Античная драма

Ай-ай, ай-ай!

Владыка Зевс, какая ночь длиннющая!

Конца ей нет. Когда ж зарю увижу я?

Давно уже, мне кажется, петух пропел.

Храпят рабы. Ах, прежде было иначе!

Война, чтоб ты пропала!

Много зла в тебе!

Теперь и слуг не проучить как следует.

А этот вот молодчик, ладно скроенный,

Всю ночь без передышки спит, без просыпа,

Свистит, трещит, в двенадцать шуб закутавшись.

Ну, что ж, и я закутаюсь, и я вздремну.

Беда мне: не могу уснуть. Грызут меня

Корма, овсы, расходы и долги мои.

Всему виною сын мой. Закрутив вихор,

В седле гарцует, скачет, правит парою,

Во сне конями бредит. Я же мру живьем.

Бегут, спешат за месяцами месяцы,

И долг растет.

Эй, мальчик, огонек подай!

И книгу принеси мне! Перечесть хочу,

Кому и сколько должен, сосчитать лихву.

Кому ж я должен?

«Пасию двенадцать мин».

Как, Пасию двенадцать мин? За что ж это?

«За жеребца гнедого». Горе, горе мне!

Пусть сам бы сгнил я! Глаз бы вышиб камнем я!

Филон, плутуешь! Не виляй! Прямей держи!

Вот, вот оно, несчастье! Вот в чем зло мое!

Сын и во сне мечтает о ристаниях.

На сколько едешь ты кругов на гоночных?

Отца вконец заездил! Ощипал кругом!

Кому ж еще я должен, кроме Пасия?

«Три мины за седло и хлыст Аминию».

Проезди и в конюшню пригони коня!

Меня из дома скоро вовсе выгонишь!

И тяжбу проиграю, и лихва меня

Сживет со света.

Эй, родитель, что с тобой? Чего ворчишь?

Ворочаешься до утра?

Начальники едят меня… постельные.

Так дай хоть мне, чудак, поспать немножечко.

Спи, если хочешь! Только знай, долги мои

Когда-нибудь падут тебе на голову.

Ох, ох!

Пускай бы удавилась сваха подлая,

На матери твоей меня женившая.

Чудесной, тихой жил я жизнью сельскою,

В уюте, и в навозе, и в безделии,

Средь пчел, вина, оливок и овечьих стад.

Тут в жены взял племянницу Мегаклову,

Родню Кесиры, городскую, важную,

Капризную, надутую, манерную.

Женился, спать пошел с ней, от меня землей

Несло и сеном, стойлом и достатками.

От барышни помадой, поцелуями,

И Афродитой пахло, и расходами.

Но не ленилась, нет, ткала прилежнейше.

Свой рваный плащ тогда я ей показывал

И говорил: «Супруга, слишком тонко ткешь!»

Нет масла в ночнике у нас ни капельки.

Проклятье, твой ночник — негодный пьяница!

Ступай и лопни!

Для чего же лопаться?

Фитиль купил ты толстый и прожорливый.

Позднее сын вот этот родился у нас,

Ох, у меня и у любезной женушки.

Так начались раздоры из-за имени.

Жене хотелось конно-ипподромное

Придумать имя: Каллипид, Харипп, Ксантипп.[172]

Я ж Фидонидом звать хотел, в честь дедушки.

Так спорили мы долго; согласясь потом,

Совместно Фидиппидом сына назвал.

Ласкала мать мальчишку и баюкала:

Вот вырастешь и на четверке, в пурпуре,

Поедешь в город, как Мегакл, твой дяденька.

Я ж говорил: вот вырастешь, и коз в горах

Пасти пойдешь, как твой отец, кожух надев.

Но слов моих сыночек не послушался,

В мой дом занес он лихорадку конскую.

Всю ночь я нынче думал, не смыкая глаз,

Одно придумал средство, но надежное.

Когда сынка уговорю, спасемся мы.

Но прежде разбудить его мне надобно.

Как разбудить поласковей, подумаю…

Мой Фидиппид, сыночек, Фидиппидушка!

Чего?

Дай руку мне и поцелуй родителя.

Ну вот! А что?

Скажи, меня ты любишь? Да?

Да, Посейдоном Конником клянусь тебе!

Ой, ой, ой, ой! Нет, нет, не надо Конника!

Всем огорченьям нашим этот бог виной.

Когда меня от сердца любишь, искренне,

Послушайся, мой мальчик!

В чем послушаться?

Переменись, привычки позабудь свои

И поучись, сходи, куда скажу тебе!

Чего ж ты хочешь?

А исполнишь?

Выполню! Мне Дионис свидетель!

Погляди сюда!

Калиточку ты видишь, домик маленький?

Конечно, вижу, но, отец, зачем он нам?

Мыслильня это для умов возвышенных.

Здесь обитают мудрецы. Послушать их,

Так небо — это просто печь железная,

А люди — это словно в печке уголья.

И тех, кто денег даст им, пред судом они

Обучат кривду делать речью правою.

Но кто ж они?

Не знаю точно имени, —

Мудрило-заводилы, благородные.

А, знаю, знаю, как же: босоногие,

Бахвалы, негодяи бледнорожие,

Сократ несчастный, Хэрефонт[173] помешанный.

Цыц, цыц, молчи, не говори бессмыслицы!

Коль хочешь, чтобы хлеб был у родителей,

Послушайся, от конной откажись езды!

Мне Дионис свидетель, нет! Хотя бы ты

Фазанов подарил мне Леогоровых![174]

Прошу тебя! Мой миленький, любименький,

Ступай и поучись!

Чему ж учиться мне?

Рассказывают, там, у этих умников,

Две речи есть. Кривая речь и правая.

С кривою этой речью всяк всегда везде

Одержит верх, хотя бы был кругом неправ.

Так если ты кривым речам научишься,

Из всех долгов, которым ты один виной,

Не заплачу я и полушки ломаной.

Нет, не согласен! Как же показаться мне

Пред всадниками выцветшим и высохшим?

Клянусь Деметрой, знай же: ничего теперь

Не дам тебе, ни жеребцам, ни меринам,

Тебя я живо вон из дома выгоню!

Нет, не допустит дядя мой Мегакл, чтоб я

Был без лошадок. До тебя мне дела нет.

Что ж, кто упал, тому подняться надобно.

Отправлюсь сам в мыслильню; помолясь богам,

И сам начну учиться. Горе, горе мне!

Как голове тупой, седой, забывчивой

В лапше словес тончайших разобраться, ох!

Но все ж пойду! Чего мне копошиться здесь?

Чего ж не постучаться? Эй, привратник, эй!

Эй, убирайся! Кто здесь в двери ломится?

Я, из Кикинны Стрепсиад, Фидона сын.

Невежда, Зевс свидетель! Несознательно

Стучишься в дверь, и выкидышем пагубным

Рождаемому угрожаешь замыслу!

Прости меня! Я темный, из деревни я.

Ты объясни, какой же это выкидыш?

Ученикам лишь слушать дозволяется.

Не бойся, друг любезный, я пришел сюда

Как ученик: в мыслильню поступаю я.

Так слушай и считай за тайну страшную!

Недавно Хэрефонта вопросил Сократ:

На сколько стоп блошиных блохи прыгают?

Пред тем блоха куснула Хэрефонта в бровь

И ускользнула на главу Сократову.

И как же сосчитал он?

Преискуснейше!

Воск растопивши, взял блоху и ножками

В топленый воск легонько окунул блоху.

Воск остудивши, получил блошиные

Сапожки, ими расстоянье вымерил.

Великий Зевс! Не ум, а бритва острая!

Что скажешь ты о новом изобретенье

Сократа?

О каком, скажи, прошу тебя?

Мудрец сфеттийский Хэрефонт спросил его,

Что мыслит он о комарином пении, —

Пищит комар гортанью или задницей?

И что ж сказал о комарах почтеннейший?

Сказал он, что утроба комариная

Узка. Чрез эту узость воздух сдавленный

Стремится с силой к заднему отверстию.

Войдя каналом узким в расширение,

Из задницы он вылетает с присвистом.

Тромбоном оказался комариный зад!

Мудрец кишечный, дважды, трижды счастлив ты!

Избавиться от тяжбы дело плевое

Для нас, разъявших чрево комариное!

А вот недавно истина великая

Погибла из-за ящерицы.

Как же так?

В полночный час, исследуя движение

И бег луны, стоял он, рот разинувши.

Тут с крыши в рот ему наклала ящерка.

Смешно, Сократу в рот наклала ящерка!

Вчера ж у нас еды на ужин не было.

Ну-ну! И пропитанье как промыслил он?

Зашел в палестру, стол слегка золой покрыл.

Взял в руки вертел, циркулем согнул его

И осторожно… из палестры плащ стянул.

К чему ж еще Фалеса[175] прославляем мы!

Открой, открой скорее мне в мыслильню дверь,

Сократа видеть я хочу великого!

К нему иду в науку, дверь открой скорей!

Геракл великий, это что за чудища?

Чему дивишься, за кого ты принял их?

Да за спартанцев пленных, взятых в Пилосе.

Но в землю почему они уставились?

Разыскивают то, что под землей.

Ага.

Чеснок! Не надо, не трудитесь, милые,

Я знаю место, там растет отличнейший.

А те, что в кучу скучились, чем заняты?

Они глубины Тартара исследуют.

Зачем же в небо этот поднял задницу?

Считает звезды собственными средствами!

Идите в дом, чтоб здесь он не застигнул вас.

Нет, нет, не надо! Пусть они останутся!

Поговорю я с ними о делах моих.

Никак нельзя! Им строго запрещается

Дышать так долго чистым, свежим воздухом.

Богами заклинаю, это что ж, скажи?

Вот это — астрономия.

А это, здесь?

А это геометрия.

К чему она?

Чтоб мерить землю.

Понял я. Надельную?

Да нет, всю землю.

Очень хорошо, дружок!

Народная наука и полезная.

А здесь изображенье всей вселенной. Вот

Афины. Видишь?

Пустяки, не верю я:

Судейских здесь не видно заседателей.

Вот это, понимаешь, это — Аттика.

А где же земляки мои кикиннские?

Там, позади. А вот Эвбея, видишь ты,

Как вытянулась, узкая и длинная.

Да, растянули мы с Периклом бедную.[176]

Но где же Лакедемон?

Где он? Вот он где.

Бок о бок с нами? Позаботьтесь, милые,

От наших мест убрать его подалее.

Никак нельзя.

Свидетель Зевс, поплатитесь!

А это кто же в гамаке качается?

Он сам.

Что значит «сам»?

Сократ.

Привет, Сократ!

Послушай, друг, погромче покричи ему.

Нет, сам кричи, а у меня нет времени.

Сократ! Сократушка!

Что, бедный человечишка?

Скажи сначала, чем ты занимаешься?

Паря в пространствах, мыслю о судьбе светил.

В гамак забравшись, на богов взираешь ты.

Но почему же не с земли?

Бессильна мысль

Проникнуть в тайны мира запредельного,

В пространствах не повиснув и не будучи

Соединенной с однородным воздухом.

Нет, находясь внизу и взоры ввысь вперив,

Я ничего б не понял. Сила земная

Притягивает влагу размышления.

Не то же ли случается с капустою?

Ай-ай!

В капусту влагу тянет размышление!

Сойди ж ко мне, любезный мой Сократушка!

Тому, за чем пришел я, обучи меня!

За чем же ты явился?

Красноречию

Хочу я обучиться. Жмут долги меня.

Худею, чахну, сохну, изведусь вконец.

Но как ты не заметил, что в долгах увяз?

Болезнь меня заела, язва конская.

Прошу тебя, той речи научи меня,

С которою долгов не платят. Я ж тебя,

Клянусь богами, награжу сторицею.

Каких богов ты разумеешь? Боги ведь

Здесь не в почете.

Чем же мне поклясться вам?

Железными грошами, как в Византии?[177]

Природу дел божественных желаешь ты

Узнать?

Да, Зевс свидетель, по возможности.

Вступить в беседу с облаками хочешь ты,

Которых почитаем за богов?

Ну да.

На эти козлы сядь тогда священные.

Вот видишь, сел.

Прими теперь из рук моих венок.

Зачем венок мне, он, боюсь, Сократ!

Как Афаманта,[178] вы меня зарежете!

Нимало, то же с каждым посвящаемым

Мы делаем.

А что я получу за то?

В речах мучнистым станешь, тертым, крупчатым,

Так стой же смирно!

Правда, Зевс свидетель мне,

Обсыпанный, я стану тертым, крупчатым.

Не кричи, замолчи, покорись, старичок, и внимай терпеливо молитве.

Господин и владыка, о Воздух святой, обступивший, объемлющий Землю,

О сверкающий, ясный Эфир, Облака громоносные, матери молний!

Поднимитесь, взлетите, царицы, свой лик с высоты мудролюбцу явите!

Погоди, не спеши, дай закутаться мне, а не то до костей я промокну.

Ах, глупец, ах, несчастный! Сегодня как раз без накидки я из дому вышел.

Облака многочтимые! Слушайте зов, где б вы ни были, ныне явитесь!

На Олимпе ль, на снежной, священной горе залегли вы семьею лучистой,

Или с нимфами в быстрый сплелись хоровод в темных кущах Отца-Океана,

Или в нильских вы устьях потоки воды в золотые черпаете ведра,

Залетели вы в топь Меотийских болот[179] иль на льдистые гребни Миманта,[180]

Нас услышьте, и жертву примите от нас, и порадуйтесь нашей молитве.

Вечные Облака!

Встаньте, явитесь росистые, мглистые, в легких одеждах!

Бездны Отца-Океана гудящие

Кинем, на горные выси подымемся,

Лесом покрытые,

С вышек дозорных на сторону дальнюю

Взглянем, на пашни, на пышные пажити!

Взглянем на реки, бурливо-журчащие,

Взглянем на море, седое, гремящее!

Солнце, как око Эфира, без устали светит.

Даль в ослепительном блеске.

Сбросим туман водянистый, скрывающий

Лик наш бессмертный. И взглядом всевидящим

Землю святую окинем!

О священные жены, богини мои,

Облака, вы молению вняли!

Ты ведь слышал их песни и пенью вослед грохотанье тяжелое грома?

Да, слыхал и молюсь вам, мои госпожи, и хотел бы на гром ваш ответить

Грохотаньем из брюха: так сильно дрожу, так жестоко я вас испугался!

Вот уж, вот, и пускай, хоть прилично, хоть нет, не могу удержаться! Обклался!

Эти шуточки брось и не смей подражать ты шутам комедийным несчастным!

Благочестья исполнись! Божественный рой продолжает священную песню.

Девы, несущие дождь!

Город Кекропа[181] богатый, блистательный, землю Паллады,

Родину храбрых, хотим мы приветствовать.

Там — несказанные таинства правятся,[182]

Там открываются

Пред посвященными двери святилища.

Жертвы богам-небодержцам приносятся.

Там возвышаются храмы и статуи.

Шествия движутся там богомольные.

Жертвы приносятся пышные, в зиму и лето —

Праздники, игры и пляски.

А наступает весна — и в честь Бромия[183]

Песни несутся, хоры состязаются,

Слышатся флейты призывы.

Объясни мне, Сократ, заклинаю тебя, это кто же поет так прекрасно,

Так торжественно, чинно и важно, скажи, иль слетелись сюда героини?

Да ничуть! Это дети небес, Облака, а для праздных мыслителей — боги

Величайшие, разум дающие нам, мысли острые, силу сужденья,

Красноречия жар, убеждения дар, говорливость и в речи сноровку.

Понимаю. Так вот почему, услыхав их напевы, душой я воспрянул,

И к сплетениям слов потянуло меня, и к сужденьям о дыме летучем,

Захотелось на слово ответить тремя и мыслишкою в споре ужалить!

