Антигона

VI. СРАЖЕНИЕ

Город полнился слухами. Полиник с союзниками выступил, он идет к Фивам, и армия отправляется ему навстречу. Гемон и я заканчивали приводить в порядок сад.

— Меня не будет несколько дней, — объявил он мне наконец. — Надеюсь, скоро вернусь.

Я знала, что он отправляется в поход вместе с Этеоклом и расспрашивать его не надо. После ухода Гемона К. предложил мне посмотреть с одной из сторожевых башен, как выходят из Фив Этеокловы когорты.

Первые проблески утра принесли с собой грохот приближавшегося войска. Фаланги двигались во всем блеске фиванского оружия. Между двумя фалангами — десять вооруженных девушек, которых окружавшие их мужчины поклялись защищать, пока живы, до самой смерти. Латы на них облегченные, но девушки обучены владеть оружием так же, как мужчины, и столь же ловки; до гибели Иокасты я мечтала стать одной из них. Гемон шел во главе второй фаланги. Это — гвардия, и, несмотря на ужас, который охватывал меня перед этой войной, им, крепким, как молодое дерево, я гордилась. Сердце у меня сжималось — это прощание разрывало мою душу, но мужские шаги, эхом отдававшиеся между домами, приводили меня в необъяснимое смятение: все эти мужчины вместе создавали единое, действующее в едином ритме тело, и железо звенело так дерзко.

За пешим строем двигалась Этеоклова конница, сам он — в центре, бесстрастный и всюду поспевающий взглядом. За конницей — пращники и длинная череда колесниц. Мне бы никогда и не представить подобное развертывание сил, никогда я не видела столько вооруженных мужчин.

— И все это против Полиника? — спросила я в ужасе, обернувшись к Исмене и к К.

— Против Этеокла столько же, — ответил К., и Исмена согласно кивнула.

И тут мне стало ясно, что оба наши брата и Гемон идут не просто сражаться друг с другом, они хотят погибнуть от рук друг друга. Мысль, что их прекраснейшие тела, которые я ласкала, будут отданы на милость битвы, что обоих может ранить, что движущийся этот поток может раздавить их, что над ними возьмет власть буйная мощь железа, причиняли мне страдание. Я, кажется, возненавидела всех этих самцов, чьи мысли и тела в безумии своем устремлены к убийству. Но из-за тайного противоречия мне хотелось бы быть там, с ними. Да, реши только мои братья примириться, я, непонятная Антигона, была бы горда взять оружие и вместе с ними в самом сердце священных крепостных укреплений защищать в железной фиванской стене мой город… да, мне бы хотелось этого.

Через несколько дней ко мне пришел один богатый торговец сделать заказ на скульптурные барельефы. Он привез с собой мраморные плиты, деньги и попросил исполнить статую Зевса. Бог виделся ему молодым, грозным, мечущим громы и молнии.

— Как же быть, — не подумав, произнесла я, — чтобы создать представление о Зевсе нужно по крайней мере вырубить из мрамора гору?..

Вопрос мой насмешил торговца, которому дела нет до Зевса, — скульптура должна быть просто такой, чтобы ее купили. Но тут он вспомнил, что я Этеоклова сестра, и пожалел, что засмеялся, мне тоже стало неловко, что я высказалась столь необдуманно. На помощь пришел К.:

— Попроси ее лучше сделать обрамление для дворцовых дверей с фигурками детей и цветами. У тебя его сразу же купят.

Торговец согласился: он был счастлив, что сделал заказ сестре царя.

Дни шли за днями, из войска не было вестей, время казалось нескончаемым, потому что у меня не хватало мужества работать в саду одной и никак не удавалось начать заказ. Лето тяготило меня, это раскаленное фиванское лето, которое губительно для дыхания К., когда он начинает кашлять. Высоченные городские укрепления заточили лето в свою темницу, стены которой были цвета львиной шкуры, а в середине дня в воздух поднимался смрад из подвалов и отхожих мест. К счастью, К. стал пускать играть в сад соседских детей; я устроилась под высокой вишней и начала лепить их — лица, движения. Тогда-то Исменин посланец и сообщил, что Креонт хочет меня видеть, но прежде я должна встретиться во дворце с сестрой. Когда я нашла ее там, Исмена еле владела собой от волнения.

