

Мне глас, что в брак я с матерью вступлю

И кровь отца пролью своей рукою.

Вот отчего далеко от Коринфа

Живу теперь, — и счастлив здесь. А все ж

Милей всего — родительские очи.

Так это страх привел тебя к изгнанью?

Еще боялся я отца убить.

Тогда тебя избавлю я, владыка,

От страха — я недаром добрый вестник.

И по заслугам будешь награжден.

Затем я и пришел, чтобы вернуть

Тебя в Коринф — и получить награду.

Не возвращусь вовеки в дом отцовский.

Не знаешь, сын, что делаешь, коль это…

Что, старец?.. Говори же, ради бога!

…Тебя от дома держит вдалеке.

Страшусь, глаголы Феба не сбылись бы…

Родителей бежишь? Боишься скверны?

Да, это, старец, это страшно мне.

Сказать по правде, страх напрасен твой.

Но как же, если я от них родился?

Затем, что не в родстве с тобой Полиб.

Что ты сказал? Полиб мне — не отец?

Такой же он тебе отец, как я.

Ты для меня — ничто, а он родитель!

Ни он тебя не породил, ни я.

Но почему ж меня он сыном звал?

Из рук моих тебя он принял в дар.

И так любил, из рук приняв чужих?

Да, потому что сам он был бездетен.

А ты купил меня или нашел?

Нашел в лесу, в ущелье Киферона.

А почему ты в тех местах бродил?

Поставлен был стада пасти в горах.

Так ты пастух, батрак наемный был?

Я был твоим спасителем, мой сын.

Но отчего же я тогда страдал?

Свидетели — лодыжки ног твоих.

Увы! Что вспоминать о старом горе?

Я развязал проколотые ноги.

О боги! Кто ж преступник? Мать? Отец?

То знает лучше давший мне тебя.

Ты получил меня, не сам нашел?

Мне передал тебя другой пастух.

А кто он был? Сказать, наверно, сможешь?

Он, помнится, слугой назвался Лая.

Не прежнего ль фиванского царя?

Да, у царя служил он пастухом.

Он жив еще?.. Увидеть бы его…

Вам, местным людям, лучше знать об этом.

Из вас кому-нибудь известен, старцы,

Пастух, помянутый сейчас гонцом?

Кто с ним встречался здесь иль на лугах,

Ответьте! Срок настал всему раскрыться.

Он, думаю, не тот ли поселянин,

Которого увидеть ты желал?..

Но разъяснит всех лучше Иокаста.

Жена, гонцом помянутый пастух —

Не тот ли, за которым мы послали?

Не все ль равно? О, полно, не тревожься

И слов пустых не слушай… позабудь…

Не может быть, чтоб, нить держа такую,

Я не раскрыл рожденья своего.

Коль жизнь тебе мила, молю богами,

Не спрашивай… Моей довольно муки!

Мужайся! Будь я трижды сын рабыни,

От этого не станешь ты незнатной.

Послушайся, молю… О, воздержись!

Не убедишь меня. Я все узнаю.

Тебе добра хочу… Совет — благой…

Благие мне советы надоели.

Несчастный! О, не узнавай, кто ты!

Ступайте, приведите пастуха, —

Пусть знатностью своей одна кичится.

Увы, злосчастный! Только это слово

Скажу тебе — и замолчу навек.

Куда пошла жена твоя, Эдип,

Гонима лютой скорбью? Я боюсь,

Не разразилось бы молчанье бурей.

Пусть чем угодно разразится. Я

Узнать хочу свой род — пусть он ничтожен!

А ей в ее тщеславье женском стыдно,

Наверное, что низко я рожден.

Я — сын Судьбы, дарующей нам благо,

И никакой не страшен мне позор.

Вот кто мне мать! А Месяцы — мне братья:

То вознесен я, то низринут ими.

Таков мой род — и мне не быть иным.

Я должен знать свое происхожденье.

Если даром прорицанья

Мой исполнен вещий дух,

То клянусь Олимпом горним:

Ты услышишь, Киферон,

Как мы завтра в полнолунье

Прославлять тебя начнем,

О Эдипа край родимый —

И отец его и пестун!

Будем водить хороводы,

Ибо издревле угоден

Был ты фиванским царям.

Будь же, о Феб, благосклонен

К нам! Призываем тебя!

Кем же ты рожден, младенец,

Из живущих долго дев?

Взял ли нимфу гость нагорий

Пан-родитель или Локсий, —

Ибо он от века любит

Пастбищ дикие луга?

Иль, быть может, царь Киллены[96]

Был родителем тебе?

Или, вершин обитатель,

Принял младенца от нимфы

Новорожденного Вакх

На Геликоне,[97] где с нимфами

Бог свои игры ведет?

В лицо не знаю пастуха, однако

Догадываюсь, старцы, — это он,

Которого мы заждались: старик

Глубокий, он в одних годах с гонцом,

А в провожатых узнаю как будто

Моих рабов… Точнее скажешь ты,

Ведь пастуха уже не раз ты видел.

Да, будь уверен, царь, он мне известен, —

Он был у Лая честным пастухом.

Сперва тебя спрошу, коринфский гость:

О нем ли говорил ты?

Да, о нем.

На все вопросы отвечай, старик,

В глаза мне глядя: был рабом ты Лаю?

Был, но не купленным, — я рос при доме.

Каким существовал ты ремеслом?

Я большую часть жизни пас стада.

Ну, а в каких местах живал ты чаще?

На Кифероне и в его округе.

Его ты знаешь? Ты его встречал?

Что делал он? О ком ты говоришь?

О том, кто пред тобой. Ты с ним встречался?

Возможно, только сразу не припомню.

В том дива нет, владыка. Но заставлю

Забывшего все в точности припомнить.

Поверь, он помнит, как бродили мы

По Киферону. Он два стада пас,

А я — одно, поблизости, — с весны

До холодов, три полугодья кряду.

Зимой же с гор я стадо угонял

В свой хлев, а он — на Лаев скотный двор.

Все было так, как говорю, иль нет?

Все правда… хоть прошло годов немало.

Скажи, ты мальчика мне отдал — помнишь, —

Чтоб я его, как сына, воспитал?

Так что же? Почему такой вопрос?

Вот, милый друг, кто был младенцем этим.

О, будь ты проклят! Замолчишь ли ты?

Нет, нет, старик, его ты не брани;

Твои слова скорей достойны брани.

Но в чем же я повинен, государь?

Ты о младенце отвечать не хочешь!

Да ничего не знает он; все вздор.

Добром не хочешь, — скажешь под бичом.

Нет, ради бога, старика не бей!

Ему свяжите руки за спиною!

Ах, я несчастный! Что же знать ты хочешь?

Младенца ты передавал ему?

Передавал… Погибнуть бы в тот день!..

Что ж, и погибнешь, коль не скажешь правды.

Скорей погибну, если я отвечу.

Он, как я вижу, хочет увильнуть!

Да нет! Сказал я, что отдал когда-то.

Где взял его? Он свой был иль чужой?

Не свой… Его я принял от другого.

А из какого дома? От кого?

Не спрашивай ты больше, ради бога!

Погибнешь ты, коль повторю вопрос!

Узнай же: был он домочадцем Лая.

Рабом он был иль родственником царским?

Увы, весь ужас высказать придется…

А мне — услышать… Все ж я слушать должен.

Ребенком Лая почитался он…

Но лучше разъяснит твоя супруга.

Так отдала тебе она младенца?

Да, царь.

Зачем?

Велела умертвить.

Мать — сына?

Злых страшилась предсказаний.

Каких?

Был глас, что он убьет отца.

Но как его отдать посмел ты старцу?

Да пожалел: я думал, в край далекий,

На родину снесет его, но он

Для бед великих спас дитя, и если

Ты мальчик тот, знай, ты рожден на горе!

Увы мне! Явно все идет к развязке. О свет!

Тебя в последний раз я вижу!

В проклятии рожден я, в браке проклят,

И мною кровь преступно пролита!

Люди, люди! О, смертный род!

Жизнь людская, увы, ничто!

В жизни, счастья достиг ли кто?

Лишь подумает: «Счастлив я!» —

И лишается счастья.

Рок твой учит меня, Эдип,

О злосчастный Эдип! Твой рок

Ныне уразумев, скажу:

Нет на свете счастливых.

Метко метил он, счастье взял.

Зевс, он деву когтистую,

Песни темные певшую,

Уничтожил, стране родной

Стал надежной твердыней.

Стал ты зваться с тех пор, Эдип,

Государем у нас. Тебе

Высший был от людей почет

В наших Фивах великих.