Если можно, прошу, дай воочию мне, дай вблизи величавых увидеть!

Погляди же сюда, на Парнеф![184] Началось!

Вижу, вижу, спокойно и плавно

К нам нисходят они.

Где же, где? Покажи!

Вот подходят густыми рядами

По расщелинам горным, по склонам лесным.

Прямиком.

Удивительно, право!

Ничего я не вижу!

У входа они.

Вот теперь различаю немножко.

Ну, теперь-то ты видишь их, глупый старик, если только глаза твои целы?

Вижу, вижу! Почтенные! Зевс мне судья!

Все пространство заполнено ими.

Что ж, а раньше не знал ты, что боги они?

Как богов их не чтил и не славил?

Видит Зевс, и не думал. Считал их росой, и туманом, и слякотью мокрой.

Видит Зевс, ошибался ты. Знай же теперь: это вот кто питает ученых,

И врачей, и гадателей, франтов в кудрях, с перстеньками на крашеных пальцах,

Голосистых искусников в скучных хорах, описателей высей надзвездных,

Вот кто кормит бездельников праздных, а те прославляют их в выспренних песнях.

Вот зачем воспевают они облака, буревые, несущие грозы,

«Стоголового смерча летучую прядь», «завывание вихрей ревущих»,

И еще «кривокогтых кочующих птиц заблудившиеся караваны»,

И еще «облаков волокнистых росу», а за это питаются сами

Камбалою копченой, «прозрачной, как сон», и жарким «из дроздов сладкогласных».

Незаслуженно разве?

Скажи мне теперь, умоляю тебя, если вправду

Облака — эти твари, зачем же тогда на земных они женщин похожи?

Ведь иначе совсем они выглядят.

Как? Расскажи мне, как выглядят тучи.

Хорошенько сказать не могу. Например, как летящие шерсти волокна.

Но совсем не как женщины, Зевс мне судья! А у этих носы, и большие.

А теперь на вопросы мои отвечай!

Говори! Что угодно отвечу.

Никогда ты не видел, скажи, в небесах облаков, на кентавра похожих,

На быка, на пантеру, на волка?

Видал, Зевс свидетель! Видал. Ну так что же?

Как хотят, обернуться умеют они. Завитого увидят красавца,

Вот из этих кудрявых, распутных гуляк, из породы козла Ксенофанта,[185]

И тотчас, издеваясь над блажью его, превратятся в блудливых кентавров.

Если ж Симон, грабитель народной казны, попадется им, чем они станут?

Подражая разбойной природе его, уподобятся хищному волку.

Понимаю. Недавно толстяк Клеоним повстречался им, щит потерявший,

Увидали трусишку они и тотчас обратились в пугливых оленей.

А теперь повстречали Клисфена они и на женщин похожими стали.

Ну, так здравствуйте, слава вам, грозные. Речь обратите ко мне благосклонно!

Если голос ваш прежде слыхал кто-нибудь, пусть его я услышу, богини.

Наш привет тебе, старец с седой головой, за наукой и правдой пришедший!

Ты ж, священнослужитель речей плутовских, объясни нам, чего ты желаешь.

Никого так охотно не слушаем мы из искусников, ныне живущих,

Одного разве Продика:[186] мудрость его нас пленяет и знанья большие.

Ты же тем нам приятен, что бродишь босой, озираясь направо, налево,

Ходишь чванно и важно, в лохмотьях, дрожа, вскинув голову, нас обожая.

О Земля, что за голос! Торжественно как он звучит! Объявилось нам чудо!

Так пойми же: богини они лишь одни, остальное — нелепые бредни!

Ну, а Зевс? Объясни, заклинаю Землей, нам не бог разве Зевс Олимпийский?

Что за Зевс? Перестань городить пустяки! Зевса нет.

Вот так так! Объясни мне,

Кто же дождь посылает нам?

Это сперва расскажи мне подробно и ясно.

Вот они. Кто ж еще? Целый ворох тебе приведу я сейчас доказательств.

Что, видал ты хоть раз, чтоб без помощи туч Зевс устраивал дождь? Отвечай мне!

А ведь мог бы он, кажется, хлынуть дождем из безоблачной ясной лазури.

Аполлон мне свидетель, отличная речь! Ты меня убедил.

Соглашаюсь. А ведь раньше и верно я думал, что Зевс сквозь небесное мочится сито.

Но теперь объясни мне, кто ж делает гром? Я всегда замираю от грома.

Вот они громыхают, вращаясь.

Но как? Объясни мне, скажи мне, волшебник!

До краев, до отказа наполнясь водой, и от тяжести книзу провиснув,

И набухнув дождем, друг на друга они набегают и давят друг друга.

И взрываются с треском они, как пузырь, и гремят перекатами грома.

Кто ж навстречу друг другу их гонит, скажи?

Ну не Зевс ли, колеблющий тучи?

Да нимало, ни Зевс. Это — Вихрь.

Ну и ну! Значит, Вихрь! Я и ведать не ведал,

Что в отставке уж Зевс и на месте его нынче Вихрь управляет вселенной.

Только все ж ничего ты еще не сказал о грозе и громов грохотанье.

Ты ведь слышал. Набухнув водой дождевой, облака друг на друга стремятся.

И, как сказано, лопнув, что полный пузырь, громыхают и гулко грохочут.

Кто поверит тебе?

Это я объясню на примере тебя самого же.

До отвала наевшись похлебки мясной на гулянии панафинейском,[187]

Ты не чувствовал шума и гуда в кишках и урчанья в набитом желудке?

Аполлон мне свидетель, ужасный отвар. Все внутри баламутится сразу,

И гудит, словно гром, и ужасно урчит, и шумит, и свистит, и клокочет.

Для начала легонько, вот этак: бурр-бурр, а потом уж погромче: бурр-бурр-бурр.

Тут нельзя удержаться, до ветра бегу, а в утробе как гром: бурр-бурр-бурр-бурр.

Ну прикинь, если столько грозы и громов в животишке твоем, так подумай,

Как чудовищно воздух безмерно большой и бурчит, и гремит, и грохочет.

Все понятно теперь, так от ветра, от туч говорят у нас: ходим до ветра.

Ну, а молнии ярко горящий огонь, объясни мне, откуда берется?

Попадет и живого до смерти спалит или кожу, одежду обуглит.

Ну не ясно ль, что молнии мечет в нас Зевс в наказанье за лживые клятвы?

Об одном бы подумал ты, старый дурак, суеверия глупого полный!

Если мстит за присягу подложную Зевс, почему ж не сожжен еще Симон?

Почему не сожжен Клеоним и Феор? Ведь они ж под присягою лгали.

Почему он сжигает свой собственный храм и «вершину афинскую» — Суний,

И вершины высоких дубов? Для чего? Ведь лгунов средь дубов не бывает.

Что ответить, не знаю. Пожалуй, ты прав. Расскажи мне, в чем молнии тайна!

Если ветер сухой поднимается вдруг и взлетает в небесные выси,

Облака надувает он, словно пузырь, а затем, под давлением силы,

Разрывает пузырь, клокоча и свистя, вылетает с неистовым шумом,

От напора, от натиска в пламенный столб обращается он и сгорает.

Зевс свидетель мне, то же случилось со мной на Диасиях[188] нынешних. Помню,

Колбасу кровяную я жарить взялся для родных, да забыл ее взрезать.

Тут надулась она, стала круглой, как шар, и внезапно возьми да и лопни!

Все глаза залепила начинкою мне и сожгла, словно молнией, щеки.

Человек! Пожелал ты достигнуть у нас озарения мудрости высшей.

О, как счастлив, как славен ты станешь, старик, среди эллинов всех и афинян,

Если тщателен будешь, прилежен в труде, если есть в тебе сила терпенья,

И, не зная усталости, знанья в себя ты вбирать будешь, стоя и лежа,

Холодая, не будешь стонать и дрожать, голодая, еды не попросишь,

От пирушек уйдешь, от гимнасий сбежишь, не пойдешь по пути безрассудства;

И за высшее счастье одно будешь чтить, как и следует людям разумным:

Силой речи своей побеждать на судах, на собраньях, в советах и в спорах.

Что терпенья касается, твердой души и бессонных раздумий в постели,

Воздержанья во всем, в животе пустоты, на воде и на хлебе сиденья,

Будь уверен во мне! Чтоб до цели дойти, на себя дам ковать я оковы.

И не будешь иных ты богов почитать, кроме тех, кого сами мы славим:

Безграничного Воздуха ширь, Облака и Язык, — вот священная троица!

И словечка другим я теперь не скажу, даже если на улице встречу.

Им молиться не буду, вина не пролью, фимиама ни крошки не кину.

Говори же скорее, что надо от нас. Не робей, не получит отказа

Тот, кто нас почитает, и молится нам, и мыслителем сделаться хочет.

О почтенные женщины! Надо от вас мне немногого, чуточку, крошку!

Стадий на десять всех, кто в Элладе живет, превзойти я хочу в разговоре.

Мы исполнить согласны желанье твое. С этих пор на собраньях народных

Чаще всех ты сумеешь решенья свои проводить, побеждая речами.

Я решений больших проводить не хочу, и совсем мне не этого надо.

Я закон обвернуть вокруг пальца хочу, обмануть одолживших мне деньги.

Исполненья дождешься стремлений своих. Старичок, ты немногого просишь.

Так отдай же себя, ничего не страшась, нашим верным, испытанным слугам.

Так и сделаю. Вам доверяюсь во всем. Не охота — нужда меня гонит;

Жеребцы вороные, кобылы с клеймом и женитьба меня разорили.

Как хотите, со мной поступайте теперь. Я согласен на все.

Вам вверяю я тело и душу свою. Колотите, дерите, держите без сна,

Рвите заживо, трите, морите меня! Мне бы только словчить и долгов не платить,

А потом пусть народ называет меня

Негодяем, нахалом, шутом, наглецом,

Шарлатаном, буяном, судейским крючком,

Надувалой, громилой, бузилой, шпиком,

Срамником, скопидомом, сутягой, лгуном,

Забиякой, задирой, бахвалом, клещом,

Подлипалой, прожженным, паршой, подлецом!

Приживалом, свиньей! Пусть прохожие так окликают меня,

Как хотят, так пускай и поносят меня,

Пусть меня, если надо, Деметрой клянусь,

Изотрут в колбасу

И на ужин дадут мудролюбцам!

Что решил, решил он крепко,

Не робея, пламенея.

Твердо знай:

Нашу науку осилив, до неба прославлен

Меж людей ты будешь.

Что ж делать мне?

Со мной проводи свои дни!

Завиднейшей жизнью

Жить начнешь отныне.

Будет успех? Счастье, удачу увижу?

Будут теперь тесниться у двери твоей

Пришельцев толпы,

Мудрость твою вопрошая, дружбы с тобой ожидая,

В путаных тяжбах своих, в делах опасных

Лишь от тебя надеясь помощь добыть и совет.

Так начни ж, как обычно; возьми старика в предварительно обученье,

Испытай его разум, сноровку узнай, остроумие, память изведай!

Начнем же! Опиши мне самого себя,

Чтоб, нрав твой изучивши, мог надежнее

Уловками поближе подойти к тебе.

Ты на меня готовишь приступ! Зевс-отец!

Ничуть! Порасспросить тебя мне хочется.

Ты памятлив, скажи?

С двойною памятью:

Когда должны мне, помню замечательно,

А должен я — разиня, забываю вмиг.

Есть у тебя наклонность к многословию?

К злословию скорей, чем к многословию.

Так как же быть с ученьем?

Ничего, сойдет!

Теперь вопрос из области возвышенной

Тебе поставлю. На лету хватай его!

Хватать? Как пса, ты хочешь натаскать меня!

Ну, что за варвар! До чего невежествен!

Боюсь, старик, понадобятся розги нам.

Чем на побои отвечаешь?

Я терплю.

Немного жду, друзей зову в свидетели,

Еще немного — в суд тащу обидчика.

Снимай накидку!

Разве провинился я?

Нет. Голыми заведено входить сюда.

Но я же не для обыска в твой дом иду.

Снимай! Болтать довольно.

Мне одно скажи:

Когда прилежен и усерден буду я,

Кому я уподоблюсь из учащихся?

На Хэрефонта будешь ты во всем похож.

Беда, беда мне! Полутрупом сделаюсь!

Не смей болтать! За мной иди и слушайся!

Сюда скорее!

В руки мне вложи сперва

Медовую коврижку. Замираю я.

Мой бог! В пещеру я схожу Трофония.[189]

Входи, входи! Чего у двери ежишься?

Так иди же на радость! Есть воля в тебе

И отважная мысль. Будет пускай удача с ним!

Он, не глядя на старость,

Не побоявшись плеши своей, тягостный груз новых наук

Хочет вместить в череп седой, хочет постигнуть мудрость.

Зрители, хочу говорить с вами откровенно я,

Искренне. Свидетелем мне — мой кормилец Дионис,

Я своей победой клянусь, славой и удачею

В том, что вас считаю, друзья, за людей понятливых

И вот эту пьесу мою лучшей среди всех других.

Вам уж я однажды ее предложил. Трудней всего

Мне она досталась, и что ж? Пред толпою грубою

Незаслуженный потерпел я провал. Виной тому

Вы, толковые, знатоки! Ради вас старался я.

Все ж предать я вас не хочу, люди с пониманием.

Ведь и прежде много похвал, зрители разумные,

«Добрый» мой и «развратник» мой слышали из ваших уст.

Словно девушке, мне тогда не к лицу было рожать.

И пришлось подкинуть дитя, увидать в чужих руках.

Вы его вскормили тогда бережно и ласково.

С этих пор надежда на вас выросла в груди моей.

Как Электра, мчится сейчас к вам моя комедия,

Ждет и ищет: зрителей тех нет ли здесь понятливых?

Вмиг узнает, — только б найти, — брата кудри милые.[190]

Как пристойны нравы ее, сами поглядите вы:

Твердой кожи плотный кусок не подвешен спереди,

Длинный, толстый, с красным концом — на потеху мальчикам.

Шуток здесь над лысыми нет, и канкана тоже нет,

Здесь старик, стихи бормоча, палкой собеседника

Не колотит, чтобы прикрыть соль острот подмоченных.

Не кричат здесь «горе, беда!», с факелом не бегают.

Верит в силу песен своих и в себя комедия.

Вот и я, хоть славен везде, длинных не ращу волос.

За новинку выдав старье, надувать не стану вас.

Только с новым вымыслом к вам прихожу я каждый раз.

Не люблю другим подражать, сочинять умею сам.

Был когда-то грозен Клеон, я по брюху бил его.[191]

Но когда упал он ничком, я не тронул павшего.

Эти ж, только раз сплоховать стоило Гиперболу,[192]

Без конца несчастного бьют, да в придачу мать его.

Первым выскочил Эвполид,[193] «Мариканта» вывел он,

Подлый, подло он обокрал наших славных «Всадников»;[194]

Пьяную старуху приплел для канкана мерзкого,

А старуху Фриних давно на съедение рыбам дал.

Тут к нему Гермипп[195] подскочил, обругал Гипербола.

Подбежали прочие все, чтоб лягнуть Гипербола,

Подхватив остроты мои и мои сравнения.

Тот, кто любит шуточки их, пьес моих не смотрит пусть,

Если же находки мои вам теперь понравятся,

Прослывете вы навсегда судьями разумными.

В небе высоком грозного Зевса, богов властителя,

В хор наш зовем мы первым.

С ним и тебя, трезубца царь,

Бог-великан,

Синего моря и земли

Яростный колебатель!

Славного кличем родителя нашего,

Вечный Эфир, тебя, жизнь сохраняющий в мире!

С ним и тебя, пламенный бог,

В белых лучах мчащий коней

Над простором земли! Велик

Меж богов ты и смертных.

Рассудительные люди, нас послушайте теперь!