— Креонт будет говорить с тобой о Гемоне, перед его уходом с войском у них состоялся трудный разговор. Будь осторожна, Креонт — из заговорщиков и любителей удовольствий и, как все подобные люди, жесток. Он не показывал этого, но ненавидел Эдипа, теперь — твой черед. Он позволяет Этеоклу множить фиванскую мощь, а сам не вмешивается — ждет.

— Чего?

— Гибели наших братьев, Антигона.

Тщетно я пыталась приучить мой ум ко всем этим расчетам и ненависти.

— У Креонта, — продолжила Исмена, — только одно слабое место: он любит сына. Тут-то ты и встала у него на дороге — ему не вынести, что Гемон тебя любит.

— Но Гемон меня едва знает, а Креонт не знает вовсе.

— Гемон любит тебя, Антигона, потому что ты настоящая, до сумасшествия настоящая, и одного твоего присутствия достаточно, чтобы почувствовать, кто не настоящий. А Креонт, при всей его ловкости, не настоящий. Гемон понял это, когда говорил с ним о тебе, и они расстались, почти рассорившись. Креонт во дворце, он ждет тебя, будь осторожна.

Исмена удалилась, грациозно ступая, и все, кто встречал ее, улыбались.

Креонт пригласил меня сесть подле него и указал на дверь, выходившую в сад.

— Исмена сказала, что ты исполняешь мраморное обрамление для этой двери.

— Одна сторона закончена.

— Ты не теряла времени — я не знал за тобой такого таланта, да, по правде сказать, я почти ничего о тебе и не знаю. Кажется, ты избегаешь меня, и это странно, ведь я — твой дядя и я очень любил Иокасту.

— Моя мать отвечала вам тем же.

На мгновение лицо Креонта прояснилось, но взгляд его быстро потемнел.

— Меня убеждают, что ты, Антигона, хитра, и мне кажется, люди эти не ошибаются, но Гемон этого не понимает.

Я молчала, разглядывая через дверной проем высокие красные цветы: точно такие же росли тут и раньше — я часто вижу их во сне.

Креонт предложил мне выйти с ним в сад; сначала мы молчали: шли, думая о Гемоне, Иокасте, которая так любила ухаживать за цветами. Сад разросся, стал роскошнее, чем прежде, но исчезли те тончайшие цветовые сочетания, которые были при маме.

— Почему ты не осталась у Исмены? — спросил, наконец, Креонт. — Могла бы и во дворце жить. Не кажется ли тебе, что устроить себе жилье в крестьянском доме, в самом бедном квартале, одеваться, как ты одеваешься, — все это несколько чересчур, и вся эта преувеличенная простота — не более чем скрытая критика того, что нужно для престижа Фив и царской семьи.

— Дом этот решил предоставить мне Этеокл.

— Этеокл ни о чем, кроме войны, не думает, все остальное ему безразлично. Разве прилично, что он позволяет моему сыну Гемону, второму человеку в войске, ежедневно приходить к тебе и заниматься черной работой?

— Я ничего у него не просила.

— Вот в этом-то и есть твоя хитрость: чем меньше ты просишь, тем больше он тебе дает. Разве ты не знаешь, что, перед тем как покинуть Фивы, Гемон сообщил мне о своем желании жениться на тебе?

— На мне? Жениться? — я была настолько обескуражена, что у меня вырвался ответ в духе Иокасты: — Нужно еще, чтобы я этого захотела.

Креонт, сверливший меня своим взглядом, кажется, не ожидал этого, но нашелся:

— Ты этого захочешь.

Гнев захлестнул Креонта, и грубый вопрос, от которого он удерживался, сорвался все-таки у него с языка:

— Ты хоть еще девственна?

