Аполлоний Тианский

• Часть XV • ИЗ ВЫСКАЗЫВАНИЙ И ПРОПОВЕДЕЙ ФИЛОСОФА

Аполлоний верил в молитву, но не в традиционном понимании. Для него представление о том, что боги по просьбам людей могли не следовать суровой справедливости, было богохульством. Так же была ему отвратительна идея, что боги могли принимать участие в осуществлении наших эгоистичных надежд и страхов. Аполлоний знал лишь одно: боги — служители справедливости, строго раздающие нам по заслугам. Всеобщая уверенность, бытующая и в наши дни, в том, что Бог может отклониться от Своего помысла, что с Ним или с Его слугами можно заключать договоры, претила Аполлонию. Ведь существа, с которыми можно было заключать подобные сделки и которые уклонялись от праведного пути, были не боги, а те, кто стоит даже ниже людей. Вот что говорит молодой Аполлоний, беседуя со жрецами Эскулапа: «Так как боги знают обо всем, то я думаю, что тот, кто входит в храм с чистой совестью, должен молиться так: «О боги, воздайте Мне по заслугам!» (1,11).

В Вавилоне, по пути в Индию, он молился следующим образом: «О бог солнца, дай мне доити так далеко, чтобы это было хорошо и для тебя, и для меня. И пусть я узнаю хороших людей и никогда не узнаю плохих, как и они не узнают меня» (I, 31).

Дамис рассказывает нам, что одна из его основных молитв звучала примерно так: «О боги, пусть я буду обладать малым и ничего не желать» (I, 34).

«О чем ты молишься, когда входишь в храмы?» — спросил нашего философа понтифик Максим Телесиний. — «Я молюсь о том, — сказал Аполлоний, — чтобы воцарилась справедливость, чтобы законы не нарушались, чтобы мудрые были бедными, а остальные — богатыми, но честными» (IV, 40). Вера философа в свой главный идеал — не иметь ничего и при этом все — подтверждается его ответом чиновнику, который спросил, как тот осмелился вступить на территорию Вавилона без дозволения. «Вся земля, — сказал Аполлоний, — моя; и мне позволено путешествовать по ней» (I, 21).

Аполлонию за его услуги предлагали деньги, но он неизменно отказывался от них; и его последователи тоже отказывались от всех подарков. Когда царь Вардан с присущей Востоку щедростью предложил им подарки, они отвернулись, а Аполлоний сказал: «Вот видишь, у меня много учеников, но все они похожи друг на друга». А когда царь спросил Аполлония, какой подарок он хотел бы увезти с собой из Индии, наш философ ответил: «Подарок, который понравится вам, ваше величество. Ибо если пребывание здесь сделает меня мудрее, то я вернусь лучшим человеком, чем был до того» (I, 41).

Когда Аполлоний и Дамис пересекали высокие горы по пути в Индию, между ними состоялся разговор, подтверждающий то, как философ на примере будничных событий мог преподавать сокровенные уроки жизни. Вопрос касался слов «внизу» и «вверху». Дамис рассуждал, что вчера они были внизу, в долине, а сегодня — вверху, в горах, недалеко от неба. Аполлоний мягко проговорил: вот что ты имеешь в виду под «внизу» и «вверху». Дамис нетерпеливо возразил, что именно эго, что он в здравом рассудке, и зачем ему задавать такие бесполезные вопросы!* Наставник продолжал: а ты стал лучше понимать природу божественного, находясь ближе к небу, на вершинах гор? Ты думаешь, что те, кто наблюдает небо с горных высот, действительно ближе к пониманию вещей?

Павший духом Дамис ответил, что действительно думал, что станет мудрее, ибо находится гораздо выше всех людей, но боится, что знает теперь не больше, чем до подъема на вершину.