На тяжелую обиду мы пожалуемся вам,

Больше всех богов бессмертных мы лелеем город ваш,

Вы ж из всех богов бессмертных нам не молитесь одним,

Сторожам своим надежным. Если сдуру вы поход

Затеваете, грохочем мы и посылаем дождь.

А когда вы Пафлагонца,[196] ненавистного богам,

Вдруг избрали полководцем, грозно брови мы свели,

Напугали вас, из тучи с громом молнии неслись,

И Селена[197] путь привычный позабыла, свой фонарь

Спрятал Гелиос, исчезнув с небосклона и грозя,

Что светить не станет, если будет властвовать Клеон,

Все же вы его избрали: легкомыслие давно

В этом городе в почете; не впервые божествам

Вашу глупость и беспечность вам на пользу обращать.

А что это справедливо, мы докажем без труда.

Если вы Клеона-вора в лихоимстве, в грабеже[198]

Обличите и в колодки закуете наглеца,

Все былое вам простится, позабудутся грехи,

Обернется все на благо, счастлив город будет вновь.

Феб-господин, приди и ты,

Делоса царь, владыка круч

Высокогорных Кинфа![199]

Ты, что в Эфесе, в золотом[200]

Доме живешь,

Горняя, с нами будь! Тебе

Девы лидийцев служат.

С нами будь, наша родная владычица,

Горододержица, с грозной Эгидой, Афина!

Ты, что хранишь горный Парнас,

В блеске приди смольных костров,

О Дионис, веселый бог,

Вождь вакханок дельфийских!

К вам идти мы собирались, да Селена на пути

Повстречалась нам и вот что вам велела передать:

Шлет привет она Афинам и союзникам Афин;

Но на вас она сердита: вы обидели ее,[201]

Хоть не на словах, на деле помогает вам она.

Мало ль драхм вам каждый месяц сберегает лунный свет?

Из дому идя под вечер, говорите вы не зря:

«Раб, не трать на факел денег! Светит месяц в вышине».

И других услуг немало вам оказывает. Вы ж

Надлежащих дней не чтите, повернули все вверх дном.

И грозят Селене боги, — жалуется нам она,

Всякий раз, когда вернутся, не дождавшись жертв, домой.

Счет они ведут привычный срокам праздников своих.

Вы же в дни для жертв и песен занимаетесь судом.

А случается, что в сроки наших божеских постов,

В день кончины Сарпедона, в Мемнона печальный день[202]

Вы приносите нам жертвы и смеетесь. Вот за то

Гипербол, когда священным нынче избран был послом,

Потерял по воле божьей свой венок. Пусть знает впредь,

Что луна определяет назначенье разных дней.

Клянусь Хаосом, Испареньем, Воздухом,

Глупца такого я еще не видывал,

Такого простофили безголового:

Зубря несчастных рассуждений несколько,

Все позабыл он, не успевши вызубрить.

Сейчас сюда его из дома вызову.

Эй, Стрепсиад, иди и выноси постель!

Ой, не могу! Клопы не отпускают. Ой!

Неси скорей и будь прилежен.

Вот принес.

С чего же мы приступим к изучению

Тех тайн, которых раньше ты совсем не знал?

С размеров, с диалогов иль с ладов, — скажи?

По мне, начнем с размеров.

Вот недавно лишь

Надул меня торговец на две меры ржи.

Не в этом дело; отвечай, какой размер,

Трехмерный иль четырехмерный, любишь ты,

Я — четверик…

Четыре меры полные.

Болтаешь вздор.

Побиться об заклад готов.

В четверике четыре меры. Кончено!

Вот наказанье!

Груб ты и невежествен!

Ладами мы займемся, их усвой сперва!

А как же я ладами заработаю?

Научишься изяществу в общении.

Лады сумеешь различать: военный лад,

И плясовой, и конный, и на пальчиках.

На пальчиках?

Ну да.

Отлично знаю.

Ну!

Вот — пальчик. Этот лад давно я выучил.

Давным-давно, еще мальчишкой маленьким.

Мужик, невежда!

Бросим это, миленький!

Таким вещам учиться не хочу!

Чему ж?

Скорее кривде, кривде научи меня!

Сперва другому научиться должен ты.

Кто из животных мужеского пола? А?

Кто мужеского? Знаю, не сошел с ума.

Козел, кобель, жеребчик, хряк, баран, ну, дрозд.

Вот видишь, вздор несешь ты. Ведь и самочку,

Как и самца, дроздом ты называть привык.

А как же нужно?

Как? Да уж по-разному.

Но, Посейдон свидетель, как же иначе?

«Дроздыня» — самка, а самец — «дрозделезень».

Дроздыня? Превосходно. Испареньями

Клянусь, за это лишь одно учение

Тебе мукой наполню я корзину.

Стой!

Ты говоришь «корзина» рода женского,

Не крепче ль по-мужски сказать: «корзан»?

Корзан? Но почему ж «корзан»?

Ну, как «дроздан». А то, как «Клеоним».

Как Клеоним? При чем это?

Дроздан, корзан и Клеоним — все родственно.

Ну нет, корзины мало для Клеонима.

В корыте, в бочке месит он жратву себе.

Но как же говорить теперь мне?

Сказано. Корзан — дроздан.

Корзина и дроздыня. Вот!

Корзан — дроздыня.

Будет это правильно.

Корзина, Клеонима — рода женского.

Теперь об именах закончим собственных.

Мужские имена пройдем и женские.

Да знаю я про женские.

Тогда скажи.

Филинна, Клитагора, ну — Деметрия.

Теперь мужские назови мне.

Сотни их. Вот: Филоксен, Милесия, Аминия.

Да это ж не мужские имена совсем.

Как не мужские? Что ты!

Да, конечно, так. Ну, как ты скажешь, чтоб пришел Аминия.

«Сюда, сюда», — я позову Аминию.

Вот видишь, кличешь женщину, Аминию.

И верно: трус он, потому и женщина.

Тому, что всем известно, не учи меня.

Так ляг сюда и растянись!

Зачем это?

В природу погружайся самого себя.

Не здесь, прошу, не на топчане, миленький,

Уж на земле я лучше погружусь.

Нет, нет! Нельзя иначе!

Горе мне! Несчастный я!

Клопам сегодня уплачу я пошлину.

Будь молодцом, будь остряком,

Вывернись весь наружу!

Грызи науку!

Когда же будет побеждать отчаянье,

Скачи отважно

К другим размышленьям; пусть глаз твоих

Сон-утешитель бежит!

Ай-ай-ай-ай, ай-ай-ай!

Чем болен, что мучит?

Погиб, погиб я, бедный! Вот впились в меня

Из-под топчана выползшие конники.

И бока раздирают, и гложут нутро,

И сосут мою душу, и пьют мою кровь,

И нежнейшие скрытые части грызут,

И по теплым по тайным проходам ползут,

И живьем меня жрут.

Не вопи через меру, без меры не вой!

Как же быть? Как же жить?

Где именье — ау! Где здоровье — ау!

Где покой мой — ау! Где подметки — ау!

В довершение всего, в заключение бед,

Погибаю без сна,

Скоро буду и сам я — аушки!

Эй, старичок, ты размышляешь?

Я? Ну да, Свидетель Зевс!

О чем же поразмыслил ты?

О том, спасу ли от клопов хоть что-нибудь.

Чтоб ты пропал!

Голубчик, я уже пропал!

Не унывай! Залезь в накидку по уши:

Прием измысли мне опровергающий

И опорочь улики.

Как измыслить мне

Из этих дыр порок опровергающий?

Теперь посмотрим, что бедняга делает.

Эй, эй, ты спишь?

Свидетель Феб, не думаю.

Ну что, поймал?

Ах, нет еще!

Как, нет еще?

Поймал вот этот хвостик в руку правую!

Закройся вновь, продолжи размышления.

О чем же размышлять мое, расскажи, Сократ?

Чего желаешь, для начала сам скажи.

Чего хочу, ты слышал сотню тысяч раз.

Вся суть в долгах: платить долгов не хочется.

Плащом закройся! Основную мысль найди,

Развей ее и расчлени по косточкам,

Определи и сопряги!

Несчастный я!

Не шевелись. Когда же в рассуждениях

Заблудишься, оставь их, после вновь вернись,

Накинься, ухвати и осторожно взвесь.

Сократушка, голубчик!

Что тебе, старик?

Нашел я мысль насчет долгов обманную!

Развей ее!

Скажи, что, если…

Если что?

Что, если я колдунью-фессалиянку

Найму, и месяц в час ночной с небес сведу,

И в круглом сундуке запрячу накрепко,

Как зеркало, и буду сторожить его?

А польза в чем от этого?

А польза в чем?

Пока всходить не будет месяц на небо,[203]

Лихвы, долгов, не стану я платить.

Да ну?

Ну да. По месяцам растет лихва моя.

Отлично. Вот другое предложу тебе:

Когда на пять талантов иск вчинят тебе,

Его ты как сумеешь устранить, скажи?

Не знаю как. Не знаю. Поищу — найду.

Чрезмерно разум напрягать не должен ты,

Направь свободно мысль свою по воздуху,

Как стрекозу, привязанную за ногу.

Нашел хитрейший способ уничтожить иск!

Меня ты сам похвалишь!

Что ж придумал ты?

У лекарей такой видал ты камешек,

Красивый и прозрачный? Добывают им

Огонь они.

Ты говоришь о стеклышке?

Ну да! Что, если я добуду стеклышко

И, подождав, пока напишет иск писец,

В сторонке стану, солнечный поймаю луч

И сразу растоплю истца ходатайство?[204]

Харитами клянусь я, ловко!

Счастлив я,

Что иск на пять талантов устранить сумел.

Возьмись теперь проворней за другое!

Ну?

Как от истца ты будешь защищать себя,

Ни права не имея, ни свидетелей?

Пустое, только плюнуть!

Так скажи!

Скажу.

Как только дела моего черед придет,

Покину суд и побегу повеситься.

Дурак!

Клянусь богами, так и сделаю!

К удавленнику кто ж предъявит жалобу?

Все вздор! Иди! Тебя учить не стану я.

За что ж? Сократ! Ради богов, прости меня!

Что выучил, сейчас же забываешь ты.

Ну вот, скажи, что первым проходили мы?

Что первым? Дай припомнить! Что же первым? Что?

Как звать ее, в чем хлеб пекут, ту самую…

Ой-ой! Ну как же звать ее?

Пошел к чертям!

Глупейший старикашка и забывчивый!

Беда, беда мне! Что со мною станется?

Погиб я, не умею языком молоть!

Вы, Облака, богини, помогите мне!

Старик, тебе мы вот что посоветуем:

Когда толковый, взрослый у тебя есть сын,

Взамен себя пошли его в учение.

Есть у меня сыночек, ладно скроенный,

Да не желает он учиться. Горе мне!

И все ж ты терпишь?

Крепок и отважен он.

По матери, из рода легкомысленных.

Пойду за ним, а если не послушает,

Так выгоню из дома обязательно.

Зайди в свой дом и подожди немножечко!

Видишь теперь, сколько от нас

Блага тебе. Другие

Бессильны боги.

На все согласен он. Теперь во всем тебе

Послушен будет.

Свихнулся он, закружился он.

Больше в нем разума нет.

Рви ж его, крепче щипли, шкуру дери,

Но зевай! Спеши! В деле таком

Все изменяет случай.

Клянусь туманом, в доме не останешься.

Ступай! Грызи столбы от дома дядюшки!

Чудак отец! Каким шмелем ужален ты?

Ты не в себе, свидетель Олимпийский Зевс!

«Зевс Олимпийский»? Ой-ой-ой! Вот глупости!

Такой большой детина в бога верует!

Чего же ты смеешься?

Над тобой смеюсь:

Младенчик ты и веришь басням нянькиным.

Но подойди. Сейчас узнаешь важное;

Скажу тебе я что-то — сразу вырастешь.

Зато другим об этом ни гугу, ни-ни!

Ну, говори! В чем дело?

Зевсом клялся ты?

Да, клялся.

Видишь, как полезно знание!

Нет никакого Зевса, мой сынок. Царит

Какой-то Вихрь. А Зевса он давно прогнал.

Ай-ай! Вот вздор!

Поверь мне, это правильно.

Да кто сказал?

Сократ, безбожник с Мелоса,[205]

И Хэрефонт, прыжок блохи исчисливший.

Так далеко зашел ты в помешательстве,

Что веришь людям, бешеным от желчи?

Цыц!

Не смей бранить людей достойных, доблестных,

Умнейших. Из-за строгой бережливости

Забыли мудрецы об умащениях,

О стрижке и о мыле. Ты ж добро мое

Собрался смылить, словно б я в гробу лежал.

Иди ж туда, там за меня поучишься!

Чему ж там можно научиться доброму?

Чему? Всему, что называют мудростью.

Поймешь, как неучен, как неотесан ты!

Но погоди немного. Я тотчас вернусь.

Что делать мне? Родитель мой с ума сошел.

Суду ли заявить о слабоумии,

Гробовщику ль сказать, что уж готов старик?

Вот эту птицу как ты назовешь, скажи?

Дроздом.

Отлично. Ну, а эту птицу как?

Дроздом.

Смешно! Обеих одинаково?

Впредь говори иначе. Называй его

Дрозданом. А ее зови дроздынею.

Дроздынею? Так вот каким премудростям

У этих великанов обучался ты!

И многому другому. Но одна беда:

По дряхлости все забываю тотчас же.

Вот почему и плащ свой там посеял ты?

Нет, не посеял, прогадал, промудрствовал.

А туфли, горемыка! Их куда ты дел?

Да как Перикл, «на надобности важные».

Идем, спешим, скорее! После прихотям

Дашь волю, а сейчас отца послушайся!

Младенцем был ты, лет шести, лепечущим,

А я тебя послушался. На первый грош

Купил тебе тележку на Диасиях.

Ну, что ж! Но только после ты раскаешься.

Спасибо, что послушался.

Сюда, сюда!

Сократ! К нам выйди!

Сына я веду к тебе,

Хотя он и не хочет.

Он совсем дитя,

Он не вращался в областях возвышенных.

Ты сам в петле возвышенной повертишься!

Прочь убирайся! Проклинать наставника?..

Вот, вот, «петля». Как грубо произнес он: «тля»!

Язык прижат к гортани. Зубы стиснуты.

Как изучить ему опровержения,

Введенья, заключенья, обобщения?

А впрочем, за сто мин Гипербол выучил!

Смелей! Учи! Он у меня понятливый.

Ребеночком еще таким вот крохотным

Кораблики лепил он, клеил домики,

Из дерева вырезывал повозочки,

А из кожурок — лягушат отличнейших.

Смотри ж, речам обеим обучи его,

Правдивой, честной речи и кривым словам,

Которыми одолевают правые.

А нет, одной лишь кривде научи его!

Пусть Правда с Кривдой сами объяснят ему.

А я пойду.

Так помни, знать обязан он,

Как побеждают кривдой правду всякую.

Появись, покажись, пусть увидят тебя!

Пусть народ поглядит, как ты дерзок и нагл!

Я готов, выхожу. На глазах у людей

Мне тебя погубить будет легче еще.

Ты погубишь? Ты кто?

Речь.

Кривая, прибавь!

Но тебя разобью, хоть и Правдой себя

Ты зовешь.

Разобьешь? Ухищреньем каким?

Разыщу, изыщу новых мыслей поток.

Процветают теперь эти мысли у них,

У безумных людей.

У разумных людей.

Уничтожу тебя.

Это чем, объясни?

Слово правды скажу.

Опровергну тебя,

Возражу, докажу, что по сути вещей

Правды нет никакой.

Правды нет, говоришь?

Где ж она, расскажи!

У всевышних богов.

Если правда не вздор, почему тогда Зевс

Не наказан? Ведь в цепи родного отца

Заковал он.