Вопрос не смутил меня, и я просто ответила: «Да».

— Как же это может быть, — не унимался он, — в том бедственном положении, в котором я видел вас в Колоне? В той неразборчивости связей, что возникает в пути, и потом — с тобой так долго рядом был этот убийца, который потом стал художником…

— Клиос почитал меня, а я научилась себя защищать.

Я знала, что Креонту хотелось спросить: «А Эдип, он тоже почитал тебя?» Глаза наши встретились, я выдержала его взгляд. Креонт не посмел произнести то, что хотел.

— Что ты будешь делать, когда Гемон, несмотря на мой запрет, женится на тебе?

Вот об этом меня и предупреждала Исмена, поэтому она и говорила, что я должна быть настороже. Мной овладело великое спокойствие, потому что единственный способ защитить себя от хитрости и грубости — отвечать, как есть на самом деле.

— Не знаю, — проговорила я.

— Посмеешь пойти дальше, посмеешь разлучить сына с отцом? — вскричал Креонт.

Я спокойно разглядывала его: мне стало ясно, что, несмотря на всю его ярость, держаться надо того, что есть на самом деле:

— Не знаю, — повторила я.

На этот раз Креонт поверил, лицо его исказила гримаса настоящей муки, но гневливость никуда не делась.

— Уходи из Фив, Антигона, потому что, если ты окажешься между Гемоном и мной, несчастье ты принесешь обоим. — Голос у него сорвался, и в словах прозвучала почти мольба: — Не отнимай у меня сына.

Такая любовь растрогала меня.

— Я не хочу отнимать его у тебя. Но я фиванка, я имею право здесь жить. Я останусь здесь столько, сколько потребуется, чтобы помирить моих братьев.

— Это то же самое, что желать невозможного, — проговорил Креонт, — ты похожа на Эдипа, который был не политиком, а поэтом. Гемон должен стать царем…

— Гемон, может, и станет царем, но я никогда не стану царицей. Я останусь той, кто есть. Путницей, если ты меня выгонишь. Или, если тебе хватит терпения, буду жить в деревянном Этеокловом доме.

— Это угроза?

— Нет, Креонт. Ты боишься за Гемона и повсюду видишь опасности. Я тоже боюсь за своих братьев и за Гемона. Не будем усугублять того, что происходит.

Возможно, Креонта растрогало общее несчастье, но с виду он успокоился.

— Пусть будет что будет, — произнес он. — Хочу верить, что ты не враг.

Нет, я не враг, и я сказала об этом ему. Мне ничего от него не надо, он видел это, но он видел также, что я могу оказать ему сопротивление. Креонт еле заметно махнул рукой, но прозвучало лишь «иди».

Из сада я шла вдоль красных цветов, которые любила Иокаста. Я научилась слишком широко, по-мужски, шагать, и это, наверное, не нравилось Креонту, чей тяжелый взгляд я чувствовала на своей спине.

Исмена и К., ожидавшие меня, заставили пересказать встречу во всех подробностях.

— Креонт, — сказала Исмена, — думает, что у тебя есть планы на будущее. Он не понимает, что опасность для него исходит из самого факта твоего существования. А поскольку Гемон любит тебя именно за то, что ты есть, Креонт будет тебя ненавидеть.

— За что?

— За то, что ты — женщина, — сказал К.

Вестники объявили, что войско возвращается с победой, потом — что оно уже близко, но много больных и раненых, которые прибудут позже. Исмене казалось, что Этеокл и Гемон ранены. Я начала готовить бальзамы, мне не терпелось ухаживать за ними самой, другие ведь уже делают это. Плохо, может быть.

Гемон вернулся в Фивы, когда основная часть войска уже была в городе, — ему пришлось заниматься оставшимися. Хромал он сильнее, чем я думала.

— С ногой у тебя, кажется, серьезно.

— Серьезно мешает мне только повязка.

— А Этеокл?

— Из-за раны на руке у него была сильная лихорадка, но рана неглубокая, как и моя. Пройдет несколько дней, и мы забудем о них.