А ныне сыщется ль несчастней кто из смертных?

Томится ль так другой у бед и мук в плену,

Наследовав такую долю?

Увы, прославленный Эдип!

Сын и муж в тебе едином

Благосклонно были приняты

Тихой пристанью единой —

Ложем свадебным твоим.

Злосчастный! Как могла так долго

Отцом засеянная нива

Тебя в безмолвии терпеть?

Теперь всезрящее тебя настигло время

И осудило брак, не должный зваться браком,

В котором долго пребывали

Слияниями отец и сын.

Горе! Лая сын несчастный!

О, когда бы я вовеки

Не видал тебя! Стенаю,

Как над мертвым, над тобою.

Поистине сказать я должен:

Ты одарил нас жизнью новой,

Ты мрак на очи нам навлек.

О граждане почтенные страны!

Что предстоит и слышать вам и видеть!

Какое бремя скорби несть вам, если

В вас преданность живет к семье царя!

Нет, не омоют даже Истр и Фасис[98]

Лабдака дом; столь много страшных дел

Таится в нем, и вольных и невольных, —

И новые объявятся!.. Нет горше

По доброй воле понесенных мук.

Нет тяжелее бед, уже известных…

Но что еще случилось, говори!

Увы, сказать и выслушать недолго:

Божественной не стало Иокасты.

Злосчастная! Но что тому причиной?

Она сама, увы! — Но ты не можешь

Так горевать, как я: вы не видали,

А у меня все в памяти живет.

Узнайте ж, как несчастная страдала:

Лишь в дом вошла, объята исступленьем,

К постели брачной ринулась она

И волосы обеими руками

Рвала. И, дверь захлопнув, стала звать

Уже давно скончавшегося Лая;

Упоминала первенца, которым

Был муж ее убит; и то, как сыну

Досталась мать для страшных порождений.

Рыдала над своим двубрачным ложем,

Где мужем дан ей муж и сыном — дети.

И вот — погибла, но не знаю как,

Затем что тут Эдип ворвался с воплем,

И я следить за нею перестал.

Я на царя смотрел — как он метался.

Он требовал меча, искал жену,

Которую не мог назвать женою, —

Нет, мать свою и мать его детей!

Вела его в безумье сила свыше,

Совсем не мы — прислужники его.

Вдруг с диким криком, словно вслед кому-то,

Он бросился к двустворчатым дверям

И, выломав засовы, вторгся в спальню.

И видим мы: повесилась царица —

Качается в крученой петле. Он,

Ее увидя вдруг, завыл от горя,

Веревку раскрутил он — и упала

Злосчастная. Потом — ужасно молвить! —

С ее одежды царственной сорвав

Наплечную застежку золотую,

Он стал иглу во впадины глазные

Вонзать, крича, что зреть очам не должно

Ни мук его, ни им свершенных зол, —

Очам, привыкшим видеть лик запретный

И не узнавшим милого лица.

Так мучаясь, не раз, а много раз

Он поражал глазницы, и из глаз

Не каплями на бороду его

Стекала кровь — багрово-черный ливень

Ее сплошным потоком орошал.

Поистине их счастие былое

Завидным было счастьем. А теперь

Стенанье, гибель, смерть, позор — все беды,

Какие есть, в их доме собрались.

Что с ним теперь?

Пришел в себя несчастный?

Кричит, чтоб дверь открыли и кадмейцам

Отцеубийцу тотчас показали,

Который мать… но уст не оскверню…

Что сам себя изгонит, чтоб проклятья

Он, проклятый, на дом свой не навлек.

Он ослабел, и провожатый нужен

Несчастному. Он страждет свыше сил.

Увидите сейчас… Уже засов

Отодвигают… Зрелище такое

Разжалобить способно и врага.

О, как смертному страшно страдания зреть!

Никогда я страшнее не видывал мук!

Злополучный! Каким ты безумьем объят?

Что за демон свирепым прыжком наскочил

На твою несчастливую долю?

Я не в силах смотреть на тебя, — а меж тем

Я о многом узнать, расспросить бы хотел! —

Столь ужасный внушаешь мне трепет!

Горе! Горе! Увы! О, несчастье мое!

О, куда ж я бедою своей заведен

И куда мой уносится голос?

Ты привел меня, Рок мой, куда?

В пугающую слух и взоры бездну.

О, туча мрака!..

Я ужасом объят невыразимым,

Несет меня необоримый вихрь!

О, горе мне!

О, горе мне, о, горе! Как вонзился

В меня клинок! Как память бед язвит!

Не диво, что вдвойне в таких страданьях

Скорбишь и о беде кричишь двойной…

Увы! Мой друг!

Один ты мне слуга остался верный, —

Заботишься ты обо мне — слепце.

Увы! Увы!

Ты от меня не скрыт, хоть я во мраке,

Но явственно твой голос различаю.

О страшное свершивший! Как дерзнул

Ты очи погасить? Внушили боги?

Аполлоново веленье,

Аполлон решил, родные!

Завершил мои он беды!

Глаз никто не поражал мне, —

Сам глаза я поразил. Горе, горе…

На что мне и очи теперь,

Коль ничто усладить их не может?

Свершилось все, как ты предрек.

На что смотреть мне ныне?

Кого любить?

Кого дарить приветствием?

Слушать кого с умилением?

Прочь поскорее отсюда

Вы уведите меня,

Скройте постыдную скверну!

Я трижды проклят меж людей.

Бессмертным

Всех ненавистней я!

Ты, чья судьба и дух равно печальны,

Тебя мне лучше вовсе б не встречать!

Пропади на веки вечные,

Кто с моих ступней младенческих

Снял ремней тугие путы

И меня от мук избавил,

Не на радость мне, увы!

А умри я тогда, ни родные, ни я

Не узнали б столь горького горя!

Так лучше было бы, ты прав.

Сюда я не пришел бы

Убить отца,

Не стал бы мужем матери,

Ныне богами отвергнутый,

Я, порожденье преступницы

Ложе ее унаследовал —

То, что меня породило.

О, если в мире есть беда всем бедам,

Ее вкусил Эдип!..

Хвалить ли мне поступок твой — не знаю…

Но лучше не родиться, чем ослепнуть…

Мне не тверди о том, что я избрал

Не наилучший выход. Брось советы.

Сойдя в Аид, какими бы глазами

Я стал смотреть родителю в лицо

Иль матери несчастной? Я пред ними

Столь виноват, что мне и петли мало!

Иль, может быть, мне видеть было б сладко

Моих детей, увы, рожденных ею?

Нет, вида их не вынес бы мой взор…

А город наш, твердыни, изваянья

Священные богов, которых я

Себя лишил — несчастный! Я — первейший

Из граждан здесь.

Сам приказал я гнать

Безбожника, в ком божий глас укажет

Преступного сквернителя страны!..

С таким пятном как мог бы я теперь

Смотреть спокойным взором на сограждан?

Нет, никогда! О, если б был я в силах

Источник слуха преградить, из плоти

Своей несчастной сделал бы тюрьму,

Чтоб быть слепым и ничего не слышать…

Жить, бед не сознавая, — вот что сладко.

О Киферон! Зачем меня ты принял,

Зачем, приняв, тотчас же не сгубил,

Чтобы мое рожденье не открылось?

Полиб, Коринф, о кров родного дома!

Как был я — ваш питомец — чист наружно

И сколько зол в душе своей взрастил!

О три дороги, тесное ущелье,

Вы кровь мою горячую испили, —

Ее я пролил собственной рукой, —

Вы помните ль, что я тогда свершил?

Что после совершал?.. О брак двойной!

Меня ты породил и, породив,

Воспринял то же семя; от него же

Пошли сыны и братья, — кровь одна! —

Невесты, жены, матери… Позорней

События не видела земля…

Но речь вести не должно о постыдном…

Богами заклинаю: о, скорей

Меня подальше скройте, иль убейте,

Иль в море бросьте прочь от глаз людских!

Приблизьтесь, умоляю, прикоснитесь

К несчастному. Не бойтесь: мой недуг

Ни для кого из смертных не опасен.

Но вот идет к нам вовремя Креонт, —

Исполнит просьбы и подаст совет:

Остался он один блюсти столицу.

Увы! Как речь к нему я обращу?

Как от него доверья ждать и правды,

Когда я с ним был так несправедлив?

Не насмехаться я пришел, Эдип,

Не за обиду укорять былую.

Но если нет стыда перед людьми,

Хоть Солнце, всем дарующее жизнь,

Почтить нам надо… Можно ль показать

Подобный срам?.. Его земля не примет,

Ни дождь священный, ни небесный свет.