Вот, вот, началась чепуха!

Распирает, тошнит!

Дайте тазик скорей!

Ах, дубина, чурбан, ах ты, старый чудак!

Обнаглевший болван! Развращенный дурак!

Сыплешь розы на грудь.

Площадной скоморох!

Фимиам мне куришь.

Оскорбитель отца!

Ну, так знай, одарил меня золотом ты.

Это золото прежде мы звали дерьмом.

Я ж зову украшеньем, ценнейшим венцом.

Ах ты, дерзкая дрянь!

Ах ты, старая дрянь!

Ты виною тому,

Что учиться подростки не ходят совсем.

Но узнают афиняне все же, чему

Наставляешь и учишь ты глупый народ.

Как ты грязен и груб!

Ты ж — наряден, ты — люб!

А недавно еще побирался с сумой,

И мисийцем Телефом[206] себя называл,

И уныло жевал Панделетовой[207] мудрости крохи.

О, разумная речь!

О, безумная речь!

Панделет — молодец.

Город спятил с ума,

Если кормит тебя,

Развратителя юношей, язву страны.

Ты, беззубый, вот этого хочешь учить?

Да, затем, чтоб спасти и от зла уберечь,

Чтоб в пустой болтовне не погряз он совсем.

Подойди-ка ко мне. Пусть беснуется он!

Берегись! Руки дальше от юноши! Прочь!

Перестаньте браниться! Довольно кричать!

Покажи ему ты, как учил молодежь

В дни былые. Ты прелести новых наук

Перед юным раскрой, чтоб, послушавши вас,

Он наставника выбрал по сердцу себе.

Хорошо. Я готов.

Да, я тоже готов.

Ну так что же, кто первым начнет говорить?

Пусть начнет старичок!

Очень скоро запнется он в речи своей

И под градом новейших словечек и слов,

Рассуждений, сомнений без сил упадет.

Напоследок, едва заикнется бедняк,

Налетят на него и вопьются в лицо,

И в глаза, и во все, словно туча шершней,

Мои мысли и насмерть зажалят!

Теперь должны вы доказать

Ловких речей орудьем,

Игрой ума, мыслей дождем,

Блеском суждений острых,

Кто из двоих вправе прослыть

Мастером красноречья.

Мудрость, сейчас вовлечена

В яростный ты, в тягостный бой.

Из-за тебя друзья мои

На поединок вышли.

Ты, обычаи дедов и нравы отцов увенчавший блестящей хвалою,

Начинай, свой раскатистый голос возвысь, изъясни свои мысли и душу!

Расскажу вам о том, что когда-то у нас воспитаньем звалось молодежи,

В ту пору, когда я, справедливости страж, процветал, когда скромность царила.

Вот вам первое: плача и визга детей было в городе вовсе не слышно.

Нет! Учтивою кучкой по улице шли ребятишки тогда к кифаристу

В самых легких одеждах, хотя бы уже с неба падали снежные хлопья.

Приходили, садились, колен не скрестив, а почтенный наставник учил их

Стародедовским песням: «Паллада в бою нам защита» иль «Клич громогласный».

Запевали размеренно, строго и в лад, как отцы их и деды певали.

Если б баловать кто-нибудь вздумал, дурить, выводить переливы и свисты,

Как теперь это любят, Фринида[208] лады, безобразные трели, рулады,

Запищал бы под палкою шут. Поделом! Не бесчести святого искусства!

А в гимнасии, сидя на солнце, в песке, чинно, важно вытягивать ноги

Полагалось ребятам, чтоб глазу зевак срамоты не открыть непристойно.

А вставали, и след свой тотчас же в песке заметали, чтоб взглядам влюбленных

Очертания прелестей юных своих на нечистый соблазн не оставить.

В дни минувшие маслом пониже пупа ни один себе мальчик не мазал,

И курчавилась шерстка меж бедер у них, словно первый пушок на гранате.

Не теснились к влюбленным мальчишки тогда, лепеча, сладострастно воркуя,

Отдавая себя и улыбкою губ, и игрой похотливою взглядов.

За обедом без спроса не смели они положить себе редьки кусочек,

Сельдерея до старших стянуть со стола не решались, ни лука головку.

В кулачок не смеялись, не крали сластей, ногу на ногу накрест не клали…

Стариковская чушь,

Диполиева[209] рвань, в волосах золотые цикады![210]

Завыванья Кидида, Буфоний галдеж!

Да, конечно. Но это та сила,

Из которой растила наука моя поколенья бойцов марафонских.

Ты ж, негодник, теперешних учишь юнцов кутать шеи и плечи в хитоны.

Удавиться готов я, когда погляжу, как на празднике панафинейском,

Щит на брюхе держа, выступают они, не краснея пред Тритогенией.[211]

И поэтому, сын мой, мужайся: меня избери себе в спутники,

Правду! Презирать ты научишься рыночный шум, ненавидеть цирюльни и бани,

Безобразных поступков стыдиться, краснеть, от насмешек грозой загораться.

Перед старшими с места учтиво вставать, поднимаясь при их приближенье.

И почтительным сыном родителю быть, не грубить, не ворчать и не спорить.

Безрассудств избегать и стыдливость свою не пятнать, не позорить развратом.

Перед дверью танцовщицы зря не стоять, рот разинув, моля о вниманье,

Чтобы, ласки за это добившись у ней, не лишиться почета и славы.

И отцу никогда не перечить ни в чем, не ругать его рухлядью старой

И за долгие годы забот и трудов не платить ему черствою злобой.

Дионисом клянусь, если вздорной его болтовне ты поверишь, дружок мой,

Сыновей Гиппократа[212] напомнишь собой. Назовут тебя соней и мямлей.

Да нисколько! Цветущим, блистающим жизнь проводить ты в гимнасии будешь.

Ты не станешь на рынке, как нынче народ, кувыркаться в словах, и кривляться,

И мытариться зря, извиваясь крючком в пересудах грошовых и тяжбах.

Нет! Уйдешь в Академию,[213] в мирную тишь, и в священных оливковых рощах

С камышовою зеленью в смуглых кудрях ты гулять будешь с другом разумным.

Там цветет повилика, и манит досуг, и трепещет серебряный тополь,

Там услышишь, как ясень весенней порой перешептывается с платаном.

Если добрые примешь советы мои

И свой слух обратишь к наставленьям моим,

Станет, друг, у тебя

Грудь сильна, как мехи.

Щеки — мака алей.

Три аршина в плечах, сдержан, скуп на слова.

Зад могуч и велик. Перед — мал, да удал.

Если ж будешь по новым обычаям жить,

Знай, что щеки твои станут желты, как воск,

Плечи щуплы. Куриная, слабая грудь,

Язычок без костей, зад цыплячий, больной,

Перед вялый — вот будут приметы твои.

Ты приучишь себя

Безобразно-постыдное добрым считать,

А добро — пустяком.

В заключенье всех бед преисполнишься весь

Антимаховым грязным паскудством.

Привет тебе, правдивых слов,

Славных святынь хранитель!

Из слов твоих сладким цветком

Скромность и честь сияют,

Счастливы, да, те, что тогда,

В прежнее время, жили.

Кривда, теперь слово твое!

Сложенных ловко мастер слов,

Будь изощрен: противник твой

Спор свой провел на славу!

Чудовищно искусным быть теперь в речах ты должен,

Чтоб переспорить старика, себя не обесчестить.

Волнение в моей груди, я весь как на иголках.

Все рассуждения врага я разом опрокину.

Средь образованных затем меня прозвали Кривдой,

Что прежде всех решился я оспаривать законы,

И правду криво толковать, и побеждать неправдой.

А бочек с золотом литым не стоит это разве?

Ведь я веду кривым путем к победе дело слабых.

Смотри, как опровергну вмиг я все его советы!

Водой горячею тебе он запрещает мыться?

В горячих банях что, скажи, запретного находишь?

Я говорю, что бани — зло и для мужчин — отрава.

Остановись! Готов! Тебя уже держу я крепко.

Скажи, из Зевсовых детей кого считаешь лучшим,

Кто всех храбрей и всех сильней и больше всех трудился?

Славней героя, чем Геракл, нет никого на свете.

Так! А «Геракловой» зовем холодную мы воду?

И кто храбрее, чем Геракл?

Вот, вот они, увертки!

Вот то, что делает у нас подростков болтунами,

Гимнасии делает пустым и наполняет бани!

Тех, кто на площади весь день, хулишь ты, я — хвалю их.

Когда бы площадь злом была, тогда б Гомер не вывел

Витией Нестора-царя и остальных героев.

Перехожу теперь к речам.

Велишь ты молодежи

Не упражняться в них совсем.

Я ж говорю другое.

Велишь подростку скромным быть.

И здесь опять ошибка!

Где ж видано, чтоб кто-нибудь стал через скромность славен,

Силен, могуч? Ну докажи, ну опровергни это!

И докажу. За скромный нрав Пелею меч достался.

Что? Меч? Великое добро бедняга заработал!

Не то Гипербол-ламповщик. Талантов сто иль больше

Обманом, ложью он добыл. Меча ж не заработал.

За скромный нрав свой получил Пелей Фетиду[214] в жены.

Она ж и бросила его. Сбежала. Был он скромник.

Был увалень. И не умел играть в постели ночью.

По сердцу женщине наглец. А ты — беззубый мерин!

Смотри ж теперь, мой юный друг, к чему приводит скромность

И скольких радостей себя из-за нее лишишь ты:

Жаркого, мальчиков, сластей, игры в костяшки, женщин!

Без этих сладостей, скажи, зачем и жить на свете?

Что ж, перейду теперь к тому, к чему влечет природа.

Влюблен ты, соблазнил жену, поспал, попался мужу.

Погиб ты насмерть — говорить ведь не умеешь! Если ж

Со мной пойдешь — играй, целуй, блуди, природе следуй!

Спокоен будь! Найдут тебя в постели, ты ответишь —

Что и ничуть не согрешил. Сошлешься ты на Зевса,

И тот ведь уступал любви и обаянью женщин.

Несчастный, неужели ты сильнее будешь бога?

Когда ж ощиплют там его и сзади редьку вставят,

Питомец твой докажет чем, что он не толстозадый?

А пусть и толстозадый, что плохого в том?

А я спрошу, что может быть постыднее?

Что скажешь, если докажу обратное!

Что мне сказать? Умолкну я.

Ответь же мне,

В суде защитник из каких?

Из толстозадых.

Правильно! Поэт в театре из каких?

Из толстозадых.

Именно! В толпе оратор из каких?

Из толстозадых.

То-то вот!

Свою нелепость понял ты.

Теперь из зрителей сочти:

Которых больше?

Дай сочту.

Что ж видишь ты?

Клянусь богами, понял все.

Из толстозадых большинство.

Того я знаю, и того,

И этого, вон там, в кудрях.

Что ж скажешь ты?

Погиб я.

О, развратники!

Ради богов,

Примите плащ мой, я бегу,

Я к вам перебегаю.

Ну, что ж, теперь обратно увести сынка

Желаешь иль в науку мне отдашь его?

Учи его, пори его. Старайся, друг,

Мальчишку навострить на обе челюсти,

Чтобы одною грыз он тяжбы мелкие,

Другую ж на большие наточил дела.

Спокоен будь! Искусником вернется он.

Ах нет, несчастным, тощим, бледным, высохшим.

Ступайте же!

Об этом ты, наверно, пожалеешь.

Судьи! Если по заслугам отличите вы наш хор,

Выгод тысячу найдете. Выслушайте нашу речь.

Первое: когда начнете вы поля свои пахать,

Первым вам мы дождь подарим, а соседям уж потом.

Будем сад ваш и зеленый виноградник охранять,

Чтобы зноем их не выжгло, градобоем не смело.

Тот же смертный, кто в безумье не уважит нас, богов,

Вот послушайте, узнайте, сколько бед претерпит он.

Пить вина уж он не будет, сеть не будет овощей:

Чуть в саду его маслины зацветут и виноград —

Все завянет: тяжкой дробью из пращей собьем мы цвет.

Кирпичи сушить захочет, хлынем на землю дождем,

Все на кровле черепицы летним градом расшибем.

Если ж свадьбу он затеет, или родич, или друг,

До утра разверзнем хляби, так, что взмолится бедняк:

«Лучше б мне в Египте дохнуть, чем судить кривым судом!»[215]

До новолунья пятый, и четвертый день,

И третий, и второй, и тот, которого

Боюсь, и ненавижу, и пугаюсь я:

Последний страшный — «молодой и старый день».[216]

Заимодавцы просьбу о взыскании

Пританам подадут, чтоб погубить меня.

Я ж буду их просить о снисхождении:

«Дружок, с должишком этим не тесни меня,

Тот — отложи, а тот — прости!» — «Расходов мы

Так не покроем!» — скажут, заругаются,

Судом пугая, обзовут мошенником.

Судите, сколько влезет! Мне и дела нет,

Раз Фидиппид кривым речам научится.

Сейчас узнаю. Постучусь в мыслильню.

Эй-эй, откройте!

Стрепсиад, привет тебе!

Тебе привет! Подарок от меня прими!

Уважить мы обязаны наставника.

Скажи мне, сына обучил ты речи той,

Которую недавно здесь показывал?

Да, обучил.

Хвала тебе, мать-каверза!

Теперь любую выиграешь тяжбу ты.

А если в долг просил я при свидетелях?

Тем лучше! Хоть при тысяче свидетелей!

Кричать, смеяться буду я на радостях.

Го-го-го-го-го! Смерть, заимодавцы, вам,

Полушкам вашим, и лихве, и прибылям!

Теперь меня ничем вы не ужалите!

Такой в моем доме растет

Чудный сын, диковинный сын.

Как лезвие, язык его.

Хранитель мой, отца оплот, врагов чума.

Дом наш избавит он от бесконечных бед.

Так поспеши ж за ним и приведи сюда!

Дитя, сыночек!

Из дома выйди!

Здесь ждет родитель.

Вот он, вот он, твой сын!

Мой дружок, голубок!

Уведи его с собою.

Ай-ай-ай! Мой родной! Ию! Ию!

Как рад я видеть эту кожу желтую —

Донос, крючок на ней так и написаны.

А на губах так и цветет привычное:

«Ты что сказал?» — и сразу вид обиженный,

Не ябедник — невинность оскорбленная!

И взгляд при этом истинно аттический.

Спаси теперь, как прежде погубил меня!

Пред чем же страх?

Пред «молодым и старым днем».

А что такое «молодой и старый день»?

К суду меня потянут в этот самый день.

Истца оставим с носом. Разве мыслимо,

Чтоб день один двумя бы днями сделался?

Немыслимо?

Конечно. Разве может быть

Старуха разом молодою женщиной?

Но так закон определил.

Уверен я,

Закона дух остался скрыт.

А дух каков?

Старик Солон[217] любил народ поистине.

Но здесь при чем же «молодой и старый день»?

Определил для жалоб двое суток он;

День старый, а за ним день молодой, чтоб суд

На новолунье начал разбирательство.

А для чего ж тут старый день?

Затем, чудак,

Чтоб накануне доброю охотою

Договориться мог истец с ответчиком.

А нет, так в суд подать на новолуние.

Так почему ж не в новолунье денежки

Берет притан, а в «молодой и старый день»?

Как жрец, он поступает здесь, по-моему.

Чтоб поскорее прикарманить денежки,

Он накануне их, как жертву, пробует.

Отлично.

Добыча для ученых, стадо темное,

Толпа, бараны, камни, кружки битые!

За здравие мое и сына-умника

Сейчас спою я праздничную песенку.

Ты счастливец, Стрепсиад!

Родился ты хитрецом!

Сына-хитреца родил!

Так мне будут петь друзья

И соседи,

Завидуя, что на суде язык твой побеждает.

Войдем же в дом.

Хочу тебя я угостить на славу.

