Антигона

I. АЛЫЙ ХРАМ

После гибели Эдипа глаза мои и мысли обратились к морю, и я постоянно искала убежища где-нибудь на берегу. Укрывшись в тени скалы, я вслушивалась в крики морских птиц, голоса людей и шум порта. Из головы не шел тот день, когда я услышала Иокастины слова: «Никогда не забывай, Антигона, что твой отец прежде всего — моряк». Моряк этот и увлек меня в свое безумное плавание, приведшее меня в землю, которой я больше всего и боялась. После десяти лет плавания землей этой стали Афины, где я теперь и пребывала. Одна, в трауре. В небе, распластав огромные крылья, кружила птица, — такие крылья были у Эдипа, Иокасты и у Клиоса, когда он писал красками. Я — не из них, я не создана для высокого полета и высоких мыслей.

Эдип однажды, неожиданно обернувшись ко мне, произнес: «Ты никогда не была на море, Антигона, но ты настоящий моряк. Сколько ты находишься в плавании без руля, без парусов, но судно твое не идет ко дну, несмотря на мою слепоту, припадки, Клиосово безумие, да и мое тоже». И мне вновь захотелось ощутить вкус счастья, которое я испытывала тогда, на невидимой дороге, по которой мы бесконечно блуждали.

Друг Клиоса Нарсэс вернулся из порта, куда ходил узнать, готовы суда ли к отплытию, и сел рядом.

— Фреска Алого храма почти закончена, — сказал он. — Клиос приглашает посмотреть ее завтра.

— А почему храм алый?

— Это пещера, объяснил Нарсэс, — куда рыбаки и пастухи приходили с незапамятных времен молить богов и почитать их. Логово тьмы вдохновило Клиоса, он обвел вход в пещеру алым цветом, и «алый» стало в конце концов названием подземного храма.

На следующее утро, пока мы по еле заметной тропке поднимались в гору, на небе разгоралась чистая, прозрачная заря. Грот был скрыт скалами, солнце слепило глаза, и я не сразу увидела вход. Вдруг в глаза ударил алый цвет — он, как Клиос, заставлял подчиняться ему. И меня сразу же захлестнула волна счастья: я увижу его, вдохну его запах, почувствую своими руками его радость. Мне захотелось глубже погрузиться в этот алеющий призыв.

Алый цвет захватил меня. Я ощущала его на отполированных стенах, я ступала по нему, когда он сам становился огромными плитами. Алый цвет уходил во тьму и, смешиваясь с чернотой, не исчезал в ней: Клиос сумел заставить этот несгибаемый багрянец сиять тысячью цветов.

Внутри пещера была полукруглой, и купол ее, сужаясь, устремлялся вверх. Эта совершенная форма и игра красного, который струился вокруг меня, то темнея, то становясь поистине алым, переходил из одного оттенка в другой, заворожили меня. Глаза мои привыкли к этому таинственному свету, и тогда из тьмы выступила фреска.

Божество и чудище змей сплелись в один клубок: Пифона пронзали множество стрел, и одна из них все еще торчала в его змеином теле. Тем не менее он добрался до небесного лучника и вступил с ним в ближний бой. Конец схватки уже близился, потому что силы противников были на исходе. Серая шерсть, покрывавшая чудовище, не могла скрыть глубокие раны. Длинные седые пряди свисали с шеи и развевались на голове меж рогов. В этот-то момент, стараясь повалить Пифона и не дать ему ударить рогами, божество и схватило его за дикую голову.

Сам же божественный лучник с блиставшим в ореоле света оружием представал как бог восходящего солнца. Битва жестока, но победа божества очевидна. Чудище вместе с силами тьмы, уступая лучнику, упорно сопротивлялось, но, когда солнце затопит своим сиянием небо, силы тьмы уже не смогут защищать бывшие свои рубежи.

Как только я очутилась в этом огненном чреве, во тьме материнской утробы, меня охватило огромное напряжение. Все говорило о пылающей тропе, проложенной Клиосом и Нарсэсом, все — кроме фрески.

Мне нравилось божество восходящего солнца, его стрелы, его торжествующая мальчишеская гордость, но и чудище со своей седой гривой, тяжелой прародительской плотью и свидетельствами древности мне тоже нравилось. Оно воплощало темную глубину памяти и грубую правду истин, которых небесный лучник еще не знал и, может быть, никогда не узнает. Опасно и неправильно одерживать верх над этим чудищем и изгонять отсюда, полностью посвятив свету подземное царство Пифона. Клиос сделал превосходную фреску, но истина в ней холодна и чужда тем неизмеримым глубинам алого цвета, который потерял чистоту звучания, но по-прежнему будоражил мою душу.