Скорее в дом Эдипа отведите, —

Затем что горе родственников близких

Внимать и видеть должно лишь родным.

Молю тебя, раз ты мой страх рассеял,

Мне — гнусному явившись столь прекрасным,

Послушай… о тебе забочусь я.

Какой услуги просишь так упорно?

О, изгони меня скорей — туда,

Где б не слыхал людского я привета.

Так я и поступил бы, только раньше

Хочу спросить у бога, что нам делать.

Но ясно бог вещал: карать меня —

Отцеубийцу, нечестивца — смертью.

Да, был таков глагол, но все же лучше

Узнать при затруднении, как быть.

О столь несчастном спрашивать бессмертных?

А ты теперь готов поверить богу?..

Тебе я поручаю и молю:

Той… что в дому… устроишь погребенье,

Как знаешь сам, — то родственный твой долг.

Мне град родной да не окажет чести,

В нем жить дозволив до скончанья дней.

Уйти мне разреши на Киферон мой,

Который мне — живому — мать с отцом

Законною назначили могилой.

Пусть там умру, — они того желали.

Но знаю, не убьет меня недуг,

Никто не умертвит. Я был спасен,

Чтоб ряд ужасных новых бед изведать.

И пусть судьба идет своим путем.

О старших детях, сыновьях моих,

Ты не заботься: выросли они,

Не будет недостатка им ни в чем.

Но о моих несчастных, бедных дочках,

Которым никогда прибор к обеду

Не ставился отдельно от отца,

С которыми делил кусок я каждый, —

О них заботься… А теперь дозволь

К ним прикоснуться, выплакать все горе.

Дозволь, о царь!..

Дозволь, о благородный! Тронув их,

Подумаю, что снова их я вижу.

Что говорю?

О боги! Разве я не слышу? Вот…

Мои родные, милые… Креонт

Ко мне их вывел… дорогих моих…

Так? Верно ли?..

Так. С ними быть тебе я предоставил;

Я знал, как ты отрады этой ждешь.

О, будь благословен! Да бережет

Тебя на всех дорогах демон, лучший,

Чем мой! О дети, где вы? Подойдите…

Так… Троньте руки… брата, — он виною,

Что видите блиставшие когда-то

Глаза его… такими… лик отца,

Который, и не видя и не зная,

Вас породил… от матери своей.

Я вас не вижу… но о вас я плачу,

Себе представив горьких дней остаток,

Который вам придется жить с людьми.

С кем из сограждан вам сидеть в собраньях?

Где празднества, с которых вы домой

Вернулись бы с весельем, а не с плачем?

Когда же вы войдете в брачный возраст,

О, кто в ту пору согласится, дочки,

Принять позор, которым я отметил

И вас, и вам сужденное потомство?

Каких еще недостает вам бед?

Отец убил отца; он мать любил,

Родившую его, и от нее

Вас породил, сам ею же зачатый…

Так будут вас порочить… Кто же вас

Присватает? Такого не найдется.

Безбрачными увянете, сироты.

Сын Менекея! Ты один теперь

Для них отец. И я и мать, мы оба

Погибли. Их не допусти скитаться —

Безмужних, нищих и лишенных крова,

Не дай им стать несчастными, как я,

Их пожалей, — так молоды они! —

Один ты им опора. Дай же клятву,

О благородный, и рукой коснись!..

А вам, о дети, — будь умом вы зрелы,

Советов дал бы много… Вам желаю

Жить, как судьба позволит… но чтоб участь

Досталась вам счастливей, чем отцу.

О сограждане фиванцы! Вот пример для вас: Эдип,

И загадок разрешитель, и могущественный царь,

Тот, на чей удел, бывало, всякий с завистью глядел,

Он низвергнут в море бедствий, в бездну страшную упал!

Значит, смертным надо помнить о последнем нашем дне,

И назвать счастливым можно, очевидно, лишь того,

Кто достиг предела жизни, в ней несчастий не познав.

Сестра моя любимая, Исмена,

Не знаешь разве, Зевс до смерти нас

Обрек терпеть Эдиповы страданья.

Ведь нет такого горя иль напасти,

Позора иль бесчестия, каких

С тобой мы в нашей жизни не видали.

А нынче в городе о чем толкуют?

Какой указ царем Креонтом дан?

Ты что-нибудь слыхала? Или ты

Не знаешь о беде, грозящей брату?

Нет, Антигона, никаких я слов,

Ни радостных, ни горьких, не слыхала

С тех пор, как пали оба наши брата,

Друг друга в поединке поразив.

Лишь знаю, что ушло аргивян войско

Сегодняшнею ночью, — вот и все.

Не лучше мне от этого, не хуже.

Я знала, потому из врат дворцовых

И вызвала — сказать наедине.

В чем дело? Вижу, весть твоя мрачна.

Чтит погребеньем одного из братьев

Креонт, а у другого отнял честь.

Он Этеокла в землю по обряду

Сокрыл, и тот Аида стал достоин.

Злосчастного же тело Полиника

Он всем через глашатая велит

Не погребать и не рыдать над ним,

Чтоб, не оплакан и земле не предан,

Он сладкой стал добычей хищным птицам.

Как слышно, сам Креонт по доброте

Тебе и мне — да, мне! — о том объявит.

Сюда идет он возвестить приказ

Не знающим его, считая дело

Немаловажным, — и ослушник будет

Побит камнями перед всем народом.

Теперь ты знаешь и покажешь скоро,

Ты благородна иль низка душой.

О, бедная сестра! Но что мне делать?

Могу ли я помочь иль помешать?

Поможешь ли ты мне? Со мной ли будешь?

В каком же деле? Что ты замышляешь?

Ты мертвого поднимешь ли со мною?

Похоронить? Но это под запретом…

И за себя и за тебя для брата

Все сделаю, ему останусь верной.

О, дерзкая! Креонту вопреки?

Он у меня не волен взять мое.

Увы, сестра, подумай: наш отец

Погиб, отвержен, презираем всеми,

Свои разоблачивши преступленья

И очи вырвав сам, своей рукой,

И мать-жена — два имени единой! —

С позором в петле кончила свой век.

И оба наших брата злополучных,

Кровь братскую пролив своей рукой,

Друг друга одновременно убили.

Теперь — подумай — как, одни оставшись,

Погибнем бедственно и мы с тобой,

Закон нарушив и царя веленье?

Мы женщинами рождены, и нам

С мужчинами не спорить, — помни это.

Над нами сильный властвует всегда,

Во всем — и в худшем — мы ему покорны.

И потому Подземных умоляю[99]

Я, подневольная, о снисхожденье.

Я буду подчиняться тем, кто властен:

Нет смысла совершать, что выше сил.

Просить не стану: мне твое участье

Не надобно, хотя б ты и желала.

Что хочешь делай — схороню его.

Мне сладко умереть, исполнив долг.

Мила ему, я лягу рядом с милым,

Безвинно согрешив. Ведь мне придется

Служить умершим дольше, чем живым.

Останусь там навек. А ты, коль хочешь,

Не чти законов, чтимых и богами.

Всегда бессмертных чтила я, но все же

Я против воли граждан не пойду.

Что ж, и не надо: я пойду одна

Земли насыпать над любимым братом.

Как за тебя, несчастную, мне страшно!

Не бойся! За свою судьбу страшись.

Но только никому не говори,

Держи все в тайне, — промолчу и я.

Нет, доноси! Мне станешь ненавистней,

Коль умолчишь, чем если скажешь всем.

Ты сердцем горяча к делам ужасным.

Служу я тем, кому служить должна.

О, если б так! Ты хочешь, да не можешь.

Без сил паду, но все же сделав дело.

За безнадежное не стоит браться.

Ты ненавистна мне с такою речью,

И мертвому ты станешь ненавистной.

Оставь меня одну с моим безумством

Снести тот ужас: он не так ужасен,

Как смертью недостойной умереть.

Ну что ж, безумная, иди, коль хочешь,

Но близким, как и раньше, ты близка.

Солнца луч, никогда еще

Светом ты не дарил таким

Семивратные Фивы!

Лик ты нам наконец явил,

Око родного дня, взойдя

Над потоком Диркейским.[100]

Воин Аргоса, тот, что к нам,

Весь закован в броню, пришел

Со щитом своим белым,

Быстрым бегом назад бежит,

Пораженный тобою.

Он на нашу страну для раздора пошел,

Приведен Полиником, и, словно орел,

Он с пронзительным криком над ней пролетел,

Белоснежными скрытый крылами, и был

Он толпой окружен меченосных бойцов,

В шлемах, конскою гривой венчанных.

