Антигона

XII. ВОЗВРАЩЕНИЕ

Голова моя была занята неудавшимся свиданием с Полиником, глаза застилала печаль расставания. Свет тем временем уже сам сменил галоп на восхитительную рысь. Железная Рука сел, чтобы лучше следить за движениями жеребца, и непроизвольно кивал от удовлетворения, губы его раскрылись в восхищенной улыбке. Мой взгляд повторил путь его взгляда: передо мной ритмично вздымались лопатки, смело опускались в беге ноги, я видела гармоничные пропорции шеи, потряхивание головы, слышала шум конского дыхания. Да, точно так же бежал Мрак, еле касаясь копытами земли, — во сне мне с такой точностью явилась эта картина, когда он летел передо мной по водам.

Я передала вожжи Железной Руке, села на его место и по его примеру погрузилась в созерцание движений совершенного тела. Час за часом вспоминала я Этеоклов отказ от Мрака, пылкую Полиникову охоту за Светом, великолепные подарки, которыми они обменялись, — это сказало мне о близнецах и их противоборстве больше, чем все, что я знала до тех пор.

Мы не торопились, потому что щадили силы жеребца, которого хотели доставить Этеоклу в прекрасном виде. Через несколько дней пути навстречу нам показался всадник — это был Гемон. Он вручил своего коня Железной Руке и встал рядом со мной на колесницу. Он был в восхищении, что снова видит меня, но в не меньшее восхищение привела его красота скакуна. Меня даже задело, что приходится делить с белым скакуном восторг Гемона. «У меня ничего не вышло», — проговорила я.

Гемон кивнул и не произнес ни слова, только, восхваляя Света, протянул к нему руку. Я не смогла справиться с обуявшей меня печалью. «Так чего же хотят мои братья?» — вырвался у меня глупый вопрос.

Гемон указал мне глазами на ничем не сдерживаемый бег жеребца, за которым он следил с видимым удовольствием. Я не поняла, тогда он поднял глаза к небу и указал на двух хищных птиц, выписывающих в небе огромные круги.

— Как они… расправить крылья.

Я даже немного разозлилась на Гемонов ответ, но вечером, когда я повторила тот же вопрос, задав его К., тот только рассмеялся и согласно кивнул: «Это правда».

— Ну, а я тогда чего хочу?

— Ты тоже хочешь расправить крылья, Антигона. По-своему.

На следующий день Этеокл призвал меня в себе в крепость.

— Итак, Полиник не смог перенести моего подарка, — начал он, как только я переступила порог. — Он захотел отправить мне скакуна красивее моего.

— Не красивее, а равного ему по красоте.

— В этом и смысл?

— Он сказал: «Этеокл мне ровня».

— Я никогда не мог поверить в это равенство, не верю и сейчас. Полиник — гений, я же лишь бедняк, нуждающийся во власти.

Я выставила перед ним исполненный мною барельеф — тот, на котором улыбается Иокаста, сияющая от Полиникова солнца.

— Он не оставил ее себе? — удивился брат.

— Он оставил себе другую, ту, на которой, как говорит Гемон, тень твоего страдания.

— Странно… но, в конце концов, это справедливо, и он отправил мне для войны этого сказочного скакуна, потому что подарками мы обменялись именно для войны.

Я не сдержалась и резко схватила брата за руку:

— Этеокл, чувствуешь ли ты, что между нами существует связь, между нами тремя? Ты не боишься той пропасти, куда увлекает нас Полиник?

— Не мы выбирали, быть нам связанными или нет, мы связаны и не в силах это изменить. А командует Полиник, ему неведом страх, и наш долг — не подвести его. Мы и не подведем, раз он так хочет.

Этеокл расхохотался так же чудесно, как Полиник. И дверь захлопнулась за ним навсегда.

