Аполлоний Тианский

• Часть IX • В СВЯТИЛИЩАХ ХРАМОВ И ПРИБЕЖИЩАХ РЕЛИГИИ

Как мы понимаем, беседы Аполлония со жрецами храмов и приверженцами мистической жизни имели природу самую сокровенную и тайную. В те времена существовала резкая граница между миром внешним и внутренним, между посвященным и непосвященным. Вследствие чего не следует ожидать, что из повествования Дамиса и Филострата мы можем узнать что-либо помимо фрагментов исключительно из внешнего мира. Тем не менее ориентиры внешнего характера сегодня представляют большой интерес.

Храм Эскулапа в Эгее, где Аполлоний провел самые впечатляющие годы своей жизни, был одной из бесчисленных лечебниц Греции, где искусство исцеления практиковалось совершенно иначе, чем сейчас. В этот центр, с его атмосферой психического влияния, на протяжении многих веков стекались пациенты, чтобы «посоветоваться с Богом». Для этого им необходимо было пройти через множество предварительных очищений и соблюдать определенные правила, указываемые жрецами. Далее они проводили ночь в храме и во сне получали указания по поводу своего излечения. К этому методу, несомненно, прибегали тогда, когда не хватало знаний жрецов; но тем не менее жрецы были опытными толкователями сновидений и мастерами их рационального объяснения. Становится очевидным, что если Аполлоний любил этот храм, то он, должно быть, находил под его сводами полное удовлетворение своих духовных потребностей. К тому же он напрямую был причастен к внутренним практикам храма. Вскоре собственные природные способности возвысили его над наставниками и прославили как «любимца Бога». Многочисленные свидетельства о пациентах нашего времени, пребывающих в трансе или в каком-либо другом предписанном им психическом состоянии, помогут читателю понять, сколь велики были возможности исцеления, которые греки воплотили в образе Эскулапа.

Позднее глава индийских мудрецов исследовал трактаты Эскулапа и связанное с ним искусство исцеления, вложенное учениками в его уста (III, 44). Считается, что это искусство целиком зависело от способностей духовного диагностирования и предвидения (μαντεία).

Заметим, что существовал обычай, когда выздоровевшие больные записывали этот факт на специальной табличке в храме, точно так, как это делается ныне в католических странах[95].

По пути в Индию Аполлоний встречался со многими магами в Вавилоне. Он навещал их в полдень или в полночь, но зачем — об этом Дамису было неизвестно, ибо Аполлоний не позволял ему сопровождать себя, а в ответ на прямые вопросы лишь отвечал: «Они мудры, но не во всем» (I, 26).

Правда, описание некоего зала, в который имел доступ Аполлоний, отчасти напоминает интерьер храма. Крыша была куполообразной, а потолок покрыт «сапфиром»; по этому синему небу двигались сделанные из золота модели небесных тел («которые они почитают, как богов»). Кроме того, с крыши свисали четыре золотых «игги» — так называемые «языки богов». Это были крылатые колеса, или шары, связанные с идеей Адрастеи (Судьбы). Их прототипы неточно описаны в «Видении Иезекииля», а так называемые шары Гекаты (strophali или spherulae), используемые в магической практике, должно быть, являлись деформированными символами этих «колес жизни», или сфер жизненных элементов. Обозначенная тема представляет большой интерес, но, к сожалению, в наш век скептицизма и глубокого пренебрежения прошлым она безнадежно утрачена для науки. Согласно оккультному преданию, «боги», обучавшие молодое человечество, стояли на более высокой ступени развития, чем люди нашей планеты. Они дали импульс жизни, а когда дети Земли достаточно повзрослели, чтобы жить самостоятельно, исчезли. Но память об их делах, а также искаженные формы установленных ими мистерий навсегда остались в мифах и легендах. Пророки получали неясные проблески знания о том, чему и как предшественники учили, а в мистериях сохранились некоторые их символы. В том числе и магические «игги».

Что касается индийских мудрецов, то из фантастической путаницы в повествовании Дамиса-Филострата невозможно выстроить связной истории. Дамис смешал воспоминания и обрывочные слухи, даже не пытаясь отделить одну общину или секту от другой, и таким образом создал туманную картину, которую Филострат предлагает нам как описание некоего «холма» с «мудрецами». Но перепутанные воспоминания Дамиса[96] практически ничего не говорят о реальном монастыре и его обитателях, которые и являлись целью долгого путешествия Аполлония. То, что Аполлоний там видел и слышал, он, следуя своей неизменной привычке, не рассказывал никому, даже Дамису, за исключением следующей загадочной сентенции: «Я видел людей, которые живут и на земле, и не на ней; защищенных со всех сторон без всякой защиты; не имеющих ничего, но владеющих всем». Эти слова появляются в двух местах повествования (III, 15 и VI, И), и в обоих случаях Филострат добавляет, что Аполлоний писал[97] и говорил загадочно. Значение этого высказывания нетрудно понять. Они жили и на земле, и не на ней, потому что их разум находился выше земной сути бытия. Они были защищены своей природной духовной энергией, многочисленные примеры проявления которой мы находим в индийской литературе. Они не имели ничего, но в то же время владели всем, чем может обладать человек, развивающий духовную сферу своего естества. Но этого объяснения для Филострата недостаточно, и потому он привлекает воспоминания Дамиса или, скорее, небылицы путешественников, — по поводу левитации, магических иллюзий и прочего.