Добро свое годится ли растрачивать?

Да ни за что! А, право, лучше было бы

Прогнать его тогда, чем в тяжбу впутаться.

А что теперь? Из-за своих же денежек

Тебя тащу свидетелем, к тому ж еще

Врагом соседу стану стародавнему.

И все-таки не посрамлю отечества,

Покуда жив.

Эй, Стрепсиада в суд зову.

Тебе чего?

«На молодой и старый день».

Свидетель будь: два дня назвал он. Суд зачем?

Двенадцать мин ты должен за саврасого

Коня.

Коня? Чудесно. Ясно слышали?

Ведь знают все, что скачки ненавижу я.

Долг возвратить клялся ты Зевса именем.

Свидетель Зевс, в то время ведь не знал еще

Сынок мой кривды, все опровергающей.

Теперь от долга отпираться думаешь?

А для чего ж другого нам учение?

А если в суд пойдем мы, отречешься ты,

Зовя богов в свидетели?

Каких богов?

Гермеса, Зевса, Посейдона.

Видит Зевс,

И поклянусь, и три гроша в придачу дам!

Так пусть чума возьмет тебя, бесстыдного!

Посыпать солью, выйдет мех отличнейший.

Смеешься надо мною?

На шесть ведер мех!

Великий Зевс и боги мне свидетели,

Так не уйдешь ты!

Презанятно! Зевсом ты

Клянешься и богами?

О, невежество!

За это все ответишь мне со временем.

Сейчас же говори, отдашь мне денежки,

Иль мне судиться?

Подожди немножечко.

Сейчас тебе наверняка отвечу я.

Что сделает, как думаешь?

Отдаст мне долг?

Где тот, кто денег требует с меня? Скажи,

Вот это что?

Корзина, дело ясное.

Такой безмозглый дурень денег требует!

Не дам я ни полушки полоумному,

Корзан, мой бог, зовущему корзиною.

Что? Не отдашь?

Нимало, как мне кажется,

А ты не затрудняйся, убирайся прочь

От двери!

Ухожу! Но знай, к пританам я

Иду, подам к уплате, головой клянусь.

Побольше потеряешь, чем двенадцать мин!

А я тебе, поверь мне, не желаю зла,

Хоть и назвал ты зря корзан корзиною.

Ай-ай-ай-ай!

Кто здесь вопит так горько! Не божок ли то

Заголосил из племени Каркинова?[218]

Кто я такой — узнать вам это хочется?

Я несчастливец!

Так иди путем своим!

О бог суровый! Рок оседробительный!

Моя упряжка… О Паллада! Горе мне!

Но чем тебя обидел Тлеполем,[219] скажи?

Почтеннейший, не смейся! Прикажи, прошу,

Чтобы вернул мне деньги поскорей твой сын.

Давно я жду, к тому ж сейчас в несчастии.

Какие ж это деньги?

Те, что должен он.

Дела твои прескверны, как мне кажется.

Свидетель бог, свалился с колесницы я.

А мелешь вздор, как будто бы с осла упал.[220]

Как вздор? Хочу я деньги получить свои.

Ты не в своем рассудке. Это ясно.

Что?

Всего вернее — мозга сотрясение.

Всего верней, пойдешь ты в суд, свидетель Зевс,

Когда долгов не возвратишь!

Скажи мне, друг,

Как думаешь, для ливней воду свежую

Зевс достает, иль силой солнца старая

Вода обратно на небо взбирается?

Не знаю. И нисколько не желаю знать.

А правомочен разве деньги требовать

Тот, кто не знает про дела небесные?

Раз денег мало, ты бы хоть лихву на долг

Мне отдал.

Что за зверь такой — лихва, скажи?

Да то, что с каждым месяцем и с каждым днем

Все больше возрастает и растет, растет,

Пока проходит время.

Верно сказано.

Скажи, а море, что оно, по-твоему,

Растет или все то же?

То же, думаю.

Ему расти не подобает.

Бедненький!

Да если море, с столькими притоками,

Не возрастает, как же ты надеешься,

Чтобы твои нежданно деньги выросли!

Ступай, катись! Подальше от дверей моих.

Стрекало дай мне!

Вас зову в свидетели.

Но-но! Пошел же, трогай, торопись, гнедой!

Ну не бесстыдство ль это?

Торопись! Не то

Под хвост стрекалом, сивка, подбодрю тебя!

Бежит! А то бы двинул, раскатал тебя

С колесами, осями и заклепками.

Сутяжничать, сквалыжничать —

Большое зло.

Упрямый старичок

Решил зажать, не отдавать

Добра и денег, взятых в долг.

А все-таки сегодня же

Приключатся новости.

Хитрый выдумщик, затеявший обман,

За плутни все, за все грехи

Расплатится жестоко.

Боюсь я, то, чего искал,

Чего желал,

Сегодня он найдет.

Ужасен в споре сын его,

Опровергать, изобличать

Неправдою умеет он.

Всяких собеседников

Переспорит трижды лживой болтовней,

Но скоро, скоро взмолится

Старик, чтоб онемел он.

Увы! Увы!

Соседи! Родственники и приятели! Спасите!

Бьют! Бегите, помогите мне!

О, голова седая! Щеки старые!

Отца ты бьешь, негодник?

Да, отца я бью.

Он признает, что бил меня, вы видите!

Ну да!

Злодей, отцеубийца, висельник!

Еще, еще брани меня, хули меня!

Но знай, я радуюсь твоим ругательствам.

Распутник!

Сыпь мне розы, золоти меня!

Отца ты бьешь?

Ну да, и докажу тебе,

Что бил по праву.

Вот как, пес негоднейший!

Да кто ж дал право сыну бить родителя?

Послушай, что скажу я, убедишься сам.

Да что ты мне докажешь?

Очень многое.

Какою речью говорить мне, выбери!

Какою речью?

Да, кривой иль правою?

На то ль тебя учил я, окаяннейший,

Опровергать законы, чтоб так каверзно

Ты доказал, что нравственно и правильно

Родному сыну избивать родителя?

И докажу я все же правоту свою,

И ты со мною согласишься, выслушав.

Ну, что ж сказать сумеешь ты, послушаю.

Подумай, позаботься, поспеши, старик,

Врага переспорить.

Когда б в себя не верил он, наверное,

Не был так бесстыден.

На что-то он надеялся, — в словах его

И дерзость и сила.

Из-за чего и почему у вас возникла тяжба,

Пред хороводом объясни.

Начни, не заминаясь!

Из-за чего и почему мы начали ругаться,

Вам расскажу. Мы закусить решили, как известно.

Тут в руку лиру взять его я попросил и песню

Поэта Симонида[221] спеть: «Барашек, Крий, попался».

А он сказал, что песни петь за чашей, под кифару,

Обычай устаревший, баб забота, мукомолок.

Неправ ли был я, наскочив с руками и с ногами

На старика? Заставить петь! Кузнечики мы, что ли!

Вот те же самые повел и за едой он речи,

Сказал к тому ж, что Симонид — писатель очень скверный.

С трудом, но все-таки себя я удержал от злости.

Я попросил его тогда взять миртовую ветку

И из Эсхила мне прочесть. А он ответил тут же:

«Эсхила почитаю я первейшим из поэтов

По части шума, болтовни, нескладности и вздора».

Вскипело сердце у меня, представите вы сами,

Но гнев в себе я подавил, сказал: «Тогда, голубчик,

Из новых что-нибудь мне спой, из песен философских».

Из Еврипида говорить тут начал он, о брате,

С родной сестрой, избави бог, бесстыдно переспавшем.

Тут удержаться я не мог. Накидываюсь в злости

С проклятьем, с криком на него. Потом, как уж ведется,

На слово — слово, брань — на брань, он вскакивает с места

И ну душить, и ну давить, и мять меня, и тискать!

А не по нраву, да? Признать готов ты Еврипида

Мудрейшим из поэтов всех?

Мудрейшим? Ах ты горе!

Да что сказать тебе? Опять меня побьешь!

За дело!

За дело? Ах, бесстыдник! Я ж вспоил тебя, взлелеял,

Нескладный детский лепет твой отгадывать умел я.

Едва ты пролепечешь: «И» — тебе даю напиться.

А скажешь: «Мама», — на бегу леплю из хлеба соску,

Кака захочешь — тут как тут, тебя несу я за дверь,

Усаживаю там. А ты меня схватил за горло!

Хоть я кричал, хоть я пищал,

Хотел на двор, ты, негодяй,

Не пожалел, за дверь не снес,

Меня душил, и под себя,

Мой бог, кака я сделал.

У молодых трепещет сердце, думаем,

Все ждут его речи.

Когда уже такие безобразия

В речах защитит он,

За шкуру стариков мы не дадим тогда

Пустого орешка.

Искатель хитрых, новых слов, твоя теперь забота

Такие доводы найти, чтоб правым показаться.

Наук новейших мастерством как радостно заняться

И научиться презирать закон, обычай старый!

Пока все помыслы мои ристаньям отдавал я,

Трех слов связать я не умел, ни разу не запнувшись.

Теперь от скачек отучил меня вот этот самый,

Я занялся сложеньем слов и мыслей изощренных.

И доказать могу, что сын отца дубасить вправе.

Лошадничай, свидетель Зевс! Уж лучше заведу я

Тебе четверку лошадей, чем от побоев сдохну!

Меня от речи ты отвлек, я к мысли возвращаюсь,

И вот о чем тебя спрошу: меня дитятей бил ты?

Да, бил, но по любви, добра тебе желая.

Что же,

А я добра тебе желать не вправе, точно так же

И бить тебя, когда битье — любви чистейшей признак?

И нечему твоя спина свободна от побоев,

Моя же — нет? Ведь родились свободными вы оба?

Ревут ребята, а отец реветь не должен? Так ли?

Ты возразишь, что лишь с детьми так поступать пристало.

Тебе отвечу я: «Ну, что ж, старик — вдвойне ребенок».

Заслуживают старики двойного наказанья,

Ведь непростительны совсем у пожилых ошибки.

Но нет обычая нигде, чтоб сын отца дубасил.

А кто обычай старый ввел, тот не был человеком,

Как ты да я? Не убедил речами наших дедов?

Так почему же мне нельзя ввести обычай новый,

Чтоб дети возвращать могли родителям побои?

А порку, что досталась нам, до нового закона

Забудем лучше и простим за давностию срока.

Возьмите с петухов пример и тварей, им подобных,

Ведь бьют родителей у них, а чем они отличны

От нас? Одним, пожалуй, тем, что жалоб в суд не пишут.

Но если петухам во всем ты подражать желаешь,

Дерьма не щиплешь почему, не дремлешь на насесте?

Ну, это, друг, совсем не то, Сократ со мной согласен.

И все-таки не бей! Потом винить себя же будешь.

С чего же?

Как теперь меня, потом тебя обидит,

Когда родится, твой же сын.

А если не родится?

Так, значит, бит я даром, ты ж в гробу смеяться будешь?

Боюсь, ровесники мои, что говорит он дельно.

Должны мы в этом уступить, как видно, молодежи.

И поделом: кто был неправ, пусть на себя пеняет.

Теперь ты эту мысль развей!

Совсем меня угробишь!

Быть может, с тем, что претерпел, сейчас ты примиришься?

Да как же? Научи меня. Ты чем меня утешишь?

Я мать свою отколочу, как и тебя.

Что слышу? Вот дерзость, прежних всех страшней!

Что, если словом кривды

Тебя сумею убедить,

Что матерей законно бить?

Когда и это превзойдешь,

Тогда осталось мне одно —

С откоса вниз тебя столкнуть

С Сократом вместе

И с проклятой Кривдой!

Вы всем моим несчастьям,

Облака, виной. Вам,

Облака, я вверил все дела мои!

Нет, нет, в своих несчастьях виноват ты сам:

На ложный путь направил ты дела свои!

Но прежде так со мной не говорили вы?

Слепого дурня, старика морочили?

Мы поступаем так же всякий раз, когда

Погрязшего встречаем в преступлениях.

Его в пучину бедствий повергаем мы,

Чтобы богов бояться научился он.

Жестоко, Облака мои, но правильно.

Я денег тех, что задолжал, не должен был

Присваивать.

Теперь же, милый мальчик мой,

Пойдем, Сократа с Хэрефонтом мерзостным

Побьем! Обоих нас они опутали.

Но обижать как смею я наставников?

Смелей, смелее! Чти лишь Зевса старого!

Сказал же, старый филин: «Зевса старого»!

Да есть ли Зевс?

Да, есть!

Да нет же, нет! Царит

Какой-то Вихрь, а Зевса он давно изгнал.

Нет, не изгнал! Хотя и сам я думал так

И в Вихрь поверил. Слепота несчастная!

За бога принял я пустые выдумки!

С самим собой безумствуй и неистовствуй!

Ах, я дурак! Ах, сумасшедший, бешеный!

Богов прогнал я, на Сократа выменял.

Гермес, голубчик, не сердись, не гневайся,

Не погуби, прости по доброте своей!

От хитрословий этих помешался я.

Пошли совет разумный, в суд подать ли мне

На негодяев, отомстить ли иначе?

Так, так, совет прекрасный: не сутяжничать,

А поскорее подпалить безбожников лачугу.

Ксанфий, Ксанфий! Поспеши сюда!

Беги сюда, топор возьми и лестницу,

И на мыслильню поскорей вскарабкайся,

И крышу разбросай, любя хозяина,

И опрокинь стропила на мошенников!

А мне подайте факел пламенеющий!

Сегодня же заставлю расплатиться их

За все грехи. Заплатят, хоть и жулики!

Ай-ай-ай-ай!

Пылай, мой факел! Жги горючим пламенен!

Что делаешь, старик?

Как что? Я с крышею

Мыслильни вашей тонкий диалог веду.

Ай-ай! Кто дом наш поджигает?

Горе нам!

Тот самый, у кого накидку выкрали!

Погубить нас! Погубишь!

Это — цель моя.

Пусть не обманет лишь топор надежд моих

И сам не упаду я, шею вывихнув.

Голубчик, стой!

На крыше что ты делаешь?

Парю в пространствах, мысля о судьбе светил.

О, горе мне, беда мне! Задыхаюсь я.

И мне несчастье! Жарюсь, как на вертеле!

Зачем восстали на богов кощунственно?

Как смели за луною вы присматривать?

Коли, руби, преследуй! Много есть причин,

А главное, они богов бесчестили!

Уходите отсюда скорее! Наш хор

Поработал сегодня на славу.

Живее! Теста поскорей жуку подай!

Бери, корми проклятого! Чтоб сдохнул он!

Чтоб слаще корма никогда не жрать ему!

Еще лепешку из добра ослиного.

Бери еще! Куда же делось прежнее?

Все скушал?

Нет, свидетель Зевс, схватил, сглотнул,

Меж лап загнав, с чудовищною жадностью.

Меси покруче, пожирней замешивай!

О мастера золотари! На помощь мне!

Не то я задохнусь в вонище этакой.

Распутного мальчишки нам помет подай!

Нам захотелось нежного.

Пожалуйста!

В одном грехе зато не упрекнуть меня:

Не скажут, что у печки пекарь кормится.

Ой-ой-ой-ой! Еще подай, еще подай! Меси еще!

Не буду! Нет! Свидетель Феб!

Мне эту лужу мерзкую не вычерпать!

Стащу ему, пусть на здоровье лопает!

Чтоб он пропал, свидетель Зевс, и ты за ним!

Прошу вас, если знаете, скажите мне,

Где нос бы мне купить, в котором дырок нет?

Не видано поденщины чудовищней,

Чем эта: корм давать жуку-навознику!

Свинья или собака — те помет сырьем

Готовы жрать. А этот зверь заносчивый

Воротит морду, к пище не притронется,

Пока не раскатаю, не скручу и корм

Лепешечкой подам, как бабы любят есть.