Железная Рука ждал Этеокла на равнине, чтобы он опробовал Света. Этеокл взял меня с собой. Оценив скакуна без сбруи, он стал наблюдать, как Свет подчиняется командам Железной Руки. Этеокл сам сел на жеребца и после продолжительной скачки заставил его брать одно препятствие за другим. Свет был весь в мыле, но когда Этеокл подвел его к нам, на скакуне не было заметно и следа усталости.

— Он действительно равен Нике, — заметил Этеокл, — хотя я думал, что это невозможно. Он, как и тот, может скакать до смерти, пока жив, если его не остановить.

Слова эти надорвали мне душу, потому что у моих братьев не будет, как у этих коней, твердой и любящей руки, чтобы остановить их. Никого у них не будет, кроме меня, которая совершенно не в силах ничего сделать.

Этеокл спрыгнул на землю и подошел ко мне:

— Благодарю, что ты совершила столь опасное путешествие и привела ко мне этого коня. Полиник отправил его, заботясь обо мне, он хочет, чтобы у меня тоже была возможность победить. Я не знал, что он так любит меня.

Этеокл был взволнован и счастлив, но я все же рискнула спросить его:

— Вы так друг друга любите, зачем же тогда война между вами?

— Это наш способ чувствовать себя свободными, бедная моя сестричка; думаю, ты так никогда ничего и не поймешь в ненависти. Ненависть — это отвердевшая любовь.

Я попробовала было что-то пролепетать про любовь, но только рассмешила Этеокла:

— Ненависть, Антигона, лишь другой лик любви, ее бледный лик. Пылающую же силу любви противопоставляет мне Полиник с самого нашего детства.

Я бы поспорила с ним, но не смогла произнести даже «нет», которым полнилось все мое существо.

Этеокл пожал плечами и с видом собственного превосходства увел с собой Гемона, а я осталась стоять, где стояла…

На следующий день Гемон принес остаток довольно значительной суммы, которую К., к моему большому смущению, запросил за мои барельефы.

«Скоро снова начнется война, — сказал мне он, — будет много больных и раненых, целители будут заняты, как и места ухода за больными, понадобятся еще такие места, да и о городских больных и бедняках тоже придется заботиться. У Диотимии ты научилась ухаживать и лечить, Этеоклу хотелось бы, чтобы ты открыла у себя небольшую лечебницу для бедняков и больных твоего квартала».

Я согласилась, я и так уже ухаживала за К., местными женщинами и детьми. Железная Рука поможет мне в приготовлении лекарств — он ловко с этим справляется. К. чувствовал себя все хуже и большую часть дня не вставал с постели, а заставить его съесть что-нибудь стоило большого труда. Исмена часто приносила ему новости и просила совета, сам Этеокл иногда заходил поговорить с К., и мне слышно было через дверь, что беседы эти часто прерывались приступами кашля.

Стали появляться новые больные; впускал их Железная Рука, когда мы уже поели, и выпускал, когда они получат пищу и уход, еще он помогал мне готовить лекарства. Таким образом я могла продолжать заниматься скульптурами для продажи, потому что Этеокловы деньги не вечны.

К. становилось все хуже; однажды ночью у него началось сильное кровохарканье, и наутро он не смог подняться с постели.

— В Фивах, — сказал мне Железная Рука, — К. скоро умрет, ему нужно как можно скорее вернуться в горы, к Клиосу.

— Ты пойдешь с ним и будешь ухаживать за ним?

Железная Рука грустно, но покорно взглянул на меня.

К. понимал, что с ним происходит.

— Здесь, — сказал он, — я и правда больше месяца не протяну, два — самое большее, но здесь я рядом с тобой, я еще могу быть полезен. Если же мне удастся добраться до Клиоса, я смогу прожить еще год, может, больше, но оттуда я вряд ли смогу тебе помогать.

— Сможешь. Твоя жизнь — вот что для меня важно. Отправляйся к Клиосу с Железной Рукой, а мы будем думать о тебе.