В повествовании главу общины зовут Иархас — совершенно не индийское имя. К сожалению, искажение греками иностранных имен известно всем; более того, мы имеем дело с целой армией несведущих переписчиков, равно как и с Филостратом и Дамисом. Думается, что это слово — искаженное «архат»[98].

Тема психического и духовного знания мудрецов является постоянным мотивом повествования Дамиса. Они знают о том, что происходит на расстоянии, они могут видеть прошлое и будущее, а также прошлые рождения людей.

Гонец, которого послали встречать Аполлония, держал в руках то, что Дамис называет золотым якорем (III, 11,17), и если этот факт подлинный, то можно предположить, что речь идет о предшественнике тибетского «дордже», изменившегося со временем символа «жезла власти» (нечто вроде молнии Зевса). Описываемый символ может также указывать и на буддистскую общину, хотя следует признать, что другие приметы в равной степени указывают и на брахманические обычаи, например знак касты на лбу гонца (III, 7,11), (бамбуковые) посохи (данджа), длинные волосы и тюрбаны (III, 13). В целом же этот описательный момент настолько спутан, что отыскать в нем достоверные приметы истории весьма проблематично.

О цели визита Аполлония мы можем судить по его следующему загадочному письму обитателям храма (III, 51): «Я пришел к вам по суше, а вы дали мне море; нет, вернее, поделившись со мной своей мудростью, вы наделили меня способностью путешествовать по небу. Все это я донесу до разума греков и буду беседовать с вами, словно бы вы находитесь рядом, если только я выпил из чаши Тантала не напрасно».

Из таких загадочных слов следует, что «море» и «чаша Тантала» идентичны «мудрости», которой поделились с Аполлонием, — мудрости, которую он собирался воскресить в сознании греков. Таким образом, он ясно заявляет, что приехал из Индии с определенной миссией и с определенными способами достижения ее результатов. И далее, он не только отпил из океана мудрости Брахма-видьи, которую услышал из уст индийских мудрецов, но и сможет говорить с ними, когда его тело физически будет находиться в Греции, а их тела — в Индии.

Но это простое объяснение — простое, по крайней мере, для любого изучающего оккультную науку, было выше понимания Дамиса или Филострата. Они не смогли разобраться с упоминаемой в этом письме «чашей Тантала»[99], дополненной эпизодом с бездонной круговой чашей (III, 32), а также связью этих символов с мистическими фонтанами Бахуса. С помощью этого фрагмента Дамис пытается «пояснить» последнюю фразу в высказывании Аполлония о мудрецах: они «Не имеют ничего, но владеют всем». Более того, потом эта фраза появляется в следующей форме: «не имея ничего, они владеют достоянием всех людей» (III, 15)[100].

Одной из первых святынь, которые Аполлоний посетил по возвращении в Грецию, был храм Афродиты в Пафосе, на Кипре (III, 58). Яркой отличительной чертой местного культа богини было ее воплощение в таинственном каменном символе. Размеры символа соответствовали размерам человека, а по форме он напоминал сосновую шишку, но, естественно, с гладкой поверхностью. Пафос, очевидно, являлся старейшим храмом Венеры в Греции. Его мистерии были очень древними, хотя и заимствованными; их принесли с материка, из будущей Киликии, во времена ранней античности. Поклонение богине и получение от нее советов осуществлялось с помощью молитв и «чистого пламени огня». Храм Афродиты был знаменитым центром предсказаний[101]. Аполлоний провел здесь некоторое время, подробно наставляя жрецов по поводу их священных обрядов.

В Малой Азии ему особенно понравился храм Эскулапа в Пергаме; здесь он излечил множество больных и познакомил их с методами получения хороших результатов с помощью исцеляющих снов.