Он у наших домов стоял;

Грабил все у семи ворот

С пикой, жаждущей крови,

Но назад он ушел, не смог

Ни голодную пасть свою

Напитать нашей кровью,

Ни Гефеста огню предать

Наших башен венцы. Такой

Шум был поднят Ареем!

Столь тяжелой была борьба

С необорным драконом,

Ибо Зевс хвастунов громогласный язык

Ненавидит извечно и, их увидав,

Как широким потоком подходят они,

Златом в поле гремя, за кичливую спесь

Мечет молнию в них, — а мечтали они

С наших стен возгласить о победе.

На землю гулко упал,

Факел сжимая в руке,

Тот, кто недавно, на нас

В гневе своем ополчась,

Вакхом исполнен, безумствовал здесь,

Злобой, как ветром, влекомый.

Но, обманув надежды его,

Был многомилостив к нам Арей, — [101]

Иначе бранный бог порешил.

Беды сея на темя врагов,

Он прочь отогнал их.

Здесь, к семи подступивши фиванским вратам,

Стали семь полководцев противу семи.

Перед Зевсом, вершителем сечи,

Бой окончив, сложили доспехи свои.

Лишь двоим приказала судьба,

Беспощадною пикой друг друга пронзив,

Обоюдную встретить кончину.

К нам наконец низошла

С именем громким Победа,

Светлой улыбкой приветствуя

Град беговых колесниц.

Так предадим же забвенью теперь

Ужас промчавшейся брани!

В храмы бессмертных богов пойдем.

Пусть ликованье гремит всю ночь

Пенья и плясок священных! Пусть

Топчет землю фиванскую Вакх

И нами предводит.

Но смотрите, вон сын Менекеев, Креонт,

Приближается, нашей страны государь,

Новый царь наш по воле богов,

О, какие решенья приносит он нам?

Всем он ныне собраться велел

Чрез глашатая, всех он собрал на совет

Семивратного града, старейшин.

О граждане! Богами после бури

Корабль наш в пристань тихую введен.

Я вестников послал, чтоб поименно

Сюда созвать вас

Знаю, как вы Лая

Державную прилежно чтили власть;

Я помню, что когда Эдип, царивший

Здесь, в городе, погиб, — с его детьми

Вы сердцем пребывали неизменно.

Но так как смертию двойной они

В один погибли день, сразив друг друга,

Братоубийством руки осквернив, —

Теперь я власть державную приемлю,

Погибшим самый близкий по родству.

Но трудно душу человека знать,

Намеренья и мысли, коль себя

В законах он и власти не покажет.

Что до меня, мне и теперь и прежде

Тот из царей казался наихудшим,

Кто и советам добрым не внимает,

И уст не размыкает, страхом скован,

А тот, кто друга больше, чем отчизну,

Чтит, — я такого ни во что не ставлю.

Я сам — о, пусть всезрящий знает Зевс! —

Молчать не стану, видя, что опасность

Фиванцев ждет, что им грозит погибель.

Я не возьму вовек врага отчизны

Себе в друзья: я знаю, что она —

Всем нам прибежище и что друзей

Найдем, плывя одной дорогой с нею.

Таким заветом возвеличу город.

Теперь же всем я должен возвестить

О тех двух братьях, о сынах Эдипа:

Я Этеокла, что в бою за город

Пал, все копьем своим преодолев,

Велел предать земле и совершить

Над ним обряд, достойный благородных.

О брате ж Этеокла, Полинике,

Который край свой и богов отчизны,

Вернувшись из изгнанья, сжечь хотел

Дотла и братскою упиться кровью

И граждан всех рабами увести, —

О нем мы возвещаем всем: его

Не хоронить, и не рыдать над ним,

И хищным птицам там, без погребенья,

И псам его оставить в знак позора.

Так я решил — и никогда злодей

Почтен не будет мной как справедливый.

Но тот, кто будет граду вечно предан,

Живой иль мертвый — будет мной почтен.

Ты в этом волен, Менекея сын,

Кто граду друг, кто недруг — ты решаешь.

Закон, какой угодно, применять

Ты можешь и к умершим и живущим.

Так будьте же вы стражами закона.

Кто помоложе, пусть и труд несет.

У тела сторожа уже стоят.

Но что еще ты хочешь приказать?

Бороться с нарушителем закона.

Безумных нет, кому же смерть мила?

Да, наказанье — смерть. Но все ж корысть

Людей прельщает и ведет на гибель.

Царь, не спешил сюда я в быстром беге,

Не чуя ног, не запыхался я.

Нет, медлил на пути не раз в раздумье

И мыслил — не вернуться ль мне назад.

Мой разум долго говорил со мною:

«Несчастный, что спешишь ты к наказанью?..

Безумец! Медлишь ты? Когда ж Креонту

Другой доставит весть, ты будешь плакать».

В раздумье этом медленно я брел,

А так и краткий путь нам станет долгим.

Но наконец решил прийти к тебе

И весть хоть и плохую, а поведать;

Я прихожу к тебе с одной надеждой:

Страдать за то лишь, в чем я виноват.

Но в чем же дело? Перед чем робеешь?

Сперва я о себе скажу: в том деле

Я не замешан, делавших не видел, —

Несправедливо в нем меня винить.

Твой зорок глаз, ты на увертки ловок,

И ясно: важное ты скажешь нам.

Дурная весть замкнула мне уста.

Ну, говори и, кончив, убирайся.

Сейчас скажу: недавно тело кто-то

Похоронил и после сам ушел,

Сухой посыпав пылью по обряду.

Что ты сказал? Из граждан кто дерзнул?

Не знаю: ни следов от топора,

Ни куч земли нет от мотыги; всюду

Земля суха, без трещин, без борозд

От колеса: все чисто совершили.

Лишь страж дневной на это указал,

В тяжелое мы впали изумленье;

Не виден труп, хоть не зарыт: от скверны

Покрыт он только тонким слоем праха.

Следа ни хищный зверь, ни пес бродячий,

Труп растерзавший, не оставил там;

Речь бранная меж нами закипела:

Страж стража уличал; дойди до драки

У нас — никто б тогда не помешал:

Ведь все и каждый были в том виновны.

Никто не признавался, отпирались

Все: раскаленное железо в руки

Готовы были брать, в огонь пойти,

Богами клясться, что об этом деле

Не знали мы, что не были причастны.

В конце же, после поисков напрасных,

Один сказал, — и в ужасе мы все

Главой к земле поникли, и никто

Ни возразить не смог, ни дать совет,

Как лучше действовать. «Царю, — сказал он, —

Открыть все надо, а скрывать нельзя».

То мненье взяло верх, и, бесталанный,

На эту долю я судьбою послан.

Явился я незваным, не охотой:

Но мил гонец с известием плохим.

Царь, мне давно такая мысль пришла:

Не боги ли то дело совершили?

Молчи, чтоб я не загорелся гневом,

А ты безумным не прослыл под старость!

Слова твои несносны — будто боги

Имеют попечение о мертвом;

Как благодетеля того покрыть,

Кто шел сюда затем, чтоб выжечь храмы,

Столпами обнесенные, казну их,

И область, и законы разорить!

Иль злые люди почтены богами?

Не быть тому! Но на приказ мой в Фивах

Ворчат, им тяготятся, головой

Тайком качают: под ярмом, как должно,

Не держат выи, мною недовольны.

Что ими эти стражи склонены

За плату, превосходно знаю я;

Ведь нет у смертных ничего на свете,

Что хуже денег. Города они

Крушат, из дому выгоняют граждан,

И учат благородные сердца

Бесстыдные поступки совершать,

И указуют людям, как злодейства

Творить, толкая: их к делам безбожным.

Но кто на это дело был подкуплен,

В свой день получит должное возмездье.

И если мною почитаем Зевс, —

А это знаешь, — я при всех клянусь,

Что, если в погребении повинный

Не будет мне пред очи приведен,

Вам смерти будет мало, вас живыми

Подвешу я, чтоб наглость ту раскрыть,

Так вы узнаете, где добывать

Себе барыга, и скоро вы поймете,

Что и барыш не всякий нам на пользу,

Что не добром полученные деньги

Скорее к злу ведут нас, чем к добру.

Велишь сказать? Иль так уйти прикажешь?

Ты знаешь ли, как речь твоя противна?

Душе она противна иль ушам?

Зачем искать, где мой гнездится гнев?

Душе виновник мерзок, я — ушам.

А, вижу я: ты болтуном родился.

Пусть так; но я не совершил проступка.