Нарсэс взглянул на меня: он видел, в каком восторге я была, приближаясь к этой фреске, и нынешнее мое молчание поразило его. Нравится ли мне фреска, спросил он. Нелегко выразить, что я чувствую, тем более что мне очень нравится все, что делает Клиос, когда на него нисходит вдохновение танца или цветовое благородство. Мне надо остаться с фреской наедине, и — подольше.

Нарсэс, кажется, понял, что я хотела сказать, и вышел из пещеры.

Когда Клиос закончил роспись первой своей вазы, он, сияя от радости, принес ее Эдипу. Он водил пальцами Эдипа по контурам рисунка и рассказывал, какого цвета фигуры. «Красиво», — заключил тогда Эдип. Я была счастлива, Клиос — тоже. Но, поскольку Эдип ничего больше не сказал, Клиос изменился в лице и воскликнул: «И это все?» Эдип промолчал, и Клиос надолго погрузился в отчаяние, он переживал свою неудачу и перестал писать красками. Но, по мере того как силы снова возвращались к нему, живопись вновь стала обретать для него смысл, и он стал показывать Эдипу амфоры и чаши. Множество их было разбито, но если Эдип улыбался, не единожды ощупывая поверхность изделия, то Клиос сохранял вазу и радовался победе. «Так, — сказал он однажды, — ни разу не увидев, как я пишу красками, Эдип сделал из меня художника».

Фреске недоставало точки опоры, но в бесподобном алом цвете, ведущем к ней, опора эта была — алый цвет был теплым и надежным. Такую же точку опоры смог отыскать Эдип: из нее, как из источника, стали рождаться его просоды. Неужели новое божество сможет изгнать старое из его детского логовища, лишить света и алой жизненной силы, ничего при этом не оставив прошлому и ничего у него не взяв? Пока я рассматривала фреску, неслышно вошел Клиос. Мое молчание он расценил по-своему. По моему выражению глаз Клиос понял, что фреска, которую он считал законченной, вовсе не завершена, и потребуется еще колоссальная работа.

— Чего же там не хватает? — прозвенел его бешеный вопрос.

— Здесь только борьба, противостояние, Клиос, здесь нет обмена.

— Какого обмена? — Клиос отчаянно пытался понять.

— Обмена чего?

— Крови, — отважилась произнести я.

— Тогда надо все уничтожить — и начать сначала!

Он схватил щетку и погрузил ее в краску. «Подожди!» — в голосе появившегося в гроте Нарсэса звучала мольба. Но слишком поздно: Клиос уже несся к фреске, чтобы закрасить написанное. В испуге я застыла на месте, преграждая ему путь, потому что, пока он говорил, мне пришлось перейти на другое место. Он попытался оттолкнуть меня, но в руке у него была щетка.

— Не закрашивай все, — стала уговаривать его я. — У тебя почти получилось… Почти.

— Почти?! Что значит «почти»? — Клиос отбросил щетку и в ярости схватил меня за руку. — Почти — это ничего!..

Мне было больно — его отчаяние сливалось с моим, и снова заговорила боль потери: Эдипа не было с нами, и это причиняло нам обоим острую боль. Пока Клиос тряс меня, в голове моей возник странный вопрос:

— Откуда ты начал, Клиос?

— С порога, — удивленно ответил он. — Здесь все было черно от времени. Мне нужен был красный.

— А потом?

— Мы накладывали на камни красный цвет, затем — алый, потом — снова красный, наконец проложили световой колодец, и тогда появился божественный свет.

— Ты все время следовал красной дороге? — рискнула спросить я. — Почему ты сошел с нее, приступив к фреске?

Мой вопрос застал Клиоса врасплох. Ярость его куда-то делась, он перестал слушать меня и бросился к своим кистям и краскам. Ему уже нужна была наша с Нарсэсом помощь.

— Скорее сделаем эту алую дорогу, такую алую, как чувство, что обжигает меня.

Теперь он — весь стремление к действию, ему надо увлечь этим и нас, подчинив ритму, который слышен пока только ему.