Ну, что же, жрать он кончил? Погляжу тишком,

Дверь приоткрывши, чтоб не увидал меня.

Ну, лопай, трескай, брюхо набивай едой,

Пока не разорвешься ненароком сам!

Да, ну и жрет, проклятый! Как силач-борец,

Налег на корм и челюстями лязгает,

И головою вертит, и ногами мнет.

Так скручивает корабельщик снасть свою,

Когда для барок толстые канаты вьет.

Тварь гнусная, прожорливая, смрадная!

Кто из божеств всевышних произвел его,

Не знаю. Но не Афродита, думаю,

И не Хариты также.

Кто же?

Зевс родил,

Из кучи, не из тучи, громыхнув грозой.

Теперь, пожалуй, спросит кто из зрителей,

Заносчивый молодчик: в чем же драмы суть?

И жук при чем? А этому молодчику

Заезжий иониец объясненье даст:

«Я понял, на Клеона намекают здесь:

Навоз в Аиде, дескать, поедает он…»

Бежать мне нужно и жуку напиться дать.

Я объясню, в чем дело, детям: маленьким,

Подросточкам и взросленьким мужчиночкам,

Мужчинам расскажу великовозрастным.

Мужчинищам великовозрастнейшим всем.

Хозяин наш взбесился, но особенно,

Не так, как вы, иначе и по-новому.

День целый в небо он глядит, разинув рот,

И Зевса кроет руганью отборною.

«Эй, Зевс, — кричит он, — чем же это кончится?

Оставь метлу! Не то Элладу выметешь».

Вот, вот!

Молчите! Голос слышится хозяина.

О Зевс! Ты что с народом нашим делаешь?

Ты, как стручки, все города повылущил.

Вот-вот она, напасть! Об этом речь моя!

Образчик перед вами помешательства.

Как только началось его безумие,

Себе вопрос он задал, вы послушайте:

«Как прямиком залезть мне к Зевсу на небо?»

Тут лестницу он смастерил ледащую,

Чтобы по ней вскарабкаться, и шлепнулся,

И дырку на затылке проломил себе.

Вчера ж, невесть откуда, приволок домой

С коня величиной жука этнейского

И конюхом к жуку меня приставил. Сам

Его он гладит, словно жеребеночка:

«Пегасик мой! Краса моя пернатая!

Взлети, примчи меня к престолу Зевсову!»

Но погляжу, что там внутри он делает.

Беда, беда! Соседи, поспешите, эй!

Хозяин мой меж небом и землей повис:

Сев на жука верхом, парит он в воздухе.

Тпру-у, стой! Тпру-у, стой! Тише шаг, мой жучок,

Горячиться нельзя, выступая в поход!

Юной силой гордясь, не гарцуй, не кичись,

А сперва разойдись, жар почувствуй в костях,

Сухожилья расправь ветровеющих крыл!

Но в лицо не дыши мне, тебя я молю:

Если будешь ты вонью меня обдавать,

То тогда оставайся уж лучше в хлеву!

Господин и владыка! С ума ты сошел!

Замолчи! Замолчи!

Но куда же гребешь ты, воздушный пловец?

Я для блага всей Греции начал полет,

Небывалый задумал я подвиг свершить.

Но зачем же лететь? Ты в своем ли уме?

В благоречье молчите! Ни жалоб, ни слез!

Не вопить — ликовать наступила пора,

Горожанам язык за зубами держать,

Все навозные ямы и нужники все

Запечатать и новым покрыть кирпичом,

И зады заклепать до отказа!

Не замолчу, покуда не расскажешь мне,

Куда лететь собрался?

Да куда ж еще? К престолу Зевса, на небо.

Зачем это?

Чтобы спросить, что делать затевает он

Со всеми нами, жителями Греции.

А если не ответит?

Обвиню его

И заявлю, что предал персам эллинов.

Не допущу, покуда жив, свидетель Зевс!

Я не могу иначе.

Ого-го! Эй-эй! Детишки!

Ваш родитель собрался удрать,

Летит на небо, сиротами бросил вас.

Отца просите, заклинайте, бедные!

Милый отец наш,[222] отец! Справедлива,

Значит, та весть, что несется по дому:

Нас покидая, ты с птицами вместе,

Легкий, как ветер, несешься к воронам?

Все это правда?

Скажи мне, отец, если любишь немножко!

Может быть, так, мои доченьки.

Правда, что жаль мне вас, бедных,

Жаль, когда хлеба вы просите, папочкой ласково клича,

В доме же нет ни полушки, ни крошки, ни грошика денег.

Вот когда, дело удачно свершив, прилечу я обратно,

Будет большой каравай и пинков я вам дам на закуску.

А как же ты в небесный путь отправишься?

Не повезет тебя корабль по воздуху.

Крылатый конь, а не корабль помчит меня.

Скажи, что за причуда — оседлать жука

И воспарить на нем к богам, папашенька?

Не знаешь? В баснях у Эсопа сказано,

Что из крылатых жук один небес достиг.

Отец, отец, невероятно все-таки,

Чтобы богов достигла тварь вонючая.

С орлом враждуя, жук когда-то в небо взмыл

И там разворошил гнездо орлиное.

Не лучше ли Пегаса оседлать тебе?

Богам ты показался бы трагичнее.

Да нет, чудачка. Корма мне двойной запас

Тогда б был нужен. А теперь, чем сам кормлюсь,

Добром тем самым и жука кормлю затем.

А что, когда в пучину моря влажную

Он свергнется? Как он, крылатый, вынырнет?

Есть у меня правило подходящее:

Челном наксосским будет мне навозный жук.

А свой корабль к какой пригонишь пристани?

В Пирее, в бухте Жучьей,[223] бросим якорь мы.

Смотри же, не свались и не сломай костей!

Не то хромцом ты станешь — Еврипид тебя

Подцепит и состряпает трагедию.

Об этом позабочусь. До свидания!

А вы, кому на благо я свершаю труд,

Сдержите ветры, отливать помедлите

Три дня. Когда в полете жук почует смрад,

Меня он скинет и на корм набросится.

Подымайся бодрей, мой Пегас, веселей,

Шевелись, золотою уздою звеня!

Пусть сверкает зубов белоснежный оскал.

Что с тобою? Что делаешь? Ноздри куда

Повернул? Что почувствовал? Нужника дух?

Подымайся смелей, над землей воспари!

Легковейными крыльями вверх устремись

И до Зевсова дома домчись прямиком!

А от пакости всякой свой нос отврати

И про корм свой всегдашний сегодня забудь.

Что ты делаешь? Эй! Кто там сел за нуждой

В закоулке у девок, в Пирее? Эй-эй!..

Ты погубить, погубишь меня! Закопай!

И побольше землицы поверху насыпь!

И тимьяна цветущего куст посади,

И душистого масла налей! А не то

Я сломаю хребет, и за гибель мою

Пять талантов заплатит хиосский народ,[224]

И всему будет зад твой виною!

Ай-ай-ай-ай! Как страшно! Не до шуток мне!

Эй ты, машинный мастер, пожалей меня!

Какой-то вихрь ужасный вкруг пупка подул.

Потише, а не то я накормлю жука!

Но вот уж я в соседство с божеством попал.

И предо мною Зевса двор, как кажется.

Эй-эй, привратник Зевса! Отопри живей!

Пахнуло чем-то смертным на меня! Геракл!

Что за напасть такая?

Это мерин-жук!

Ах, мерзкий, ах, проныра, ах, бессовестный!

Подлец, из подлых подлый! Прощелыжина!

Как ты пришел к нам, подлый прощелыжина?

Как звать тебя? Ответь же!

Прощелыжина!

Откуда родом? Ну же!

Прощелыжина!

Отец твой кто?

Отец мой? Прощелыжина!

Клянусь Землей и Небом, не уйдешь живым,

Когда не скажешь имя и откуда ты.

Тригей — я, афмониец.[225] Виноградарь я,

Не сплетник, не сутяжник и не ябедник.

Пришел зачем?

Привез тебе говядины.

Зачем ты здесь, бедняжка?

Видишь, лакомка,

Теперь я у тебя не прощелыжина!

Ступай, покличь мне Зевса.

Нет и нет! Тю-тю!

Ведь ты к богам нисколько не приблизился.

Их дома нет. Они вчера уехали.

В страну какую?

Не в страну.

Куда ж?

Куда?

На край вселенной. К куполу небесному.

Зачем же одного тебя оставили?

Да стерегу я барахлишко божее:

Горшочки, ложки, плошки, сковородочки!

Но почему же божества уехали?

На греков рассердились. Поселили здесь

Они Войну и ей на растерзание

Нас отдали. Что хочет, то и делает.

А сами удалились в выси горние,

Чтобы не видеть ваших непрестанных свар

И жалоб ваших не слыхать назойливых.

Зачем же боги с нами поступили так?

За то что вечно воевать хотели вы,

Хоть боги мир устраивали. Стоит лишь

Лаконцам потеснить афинян чуточку,

Они кричат: «Мы зададим афинянам!

Клянемся близнецами!»[226] Если ж Аттике

Вдруг повезет и мир предложит Спарта нам,

Тут вы орете снова: «Нас надуть хотят!

Афиною клянемся мы! Не верьте им!

Ведь Пилос[227] — наш. Послов пришлют опять они».

Все наши разговоры, узнаю точь-в-точь.

Не думаю, чтобы пришлось Ирину вам,

Богиню Мира, увидать.

Да где ж она?

Ее низверг в пещеру страшный Полемос.

Да где ж пещера?

Вон внизу, каменьями,

Ты видишь, завалил ее он доверху,

Чтоб вам никак Ирину не добыть.

Скажи,

А что он с нами делать собирается?

Одно лишь знаю, что вчера он вечером

Чудовищную ступку приволок домой.

А что ж он с этой страшной ступкой сделает?

Все города он хочет в порошок стереть.

Но я пойду. Мне слышится, выходит он.

Ужасный шум донесся изнутри.

Ай-ай!

Ах, горе, горе! Побегу. Почудилось

Мне грохотанье ступки истребительной.

Увы, народ, народ, народ несчастнейший!

Вот скоро вы зубную боль узнаете!

Чудовищная ступка! О владыка Феб!

А взгляд его — как гибель.

Страшен Полемос!

Так вот кого боимся, вот кто душит нас,

Ужасный, страшный, наземь повергающий!

Чесночные спартанцы, вам конец пришел.

Пятижды, трижды, десять раз проклятые!

А нам, друзья, до Спарты дела вовсе нет!

Лаконяне пусть плачутся. Несчастье — их.

Мегара, ай, Мегара! Изотру тебя!

Помну, поперчу, станешь кашей луковой.

Ой-ой-ой-ой! Тяжелые и горькие

Мегарцам тут слезищи приготовлены.

Сицилия, эгей, и ты раздавлена!

Страна какая на творог размолота!

Аттического меда подолью еще.

Другого меда поищи, прошу тебя!

А этот дорог! Пожалей аттический!

Эй, мальчик, Ужас!

Звал меня?

Наплачешься!

Зевал без толку? Кулаки забыл мои?

Кулак сердитый!

Сжалься, господин, ай-ай!

Он луковку вложил в кулак, наверное!

Достань толкач покрепче!

Толкача еще

Не завели. Вчера ведь только въехали.

Тогда беги, в Афинах раздобудь живей!

Бегу стрелою. А не то побьют опять.

Что ж делать нам, людишки горемычные?

Грозит опасность страшная, вы видите!

Когда толкач добудет он дробительный,

Усядется и в крохи города сотрет.

Не дай ему вернуться, Дионис, спаси!

Эй, ты!

Что надо?

Не принес?

Беда, беда!

Пропал толкач афинский знаменитейший,

Кожевник[228] тот, что ворошил Элладу всю.

О госпожа Афина, славно сделал он,

Что вовремя подох, на благо городу,

И кашу заварить не может новую.

Так принеси другой, из Лакедемона.

Пошел!

Не медлю.

Приходи скорей назад!

Что с нами будет, граждане, беда идет!

Средь вас тут не найдется ль посвященного

В мистерии? Теперь пускай он молится,

Чтобы в дороге Ужас ногу вывихнул.

Ай-ай, погиб я, ай, несчастье, ай, беда!

Что? Не принес опять ты ничего?

Пропал

Толкач первейший также в Лакедемоне.

Проклятье! Как же?

Отдали во Фракию

Его на содержанье, и пиши — конец!

О боги Диоскуры,[229] славно сделано!

Пока живем! Мужайтесь, люди честные!

Возьми весь скарб, под кровлю отнеси его!

А я пойду и смастерю толкач себе.

Теперь шута Датида вспомним песенку.

Он так мурлыкал, пальцем тешась, в летний зной:

Как ладно мне, как сладко мне, как весело!

Теперь настало время, братья эллины,

Оставив распри, позабыв усобицы,

На волю нам богиню Мира вывести,

Пока толкач не помешает новый нам.

Эй, пахари, торговцы, люд ремесленный!

Эй, рукоделы, поселенцы, пришлые

И вы, островитяне, весь народ, сходись!

Всяк скорей бери лопаты, и канаты, и кирки!

Потрудиться предстоит нам, всем на радость, в добрый час!

Смело, други, поспешите, избавленья близок день.

О всеэллинское племя! Друг за друга встанем все,

Бросим гневные раздоры и кровавую вражду!

Светит нам весенний праздник, пусть удавится Ламах!

Объясни теперь, что делать, главарем в работе будь!

Все мы твердо порешили, не уйдем домой, пока

Бечевою, рычагами вновь на землю не вернем

Величайшую богиню, покровительницу лоз.

Тише! Полемос услышит ваши крики, топот ваш,

И тогда опять начнется ненавистная война.

Веселее и приятней услыхать такой приказ,

Чем приказ: «Явиться срочно с провиантом на три дня».

Тише, чтобы в преисподней Кербера не разбудить,[230]

Чтобы гомона и гама снова он не учинил

И сладчайшую богиню нам спасти не помешал.

Ну, уж нет! Никто на свете нас Ирины не лишит,

Только бы она досталась в руки нам! Хо-хо-хо-хо!

Все погубите вы! Стойте! Если будете орать,

Он прискачет и растопчет все тяжелою пятой.

Пусть бушует, сколько хочет, пусть грохочет и стучит!

Не оставим мы веселья в этот расчудесный день!

Вот беда! Взбесились, что ли?

Бросьте, ради всех богов!

Нашу славную затею пляской сгубите вконец.

Не хочу плясать я вовсе. Но от радости, гляди,

Хоть стою на месте, ноги сами ходят ходуном.

Ну, теперь-то уж довольно.

Бросьте, бросьте танцевать!

Вот уж бросили мы, видишь.

На словах. А пляс идет.

Ну, еще разок, вот этак!

И тогда уже конец.

Ну, еще разок — и хватит.

Перестаньте же скакать.

Если пляс наш делу вреден, мы не будем танцевать.

Вижу, пляшете вы все же!

Зевс свидетель, раз еще

Могу правую поднимем и притопнем — и конец!

Я согласен. Только больше не сердите вы меня.

Левая нога за правой в пляску просится сама.

Счастлив я. Свищу, ликую, и кряхчу, и хохочу.

Словно злую старость сбросил, так я рад, что кинул щит.

Рано, рано веселитесь! Не дался еще успех.

Вот когда спасем богиню, смейтесь, веселитесь все!

И вопите и орите!

Будет нам заботой — дрыхнуть,

Обжираться, обниматься

И по ярмаркам шататься,

Напиваться, наряжаться,

Волочиться

И кричать: хо-хо-хо-хо!

Как увидеть я желаю этот долгожданный день!

Бедствовал долго я,

Все валялся на соломе, как железный Формион.[231]

Больше я судьей не буду черствым, сумрачным и злым.

Нет, не буду я, как прежде, скучным, строгим сухарем!