Нет, совершил и жизнь за деньги продал.

Увы!

Как плохо, коль судья неправо судит.

Оставь судью в покое. Если вы

Виновников сюда не приведете,

Пожмете вы, что прибыль эта — зло.

Уж лучше б отыскался… Только случай

Решит, он попадется или нет.

Нет, здесь меня ты больше не увидишь.

Теперь я спасся, вопреки всему,

И должен возблагодарить бессмертных.

Много есть чудес на свете,

Человек — их всех чудесней.

Он зимою через море

Правит путь под бурным ветром

И плывет, переправляясь

По ревущим вкруг волнам.

Землю, древнюю богиню,

Что в веках неутомима,

Год за годом мучит он

И с конем своим на поле

Всюду борозды ведет.

Муж, на выдумки богатый,

Из веревок вьет он сети

И, сплетя, добычу ловит:

Птиц он ловит неразумных,

Рыб морских во влажной бездне,

И стада в лесу дремучем,

И зверей в дубравах темных,

И коней с косматой гривой

Укрощает он, и горных

Он быков неутомимых

Под свое ведет ярмо.

Мысли его — они ветра быстрее;

Речи своей научился он сам;

Грады он строит и стрел избегает,

Острых морозов и шумных дождей;

Все он умеет; от всякой напасти

Верное средство себе он нашел.

Знает лекарства он против болезней,

Но лишь почует он близость Аида,

Как понапрасну на помощь зовет.

Хитрость его и во сне не приснится;

Ото искусство толкает его

То ко благим, то к позорным деяньям.

Если почтит он законы страны,

Если в суде его будут решенья

Правыми, как он богами клялся, —

Неколебим его город; но если

Путь его гнусен — ни в сердце мое,

Ни к очагу он допущен не будет…

То бессмертных ли знак?

Я с сомненьем борюсь,

Я ее узнаю — как могу я сказать,

Что она — не дитя Антигона?

Злополучная ты!

О Эдипа, отца злополучного, дочь!

Что случилось с тобой? Иль преступница ты?

Преступила ль царевы законы

И, в безумье то дело свершила?

Вот сделавшая дело. Мы схватили

Ее за погребеньем. Где ж Креонт?

Он кстати вновь выходит из дворца.

В чем дело? Почему я вышел кстати?

Царь! Человек ни в чем не должен клясться:

Окажется потом, что он солгал.

Я говорил, что не вернусь сюда,

Так был убит угрозами твоими,

Однако радость, коль не ждешь ее,

Бывает выше всяких удовольствий, —

И вот я снова здесь, хотя и клялся,

Веду ее: схватили мы девицу,

Когда умершего обрядом чтила.

Тут жребия метать уж не пришлось:

Моя находка, не кого другого!

Теперь, как хочешь, царь, ее суди;

Что ж до меня, я от забот свободен.

Но где ее схватил ты и когда?

Она похоронила прах, — сам знаешь.

Ты здрав умом и подтвердить готов?

Я видел сам, как тело хоронила,

Запрет нарушив, — ясно говорю!

Как вы ее застигли? Как схватили?

Так было дело. Страшные угрозы

Твои услышав, мы пошли на место,

С покойника смахнули пепел, — тело,

Наполовину сгнившее, открыли,

А сами сели на пригорке, так,

Чтоб с ветром к нам не доносилось смрада.

Друг друга подбодряли, если ж это

Был нерадив, того бранили крепко.

Так время шло, пока на небесах

Не встало солнце диском лучезарным

И зной не запылал. Но тут внезапно

Поднялся вихрь — небесная напасть,

Застлал от взоров поле, оборвал,

Листву лесов равнинных; воздух пылью

Наполнился. Зажмурясь, переносим

Мы гнев богов… Когда же наконец

Все стихло, видим: девушка подходит

И стонет громко злополучной птицей,

Нашедшею пустым свое гнездо.

Лишь увидала тело обнаженным,

Завыла вдруг и громко стала клясть

Виновников. И вот, песку сухого

В пригоршнях принеся, подняв высоко

Свой медный, крепко скованный сосуд,

Чтит мертвого трикратным возлияньем.

Мы бросились и девушку схватили.

Она не оробела. Уличаем

Ее в былых и новых преступленьях, —

Стоит, не отрицает ничего.

И было мне и сладостно и горько;

Отрадно самому беды избегнуть,

Но горестно друзей ввергать в беду.

А все ж не так ее несчастье к сердцу

Я принимаю, как свое спасенье.

Ты, головой поникшая, ответь:

Так было дело или отрицаешь?

Не отрицаю, дело было так.

От обвиненья ты свободен. Можешь

На все четыре стороны идти.

А ты мне отвечай, но не пространно,

Без лишних слов, — ты знала мой приказ?

Да… Как не знать? Он оглашен был всюду.

И все ж его ты преступить дерзнула?

Не Зевс его мне объявил, не Правда,

Живущая с подземными богами

И людям предписавшая законы.

Не знала я, что твой приказ всесилен

И что посмеет человек нарушить

Закон богов, не писаный, но прочный.

Ведь не вчера был создан тот закон, —

Когда явился он, никто не знает.

И, устрашившись гнева человека,

Потом ответ держать перед богами

Я не хотела. Знала, что умру

И без приказа твоего, не так ли?

До срока умереть сочту я благом.

Тому, чья жизнь проходит в вечном горе,

Не прибыльна ли смерть? Нет, эта участь

Печали мне, поверь, не принесет.

Но если сына матери моей

Оставила бы я непогребенным,

То это было бы прискорбней смерти;

О смерти же моей я не печалюсь.

Коль я глупа, по-твоему, — пожалуй,

Я в глупости глупцом обвинена.

Суровый нрав сурового отца

Я вижу в дочери: ей зло не страшно.

Но помни: слишком непреклонный нрав

Скорей всего сдается. Самый крепкий,

Каленный на огне булат скорее

Бывает переломлен иль разбит.

Я знаю: самых бешеных коней

Уздой смиряют малой. О себе

Не должен много мнить живущий в рабстве.

Она уж тем строптивость показала,

Что дерзостно нарушила закон.

Вторая ж дерзость — первую свершив,

Смеяться мне в лицо и ею хвастать.

Она была б мужчиной, а не я,

Когда б сошло ей даром своеволье.

Будь дочерью она сестры моей,

Будь всех роднее мне, кто Зевса чтит

В моем дому, — не избежит она

Злой участи, как и ее сестра.

Виновны обе в дерзком погребенье.

Зовите ту! Она — я видел — в доме

Беснуется, совсем ума лишилась.

Когда еще во тьме таится дело,

Своей душой преступник уличен.

Я ненавижу тех, кто — уличенный —

Прикрашивает сделанное зло.

Казни меня, — иль большего ты хочешь?

Нет, не хочу, вполне доволен буду.

Чего ж ты медлишь? Мне твои слова

Не по душе и по душе не будут.

Тебе ж противны действия мои.

Но есть ли для меня превыше слава,

Чем погребенье брата своего?

И все они одобрили б меня,

Когда б им страх не сковывал уста.

Одно из преимуществ у царя —

И говорить и действовать как хочет.

Из граждан всех одна ты мыслишь так.

Со мной и старцы, да сказать не смеют.

Тебе не стыдно думать с ними розно?

Чтить кровных братьев — в этом нет стыда.

А тот, убитый им, тебе не брат?

Брат — общие у нас отец и мать.

За что ж его ты чтишь непочитаньем?

Не подтвердит умерший этих слов.

Ты больше почитаешь нечестивца?

Но он — мой брат, не раб какой-нибудь.

Опустошитель Фив… А тот — защитник!

Один закон Аида для обоих.

Честь разная для добрых и для злых.

Но благочестье ль это в царстве мертвых?

Не станет другом враг и после смерти.

Я рождена любить, не ненавидеть.

Люби, коль хочешь, отправляясь к мертвым,

Не дам я женщине собою править.

Вот из двери выходит Исмена,

Горько плачет она о сестре.

Ее розовый лик искажен

Над бровями нависшею тучей.

Ты, вползшая ехидною в мой дом,

Сосала кровь мою… Не видел я,

Что две чумы питал себе на гибель!

Участвовала ты в том погребенье

Иль поклянешься, что и знать не знала?

Я виновата, коль сестра признает,

И за вину ответ нести готова.

Нет, это было бы несправедливо:

Ты не хотела, — я тебя отвергла.

Но ты, сестра, страдаешь; я готова

С тобой страданий море переплыть.

Всю правду знают боги в преисподней,

Но мне не мил, кто любит на словах.