Я осмотрела рану: она не опасна, но повязка сделана неумело. Я наложила ему новую повязку, с бальзамом.

Исмена присоединилась к нам: ее испугало большое количество раненых.

— Сражение длилось долго, — объяснил Гемон, — но больных много еще из-за плохой воды и жажды — нам не удалось убедить солдат не пить ту воду.

— На всех углах кричат, что это победа, но мы ничего не знаем, расскажи, как все было, — попросила Исмена.

Гемон не сразу согласился: его стихия — действие, и в словах для него интереса нет. Исмена продолжала настаивать, я тоже стала просить юношу, и в конце концов он уступил:

— Идя на Фивы, Полиник был уверен, что Этеокл будет ждать его в городе, желая воспользоваться преимуществом, которое давали ему укрепления. На полдороге его кавалерии не хватило фуража, и он разрешил своим кочевым всадникам мародерствовать, чтобы разжиться, чем могли. А так как он был уверен, что атаковать его не будут, то, как обычно, окунулся в пиршества, устроил игры и гонки колесниц.

Узнав об этом от своих лазутчиков, Этеокл решил захватить Полиника врасплох. Он двинул наши отряды вперед ускоренным маршем, надеясь разделить вражескую армию на две части. Ему это почти удалось, потому что наш авангард напал на Полиника, который давал праздник тем вечером. Он сумел ускользнуть от справедливой кары и предупредил свои отряды. Этеоклов брат не предусмотрел совершенно ничего, но об одном мы, к сожалению, не знали: в большой тайне он разместил наблюдательные посты на всех местных высотах. Стражу его воины несли рядом со сложенным заранее костром, который оставалось только зажечь, и у каждого был рог, пение которого разносилось на большие расстояния.

Ночью мы увидели, как на каждой вершине загорелись костры, и услыхали призывную песню рога. Полная тайна была уже невозможна, но Этеокл полагал, что Полиник не успеет перегруппировать свои отряды, когда мы, находясь на весьма выгодной позиции, ринемся на заре в атаку. Не собирается ли Полиник отказаться от сражения, спросил я Этеокла.

«Ни в коем случае, — ответил он, — стоит только мне показаться во главе войска, как он ринется в атаку, чего бы это ему ни стоило».

На следующий день Полиник стоял перед нами, и войска у него было больше, чем мы ожидали. Мы, правда, располагали преимуществом в численности и позиции. Меня удивило, что Этеокл держит гвардию, которой я командовал, в резерве. К счастью, меня он оставил подле себя, потому что я еще никогда не участвовал в большом сражении.

Вначале нам сопутствовала удача: противники стойко сопротивлялись, но их теснил наш левый фланг, и под нашим численным превосходством они вынуждены были отступить. План сражения был настолько хорошо разработан Этеоклом, войска настолько точно выполняли маневры, что людские потери у нас были невелики, — много меньше, чем у противника, чьи ряды дрогнули. Победа казалась близкой, когда в каре Полиникова войска раздались крики, воины разомкнули ряды, и на нас хлынула лавина всадников.

Среди них был и Полиник — в шлеме, увенчанном красным султаном, на могучем скакуне. Пришпорив коня прямо перед Этеоклом, он с хохотом запустил руку в свою переметную суму и с невероятной силой швырнул что-то в наши ряды, мы поначалу решили — метательные ядра. Затем, пустив скакуна в галоп, он пронесся вдоль наших рядов, не переставая забрасывать нас тем, что вынимал из переметных сум, — сопровождавшие его делали то же самое. Мы были настолько изумлены их неистовым вторжением, что наступление наше приостановилось. Замысел Полиника мы поняли, лишь когда увидели, как катятся по земле монеты, а он громогласно вещает своему войску: «В их ряды мы бросили золото и серебро, принадлежащее нашей армии. Сумеете отобрать его — все ваше. Вперед!.. Вперед!..»