Мне бы хотелось подумать над вопросом, который я задала Клиосу и который его настолько смутил. Но он не дал мне времени — вложил в руку кисть, быстро и точно показал, какие должны быть цвета и куда мне следует наносить соответствующую краску… Пока он с Нарсэсом будет готовить новую порцию красок, я должна без промедления приступить к делу. Потом, оставив заниматься красками одного Нарсэса, Клиос снова вернулся к фреске: перед ней начался то ли его преисполненный любви танец, то ли военные приготовления к битве. Он касался фрески точными редкими мазками. Иногда просто обрушивался на нее, будто желая ранить изображение, оспорить его. В другой раз он, наоборот, приближался к нему с беспредельной нежностью и едва касался кистью краски. Его беготня, оленьи прыжки, водопад чувств и жестов завораживали, и весь мир перестал существовать для нас.

Солнечный бог под кистью Клиоса алел, полыхал в потоках собственной и Пифоновой крови. Страдание и гнев изуродовали его прекрасное тело. Красный цвет, оказавшись замкнутым в черных контурах, приобретал огромную мощь и власть. Однако свет на фреске не переставал распространяться на все новые участки живописного поля, и вот уже неуклюжее чудище просто купается в нем.

Наступил вечер, Нарсэс зажег факелы, но Клиос не мог остановиться — дикий его танец посвящал нас в тайны и уносил в своем вихре прочь. Силы покинули меня, Клиос помог мне сесть, и движения его обрели неожиданную нежность. Вдвоем с Нарсэсом они устроили мне ложе у алой стены, чья шероховатая поверхность вселяла уверенность и покой, и я заснула.

Ночью я не раз просыпалась — мужчины работали, потом перед фреской остался один Клиос. Даже во сне я ощущала то странное дрожание и беспокойство, которые окутывали фреску из-за его бесконечного кружения вокруг нее и непреклонной мысли.

Утром, когда я проснулась, Нарсэс сказал, что Клиос работал всю ночь. Фреска закончена, и теперь он отдыхает. Тезей прислал нам роскошный обед. Клиос разделит его с нами и покажет фреску, которую он пока скрыл от наших глаз, завесив куском ткани.

Появился Клиос — бесшумно; волосы торчали во все стороны, его прекрасное загадочное лицо осунулось от усталости. Все мы втроем, голодные и измученные, ели почти в полной тишине, но радость, что работа выполнена, была общая. Я с удивлением заметила, что световой колодец дает света меньше, чем вчера.

— Я его наполовину закрыл, — пояснил Нарсэс. — Клиос полагает, что свет должен не литься, а сочиться, как кровь из раны.

— Но не слишком ли темно станет в святилище?

— Теперь здесь иной свет, — ответил Клиос. — Выходи наверх, наружу, — сказал он, когда я попросила открыть фреску, — и медленно продвигайся внутрь, как и те, кто приходят сюда молить божество.

Когда входишь в пещеру, фреска сначала тонет в алом и красном, и различить ее можно лишь сквозь идущие от нее глухие цветовые волны. Световой колодец уже не освещал фреску, как вчера. Наоборот, всеми красками тянулась она к сочащейся солнечной ране, которую Клиос посмел нанести на купол пещеры. Когда глаза привыкли к тревожной тьме и полыхающему свету дорожки, из полумрака — с возрастающей силой — стали проступать фигуры Пифона и лучника, сошедшихся в схватке. Божество и чудище купались в крови, шерсть змея из серой превратилась в синюю, и там, где тела их почти соприкасались, на синей шкуре виднелись кровавые пятна. Тело же торжествующего бога, наоборот, утратило сияние, и уже не кажется, что соперники противостоят друг другу, они, скорее, сжимают друг друга в объятиях, поддерживают.

Клиос открыл нашим взорам нижнюю часть фрески. Теперь там полыхало поднимающееся с пола пламя, оно разделяет сражающихся, доходя каждому из них до пояса. Пламя это родилось из пыла битвы, и оно говорит, что это — не столкновение противоположностей: сражению не будет конца. Языки пламени — единственная часть фрески, где нет крови или почерневших от напряжения мускулов. Всполохи желтого и сияющей белизны сверкают триумфом радости. Пламя своим лучезарным светом освещало на фреске противников, согревало и восполняло то, чего недоставало в свете, сочившемся из небесной раны на куполе.

И снова верх одерживали сила и молодость. Поднимающееся над горизонтом солнце заставляло чудище отступить и освобождало пространство для света. Свет этот, грозя сжечь Пифона, изгонял его, но не побеждал — просто чудище не могло находиться там, где был свет, и у него не оставалось ни малейшей надежды на реванш. Воинствующий огонь, сжигая соперников, наделял их и новым качеством. И из этого союза, на который они оказались обречены здесь и в Дельфах, союза единого и многообразного, будут звучать слова пророчества.