Ты мне, родная, в чести не откажешь,

С тобой погибнув, мертвого почтить.

Ты не умрешь со мной, ты ни при чем,

Одна умру — и этого довольно.

Но как мне жить, когда тебя лишусь?

Спроси царя: ему ты угождаешь.

Зачем меня терзаешь ты насмешкой?

Коль насмехаюсь, в муках я смеюсь.

Чем я теперь могла б тебе помочь?

Спасай себя — завидовать не стану.

Увы! Ужель нужда твоей я доле?

Но ты предпочитаешь жизнь, я — смерть.

Я не молчала, высказала все.

Мы почитали разное разумным.

Но у обеих равная вина.

О, будь смелее! Ты живешь, а я

Давно мертва и послужу умершим.

Одна из них сейчас сошла с ума,

Другая же безумна, от рожденья.

О государь, и умный человек

В несчастии теряет свой рассудок.

Ты, например, коль зло творишь со злыми.

Как одинокой жить мне без нее?

Что значит «без нее»? Уж нет ее!

Ужели ты казнишь невесту сына?

Для сева земли всякие пригодны.

Но не найдешь нигде любви подобной.

Я не хочу для сына злой жены.

О милый Гемон, как унижен ты!

Постыла мне и ты, и этот брак.

Ужель ее отнимешь ты у сына?

Конец положит браку их Аид.

Так, значит, смерть ее предрешена?

Ты понял мысль мою. А вы, не медля,

Ведите, слуги, их обеих в дом,

Пусть там сидят по-женски, под запором.

И храбрецы пытаются бежать,

Когда Аид к их жизни подступает.

Блаженны между смертных те,

Чья жизнь не знала зол.

Но тем, которых потрясен

По воле божьей дом,

Не избежать сужденных бед,

Пока не сгинет род.

Так морские несутся валы

Под неистовым ветром фракийским

И из мрака пучины, со дна

Подымают крутящийся бурно

Черный песок,

И грохочут прибрежные скалы

Под ударами волн.

Я вижу: на Лабдаков дом[102]

Беда вослед беде

Издревле рушится. Живых

Страданья мертвых ждут.

Их вечно губит некий бог —

Им избавленья нет.

Вот и ныне: лишь свет озарил

Юный отпрыск Эдипова дома,

Вновь его поспешает скосить

Серп подземных богов беспощадный.

Губит его — и неистовой речи безумье,

И заблудшийся дух.

О Зевс! Твою ли сломит силу

Высокомерье человека?

Ни Сон ее не одолеет,

Все уловляющий в тенета,

Ни божьих месяцев чреда.

Ты — властитель всемогущий,

Ты вовек не ведал старости,

Для тебя обитель вечная

Твой сияющий Олимп.

И в минувшем и в грядущем

Лишь один закон всесилен:

Не проходит безмятежно

Человеческая жизнь.

Для многих странница-надежда —

Залог блаженства, но для многих

Она — пустое обольщенье,

Людских безудержных желаний

Неисполнимая мечта.

Под конец разочарован

Живший в длительном неведенье:

Час придет — и он о пламень

Обожжет себе стопы.

Мудрый молвит: тех, кто злое

Принимать привык за благо,

Приведут к злодейству боги,

Горе ждет их каждый час.

Вот к нам Гемон идет, из твоих сыновей

Самый юный. Его не торопит ли скорбь,

Не горюет ли он

О судьбе Антигоны, невесты своей,

И о брачном утраченном ложе?

Сейчас узнаем лучше колдунов.

Мой сын, наш приговор твоей невесте

В тебе не вызвал гнева на отца?

Тебе всегда останемся мы милы?

Отец, я — твой. Твои благие мысли

Меня ведут — я ж следую за ними.

Любого брака мне желанней ты,

Руководящий мною так прекрасно.

Вот это, сын, ты и держи в уме:

Все отступает пред отцовской волей.

Недаром же мы, смертные, желаем

Родить себе послушных сыновей,

Чтобы умели злом воздать врагу

И друга почитали б, как отец.

А что сказать о том, кто народит

Детей негодных? Что себе обузу

Он породил, посмешище врагам?

Не подчиняйся ж прихоти, не жертвуй

Рассудком из-за женщины, мой сын,

И знай, что будет холодна любовь,

Коль в дом к тебе войдет жена дурная.

Найдется ль язва хуже злого друга?

Нет, как врага отвергни эту деву, —

Пускай в Аиде вступит в брак с любым,

Раз я ее открыто обличил,

Ослушницу, единственную в граде.

Пред ними я не окажусь лжецом — не казню.

Пускай зовет на помощь

Родную кровь! Я со своих спрошу,

Как и с чужих, коль будут непослушны.

Ведь кто в делах домашних беспристрастен,

И как правитель, будет справедлив.

А кто закон из гордости нарушит

Иль возомнит, что может власть имущим

Приказывать, тот мне не по душе.

Правителю повиноваться должно

Во всем — законном, как и незаконном.

Тот, кто властям покорен, — я уверен, —

Во власти так же тверд, как в подчиненье.

Он в буре битвы встанет близ тебя

Товарищем надежным и достойным.

А безначалье — худшее из зол.

Оно и грады губит, и дома

Ввергает в разоренье, и бойцов,

Сражающихся рядом, разлучает.

Порядок утвержден повиновеньем;

Нам следует поддерживать законы,

И женщине не должно уступать.

Уж лучше мужем буду я повергнут,

Но слыть не стану женщины рабом.

Коль в заблужденье нас не вводит возраст,

Нам кажется, — ты говоришь умно.

Бессмертные даруют людям разум,

А он на свете — высшее из благ.

К тому же я не в силах утверждать,

Что ты в словах своих несправедлив,

Но и другой помыслить правду может.

Мне узнавать приводится заране,

Что люди мыслят, делают, бранят.

Для гражданина взор твой страшен, если

Его слова не по сердцу тебе.

А я повсюду слушаю — и слышу,

Как город весь жалеет эту деву,

Всех менее достойную погибнуть

За подвиг свой позорнейшею смертью:

Она не допустила, чтобы брат,

В бою сраженный и не погребенный,

Добычей стал собак и хищных птиц.

Она ли недостойна светлой чести?

Такая ходит смутная молва…

Конечно, для меня нет счастья выше

Благополучья твоего. И вправду:

Что для детей отцовской славы краше?

Что славы сына краше для отца?

Но не считай, что правильны одни

Твои слова и, кроме них, ничто.

Кто возомнит, что он один умен,

Красноречивей всех и даровитей,

Коль разобрать, окажется ничем.

И самым мудрым людям не зазорно

Внимать другим и быть упорным в меру.

Ты знаешь: дерева при зимних ливнях,

Склоняясь долу, сохраняют ветви,

Упорные же вырваны с корнями.

Тот, кто натянет парус слишком туго

И не ослабит, будет опрокинут,

И поплывет ладья его вверх дном.

Так уступи же и умерь свой гнев;

Затем что, если мнение мое,

Хоть молод я, внимания достойно,

Скажу: всего ценней, когда с рожденья

Муж полон знанья, если ж нет, — что часто

Случается, — пусть слушает разумных.

Ты должен, царь, — коль мне сказать уместно, —

Внять и ему: обоих речь прекрасна.

Так неужель к лицу мне, старику,

У молодого разуму учиться?

Лишь справедливости. Пусть молод я, —

Смотреть на дело надо, не на возраст.

А дело ли — бесчинных почитать?

Я почитать дурных не предлагаю.

По в ней как раз не этот ли порок?

Того не подтвердит народ фиванский.

Иль город мне предписывать начнет?

Не видишь ты, что говоришь, как отрок?

Иль править в граде мне чужим умом?

Не государство — где царит один.

Но государство — собственность царей!

Прекрасно б ты один пустыней правил!

Он, кажется, стоит за эту деву?

Коль дева — ты, я о тебе забочусь.

О негодяй! Ты на отца идешь?

Ты, вижу, нарушаешь справедливость.

Не тем ли, что свое господство чту?

Не чтишь, коль ты попрал к богам почтенье.

О, нрав преступный, женщине подвластный!

Не скажешь ты, что я служу дурному.

Однако же вся речь твоя — о ней!

Нет, и о нас, и о богах подземных.

Ты все же в брак не вступишь с ней живою.

Когда умрет, за ней умрет другой.

С угрозами ты выступаешь, дерзкий?

Угроза ли — с пустым решеньем спорить?

Раскаешься в безумных поученьях!

Сказал бы: глупый! — будь ты не отец.

Раб женщины! Не ластись, не обманешь!