Полиник исчез вместе со своими всадниками, атака наша захлебнулась, но зато противников теперь подгоняло желание поживиться, надежда на победу, и вот они уже теснят нас и стараются отбросить назад.

Наши люди, слыша звон монет о свои щиты, видя, как они катятся по земле, пытались ловить их на лету или подбирать. Некоторые, забыв об опасности, бросались на землю, чтобы собрать монет как можно больше. В заслоне из щитов, под защитой которого мы двигались вперед, появились трещины, и град стрел и дротиков сразу же обрушился на наши плохо защищенные ряды. Некоторые воины покатились по земле, и невозможно было понять, ранены эти люди или просто пытаются завладеть рассыпанным по земле золотом. В наших рядах нарастал беспорядок; о том, чтобы наступать, уже не было и речи, потому что шедшие впереди не хотели уходить с места, где было рассыпано Полиниково золото, и оставлять его следовавшим за ними. Такая мгновенно возникшая неразбериха могла стоить нам поражения, но Этеокл, на счастье, оставил в резерве небольшую группу отборных воинов. Он возглавил их, мы обрушились на противоположный вражеский фланг, и атака противника захлебнулась.

Этеокл воспользовался этим, взял говорильную трубу и объявил ровным голосом: «Чтобы не отдать Полинику золото, постройтесь и наступайте. Клянусь, все золото, что разбросано, будет собрано и распределено между вами… После победы!..»

Обещание это встретили продолжительными восклицаниями, порядок был восстановлен, и мы снова пошли в наступление. Я считал, что победа обеспечена, но Этеокл подозвал меня.

— Полиник оставил поле сражения, — Этеокл был взволнован, — потому что он сейчас обходит нас со своими кочевниками.

— Но это невозможно. Слева — скалы, овраг. Справа — слишком густой лес, а за ним наша конница.

Ответ Этеокла поразил меня:

— Что невозможно для нас, возможно для Полиника. Его кочевники знают лес. Сейчас они наверняка сминают нашу конницу и собираются напасть на нас сзади. Не теряя ни минуты, выводи свою гвардию. Пусть бегут, пусть орут!

Я поспешно, с огромным трудом стал пробираться сквозь ряды войска. В задних уже был слышен гул схватки, доносились пронзительные крики: «Полиник с кочевниками обошел нас!» Их визгливым крикам уже противостояли хладнокровные и точные приказы Этеокла. Два наших последних каре должны были действовать, полностью перестроившись, иначе было не отбить нападение. Приказы звучали так, будто Этеокл находился на маневрах и методично отдавал команды, руководя сложнейшей операцией. Маневр удался лишь отчасти, потому что Полиник со своими варварами уже теснил наше войско, но фиванские каре продолжали держать строй. В этот момент я выбрался на простор и смог пустить коня в галоп, чтобы поскорее добраться до своих гвардейцев. Эноес, мой помощник, к тому времени успел разобраться в создавшейся обстановке, — воины были наготове. Я заставил их бежать и орать что было сил — пусть все войско слышит, что они идут, и направил правое крыло на Полиникову свиту.

Нападение вражеской конницы вызвало нешуточное смятение в задних рядах, но к панике не привело. «Бейте по коням, а не по доспехам», — по-прежнему спокойно звучали Этеокловы приказы.

Полиник увидел, что наступающая гвардия окружает его конницу. «Отступаем!» — прокричал он. Я предоставил Эноесу возможность действовать, а сам устремился к Полинику, который пытался вернуть кочевников из наших рядов. Выкрикивая команды, защищая своих, Полиник тоже хранил спокойствие, как Этеокл, но на свой манер, и безукоризненно руководил отступлением варваров. Он уходил от нас, и тут ярость захлестнула меня. Только что он был у меня перед глазами, только что я слышал его смех, звучавший, как вызов. Роскошный султан, доспех и скакун, обагренный кровью, — Полиник в центре резни, как бог войны, был окружен сиянием. Безумие овладело мной, и вдруг мне показалось, что смех этот идет у него не из горла, а от заворожившего меня красного султана. «Срежь его!» — этот приказ возник из самых глубин моего существа.