Мы долго не могли отвести глаз от этого нового и загадочного рождения богов и единого, нового божества. Потом Клиос попросил Нарсэса отправиться к Тезею и сообщить, что фреска закончена. А пока они не пришли, я принялась помогать Клиосу: надо было нанести на фреску еще несколько мазков.

— Если ты вернешься в Фивы, — Клиос вдруг резко обернулся ко мне, — тебе придется ступить на эту красную дорогу и тебе будет угрожать большая опасность, ты окажешься в самом центре войны между твоими братьями. Это столь необходимо, Антигона?

Я не сразу повернулась к нему — я продолжала накладывать мазки там, где он указал.

— Я не уходила с дороги, Клиос, — прозвучал наконец мой голос, и я выпрямилась.

Клиос не рассердился.

— Ты думаешь, что Эдип одобрил бы твое решение? — спросил он, взяв меня за руку с такой нежностью, которой раньше я не замечала за ним и которая наверняка появилась благодаря Но, его жене.

— Конечно, нет.

Клиос уже понимал, что разговор наш зашел в тупик, но не мог остановиться.

— Но почему, Антигона, почему?

Я чувствую, как в голосе моем начинает звучать металл.

— Почему?.. Потому что я не Эдип. Я — это я. — И слезы хлынули у меня из глаз.

На ненавистном этом «я» голос изменил мне, а Клиос понял, что говорить тут нечего и он должен принимать меня такой, какая я есть. Он усадил меня рядом с собой в глубине пещеры, в алой бесконечности. Нам обоим было одинаково грустно, и мы тонули в речушках и реках, в потоках красного цвета. Мы сжигали наше горе, нашу надежду в костре битвы, в этом огненном обмене, от которого горели наши глаза и пламенели сердца, и так будет до тех пор, пока будет жить любовь к краскам. Силы изменили Клиосу — он заснул подле меня. Рана, которую столь тщательно и точно рассчитал он, нанося на купол пещеры, впустила в нее частичку неба, и благодаря свету, сочившемуся через колодец, черный цвет уравновешивался надеждой, а красный не убивал.

Когда вместе с Нарсэсом появился в пещере царь, Клиос все еще спал. Работа, которую он исполнил за столь короткий срок, так велика, что Тезей не захотел будить его. Когда глаза царя привыкли к полутьме, разлитой в храме, он начал с разных сторон рассматривать фреску — расхаживал перед ней, садился на землю и, закрыв глаза, погружался в свои мысли.

С мимолетным стоном проснулся Клиос; можно было подумать, что его покинула уверенность, испытанная им утром, когда он понял, что завершил свое произведение.

— В той фреске, которую я видел прежде, — проговорил, обращаясь к нам, царь, — было больше триумфа. Может быть, она даже была красивее. Ну и что: триумф недолог, а красота не вечна, преходяща. Ты, Клиос, со своими друзьями пошел дальше и сумел выразить надежду Афин. — Он замолк и неожиданно произнес: — А что значит этот синий цвет в оперении чудовища?

Клиос никогда не пояснял ни одного из своих произведений.

— Не знаю, — ответил он. — Фреске нужен был синий, и я положил его туда, где необходимо.

— А ты, Антигона, — Тезей обратился ко мне, — что ты чувствуешь, глядя на этот синий?

— На синий? — я от удивления не могла сразу сообразить, что ответить. — Синее чудовище — это… море.

— Разумеется, — Тезею понравилась моя мысль. — Это мощь Афин, которую бог должен сдерживать силой своего взгляда.

Тезей еще раз поблагодарил Клиоса и Нарсэса за работу и попросил меня проводить его. Когда мы оказались у самого выхода из пещеры, Тезей сказал, что в Фивах я могу оказаться в большой опасности. Ему же нужна жрица для Алого храма, вдохновенная жрица, и я для этого вполне подхожу. Если я приму это его предложение, то сослужу службу не только для Афин, но и для Эдиповой славы, для памяти о нем.

И такая сила, и такая доброта были в его словах, что язык мой не поворачивался произнести слова отказа, сказать «нет». И только через мгновение, превозмогая печаль, я смогла покачать головой — в знак несогласия. Тезей — серьезный политик, одаренный человек, царь, требовательный к себе и другим, — не привык, чтобы ему отказывали, и я боялась, что он рассердится и сочтет мой отказ оскорблением. Взгляды наши встретились, и в его глазах я прочла одобрение. Он переступил порог Алого храма, выпрямился во весь рост на морском ветру. Молча взглянул он на меня еще раз и царственным жестом благословил.