Аполлоний ответил, что так же происходит с другими людьми: «они видят небо более ярким, звезды более крупными, и восход солнца ночью, — все это известно тем, кто пасет овец и коз. Но того, как Бог позаботился о человечестве и какое удовольствие Он получает от их служения; того, что есть добродетель, праведность и здравый смысл, — этого не раскроет Атос тем, кто восходит на его вершину, как не раскроет и Олимп, будоражащий воображение поэтов, пока все сказанное не будет воспринято душой. Ибо если бы чистая душа попыталась подняться на эти вершины, то, клянусь тебе, она взлетела бы гораздо выше этого величественного Кавказа» (II, 6).

Как-то раз в Фермопилах ученики Аполлония спорили о том, какое место в Греции самое высокое, и сошлись на горе Эта. В это время они как раз находились у подножия холма, на котором когда-то спартанцы полегли от вражеских стрел. Взобравшись на его вершину, Аполлоний сказал: «А я думаю, что это место — самое высокое, ибо те, кто пал здесь ради свободы, поднял этот холм выше Эты и выше тысячи Олимпов» (IV, 23).

Следующий пример того, как философ использовал случайные происшествия для интересных толкований. Однажды во время прогулки по окрестностям Эфеса он говорил о том, что нужно делиться своими богатствами с другими и помогать друг другу. В это время на дереве в полней- шеи тишине сидела стайка воробьев. Вдруг к ним подлетел еще один воробей и начал чирикать, словно бы хотел что-то рассказать. После этого все птицы тоже заволновались и улетели за новичком. Суеверная аудитория Аполлония была поражена таким поведением воробьев, увидев в нем предзнаменование какого-то важного события. Но философ продолжил проповедь. Воробей, сказал он, пригласил своих друзей на пир. В соседнем переулке мальчик поскользнулся и просыпал зерно, которое нес в чаше. Потом он по добрал почти все зерно и ушел. А малень- кии воробей, увидев несколько оставшихся зерен, тут же полетел пригласить своих друзей на пиршество.

Большая часть собравшихся побежала проверить, правда ли это. Когда же удивленные люди вернулись, философ продолжил: «Вот видите, как воробьи заботятся друг о друге, как они счастливы поделиться своими крохами. А мы, люди, — другие. Более того, если мы видим, как человек делится своим имуществом с другими, мы называем это расточительством, сумасбродством, а принимающих подарки — паразитами. Что же тогда нам остается, как не запереться в доме и, словно откармливаемой на убой птице, не набивать желудки по ночам, пока мы не лопнем от съеденного?» (IV, 3).

В другом случае, в Смирне, увидев грузящийся корабль, Аполлоний преподал людям урок доброго сотрудничества друг с другом. «Взгляните на команду корабля! — сказал он. — Вот одни матросы расселись по лодкам, другие поднимают и закрепляют якоря, следующие подставляют ветру паруса, остальные снова осматривают нос и корму. Но если хотя бы один из них не выполнит свои обязанности вовремя или будет плохо справляться с морским ремеслом, то их плавание будет неудачным, а между ними начнутся раздоры. Если же они будут соперничать только в том, чтобы не оказаться хуже товарищей, то такой корабль ждут хорошие гавани, хорошая погода и хорошее плавание» (IV, 9).

Как-то раз на Родосе Дамис спросил Аполлония: существует ли что-нибудь более величественное, чем знаменитый Колосс. «Да, — ответил Аполлоний. — Человек, который бродит по бесконечным тропам мудрости, что дарят нам здоровье» (V, 21).

Приводится также много случаев, когда наш философ отвечал остроумно, с доброй иронией. И в самом деле, несмотря на свое обычно серьезное настроение, Аполлоний нередко подшучивал над своими слушателями, а порою даже намекал им на их глупость (см. особенно IV, 30).

С такой особенностью своего характера философ не расстается даже в минуты величаишей опасности. Показательный пример тому — его ответ на опасный вопрос Тигеллиния: «Что ты думаешь о Нероне». — «Я думаю о нем лучше, чем ты, — парировал Аполлоний. — Ибо ты думаешь, что ему нужно петь, а я думаю, что ему следует молчать» (IV, 44).