Я рассказала все Исмене, и она, как всегда, придумала, как им уйти. Печать, которую Полиник дал мне у себя в лагере, поможет К. и Железной Руке пройти через дозоры, и воины Полиника их не тронут. А другую печать — чтобы им была обеспечена защита фиванского войска и их союзников — даст им Этеокл. К ней он добавит легкую телегу, на которой К. сможет лежать, и хорошую лошадь.

Накануне отъезда К. долго говорил со мной, он настаивал, чтобы, отвезя его к Клиосу, Железная Рука обязательно вернулся в Фивы. Я не хотела этого — Железная Рука должен остаться у Ио и ухаживать за ним, а также он должен помочь Клиосу довести до конца тот великий проект и вырубить в горном склоне рисунок Эдипова пути вокруг Афин. Это очень важное дело, даже если мы пока не можем понять его значения. Я напомнила К., что подумал Этеокл, разглядывая ту модель, которую отправил мне Клиос: по этим полукружиям, которые, все расширяясь, поднимаются вверх, можно идти, на них можно сидеть, можно ждать и увидеть какое-нибудь действие.

— Какое? — спросил К.

— Еще не знаю. Действия, события могут так быстро случаться в жизни. Утром я видела Иокасту, в глазах ее было отчаяние, но для меня, как и для других, она все еще была царица, прекрасная. Час спустя она уже была мертва, а мой отец выколол себе глаза. Часть моей жизни разбилась тогда, но это произошло так быстро, что я не смогла ничего понять.

— В этом месте можно будет понять?

— Может быть, лучше понять. Разве дети, играя в волка, не учатся понемногу, как нужно от него защищаться?

Глаза К. блеснули: не суждено ли его ясновидящему взору проникнуть туда, куда я лишь смущенно заглядываю? А поскольку К. молчал, я добавила:

— Может быть, тебе суждено найти там смысл этого места, или же мы, думая друг о друге, найдем его вместе. Для этого и нужно, чтобы ты жил и чтобы Железная Рука оставался с тобой. Это и есть самое важное.

— Почему?

— Я пришла для этого.

Я не поняла, что сказала; мне показалось — кто-то другой говорил вместо меня, но К. согласно прошептал:

— Да, для этого.

Его отъезд, который был намечен на следующий день, был для него тоже большим горем. Продолжительный приступ кашля не давал К. говорить; когда же он пришел в себя, то прошептал:

— Ты можешь рассчитывать на Васко, друга Этеокла, и его юных друзей, он обещал. Он появится, когда нужно, ты можешь ему доверять.

Гемон с Этеоклом не успели еще вернуться из последней своей вылазки, и только мы с Исменой провожали К. и Железную Руку до ворот.

Идя рядом с ними, я думала, сколько теряю с их уходом: веселую силу и доброту Железной Руки, взгляд К., точность его резких советов, его молчание и пение — пел он теперь шепотом, но пение это возвышало мою душу. Я с великим трудом сдерживалась, чтобы не заплакать, К. видел это и стал торопить, приближая наше расставание. Он взял мою руку и поцеловал ее по-своему — легким касанием губ, склонился к Исмене и что-то шепнул ей на ухо. Мне показалось, что она вот-вот расплачется, но она, как Иокаста, выпрямилась и сдержала слезы.

Мы обняли Железную Руку, и он по знаку К. вскочил на телегу, и она накренилась.

Долго мы следили, как терялась из виду телега, и в конце концов Исмена потащила меня в обратную сторону — домой, печальной дорогой.

— Что тебе сказал К? — спросила я.

— Он сказал: «Береги ее», — тут же ответила она.

— Ты едва не заплакала, почему?

— Потому что я не смогу тебя уберечь, ты не хочешь, чтобы тебя берегли. Если только помочь… немного. Для меня отъезд К. тоже большая потеря, для Этеокла — тоже, он стал его лучшим советником, Полиник не единственный Этеоклов противник.