Буду ласков, весел, мил,

Буду снова молодым,

Позабыв тревоги войн.

Сколько времени нас мучат всё походы да бои.

Гонят нас туда, сюда,

Из Ликея и в Ликей,[232]

Со щитом, с копьем в руке.

Расскажи же, что нам делать, чем нам другу услужить!

Господином и владыкой дал тебя нам добрый рок.

Куда свалить нам камни, погляжу сейчас.

Наглец, негодник, что ты делать думаешь?

Да ничего худого. Словно Килликон.[233]

Погибнешь, мерзкий.

Если жребий выпадет. Ведь ты,

Гермес, мастак по части жребиев.

Конец тебе, погибнешь!

Завтра к вечеру?

Сейчас же.

Ничего я не купил себе,

Ни сыра, ни муки.

Не приготовился.

Считай себя истертым!

Почему ж это

Такого я блаженства не почувствовал?

Не знаешь разве, смерть назначил Зевс тому,

Кто выпустит Ирину.

Это, значит, мне

Придется умереть?

В том нет сомнения.

Тогда на поросенка дай мне драхмы три!

Принять хочу пред смертью посвящение.

О Зевс, метатель молний!

Ради всех богов,

Не выдавай же, господин, молю тебя.

Молчать не стану.

Вспомни о говядинке,

О жертвах, что тебе я приносил, любя!

Чудак! Да Зевс угробит самого меня,

Когда не буду горло драть, орать, кричать.

Гермесик, горла не дери, прошу тебя!

Что такое с вами сталось, что стоите, очумев?

Ну, кричите же, лентяи, чтобы он не закричал!

Ни за что, Гермес-владыка, ни за что!

Ни-ни-ни-ни!

Сладкую, сочную

Поросятину в подарок принимал ты от меня.

Не забудь, Гермес, об этом в нашей нынешней беде.

Слышишь, чтут тебя и хвалят, господин и властелин!

О, дозволь, щедрейший бог,

Нам Ирину взять к себе.

Ты всегда был к людям добр. Если ты

Писандра[234] шлемы ненавидишь и щиты,

Шествия священные,

Жертвоприношения,

Обещаем мы тебе.

О, снизойди к их просьбам, я молю тебя!

Они сейчас смиренней, чем когда-либо.

И вороватей нынче, чем когда-либо.

Тебе открою тайну очень важную,

Всем божествам большой бедой грозящую.

Ну, говори! Быть может, убедишь меня?

Луна-Селена и мошенник Гелиос

Давно уж против вас готовят заговор,

Предать хотят они Элладу варварам.

Но почему же?

Потому, свидетель Зевс,

Что мы приносим жертвы вам, а варвары —

Луне и солнцу. Потому, естественно,

Они хотят нас всех замучить до смерти,

Чтоб у божеств отнять все приношения.

Так вот зачем они все время праздники

У нас крадут и дни грызут, мошенники.[235]

А потому, любезнейший Гермес, возьмись

За дело с нами, помоги добыть ее!

И в честь тебя Панафинеи[236] справим мы

И все другие празднества великие,

Мистерии,[237] Диподии, Адонии.[238]

И государства прочие, уйдя от бед,

Тебе молиться будут, избавителю.

Получишь много всякого добра. И я

Тебе дарю вот этот золотой кувшин!

Как жалостлив я сердцем к золотым вещам.

Дело, граждане, за вами!

В ход лопаты и кирки!

Поскорее, веселее оттащите камни прочь!

За работу мы возьмемся, ты ж, мудрейший из богов,

Будь в работе нашей старшим.

Приказанья отдавай

И увидишь: неплохие подмастерья у тебя.

Проворней чашу протяни мне! Чашу мы

Винцом наполним и богам помолимся!

Возлиянье! Возлиянье!

Все молчите! Все молчите!

Мы, совершая возлиянье, молимся,

Чтоб этот день началом всяких радостей

Для греков стал. Кто за канат ухватится

От всей души, пусть не берет щита вовек.

О нет! Пусть в мире сладком он проводит жизнь,

У камелька с веселою подружкою.

А кто войну не может разлюбить никак,

Тому бы вечно, Дионис, владыка наш…

Из тела стрелы острые вытаскивать.

А кто к походам страстью одержим, тебя,

Владычица, мешает воскресить на свет…

Пусть с ним случится то же, что с Клеонимом.

Копейный мастер или продавец щитов,

Кто миру враг, а друг своей лишь прибыли…

Пусть жрет ячмень, разбойниками схваченный.

И кто желает власти полководческой,

И раб, который о побеге думает…

На колесо поднять того и выстегать!

А нам пускай поможет сребролукий Феб!

Про лук не надо! Феба одного зови!

Приди, приди к нам! Феба одного зову.

И с ним Харит, Гермеса, Афродиту, Ор.[239]

Арес не нужен?

Нет!

А Эниалий?[240]

Нет!

За бечеву возьмемся и потянем, эй!

Потянем!

Еще разок!

Потянем!

Еще, еще разок!

Потянем! Потянем!

Нет, не дружно, не ладно работа идет.

За канат не схватились?

Надулись чего? Ох, достанется вам, беотийцы![241]

Еще раз!

Еще разок!

Но вы оба не тянете также?

Я ж тяну, как могу, налегаю вовсю,

Запрягаюсь в канат, выбиваюсь из сил.

Почему же работа ни с места?

Ламах, ты нам мешаешь, зря расселся здесь!

Нам ни к чему, дружище, это пугало!

Да и аргосцы тоже не усердствуют,

Они смеются над трудами нашими.

Сосут двух маток, хлеб едят у двух господ.

Зато лаконцы, милый, тянут здорово,

Но знаешь что? Из них одни колодники

Вовсю хлопочут, да мешают цепи им.

Нет толку и в мегарцах. Тянут врозь они,

Точь-в-точь щенята, зубы как оскалили!

Они от голодухи обессилели.

Так ничего не сделать нам! Смелей, друзья,

Единым духом все возьмемся сызнова!

Потянем!

Еще разок!

Потянем!

Да ну, еще разок!

Идет еле-еле!

Никуда не годится. Ведь просто беда!

Эти тянут вперед, а другие назад!

Эй, аргосцы, вы будете биты!

Еще раз!

Еще разок!

Затесались предатели, видно, меж нас!

Ну хоть вы, — ведь по миру тоскуете вы, —

Хорошенько возьмитесь, тяните дружней!

Тянем мы, да другие мешают.

Эй вы, мегарцы, убирайтесь тотчас же!

Богиня ненавидит вас. Ей помнится,

Вы чесноком ее натерли первые,

И вы остановитесь, эй, афиняне!

Вы тянете совсем не там, где надобно.

Судить-рядить — одно лишь вы умеете.

Когда богиню воскресить желаете,

Вам ближе к морю потесниться следует.

За дело примемся одни! Эй, други-земледельцы!

Работа спорится у вас. На лад идет, отлично!

Сказал он: спорится! Дружней! Пусть напряжется каждый!

Одни лишь земледельцы мир нам возвратить сумеют.

Раз еще потяни!

Немного остается!

Не отставать! Еще разок! Потянем весело! Наддай!

Уже, уже! Готово!

Еще разок! Пойдет, пойдет! Сама пойдет!

Сама пойдет! Еще, еще, еще разок!

Подательница лоз! О, что скажу тебе,

Где взять мне слово тысячекувшинное,

Чтобы тебя приветить: в доме нет таких!

Здорово, Жатва! Ярмарка, тебе привет!

Как ты красива, Ярмарка любезная!

Как сладостно душе твое дыхание,

Концом походов пахнет, благовоньями…

А заодно солдатским ранцем, может быть?

Отвергну мысль я мужа ненавистного:

Воняет ранец чесноком и уксусом.

Здесь — жатва, угощенье, Дионисии,

Софокла песни, флейты, соловьиный свист,

Стишонки Еврипида.

Замолчи! Не лги

На госпожу. Не может ей понравиться

Поэт сутяг, певец судейской кляузы.

Здесь плющ, овец блеянье, виноградный сок,

Бегущих в поле женщин груди круглые,

Ковш опрокинутый, служанка пьяная

И множество других утех.

Гляди сюда!

Заметь: друг с другом Города беседуют,

Смеются радостные, примиренные…

Хотя в ужасных синяках, в царапинах,

С продавленными головами, в ссадинах.

Теперь взгляни на зрителей! Написано

У них на лицах ремесло.

И верно ведь.

Сидит там, видишь, мастер оружейных дел

И рвет в печали волосы.

А рядом с ним мотыжник, плюнул в рожу оружейнику.

Ковач плугов, ты видишь, как доволен он?

Он строит кукиш мастеру копейному.

Скажи же поселянам, пусть домой идут!

Услышь, народ! Велим мы земледельцам всем,

Орудья снарядивши, выходить в поля.

Бросьте щит скорей, и дротик, и проклятое копье!

Воздух весь наполнен миром, плодоносным и хмельным.

Все спешите на работу в поле, с песнями, вперед!

День счастливый, день желанный для хозяев-поселян!

Ты пришел. Веселья полон, шлю я лозам свой привет.

Вижу смоквы, что когда-то я мальчишкой посадил.

Их обнять я счастлив снова, после долгих-долгих лет!

Други милые, богине мы помолимся сперва,

Той, что нас освободила от султанов и Горгон.

На дорогу купим вкусный полоточек балыка

И отправимся с весельем восвояси, по домам!

Посейдон свидетель, славной собрались они толпой!

Встали густо, встали плотно, словно праздничный пирог.

Видит Зевс, блестит мотыга наостренным лезвием,

И на солнышке сверкают вилы зубьями тремя!

Как чудесно, как нарядно выстроились их ряды!

Как мне хочется вернуться поскорее на поля

И перекопать лопатой мой участочек земли.

Братья, вспомните, как прежде

Мы живали под покровом

Золотой богини Мира!

Вспомните о тех вареньях,

Об изюме, черносливе

И о соке виноградном,

О фиалках у колодца,

О серебряных маслинах

Ненаглядных,

И за это все богине

Вознесите похвалу!

Здравствуй, здравствуй, дорогая!

Будь прославлен твой приход!

Долго мы ждем тебя!

Нам давно уже хотелось возвратиться на поля.

Ты наш клад, богиня Мира, всех сокровищ ты милей

Для того, кто сеет, жнет.

Сколько вынесли мы бед,

Прежде чем явилась ты!

Ты — спасенье земледельца, блюдо каши ив муки!

Все, что зреет на земле,

Гроздья лоз, плоды олив —

Все ликует и поет.

Только где ж она скрывалась столько долгих, тяжких лет?

Ты, среди богов добрейший, расскажи нам, научи!

К вам, почтенным земледельцам, обращу свои слова:

Слушайте, чтоб знать и помнить, как лишились вы ее.

Начал Фидий[242] злополучный, первый он нанес удар,

А затем Перикл. Боялся он невзгоды для себя.

Ваших прихотей страшился, ваши зубы злые знал.

Чтобы самому не плакать, в город он метнул пожар,

Бросил маленькую искру — о мегарянах закон.

И раздул войну такую, что у эллинов из глаз

Полились от дыма слезы. Плакал здесь народ и там.

Услыхав про это, лозы грозно начали шуметь,

В гневе бочки застучали, друг на дружку наскочив,

И конца не стало ссоре. Так Ирина прочь ушла.

Слов таких, клянусь я Фебом, не слыхал ни от кого,

Не слыхал о том, что Фидий ей доводится родней.

Не слыхал и я доселе. Значит, потому она

Так красива, что в родстве с ним. Многого не знаем мы.

Вам подвластные тотчас же услыхали Города,

Как грызетесь меж собой вы, широко оскалив пасть.

Стали строить злые козни, чтобы подать не платить,

Кушем золота лаконских подкупили вожаков.

Те — бесчестны и корыстны, лицемерные друзья —

Подло выгнали богиню, ухватились за войну.

Но и там богатых прибыль стала злом для поселян!

Ведь отсюда им в отместку шли военные суда,

Чтоб сожрать у невиновных смоквы спелые в садах.

Поделом! Повырубали смоквы и в моем саду.

Посадил я их, взлелеял, вырастил своей рукой.

Поделом, дружок, по праву! Ведь каменьями они

Шестиведерную бочку раскололи у меня.

А когда сюда сошелся из полей рабочий люд,

Он не знал, что им торгуют, что обманут он кругом.

Сад растоптан виноградный, и маслин родимых нет, —

Вот на болтунов с надеждой стал глядеть бедняк. А те,

Хоть и знали, что без хлеба и без сил уже народ,

Как плетьми, Ирину гнали языками: ведь она

Нам показывалась часто, нашу родину любя.

А они купцов союзных, словно яблоню в саду,

Околачивали палкой с визгом: «Он — Брасиду друг!»

Вы ж на жертвы без оглядки налетали, как щенки.

Побледневший, изможденный, город в ужасе поник,

Клевету любую жадно проглотить он был готов.

А союзники, увидев, как терзают их и бьют,

Стали золотом червонным засыпать горланам рот.

Страшно те разбогатели. Обнищала вся страна.

Ничего-то вы не знали. А кожевник был во всем

Виноват.

Гермес-владыка! Помолчи, не называй!

Под землей, куда ушел он, не тревожь его, оставь!

Он уж стал теперь не нашим, он тебе принадлежит.

Все, что про него ты скажешь,

Что мерзавцем жил негодным,

Болтуном, лгуном, пройдохой,

И мутилой, и задирой, —

Это все сейчас ты скажешь

О знакомце о своем.

Но ты-то почему молчишь, владычица?

Не подарит она ни слова зрителям:

За муки все она на них разгневана.

Так пусть с тобой поговорит хоть чуточку!

Что думаешь о них, скажи мне, милая

Красавица. Доспехов Ненавистница!

Так, слышу, слышу. Жалуешься? Понял все!

Узнайте, почему она так сердится:

Сама она пришла к вам после Пилоса

С котомкой, договоров полной доверху.

Над ней в собранье трижды посмеялись вы.

Мы согрешили, верно. Но уж ты прости!

Ушел у нас весь разум в кожу в те поры.[243]

О чем сейчас меня спросила, слушайте!

Из здешних кто ей самый беспощадный враг

И кто ей друг и битв противник яростный?

Всех больше ненавидит Клеоним войну.

А в деле боевом слывет каким у вас

Вот этот самый Клеоним?..

Душою храбр,

Зато не сын он вовсе своего отца.

Подкидыш он, и сам, попав в сражение,

Подкидывает щит свой обязательно.

Еще о чем меня спросила, слушайте!

Кто завладел в собрании трибуною?

Гипербол свил гнездо себе на месте том.

Но что с тобой? Зачем глядишь ты в сторону?

Да, отвернулась. Сердится на город ваш

За то, что проходимца вожаком избрал.

Мы от него откажемся. Но город наш

Сейчас остался без опеки, сир и гол,

И с горя проходимцем препоясался.

А городу какая ж в этом выгода?

В Совете нам полезен он.

Но как, скажи?

Да видишь, ламповщик он.

До него в делах

Порой впотьмах блуждали мы и ощупью,

Сейчас же все при свете ламп решается.

Ого-го!

О чем сейчас велела мне спросить!

О чем?

О многом старом, что она оставила.

Во-первых, о Софокле. Как он здравствует?

Здоров. Но с ним творятся чудеса.

А что?

Да из Софокла вдруг он Симонидом стал.

Как, Симонидом?

Дряхлый, за наживою

Готов хоть на рогоже выйти в плаванье.

А жив Кратин мудрейший?

Умер он в тот год,

Как был набег спартанцев.

Умер как?

Да так!

Свалил удар. Разбилось сердце старое,

Когда с вином бочонок стали в щепы бить.

А сколько бедствий город испытал других!

Нет, никогда с тобой мы не расстанемся!

Так что же! В жены Жатву ты возьми себе,

На хуторе живи с ней, чтоб росли у вас,

Цвели и зрели гроздья виноградные!