Сам говоришь, других не хочешь слушать!

Да? Но, клянусь Олимпом, не на радость

Меня поносишь бранными словами.

Эй, приведите эту язву! Пусть же

У суженого на глазах умрет.

Нет, не умрет — об этом и не думай! —

Здесь, на моих глазах, — но и меня

Твои глаза вовеки не увидят.

Иных друзей ищи для сумасбродств!

Царь, удалился он поспешно, в гневе, —

В таких летах опасен скорбный дух.

Пускай идет! Он больно горделив!

А этих дев от смерти не избавит.

Ужель обеих думаешь казнить?

О нет, — ты прав, — не ту, что невиновна.

Какою ж смертью ты казнишь другую?

Ушлю туда, где людям не пройти,

Живую спрячу в каменной пещере,

Оставив малость пищи, сколько надо,

Чтоб оскверненью не подвергнуть град.

Аид она лишь почитает — пусть же,

Молясь ему, избавится от смерти

Или, по крайней мере, убедится,

Что тщетный труд умерших почитать.

О Эрос-бог, ты в битвах могуч!

О Эрос-бог, ты грозный ловец!

На ланитах у дев ты ночуешь ночь,

Ты над морем паришь, входишь в логи зверей,

И никто из богов не избег тебя,

И никто из людей:

Все, кому ты являлся, — безумны!

Не раз сердца справедливых ты

К неправде манил, на погибель влек, —

И теперь родных в поединке свел.

Но в невесты очах пыл любви сильней!

Вековечный устав утвердил ее власть.

То богини закон, Всепобедной,

Святой Афродиты!

Послушанье уже я не в силах блюсти,

Видя все, что свершается, я не могу

Горьких слез удержать — и струятся ручьем, —

В темный брачный чертог, усыпляющий всех,

Навеки уйдет Антигона.

Так пострадала Даная прекрасная,[105]

Та, что на доски, обитые бронзою,

Переменила сияние дня.

Спальней могила ей стала, дитя мое, —

А родовита была, и хранил ее

Зевс, к ней сошедший дождем золотым.

Но необорное Рока могущество

Злата сильней, и Арея, и крепости,

И просмоленных морских кораблей.

Так усмирен был Дриантов заносчивый

Сын, повелитель эдонян: за дерзостность[106]

Был Дионисом в скалу заключен.

Там улеглось постепенно неистовство,

Бога признал он, которого буйственно

Злыми насмешками смел задевать, —

Он, изгонявший восторгом исполненных

Жен, загашавший огни Дионисовы,

С флейтою дружных тревоживший Муз.

Возле скал голубых, у обоих морей

На Боспоре фракийском стоит Салмидесс, —

Там когда-то увидел соседний Арей,

Как, сынов ослепляя,

Им ужасные раны

Наносила жестоко Финея жена,[107]

Как отмщенье провалами темных глазниц

Призывали слепые.

А пронзила им очи

Не рукой — острием челнока из станка.

Горевали об участи горькой своей

Этой матери, в браке несчастной, сыны,

А была и она из древнейшей семьи —

Эрехфеева рода,[108]

В отдаленных пещерах

Возлелеяна сонмом отеческих бурь,

Дочь Борея, что резвых быстрее коней,[109]

Порождение бога.

Все же Мойры седые

На нее ополчились сурово, дитя!

О государи Фив! Пришло нас двое —

Один лишь зрячий, — ибо нам, слепцам,

Дорогу указует провожатый.

Что скажешь нового, Тиресий-старец?

Скажу; но ты вещателю внимай.

Твоим советам я внимал и раньше.

Ты потому и градом правил с честью.

Да, признаюсь: ты приносил мне пользу.

Ты вновь стоишь на лезвии судьбы.

В чем дело? Весть твоя меня тревожит.

Поймешь, узнав совет моей науки.

На старом месте я сидел гаданий,

Где у меня был всякой птицы слет,

И слышу странный голос птиц, во гневе

И в бешенстве кричащих непонятно;

Я понял, что друг друга рвут когтями

Они: шум крыльев это говорил,

Я в страхе начал по огням гадать,

На алтаре, но бог не принял жертвы,

Огонь не разгорался, и на угли

От бедер сало капало, топясь,

Дымилось, и плевалось, и, раздувшись,

Вдруг желчью брызгало, и вскоре с бедер

Весь жира слой сошел, в огне обтаяв.

И тщетно от богов я ждал ответа;

Так рассказал мне мальчик мой; ведь он —

Вожатый мне, как я для вас вожатый.

Твой приговор на град навел болезнь;

Осквернены все алтари в стране

И в самом граде птицами и псами,

Что труп Эдипова терзали сына;

Уж боги не приемлют ни молитв,

Ни жертв от нас, ни пламени сожженья;

Уж не кричит, вещая благо, птица,

Убитого напившись жирной крови.

Итак, об этом поразмысли, сын:

Все люди заблуждаются порою,

Но кто в ошибку впал, не легкомыслен

И не несчастлив, если он в беде,

Упорство оставляя, все исправит;

Упрямого ж безумным мы зовем.

Нет, смерть уважь, убитого не трогай.

Иль доблестно умерших добивать?

Тебе на благо говорю: полезно

У доброго советника учиться.

Старик, вы все стреляете в меня,

Как в цель стрелки; и в прорицаньях даже

Я вами не забыт; своей родней же

Давно и оценен я и распродан.

Торгуйте, наживайтесь, коль хотите,

Электром сардским[110] иль индийским златом, —

Его в могилу вам не положить.

Нет, если б даже Зевсовы орлы:

Ему тащили эту падаль в пищу,

Я и тогда, той скверны не боясь,

Не допустил бы похорон: я знаю —

Не человеку бога осквернить.

Но и мудрейшие, старик Тиресий,

Позорно гибнут, если злые мысли

Для выгоды словами украшают.

Увы!

Да разве мыслит кто иль полагает…

Что ж? Истину ходячую расскажешь?

Насколько разум выше всех богатств…

Настолько ж нам безумье — враг великий!

А ты уже недугом этим тронут.

Гадателю я дерзко не отвечу!

Дерзишь, пророчество считая ложью!

Пророки все всегда любили деньги.

Тираны ж все корыстны, как известно.

Ты, видно, позабыл, что я правитель?

Нет, но через меня спасал ты Фивы.

Хоть прорицатель ты, а любишь зло.

Ты страшную открыть принудишь тайну!

Скажи ее! Но только не для денег!

Нет, не скажу: ведь это про тебя.

Знай, ты моих решений не изменишь.

Тогда узнай и помни, что немного

Ристаний кони Солнца[111] совершат,

Как ты дитя, рожденное тобою

От чресл твоих, отдашь, — за трупы труп;

Затем что ты безжалостно загнал

Живую душу в темную гробницу;

А сам берешь, отнявши у Подземных,

Прах обесчещенный, не погребенный;

На это права нет ни у тебя,

Ни у богов, и их противно воле.

За это ждут тебя богини мщенья,

Эринии Аида и богов,

Чтоб и тебя постигли те же беды.

Подкупленный ли говорю с тобою,

Смотри уж сам: раздастся скоро, скоро

Вопль женщин и мужей в дому твоем.

Гнев на тебя вздымают города,

По чьим сынам обряды совершали

Псы, звери, птицы; их нечистой пищей

Все в граде алтари осквернены.

Такие стрелы я в тебя, как лучник,

Направил в гневе, вызванном тобой.

И стрелы верны, не уйдешь от них.

Домой пойдем, мой мальчик. Пусть на тех,

Кто помоложе, гнев он вымещает.

Пусть учится он сдерживать язык

И более ума иметь, чем ныне.

Царь, он ушел с пророчеством ужасным.

С тех пор как волосы главы моей

Из черных стали белыми, я знаю —

Пророком ложным никогда он не был.

Я также это знаю и смущен.

Мне тяжко уступать, но тяжки беды,

Которые стрясутся над упрямым.

Тебе совет, сын Менекея, нужен.

Что ж должно делать? Я приму совет.

Ступай, веди невесту из пещеры;

И оскверненный прах похорони.

По-твоему, я должен уступить?

Да, царь, и поскорей: ведь боги быстро

Напастью дни безумцев пресекают.

Увы, мне тяжко, но свое решенье

Я отменю: с судьбой нельзя сражаться.

Иди же, делай и не жди других.

Не медля я пойду. Сюда, эй, слуги!

Все поскорей с собой кирки берите.

Бегите к месту, что отсюда видно.

А я, раз это решено, пойду

Ту выпустить, которую связал я.

Я понял: надо жить, до смерти чтя

От века установленный закон.