Больных становилось все больше, число их увеличивалось с каждым днем. Если в первые дни я страдала от одиночества, то теперь стала понимать, насколько мне не хватает привычной помощи. Железная Рука каждый день отбирал больных, впускал их лишь в определенное время. Если он в чем-то сомневался — отправлял некоторых к К., чей проницательный взгляд и совершенно незамысловатые вопросы быстро выявляли притворщиков. Таким образом, ко мне приходило определенное число больных, и у меня хватало времени их осмотреть, выслушать, помочь. По вечерам Железная Рука помогал мне в приготовлении лекарств.

Я совершенно не могла поддерживать порядок, что завели мои друзья. Больных становилось все больше, они стали приходить раньше, уходить позже, ссорились и даже дрались из-за того, кого будут осматривать первым. Некоторые из них были так голодны, что вырывали овощи, посаженные Железной Рукой, таскали еду, но мне при виде такого несчастья не хватало смелости остановить их, и часто я оставалась голодной сама.

Исмена нередко приходила ко мне, мой деревянный дом все больше нуждался в присмотре — грязь, беспорядок, и она заметила это.

— Это выше твоих сил, — сказала она. — не следует все делать самой, некоторые лекарства можно заказывать на рынке, для бедных надо организовать раздачу супа и хлеба.

— На какие деньги?

— На те, которые дал тебе Этеокл.

— Я сохранила их и хочу ему вернуть, мне кажется, так будет честно.

— Глупости. Ты эти деньги заработала; раз не хочешь тратить их на себя, потрать на своих больных.

Я отдала ей деньги, и каждый день в полдень Исмена была уже у меня. Она собрала торговцев, которые приносили ей лекарства, другие — доставляли хлеб и провизию для супа, предназначенного — под ее контролем — к раздаче, и я могла заниматься только больными. Удивительно, как Исмена умеет восстановить порядок, разрешить споры, когда становится невозможным разделить суп и хлеб. Ее смех и шутки снимали напряжение, а воров и мнимых больных она добром заставляла уйти.

Когда распределение еды заканчивалось, Исмена приходила ко мне, отправляла последних больных, садилась рядом, протягивала раковину, до краев наполненную супом, который я должна была съесть при ней. Разговаривали мы мало, но между нами восстановилась давняя близость, и это было очень приятное время. Иногда, когда мне не хотелось есть, она заставляла:

— Доедай, пока есть, что есть, вечером ничего не будет: ты опять все раздала. Гемон бы очень рассердился, узнай он об этом.

— Мне кажется, он так далеко… ты думаешь, он вернется?

— Ты так думаешь, потому что слишком устаешь. Мне и двух часов тут хватает, чтобы вернуться домой без сил. А ты проводишь здесь целый день — не понимаю, как ты выдерживаешь.

Исмена поцеловала меня и ушла, но я чувствовала, несмотря на ее легкую походку и улыбающееся лицо, что она взволнована не меньше моего. Больных и голодных, которые приходят прямо с самого утра, с каждым днем становилось все больше, Этеокловы деньги быстро таяли, сам он не возвращался и дать нам, как обещал, еще денег не мог. Каждый день мне казалось, что на следующий день нечего будет есть, и тем не менее с помощью неизвестных добродетелей — кто предупредил их о наших бедствиях? — удавалось наскрести что-нибудь на обед.

Однажды вечером, когда я была одна и готовила лекарства на следующий день, передо мной появился слепец и заявил:

— Позаботься обо мне, как ты заботилась о своем отце, ты знаешь, как обходиться со слепыми. Мне сказали, что у тебя есть небольшая мастерская, где ты больше не работаешь. Сделай мне там постель — видишь, я не прошу тебя постелить мне в доме. Начинает холодать, и не годится мне в моем возрасте (да, мне столько же лет, сколько Эдипу) спать на улице в такую погоду. Я знаю почти все Эдиповы просоды, позаботься обо мне, и я их тебе исполню.