В Трое Аполлоний провел в одиночестве ночь на могиле Ахиллеса, бывшей прежде одной из популярнейших святынь Греции (IV, И). Зачем он это делал, в описании не поясняется, а фантастический разговор с тенью героя, приводимый Фи- лостратом (IV, 16), кажется совершенно неправдоподобным. Вскоре после этого Аполлоний отправился в Фессалию исключительно для того, чтобы вернуть фессалийцев к древнему культу Ахиллеса (IV, 13). В связи с чем можно предположить, что пребывание Аполлония в Трое было не что иное, как эпизод его огромной работы по восстановлению и очищению старых религиозных институтов Эллады. Аполлоний старался очистить старые вены, чтобы в организме нации заструилась жизнь.

Ходили также слухи, будто Ахиллес сообщил Аполлонию, что статую героя Палами да ему следует искать на побережье Эолии. Аполлоний, соответственно, восстановил статую, а Филострат рассказывает нам, что видел это собственными глазами (IV, 13).

Этот факт не представлял бы интереса без того большого внимания, которое уделяется Паламиду в повествовании Филострата. Чем продиктовано такое внимание, теперь понять нелегко, так как Дамис и Филострат — неважные посредники между нами и молчаливым, загадочным Аполлонием.

Паламид — один из героев дотроянского периода, которому приписывают изобретение букв или же усовершенствование алфавита, изобретенного Кадмием[102]. Но два неясных высказывания в описании (IV, 13, 33) дают нам понять, что Аполлоний считал Паламида философом-героем троянского периода, хотя Гомер почти не упоминает о нем.

Может быть, именно поэтому Аполлоний так беспокоился о восстановлении его статуи? Возможно и более простое объяснение. Дамис полагает, что Аполлоний встречал Паламида в Индии: однажды в монастыре Иархас показал Аполлонию юного аскета, который умел «писать, не зная букв», — вот этот юноша и был не кем иным, как Паламидом в другой его жизни.

Скептик, несомненно, скажет: «Ну конечно! Согласно популярному суеверию, Пифагор был перевоплощением героя Эвфорба, сражавшегося в троянской войне; так что, естественно, юный индиец был воплощением героя Паламида! Одна легенда просто породила другую». Но тогда, если быть последовательным, воплощением Паламида должен был быть сам Аполлонии, а не безымянный индиискии аскет.

Тем не менее Аполлоний возродил культ Ахилесса и воздвиг часовню, в которой он установил некогда потерянную статую Паламида[103]. Согласно учению о невидимом мире, в которое был посвящен Аполлоний, герои троянского периода все еще имели связь с Грецией. И если скептик-протестант пропустит это мимо ушей, то читатель-католик сможет разделить это мнение, если заменит слово «герой» на «святой». Быть может, внимание, которое

Аполлоний уделял могилам и монументам греческих героев, было обусловлено теми же идеями, которые привели верующих к строительству бесчисленных дагоб и ступ в буддийских странах — сначала над останками Будды, а потом и для сохранения останков архатов и великих учителей.''

На Лесбосе Аполлоний посетил древний храм орфических мистерии, который в свое время был знаменитым центром пророчеств и предсказаний. В храме ему было позволено вступить во внутреннее святилище, или святая святых (IV, 14).

В Афины Аполлоний прибыл во время проведения Элевсинских мистерий, и, несмотря на празднество и ритуалы, не только народ, но и посвящаемые сбегались ему навстречу, позабыв о своем религиозном долге. Аполлоний сделал им наставления по этому поводу и сам принял участие в необходимых подготовительных ритуалах и в посвящении.

Читатель, возможно, удивится тому, что Аполлоний, посвященный в мистерии, которые выше, нежели Элевсинии, участвовал в обряде посвящения. Но причину найти нетрудно: Элевсинские мистерии представляли собой посредника между народными культами и сокровенным знанием. В них сохранялись многие древние традиции, хотя служители мистерий, разумеется, не могли помнить все известное их предшественникам. Чтобы вернуть таким древним обрядам чистоту (или первоначальный смысл), следовало войти в организацию — человек со стороны не был бы услышан. Аполлоний захотел поддержать древний элевсинский институт, продемонстрировав желание посвящения, — личной цели он не преследовал.

Но, по всей видимости, тогдашний иерофант был слишком невежественным, или откровенно завидовал огромному авторитету Аполлония, — он отказал философу на том основании, что признает в нем колдуна (γόης), а, значит, не может дать посвящение тому, кто спутался с силами зла На такое обвинение Аполлоний ответил со скрытой иронией: «Вы упустили самое серьезное обвинение против меня: я знаю об этом культе гораздо больше, чем его иерофант, но притворяюсь, потому что жажду посвящения от людей, знающих больше меня». Это обвинение могло бы быть правдивым, — Аполлоний действительно притворялся. Иерофант испугался высказывания и возмущения людей из-за нанесенного их почтенному гостю оскорбления. Испытывая благоговейный страх перед знанием, отрицать которое было больше невозможно, он позволил философу принять посвящение. Но Аполлоний отказался, ответив: «Меня посвятят позже, — он посвятит меня». Вероятно, это было сказано о следующем иерофанте, который вступил во власть четыре года спустя, когда Аполлоний принял посвящение (IV, 18; v. 19).