В следующем замечании в адрес одного богатого юноши Аполлоний проявляет столько же остроумия, сколько и мудрости: «Молодой господин, — сказал Аполлоний, — мне кажется, что не ты владеешь своим домом, а он тобой» (V, 22).

В том же стиле выдержан и его ответ одному ненасытному любителю поесть, хваставшемуся своим обжорством. Тот говорил, что подражает Геркулесу, который известен как своими подвигами, так добротной трапезой.

«Да, — сказал Аполлоний, — но он был Геркулес. А какие достоинства есть у тебя? Ты можешь похвастаться только возможностью лопнуть» (IV, 23).

Перейдем к более серьезным примерам? В ответ на искреннюю просьбу Вес- пасиана: «Научи меня, что следует делать хорошему царю», — Аполлоний ответил примерно следующими словами: «Ты спрашиваешь меня о том, чему нельзя научить. Ибо царский сан — это величайшая ступень, доступная смертному; этому нельзя научиться. Но я все же расскажу о том, что ты должен делать хорошо, если делаешь это. Не подсчитывай накопившееся богатство, — чем оно лучше кучи песка? И богатство, полученное от людей, стонущих под бременем налогов, — ибо золото, полученное из слез, низменное и черное. Ты используешь богатство лучше любого царя, если поможешь нуждающимся и убережешь их деньги от богатых. Не пользуйся властью, чтобы выполнять любое свое желание, но пользуйся ею с большим благоразумием. Не срубай кукурузные початки, выросшие выше остальных и поднимающие головы, — ибо Аристотель в этом не прав[115], — но выпалывай их недовольство, как плевелы из кукурузы, и вселяй страх в зачинщиков беспорядков, говоря не “я накажу тебя, но я непременно сделаю так”. Подчиняйся закону, о, государь, ибо будет гораздо мудрее, если ты сам не будешь презирать закон. Оказывай почтение богам больше, чем когда-либо; велики дары, которые ты получил от них, и потому молись о великом[116]. В государственных делах действуй как царь; а в том, что касается тебя самого, действуй как частное лицо» (V, 36).

В подобных высказываниях философа — добрые советы и проявление хорошего знания человеческих бытия. И если мы собираемся предположить, что это лишь упражнения Филострата в красноречии, не основанные на действительных словах Аполлония, то дадим автору более высокую оценку, чем то позволяют остальные его сочинения.

Чрезвычайно интересен диалог между Теспесионом, настоятелем общины гимнософистов, и Аполлонием, когда они сравнивают, кто достойнее изображал богов: греки или египтяне. Он звучит примерно так:

«И что же? — спрашивает Теспесион. — Следует ли нам думать, что Фидий и Пракситель поднялись на небо, получили представление об обликах богов и так создали свои произведения, или же что-то еще подтолкнуло их к ваянию?»

«Да, что-то еще, — сказал Аполлоний. — Что-то еще, богатое мудростью».

«Что же это было? Ты же не скажешь, что другое? Кроме копирования?»

«В них играло воображение — мастер куда более мудрый, чем копирование. Ибо копирование создает только то, что увидено, в то время как воображение создает то, что люди никогда не видели, создавая при этом вещь такой, какова она есть на самом деле».

Воображение, говорит Аполлоний, — это один из самых могущественных даров, так как оно позволяет нам стать ближе к реальности. К примеру, многие считают, что греческая скульптура была лишь восхвалением черт лица и формы тела, пустым восхвалением физического, не имеющим ничего общего с проникновением в суть вещей. Но Аполлоний заявлял, что скульптура помогает нам приблизиться к реальности, как до него говорили Пифагор и Платон и как учат все мудрецы. Философ полагал, что образы и представления являются единственной реальностью. Иными словами, Аполлоний хотел объяснить, что между несовершенством земного бытия и высшим божественным эталоном находятся определенные ступени совершенства. Он хотел сказать, что в каждом человеке заключена форма этого совершенства, хотя, конечно, эта форма относительная. Ангел внутри человека, его демон, обладал божественной красотой — воплощением лучших черт лица, которые человек имел за свои многие земные жизни. Боги тоже принадлежали к миру образов, моделей совершенствования — к небесному миру. Греческим скульпторам удалось вступить в контакт с этим миром благодаря дару воображения.