Я сразу же почувствовала, что он играет под Эдипа: роста он такого же высокого, на глазах такая же повязка, ходить он научился такими же широкими нетвердыми шагами и говорит отрывисто, но он что-то видит, он не слепой. Он притворялся, и его притворство растрогало меня, потому что из-за него мне вспомнился отцовский образ. У меня родилось такое чувство, что перед этой смесью правды и притворства я могу по-новому понять Эдипа, не только вспоминая его, но и не позволив себе утонуть в его отсутствии или в восхищении им.

Я сделала, о чем просил этот человек: устроила ему ложе в мастерской, где уже не успеваю — это правда — ничего делать, и отдала остатки хлеба.

— Ты сможешь остаться лишь на ночь, — предупредила я слепца, — потому что завтра Исмена, которая строже меня, поймет, что ты не слепой, и выгонит тебя.

— Я знаю, что Исмена выгонит меня со смехом в полдень, но Антигона снова впустит вечером. Я, как и ты, дочь моя, умею ждать. В конце концов победишь ты, и я останусь в этом месте, которое мне нравится и где я смогу стать полезным.

А теперь я спою тебе один Эдипов просод, завтра я спою еще один — для Исмены и для тех, кому вы раздаете суп.

Он затянул просод, который я много раз слышала в Эдиповом исполнении, в нем рассказывалось, каким образом Геракл, тогда еще ребенок, узнал, насколько он силен, ужаснулся своему открытию и испугался тех гигантских трудов, на которые обрекала его эта сила.

Голос у Диркоса красивый, но не такой звучный, как у Эдипа, и то, что он поет, он не придумывает каждый раз по-новому, как это делал отец, а рассказывает то, что выучил. Тем не менее даже обедненный от исполнения другим, заученный, — это все равно Эдипов просод, в который вошли и слова неизвестных аэдов, и певцов всей Греции. Никогда я с такой ясностью еще не понимала, что если Эдип нас и покинул, то его мысль, его просоды и мелодии продолжают жить среди нас.

Когда на следующий день Исмена увидела в мастерской Диркоса, она разозлилась:

— Это обманщик, уличный певец, который гнусавит на перекрестках, чтобы не умереть с голоду и найти себе какой-нибудь приют. Впрочем, К. предупреждал, чтобы ты никого не оставляла ночевать или тебе будет потом с этим уже не справиться. Когда Гемон и Этеокл вернутся — им не понравится, что я тебе позволила так выбиваться из сил. Но они будут совсем недовольны, если я разрешу наводнить твой дом и мастерскую людьми, которые используют тебя. Я сейчас же выставлю этого человека вон отсюда.

Исмена удалилась, она начала кричать, ругать Диркоса и высмеивать его, ответить ей он не мог и подчинился.

Во время раздачи супа он уже стоял за калиткой и тянул просод о встрече Эдипа со сфингой. Исмена рассердилась, но он заметил ей, что в дом он не вошел и никто не может запретить ему петь.

Исмена отошла от калитки, прерванная было раздача супа возобновилась. Но я видела, как внимательно сестра слушала, что пел Диркос.

— Если у тебя есть раковина, — подозвала она его, когда все отошли, — иди сюда, тут осталось немного супа.

Диркос подошел со своей раковиной, и она сама налила ему супа, чего никогда не делала, она шутила и смеялась с ним, но велела уйти из сада, и он покорно исполнил ее приказ.

Когда вечером я осталась одна, Диркос вернулся, прошел прямо в мастерскую и сам приготовил себе постель.

— Мне хорошо у тебя, Антигона, я сам достаю себе пропитание, но теперь, когда я нашел тебя, я останусь.

— А Исмена?

— Исмена права, что меня выгоняет, а я прав, что возвращаюсь.

— Это моя мастерская…

— Она тебе больше не понадобится.