Полиник был поглощен спасением и возвращением последних своих всадников и заметил меня лишь в тот момент, когда наши лошади столкнулись: моя лошадь ударила его и поднялась на дыбы. Я взлетел над Полиником — в ту минуту я мог ранить его, мог бы даже — и это было бы вернее — обрушить удар на его лошадь, как только что приказывал Этеокл. Да, какое-то мгновение все это было возможно, и по сей день еще я не могу ни понять того, как я поступил, ни простить себе этого.

Перед моими глазами был только Полиников султан, и мысли мои были только о нем — и вот султан срезан…

В это мгновение меня увидел Полиник, ему удалось повернуть коня мне навстречу так, что ударить снова я уже не мог. Мы оказались лицом к лицу, наши обезумевшие кони кусали друг друга и норовили встать на дыбы. Полиник увидел, как развевается у меня в руке его султан, и с хохотом воскликнул: «Хороший удар, малыш Гемон, но если ты думаешь, что сможешь так же снести мне голову, то тебе придется еще попотеть!»

Мы были так близко друг от друга, что воспользоваться оружием было невозможно. Полиник обхватил меня поперек туловища, я сделал то же, но задержался на мгновение. Он высоко поднял на дыбы своего скакуна, который завизжал, как человек. Руки мои соскользнули с окровавленного доспеха Полиника, в то время как сам он уже с невероятной силой поднимал меня в воздух, и через мгновение я уже лежал на земле. И в ушах у меня гремел лишь топот его коня.

Пока я с трудом поднимался с земли, на мгновение у меня блеснула надежда: несколько моих гвардейцев, обогнав других, сумели преградить Полинику путь. Он хлестнул скакуна, тот перемахнул через них одним прыжком, и снова рассыпались в воздухе искры его победного хохота. Тело мое болело, я хромал, мои люди посадили меня на коня. «Жив ли Гемон?» — прозвучал вопрос Этеокла. Я был настолько растроган, настолько смущен, что не мог понять, имею ли я еще право быть живым. «Жив!» — ответили вместо меня гвардейцы. Этеокл снова крикнул вместе со всей армией: «Победа!»

Я перестал понимать, кто я и что делаю, — в ушах грохотал Полиников хохот, а перед глазами застыла глупейшая картина: я срезаю с его шлема красный султан. Вероятно, кто-то вел моего коня под уздцы, потому что вдруг передо мной возник Этеокл. Его раненая рука висела на перевязи, лошадь была другая: его — убили.

При виде твоего брата я побледнел: поведение мое, как мне казалось, заслуживало лишь порицания. Со свойственной Этеоклу бесстрастностью он ждал моего приближения. Кто-то сказал, что я ранен, и тень озабоченности пробежала по его лицу, дрогнули губы: «Серьезно?» — прозвучал уже обращенный ко мне дружеский вопрос. Меня охватил такой стыд за то, что я совершил, что я не мог разлепить губ. Этеокл посмотрел мне в глаза и произнес:

«Твоя ловкость спасла войско, Гемон. Мы исполнили, что хотели».

Дыхание мое выровнялось. Я немного успокоился и смог вымолвить слова признания: «Я упустил Полиника… Я только срезал с его шлема красный султан…»

Этеокл искренне расхохотался:

«Какой трофей мы принесем с собой в Фивы! В следующий раз ты срежешь ему что-нибудь поважнее!»

Войско продолжало скандировать «Победа!», но никто не двинулся с места. Напротив, в войске Полиника с равным подъемом выкрикивали победу.

Пойдем ли мы снова в наступление? «Воины наши слишком устали, чтобы подвергать себя такой опасности, — ответил Этеокл. — Враг тоже обессилен. Мы стоим в тени, они — на солнце, жажда вынудит их покинуть свои позиции, на которых мы раскинем лагерь, чтобы отпраздновать то, что будут называть нашей победой. Впрочем, для Полиника это действительно поражение — ему придется отступить до Аргоса, а мы сможем вернуться в Фивы».