Так подойди ж и дай поцеловать себя,

Красотка! Вредно, думаешь, Гермес-дружок,

Поспать мне будет с Жатвой после долгих лет?

Нет, коль запьешь настойкою полынною.[244]

Возьми с собой и Ярмарку. И отведи

Ее в Совет. Там место ей законное!

Совет, блаженство ждет тебя с женой такой!

Какая будет выпивка трехдневная!

А угощенье: суп, кишки вареные!

Гермес дражайший, будь здоров!

И ты прощай!

Дружок, будь весел и не забывай меня!

Эй, жук! Сюда! Пора лететь домой, домой!

Нигде жука не видно.

А куда ушел?

Впряженный в колесницу Зевса, молнии

Влачит.

Бедняга! Чем же он прокормится?

Сыт будет Ганимедовой амвросией.[245]

А как мне вниз спуститься?

Но робей! Вот здесь

Сойдешь, с самой богиней вместе.

Милые!

Сюда за мной скорей идите. Многие

Вас ждут, желанья сладостного полные.

Так иди же с весельем на радость! А мы отдадим на хранение слугам

Нашу утварь, кирки и веревки. Народ непутевый толпится у сцены.

Здесь воришек не счесть. Так и шарят они, что стащить бы и чем поживиться.

В оба глаза добро караульте! А мы обратимся: к собравшимся с речью,

Скажем зрителям все, что пришло нам на ум, и пройдемся дорогами мыслей.

Надзирателям палками следует бить комедийных поэтов, что смеют,

Выходя, пред театром себя восхвалять в анапестах и хвастать бесстыдно.

Но когда справедливо, о Зевсова дочь, превосходного славить поэта,

Кто соперников всех в комедийной игре одолел, став любимцем народа,

То тогда наш учитель считает, что он и хвалы и награды достоин.

Из поэтов один он противников всех уничтожил, кропателей жалких,

Кто над рубищем грязным смеяться привык, кто со вшами отважно воюет,

И с разинутой пастью Гераклов прогнал, вечно жрущих и вечно голодных.

Он с бесчестием выкинул их, от беды он избавил: рабов горемычных,

Суетящихся, строящих плутни везде, а в конце избиваемых палкой,

Выходящих обычно из дома в слезах и затем только автору нужных,

Чтобы раб-сотоварищ их мог поддразнить, над побоями зло насмехаясь:

«Ах, бедняк, это кто ж изукрасил тебя? Или с тылу с великою ратью

На тебя навалилась трехвостка? Иль ты к лесорубам попал в переделку?»

Наш поэт устранил эту грубую брань, шутовство балаганное это,

И большое искусство он создал для нас и высокую башню построил

Из возвышенных мыслей, из важных речей, из тончайших, не рыночных, шуток.

Не на мелкую сошку, ничтожных людей, ополчился поэт, не на женщин,

Но с Геракловым мужеством в гневной душе он восстал на великих и сильных

Он прошел через страшный кожевенный смрад, через злости вонючей угрозу.

Да, без трепета с первых шагов поднялся он на чудище с пастью зубастой,

Чьи глаза, как у Кинны распутной, огнем, словно плошки, свирепо горели,

А вокруг головы его лижущих сто языков, сто льстецов извивались.

Его голос ревет, как в горах водопад, громыхающий, гибель несущий,

Он вонюч, словно морж, он задаст, как верблюд, как немытая Ламия, грязен.

Я взглянул на него, не дрожа, не страшась, я вступил с ним в смертельную битву.

Ради вас, ради всех островов я в борьбу с ним вступил. И за это сегодня

Вы должны благодарностью мне заплатить и старинную дружбу припомнить.

Я и в прежние годы, в счастливые дни, никогда по палестрам не шлялся,

Соблазняя красивеньких мальчиков. Нет, я домой убежать торопился.

Огорчал вас немного, и много смешил, и всегда надлежащее делал.

Потому-то должны вы друзьями мне быть,

Старики, и мужчины, и мальчики все,

А вдвойне и особо плешивых прошу

Посодействовать мне и в победе помочь.

А когда победить мне удастся сейчас,

На пирах, на попойках кричать будут все:

«Дать плешивому это, плешивому то,

И сластей и орехов! Не жаль ничего

Для того, кто хоть лысиной равен ему,

Благороднейшему из поэтов!»

Муза, забудь про войну,

К дружку своему подойди,

Пропляши со мною!

Свадьбы бессмертных, героев пиры,

Игры блаженных прославь!

Это удел твой, Муза.

Если ж попросит тебя Каркин

С его сыновьями сплясать,

Не поддавайся, не верь,

Льстивой не слушай просьбы!

Все они — помни твердо — пигалицы, плясуны-головастики,

Карлики, козий помет, мастера на дурацкие штуки.

Сам их родитель признался, что вечером

Драму, рожденную в муках,

Утащила кошка.

Пышноволосых Харит

Заветную песнь заведет песенник искусный.

Пусть он споет нам весною, когда

Ласточка лепит гнездо

И Морсима не слышно.

Да и Меланфий тогда молчит.[246]

Как мерзок мне голос его!

В хоре трагическом шел

Он и почтенный братец,

Оба с Горгоньим зубом,

Лакомки, гарпии, жрущие камбалу,

Хахали гнусных старух, как козлы, оба брата вонючи.

В рожу густою им плюнь блевотиною,

Муза-богиня! Со мною

В пляс пустись веселый!

Не шутка прямиком к богам направиться!

Признаться вам, колени ломит здорово!

Малюсенькими сверху вы казались мне.

С небес взглянуть — вы подленькими кажетесь,

Взглянуть с земли — вы подлецы изрядные.

Мой господин вернулся?

Говорят, что да.

А что с тобою было?

Ноги долгий путь

Перестрадали.

Расскажи нам!

Что сказать?

Встречал ли ты, чтоб кто-нибудь другой, как ты,

По небесам шатался?

Нет. Блуждали там

Две-три души певцов дифирамбических.

А для чего?

Запевки крали в воздухе

Весенне-вейно-мглисто-серебристые.

Скажи, а правду говорят, что на небе,

Когда умрем, становимся мы звездами?

Не правда!

Кто же там звездою сделался?

Хиосец Ион.[247] Воспевал и прежде он

«Звезду-денницу». Как скончался, на небе

Его прозвали все «Звездою утренней».

А это что за звезды? Полосой огня

Они скользят по небу.

Возвращаются

От богача-звезды с пирушки звездочки

С фонариками, и огонь в фонариках.

Теперь вот эту проводи скорее в дом!

Ополосни лоханку, вскипяти воды

И постели для нас ты ложе брачное,

А выполнив приказ мой, возвратись сюда!

А я в Совет вот эту провожу сейчас.

Где ты достал девчонок?

Где же? На небе.

Не дам я и полушки за богов теперь:

Они, как мы здесь, сводниками сделались.

Да, кое-кто живет и в небе с этого.

Пойдем теперь.

Скажи лишь, чем кормить ее

Мы будем?

Да ничем. Не станет есть она

Ни толокна, ни хлеба. У богов вверху

Она лизать амвросию приучена.

Что ж, полизать найдется для нее и здесь.

Сомнения нет у нас.

Дела старика теперь

Идут превосходно.

А скоро женихом меня увидите блестящим!

Завидуем мы, старик,

Ты юность вернул себе,

Ты лоснишься маслом!

Еще бы! А когда к груди прижму красотку Жатву?

Блаженней будешь ты тогда, чем плясуны Каркина!

И по заслугам. Это я

Жука-навозника взнуздал,

Спасенье эллинам принес,

Чтоб все могли по деревням,

Не зная страхов, по ночам

И спать и забавляться.

Помыта спереди и сзади девочка.

Готов пирог. Коврижки подрумянены.

Все приготовлено. За женихом черед!

Но Ярмарку должны мы отвести сперва

И передать Совету.

Это кто ж еще?

Та самая, с которой во Бравроне[248] мы

Гуляли, нагрузившись молодым вином?

Та самая, добытая в трудах.

Ой-ой! Не зад у ней, а праздничное шествие!

Эй, кто здесь честный человек? Кому вручить

На сбереженье эту вот красавицу?

А ты чего тут крутишься?

На Истме[249] я

Хочу занять палатку для приятеля.

Никто в опекуны не вызывается?

Иди сюда! Народу передам тебя.

Кивнул ей кто-то.

Кто же?

Арифрад кивнул.

Он хочет получить ее.

Подлец, да он

Ее обгложет, обсосет, как косточку.

А ты сперва на землю одежонку скинь!

Совет, пританы! Перед вами Ярмарка!

Взгляните, что за сладость вам вручается:

Раздвинуть ножки стоит лишь немножечко,

Для жертв местечко сразу приоткроется.

А тут, глядите, кухня.

Хороша-то как!

Понятно, почему она закопчена.

Здесь до войны Совет пыхтел над вертелом.

И с Ярмаркою сможете вы завтра за нее

Устроить состязанья превосходные.

На четвереньках, на коленках, бок о бок,

Стоймя стоять, бороться врукопашную

И, умастившись, как бойцы кулачные,

По-молодецки драться, жать, долбить, копать.

На третий день устроите ристания.

На ездока наскочит на лету ездок,

Повозка на повозку рухнет с грохотом,

Помчатся, задыхаясь, тяжело храпя,

И здесь и там возницы, ниц простертые,

Без сил, в бесчестье будут у меты лежать.

Эгей, пританы, получайте Ярмарку!

Гляди, как принял радостно притан ее,

Что значит — не с пустою приходить рукой

К начальству! А не то проходишь без толку.

Чудеснейший малый он!

Всем гражданам верный друг —

Тригей наш любимый!

Меня оцените вполне, когда созреет жатва.

Сейчас уже ясно все,

Спасителем всех людей

Тебя мы считаем!

Что скажешь, нового вина хмельной глоток отведав?

Вслед за богами величать тебя мы будем первым.

Да, вашей стою похвалы

Я, из Афмонии Тригей.

Избавил я от горьких зол

Весь бедный люд

И деревенский весь народ,

Гипербола сразивши.

Все хорошо! Теперь что станем делать мы?

Как что? Кувшины в жертву принесем мы ей.

Кувшины? Как Гермесу захудалому?

А что ж, быка забить вы мне прикажете?

Забить? Убить? Нет, с боем мы покончили.

Тогда свинью упитанную?

Нет!

А что?

Ведь свинство Феогеново получится.

Кого же взять нам напоследок?

Нетеля.

Как, нетеля?

Ну да!

Уж очень дикое

Словечко!

В самый раз. Когда в собрании

Начать войну предложат заседатели,

Тут все со страху замычат: нет, нет, нет, нет.

Сказал ты дельно.

Станут все любезными

И кроткими друг с другом, словно телочки,

С союзниками сделаются ласковы.

Так приходи сюда скорее с телочкой!

Как ладится счастливо все, лишь только бог захочет!

Как по маслу идет, все растет и растет

Наше дело. Какая удача!

И верно! Вот уже стоит алтарь перед дверями.

Поспешите, пока он силен,

Этот ветер, грозящий войне,

Милосердный послал его бог!

Это ясно, на счастье теперь

Изменилась судьба и на радость.

Вот вам корзина с ячменем!

Вот вам топор и ленты!

Горит огонь, готово все.

Лишь телки не хватает.

Спешите, торопитесь, эй!

Не то увидит вас Хэрид,[250]

Незваным приплетется он.

В дуду дудеть, свистеть, потеть

Он станет, знаю хорошо,

Пока не поживится.

Возьми корзину в руки и кропильницу,

По ходу солнца обойди скорей алтарь.

Готово! Обошел я. Дальше делать что?

Дай факел, в воду окуну теперь его!

Стряхни скорей.

А ты теперь ячмень подай.

Сам руки окропи, и дай кропило мне,

И зрителей осыпь зерном.

Готово все!

Осыпал всех?

Гермес свидетель, сделано!

В театре, сколько ни собралось зрителей,

Ни одного нет, кто б сидел без семени.

И женщинам досталось?

Нынче вечером

Мужья им всыплют.

Ну, тогда помолимся!

Кто здесь собрался?

Где благочестивый сонм?[251]

Уж я полью их, сей благочестивый сонм!

Считаешь этих ты благочестивыми?

Да, сколько мы на них водицы вылили,

Стоят, как пни, ни с места не шелохнутся.

Теперь скорей помолимся!

Помолимся!

Пресвятая богиня, царица небес,

О Ирина могучая!

Хороводов владычица, свадеб глава,

Нашу мирную жертву с любовью прими!

Да, красавица наша, с любовью прими,

Зевс свидетель! И брать не подумай пример

С похотливых, блудливых девчонок!

Они, створку чуть приоткрывши, за дверью стоят

И, головку просунув, глядят плутовски.

Только стоит им сердце отдать хоть на миг,

Убегают тотчас.

А пройдешь, снова выглянут, снова зовут.

С нами так никогда не играй, госпожа!

Нет, во всем обаянье чудесной красы

Дай счастливым влюбленным глядеть на тебя!

Десять лет и три года в тоске и слезах

Мы взывали к тебе.

От усобиц избавь нас, от свары и драк,

«Прекращающей битвы» тебя назовем!

Подозрительность злую сними с наших душ,

Прекрати болтовню,

Под обличьем изящным грызущую нас.

Соком дружбы взаимной, прощеньем обид

Напои, как и встарь,

Нас, прекрасной Эллады счастливый народ,

В наше сердце веселую кротость пролей!

Рынок весь нам доверху добром завали!

Ранним яблоком, луком мегарским, ботвой,

Огурцами, гранатами, злым чесноком,

Рубашонками маленькими для рабов.

Беотийцев увидеть позволь нам опять

С куропатками, с кряквами, с гусем, с овцой,

Пусть в корзинках притащат кодайских угрей,

А кругом мы толпимся, кричим, гомоним,

Рвем из рук и торгуемся. Жмутся к лоткам

Знаменитые лакомки: Морих, Телей и Главкет.

Напоследок Меланфий придет:

Он на рынок приходит всех позже. Увы!

Все распродано. Стонет и плачет бедняк,

А потом из «Медеи» протяжно вопит:

«Все погибло, погибло! И я — сирота!

Сельдереевы дети, о, где вы, о, где?»

Люди добрые смотрят, смеются.

Так соверши по нашему молению,

Любимая!

Топор возьми! По-поварски

Зарежь тельца!

Никак нельзя.

А почему?

Богиня Мира — враг кровопролития.

Ее алтарь не терпит крови.

В дом зайди,

Там заколи и вынеси нам окорок!

Телец хорегу целенький достанется.

Перед дверьми останься сам и выполни что надо.

И дрова наколи, чтоб костер развести,

Весь обряд соблюди, как пристало!

Смотри-ка, прямо как жрецы, накладываю хворост!

Ну еще бы! На все ты мастак!

Ты во всем расторопен и мудр,

Нет труда не по силам тебе.

Ловок ты и хитер, а беду

Ты встречаешь с отважной душой.

Прекрасно сложены дрова,

Стильбида[252] дым замучит.

Сейчас алтарь я принесу.

Без слуг мы обойдемся.

Ну кто же не воздаст хвалы

Ему? Он сил не пожалел,

Не пожалел своих трудов,

Чтоб город наш святой спасти!

Навеки будет он для всех

Завиднейшим примером!

Все сделано! Клади на угли окорок,

А я за сердцем сбегаю и потрохом!

И сам схожу.

Чего же он копается?

Да вот он я! Признайся, разве мешкаю?

Теперь поджарим мясо. Погляди, идет

Какой-то щеголь, лаврами увенчанный.

Кто б это был?

По виду он — бахвал и шут.

Пророк как будто?

Нет же, просто Гиерокл,

Гадатель из Орея.

Самолично он.

Послушаем, что скажет!