Идеализация формы была способом, подобающим изображению богов; но, говорил Аполлоний, если вы устанавливаете в храмах ястреба, сову или собаку как символы Гермеса, Афины или Аполлона, то тем самым, облагораживая животных, вы лишаете богов достоинства.

На это Теспесион отвечал, что египтяне не осмеливаются придавать изображениям богов какую-нибудь определенную форму, — они используют лишь символы, имеющие оккультное значение.

Да, продолжал Аполлоний, но опасность состоит в том, что простые люди поклоняются этим символам и получают неверные представления о богах. Лучше всего было бы вообще никак их не изображать. Ибо сознание молящегося может создать для него самого образ поклонения гораздо лучше, чем любое искусство.

Конечно, это так, согласился Теспесион, а затем лукаво добавил: жил как-то один старый афинянин, в общем-то, не глупый, по имени Сократ — он клялся собакой и гусем, словно они были богами.

Конечно, ответил Аполлоний, он был не глупый. Он клялся собакой и гусем не как богами, но для того, чтобы не клясться ими (IV, 19).

Этот «поединок» египтян с греками — превосходный образец остроумия. Но, вероятно, подобные заранее подготовленные аргументы являются риторическими упражнениями Филострата, а не словами Аполлония, который учил людей как «имеющий авторитет», словно «из треножника». Аполлоний, жрец универсальной религии, мог отмечать как хорошие, так и спорные стороны греческого и египетского искусства воплощения богов. Что же касается самой религии, то, без сомнения, он учил высшему способу поклонения — без всяких символов, — но философ никогда бы не стал противопоставлять один народный культ другому. В приведенной выше речи откровенно звучит предубеждение против Египта и восхваление Греции. Такую ярко выраженную позицию мы находим и в других речах. Да, Филострат защищал Грецию от всего чуждого, но Аполлоний, мы уверены, был мудрее своего биографа.

Несмотря на искусственный литературный покров, окутывающий многие высказывания Аполлония, в них содержится много благородных мыслей. Следующий фрагмент — отрывок из беседы философа с его другом Деметрием, который пытался отговорить Аполлония от прямого столкновения с Домицианом в Риме.

Аполлоний говорил, что закон обязывает нас умирать за свободу, а природа обязывает нас умирать за наших родителей, друзей и детей. Все люди связаны этими обязанностями. Но на мудреца возложена более высокая миссия — он должен умереть за своих учеников, за истину, которой дорожит больше жизни. Его заставляют это делать не закон и не природа, а сила и достоинство его собственной души. Пусть ему угрожают огнем или мечом, это не победит его решимости и не толкнет его даже на малейшую фальшь. Он будет хранить тайны жизней других людей, а также тайны религиозного посвящения, доверенные его чести. «Да, я знаю больше других людей; ибо знаю, что из моего знания что-то служит добру, что-то — мудрости, что-то мне самому, что-то — богам и ничего — тиранам. Опять-таки, я думаю, что мудрый человек ничего не делает в одиночку; у него нет ни одной тайной мысли, ибо он сам является ее свидетелем. И пусть знаменитое высказывание «познай себя» принадлежит Аполлону или другому мудрецу, научившемуся узнавать себя, я считаю, что мудрый человек, знающий себя и всегда находящийся в ладах со своим духом, своим главным помощников в битвах, никогда не проявит раболепного страха и не осмелится на то, что большинство людей делает без малейшего стыда» (VII, 15).

В приведенном выше отрывке мы видим философское презрение к смерти, а также спокойную уверенность посвященного, утешителя и советчика, которому доверены тайны жизни других людей и которого никакие муки не заставят разомкнуть уста.