Как Этеокл и предполагал, войско противника, оказавшееся в более сложном положении, чем наше, отступило под прикрытием кавалерии, которой командовал сам Полиник.

Ночь мы провели на их бывших позициях. Этеокл опасался внезапной атаки кочевников, и поэтому стражу мы несли вместе. Жажда и лихорадка не давали нам сомкнуть глаза, и в конце концов я произнес:

«То, что сделал вчера Полиник, было безумием».

«Гениальным безумием, — отозвался Этеокл. — Мы уже почти одержали победу, а он переломил ситуацию».

«А ведь я мог взять его в плен!»

«Не печалься, Гемон, ты принудил его к отступлению. Не оказаться побежденным Полиником — это уже бесспорная победа. — Этеокл задумался, глядя на багряные угли догорающего костра. — Захвати ты его в плен, Гемон, — неожиданно заговорил он снова, — неужели ты думаешь, что я допустил бы, чтобы его в цепях отправили в Фивы и казнили там как предателя? Конечно, нет, — я помог бы ему бежать, потому что в действительности война идет не между ним и Фивами, а между ним и мной. Один из нас — лишний, но только другой может покончить с ним. Это жестоко… но это так».

Голос Этеокла звучал глухо, как будто он делал некое признание. Ночь была холодной, костер погас, и лица его мне не было видно. Я чувствовал, что страдания, которые лежат на его сердце, несоизмеримы со моими, потому что я страдал лишь от уязвленной гордыни. Во мне звучал крик отчаяния, которому Этеокл никогда не даст вырваться наружу, и, не зная, что предпринять, я стиснул его здоровую руку в своих ладонях. Это, кажется, принесло ему облегчение, потому что он глубоко вздохнул, потом еще и еще раз, и воздух отчаяния вышел из его легких.

«Полиник сейчас страдает так же, как я, — прошептал он. — Я увлек его в ночную тьму, больше я ничего не могу для него, никогда больше не смогу. С рассветом он засияет и заполнит мир своим смехом. Но я уязвил его, и теперь ему известно, что ночь существует и для него».

Этеокл умолк; вокруг нас стонали во сне раненые и поднимался ввысь глухой ропот войска, мучимого жаждой и кошмарами. Я так и не выпустил Этеоклову руку из своих ладоней, но когда сон сморил меня, против своей воли я оставил Этеокла один на один с его отчаянием. Я проснулся, почувствовав, что он высвобождает свою руку, — на небе пробивалась заря.

Этеокл оглядел горизонт, спокойный, неустрашимый, каким может быть только он.

«Труби побудку, Гемон, — прозвучала его команда, — проследи, чтобы все, что осталось от еды и запасов воды, было распределено справедливо. Затем, пока еще нет зноя, мы двинемся в путь. Дорога будет нелегкой: у нас слишком много раненых и слишком мало воды».

Обратный путь — с ранеными, которых мучила жажда, и с мертвыми, которых хоронили по вечерам, — был долгим. Тем не менее у Фиванских врат под приветственные крики толпы и под взглядами женщин оружие наше снова обрело блеск, и мы распрямили уставшие спины.

Я не знаю, Антигона, что еще обо всем этом думать. Представь себе, в то мгновение, когда Полиник сбросил меня с коня, я ненавидел его изо всех сил и в то же время я восхищался им. Мне, как и Этеоклу, хотелось бы походить на него, очень.

Я чувствовала, что это сражение стало для Гемона решительным испытанием, вернулся он совершенно другим человеком.

— Ты дома, Гемон. Этеокл и Полиник тоже живы. Нужно остановить это безумие, еще есть время, — только и нашлась я что сказать.

— Остановить этих самцов, Антигона, — со слезами на глазах и кривой усмешкой возразила мне Исмена, — равносильно тому, что ты поверишь, будто их член перестанет вставать при нашем появлении и что мы перестанем хотеть, чтобы продолжался этот опасный салют, которым они нас приветствуют.