В Афинах Аполлоний резко выступал против порочных изысков вакханалий и жестокости гладиаторских боев (IV, 21, 22).

Все упомянутые Филостратом храмы, которые Аполлоний посетил в Греции, отличались тем, что были очень древними, например, Додона, Дельфы, древний храм

Аполлона в Эбее, «пещеры» Амфиария[104] и Трофония, храм Муз на Геликоне.

Когда Аполлоний вступал в святая святых этих храмов с целью «восстановления» обрядов, его сопровождали лишь жрецы и некоторые из ближайших учеников (γνώριμοι). Этот факт придает дополнительное значение слову «восстановление», или «реформирование». Он освящал множество мест, при мысли об этом нам остается лишь думать, что частью его деятельности было повторное освящение и, следовательно, нравственное возрождение людей возле этих древних святынь. Наставления же были главной видимои частью его работы. Филострат по этому говорит следующую фразу: «Чаши его слов были расставлены повсюду для тех, кто хотел из них отпить» (IV, 24).

Аполлоний не только восстанавливал древние религиозные обряды, но и уделял большое внимание древним политическим институтам. Например, он успешно заставляет спартанцев вернуться к их дорическим традициям с атлетическими упражнениями, с умеренностью и дисциплиной (IV, 27, 31-34); кроме того, он особо ценил институт олимпийских игр, которые в те времена еще поддерживали свой высокий статус (IV, 29). Философ призывал древний Амфиктионский совет вернуться к своим обязанностям (IV, 23) и исправлял нарушения в работе Панионийского собрания (IV, 5).

Весной 66 года он отправился из Греции на Крит, где провел большую часть своего времени в святилищах на горе Ида и в храме Эскулапа в Лебене («ибо как вся Азия посещает Пергам, так и весь Крит посещает Лебену»). Любопытно, что он отказался посетить знаменитый Лабиринт в Гноссе, остатки которого недавно были открыты для поколения скептиков. Быть может (если тут позволительно строить догадки), его отказ продиктован тем, что когда-то Лабиринт был центром человеческих жертвоприношений и принадлежал к одному из древних культов сомнительного характера.

В Риме Аполлоний продолжил работу по реформированию храмов при полной поддержке понтифика Максима Телеси- ния, одного из консулов, правивших в 66 г. Телесиний был тоже философом и серьезно изучал религию (IV, 40). Но пребывание в Риме пришлось внезапно прервать, так как в октябре итогом нероновских гонений на философов был указ об их изгнании из Рима. Телесинию (VII, 11) и Аполлонию пришлось покинуть Италию.

Затем мы находим Аполлония в Испании, где он остановился в храме Геркулеса в Кадисе. По возвращении в Грецию через Африку и Сицилию (где во время непродолжительной остановки он посетил Этну), Аполлоний провел зиму (67 г.?) в Элевсии. Здесь он жил в одном из храмов, а весной следующего года отплыл в Александрию, проведя по пути некоторое время на Родосе. Знаменитый город философии и эклектизма встретил Аполлония с добрым гостеприимством, как старого друга.

Однако в Египте реформирование общественных культов оказалось куда более трудной задачей из тех, что вставали перед ним ранее. Его присутствие в храме (Серапия?) вызывало всеобщее почтение, казалось, что все, связанное с ним, его каждое слово создавали атмосферу мудрости и «чего-то божественного». Но верховный жрец храма отнесся к Аполлонию снисходительно. «У кого хватит мудрости, — насмешливо спросил он, — чтобы реформировать религию египтян?» — и услышал уверенный ответ Аполлония: «У любого мудреца, приехавшего из Индии». Здесь, как и повсюду, Аполлоний выступал против кровавых жертвоприношений и пытался заменить их моделями жертв, выполненных из ладана (V, 25). Он старался исправить многое в поведенческом характере жителей Александрии, но более всего был непреклонен в отношении их дикого поведения на скачках, которое порой приводило к кровопролитию (V, 26).

Вероятно, последние двадцать лет жизни Аполлоний провел в Египте. Что он делал в тайных святилищах этой земли чудес?

Филострат нам об этом не сообщает. Мы узнаем лишь, что во время продолжительного путешествия Аполлония в Эфиопию по Нилу не осталось ни одного города, храма или общины, которых бы он не посетил, и повсюду он давал советы и наставления по религиозным вопросам (V, 43).