Многоименный, слава девы кадмейской,[112]

Зевса, гремящего грозно, сын!

Стражем стоящий Италии славной,

В гостеприимных долинах царящий

Элевсинской Деметры, о Вакх!

Ты, проживающий в Фивах,

Матери-граде вакханок,

Около струй Исмена,

Там, где был сев посеян Злого Дракона!

Там тебя видят, там, где факелов пламя

Светит с вершин двуглавой горы.

Где корикийские нимфы[113] пляской

Служат тебе — твои вакханки,

Там, где струится Кастальский ключ![114]

Ты приходишь со склонов

Нисы, плющом увитых[115]

И вином изобильных;

Ты, богами прославлен,

К Фивам приходишь!

Чтишь ты их выше всех городов,

Как сраженная молнией мать![116]

И теперь, когда тяжкий недуг

Поражает весь город наш,

О, направь свой целительный шаг

К нам с Парнаса, над пенным морем!

О водитель огненных звезд!

Господин ночных голосов!

Сын возлюбленный Зевса, — царь,

Нам со свитой Фиад[117] предстань,

Что всю долгую ночь тебя,

Благ подателя, славят Иакха![118]

Жильцы домов Амфиона[119] и Кадма!

Нет в жизни, до конца ее, поры,

Какую я хвалил иль порицал бы.

Возносит счастье и свергает счастье

Счастливых, а равно и несчастливых,

И рока не откроет нам никто.

Креонт казался всем благословенным;

И землю Кадма спас он от врагов,

И, властелином полным став над нею,

Царил, детьми обильно окружен.

И все пропало. Если радость в жизни

Кто потерял — тот для меня не жив:

Его живым я называю трупом.

Копи себе богатства, если хочешь,

Живи, как царь; но если счастья нет —

То не отдам я даже тени дыма

За это все, со счастием сравнив.

Какую скорбь царю несешь ты снова?

Смерть. И живые в смерти виноваты.

Но кто убийца, кто, скажи, убит?

Пал Гемон, и не от руки чужой.

Рукой отца убит он иль своей?

Своею, в гневе на отца за деву.

Как верны, о пророк, твои вещанья!

Так шло; надо вам о том размыслить.

Вот из дворца выходит Эвридика,

Несчастная жена Креонта; знает

Про сына весть или случайно вышла?

О граждане! Когда во храм богини

Паллады направляюсь я молиться,

Какую слышу между вами речь?

Засов дверной я отпирала; весть

О бедствии до слуха моего

Дошла, — и на руки моих служанок

Упала я без чувств, поражена.

Но повторите мне известья эти:

Хочу я слышать, о несчастье знать.

О госпожа, скажу я все, что видел,

Ни слова правды я не утаю.

Зачем тебя мне утешать словами?

Чтоб стать лжецом? Нет, правды путь верней.

Провел, я мужа твоего на край

Долины, где безжалостно был брошен

Труп Полиника, весь истерзан псами.

Плутону помолясь и придорожной

Богине[120], чтоб они свой гнев смирили,

Омыли мы священным омовеньем

Останки и сожгли на ветвях свежих.

Насыпав из земли родимой холм,

Пошли мы к брачному покою девы,

Где ложе из камней, — к жилищу смерти.

И вот один из нас услышал громкий

Стон, несшийся из терема невесты,

И прибежал сказать царю Креонту.

Тот ближе подошел и горьких жалоб

Услышал вопль и, застонав от муки,

Воскликнул так: «О злополучный я!

Я сам беду накликал! Нет сомненья,

Иду я верной гибели тропой!

Я слышу сына милого. Бегите

Скорее, слуги, вверх и, став у склепа,

Взгляните через брешь, где камень снят,

В глубь подземелья — Гемона ли голос

Я слышу — иль обманут я богами».

Как повелел нам в ужасе владыка,

Мы глянули — и в склепе, в глубине,

Повесившейся деву увидали

На туго перекрученном холсте;

А рядом он, ее обнявши труп,

Лил слезы о погибели невесты,

Отца деяньях и любви несчастной.

Отец, его увидя, с диким стоном:

Сбегает вниз и так зовет, вопя:

«Несчастный, что ты сделал? Что замыслил?

Какой бедой твой разум помутился?

О, выйди, сын! Прошу, молю тебя!»

Но юноша тогда, взглянувши дико,

Ни слова не сказал, извлек свой меч

Двуострый. В ужасе бежит отец —

И промахнулся он. Тогда, во гневе

Сам на себя, всем телом он на меч:

Налег — и в бок всадил до половины.

Еще в сознанье, деву обнял он

И, задыхаясь, ток последний крови

На бледные ланиты пролил ей.

И труп лежит на трупе, тайны брака

Узнав не здесь — в Аидовом дому, —

Показывая людям, что безумье

Есть худшее из зол для человека.

Что это значит? В дом ушла жена,

Ни доброго не молвив, ни худого.

И сам дивлюсь я, но еще надеюсь,

Что, о беде узнав, она не хочет

Рыдать пред всеми и внутри дворца

Велит прислужницам стенать с ней вместе.

Она в своем уме, не согрешит.

Не знаю; только эта тишина

Не менее страшна мне, чем рыданья.

Сейчас узнаем, не таит ли в сердце

Взволнованном она сокрытых мыслей,

В дом удалясь, и справедливо молвил:

В молчанье слишком долгом есть опасность.

Вот и царь наш; он сам направляется к нам,

Доказательство правды неся на руках.

Если можно сказать — не чужую беду,

А свою он несет, согрешивши.

Увы!

Грехи души затуманенной,

Упорные, смерть несущие!

Смотрите теперь на отца вы все,

Убившего сына несчастного!

Слепым поддавался, я замыслам!

О сын мой, угасший в юности!

Ты ушел, ты погиб;

Но не ты, я один — безумец!

Увы, ты правду видишь слишком поздно.

Увы!

Урок мой горестен; увы мне: некий бог

Обременил меня громадой горя

И на пути жестокости послал,

Увы, всю радость истребив мою!

О муки злые злых людских страданий!

О господин, от бедствий к новым бедам

Идешь ты и увидишь скоро их:

Одни пришли, другие в доме ждут.

Какая хуже может быть беда?

Умершему верна, твоя супруга

Несчастная от свежих ран скончалась.

Увы!

Аида бездна, зачем меня

Ты губишь, непримиримая?

О вестник прежних ужасных бед,

Какие ты вести приносишь нам?

Вторично убьешь ты погибшего!

Что, сын мой, скажешь мне нового?

Смерть за смертью, увы!

Вслед за сыном жена скончалась!

Ты можешь видеть: вынесли ее.

Увы!

Второе бедствие теперь, злосчастный, вижу!

Что за несчастье мне еще готовится?

Сейчас держа я сына на руках —

И вижу труп другой перед собою!

Увы, о мать несчастная, о сын!

Сраженная лежит у алтарей;

Ее померкли и закрылись очи;

Смерть Мегарея[121] славную оплакав,

За ним другого сына, — на тебя

Беду накликала, детоубийца.

Увы! Увы!

От страха дрожу.

Что же грудь мою

Двуострым мечом не пронзил никто?

Я несчастный, увы!

И жестоким сражен я горем!

Изобличен покойницею ты:

Ты виноват и в той и в этой смерти.

Но как она себя лишила жизни?

Она сама себе пронзила сердце,

О сына горестной судьбе узнав.

Увы мне! Другому, раз я виноват,

Нельзя никому этих бед приписать.

Я тебя ведь убил — я, несчастный, я!

Правду я говорю.

Вы, прислужники, прочь,

Уводите меня, уводите скорей,

Уводите — молю; нет меня; я ничто!

В решеньях прав ты, коль в беде есть правда,

И лучше всех кратчайшее из зол.

Приди, приди!

Покажись скорей, мой последний день!

Приведи ко мне жребий лучший мой!

Поскорее приди,

Чтобы дня я другого не видел!

То в будущем, а ты о настоящем

Заботься. Будущее — от богов.

Я все желанья в этой слил мольбе.

Нет, не молись: ведь людям от скорбей

Ниспосланных не обрести спасенья.

Уведите вы прочь безумца, меня!

Я убил тебя, сын, и тебя, жена!

И нельзя никуда обратить мне взор:

Все, что было в руках, в стороне лежит;

И теперь на меня низвергает судьба

Все терзанья, и вынести их нет сил!

Мудрость — высшее благо для нас,

И гневить божество не дозволено.

Гордецов горделивая речь

Отомщает им грозным ударом,

Их самих поразив,

И под старость их мудрости учит.