— Ты так думаешь? Решил?..

— Не я — война, нищета не оставит тебе ни одной свободной минуты, Антигона. Послушай, я спою для тебя одной.

Диркос запел самого древнего Аполлона, темного бога со своей свитой из волков и крыс, несущих с собой чуму. Аполлона, который постепенно меняется и становится богом муз и восходящего солнца.

Я удивилась: Эдип пел метаморфозу Аполлона лишь однажды у Диотимии. Как мог дойти до Диркоса этот просод?

— Не знаю, Антигона, читать я не умею. То, что я пою, я выучил сам, иногда — слушая самого Эдипа, а чаще — других аэдов или благодаря тем просодам, что ты записала и что ходят по рукам. — Диркос снял повязку и уставился в меня своими усталыми глазами. — Я тот, кто идет следом; то, что я пою, неполно, часто неправильно и искажено, хотя я стараюсь ничего не менять. Тем не менее для тех, кто слушает меня, Эдип снова оживает, и все слышат то, что он говорит. Да, Антигона, Эдип будет жить благодаря нищим певцам, таким старым развалинам, как я.

Он спокойно стал приготавливаться ко сну и, взглянув на меня, заявил:

— Теперь возвращайся к себе и съешь что-нибудь, девочка, завтра тебе понадобятся силы.

— Он вернулся? — спросила Исмена меня на другой день.

Я кивнула.

— Из тебя можно веревки вить, Антигона. Неужели ты не можешь сказать «нет»?

— Иногда могу, но ему — нет.

— Я вернусь вечером, чтобы освободить тебя от него.

— Оставь его. Он говорит, что благодаря таким аэдам, как он, Эдип продолжает жить.

— Это правда, но это уменьшенное воспоминание об Эдипе, невзрачная подделка, от Эдипова дерева остался только ствол, как дерево без веток и листьев.

— Наступит день, и появится поэт, который придаст этим невзрачным просодам крылья, и они поднимут их ввысь.

— Когда он появится?

— Когда — это не мы решаем.

Вечером Диркос пришел со своим слепым другом, которого зовут Патрокл, любить этого слепца, кажется, совершенно не за что. Однако Патрокл и Диркос полны внимания и любви друг к другу, и я сказала себе, что эта дружба между двумя бедными, стареющими, страдающими от прожитых лет и болезней людьми, — одно из тех проявлений прекрасного, что я видела. Диркос заботится о Патрокле, а Патрокл служит ему своей памятью. Как только предоставляется возможность, Диркос устраивает его неподалеку от певцов, сказителей, жрецов, которые поют во время праздников о происхождении и подвигах героев-богов.

Патрокл запечатлевает это в своей сказочной памяти и пересказывает затем Диркосу до тех пор, пока тот не запомнит.

Патрокл попросил меня рассказать ему историю о том, как Эдип прошел Лабиринт и прибыл в Египет, — он ее не знает. Когда я закончила, он проговорил мне строки из Эдиповых просодов. Слушая этого слепца, я обрадовалась и расстроилась одновременно, потому что почти в каждом стихе были слова и обороты, к которым Эдип никогда бы не прибегнул.

Когда я сказала об этом Патроклу, он попросил меня поправить его и протянул для этого свою толстую, всегда немного влажную ладонь, которая вызывала у меня легкое отвращение. При каждой ошибке я касалась его ладони и говорила, какое слово выбрал бы Эдип. Он повторял за мной и после каждых десяти строк останавливался и начинал весь просод сначала. Его невероятная память все запечатлевала, и, несмотря на грубый голос и скверное произношение, я узнавала неподражаемую Эдипову манеру говорить.

— Он так пел, именно так! — счастливая, воскликнула я.

Растрогалась и пришедшая ко мне Исмена.

— Это не Эдип, не его голос, и все же это он. Мы поможем тебе, Диркос, так мы забудем наши несчастья, это лучший способ забыть о них.