Аракчеев: Свидетельства современников

И. И. Свиязев[577] Воспоминания

В начале 1825 года был вызываем через газеты архитектор на службу в Новгородских военных поселениях, с жалованьем по 4000 в год, с квартирою и другими угодьями. Хотя жалованье 2000 рублей, которое я тогда получал в горной службе, при всей дешевизне в Перми жизненных потребностей и равном значении тогдашнего ассигнационного рубля с нынешним серебряным, не казалось скудным по сравнению с окладами других, за всем тем без посторонних работ я крайне затруднялся в своем содержании, несмотря на скромный образ своей жизни. И потому я воспользовался сказанным вызовом и просил графа Аракчеева частным письмом «удостоить меня чести служить под лестным его начальством». Вскоре получено было предписание от министра финансов Канкрина горному правлению о немедленной меня отправке в военные поселения; тотчас сделано было распоряжение о выдаче мне прогонов, по чину моему, на две лошади. Я просил на три, так как по моему званию у меня должен быть необходимый для службы запас книг и инструментов. Пока маститые члены правления совещались о противозаконном моем требовании, из Петербурга прибыли два горные ревизора и посоветовали, удовлетворив мое требование, отправить меня поскорее. По подорожной на тройку с магическим именем Аракчеева я покатился как по маслу, без обыкновенных отговорок на станциях, что лошади в разгоне. В предписании не сказано было, куда я должен явиться, и я направился прямо в летнюю резиденцию графа — Грузино.

Здесь мне отвели одну из крестьянских связей, со входом с улицы — в виде балкона, в сени или коридор во всю ширину дома и с выходом во двор. Из сеней направо дверь вела в комнату безукоризненной чистоты, со стенами, обшитыми в рустик[578] и окрашенными розовой краскою. Налево от дверей нечто подобное русской печи, с чугунными дверцами в Щите. Я сказал хозяйке, что боюсь запылить ее чистейшую комнату своими дорожными вещами. Мне показали другую половину, состоящую из чистой, но нероскошной избы с русскою печью, свежо отбеленною. Сами хозяева жили летом в каменной избе, построенной во дворе и, признаюсь, не слишком-то опрятной, а дом стоял пустой — для показу гостям. Я отдал хозяйке свою подорожную. Вскоре после того влетел ко мне адъютант Шумский (считавшийся тогда сыном графа) и спросил меня, по какому случаю я приехал в Грузино — граф не помнит. Я объяснил. «Ожидайте, когда вас граф потребует», — сказал Шумский при уходе.

На другой лень, в воскресенье перед обедней, я осмотрел ближайшую к квартире моей часть Грузина. Особенно врезался в мою память портик ионического ордера, открытый со сторон, весь чугунный. Посередине храмика — статуя Андрея Первозванного с словами в надписи на фризе, будто бы им здесь произнесенными: «Да будет благословенна страна сия отныне и до века».

Зазвонили к обедне; я пошел в церковь весьма хорошей архитектуры, с колокольней, у которой весь верхний этаж чугунный. Прямо против входа в церковь дворец графа, с неизбежною надписью во фризе: «Без лести предан». Все готово было к службе, входная дверь отворена. Вот граф вышел из дворца, дьякон вошел на амвон и провозгласил: «Благослови владыко», лишь только граф вступил в церковь. Проходя мимо меня, он взглянул на новое лицо, встал у левого пилона, сделал земной поклон, оглянулся на меня; опять поклон и опять оглянулся; наконец после третьего поклона подошел ко мне и спросил: «А ты Свиязев?» На утвердительный мой ответ сказал: «Молись, молись!» Я не знал, что и подумать; мне невольно припомнились причуды Суворова!..

После обедни я остался в церкви для осмотра. Подойдя к левой боковой стене, я увидал вверху ее бронзовый медальон Императора Павла I; под ним из бронзовых литер, расположенных полукругом, надпись: «И прах мой у ног твоих». Опустив глаза по указанию надписи, я увидел надгробную плиту, на которой начертано: «Здесь погребено тело новгородского дворянина Алексея Андреевича Аракчеева». Вероятно, здесь похоронен отец графа, подумал я, но его имя было Андрей! Что ж это такое? Не решив сам вопрос, я решился спросить у причетника:

— Кто тут похоронен?

— Тут нет никого, а граф для себя приготовил могилку!

На конце плиты к алтарю помещена изваянная Мартосом фигура ангела, держащего в руке неугасимую лампаду.

После обеда, часу в седьмом, вбежала к нам испуганная хозяйка с известием, что граф показывает гостям дома своих крестьян, и начала нам помогать прибирать разбросанные дорожные вещи. Через несколько минут входит к нам граф с двумя какими-то генералами и, обращаясь к ним, сказал:

— А вот рекомендую вам господина архитектора, который приехал из Сибири у меня служить, да — у меня служить! — Потом спросил у меня, почему мы не заняли чистой комнаты. На ответ мой он сказал:

— А я думал, что хозяин не захотел.

Показав гостям чистую комнату, граф вышел с ними на крыльцо и, обратясь к моей жене[579], сказал:

— Вы, сударыня, не были у обедни, а муж ваш так был; не грешно Богу молиться, право, не грешно!

Жена оправдывалась усталостию от дороги и проч.

— А вот отдохните у меня, гуляйте везде, — сказал граф и уехал. Воспользовавшись этим дозволением, мы отправились на прогулку и только подошли было ко дворцу, как выбежал верзила-лакей и сказал, что здесь запрещено гулять. Без всяких объяснений мы пошли в сторону. Излишним считаю описывать роскошь и великолепие сада, строгий во всем порядок и неимоверную чистоту. Многое уже истребилось из памяти, но я живо припоминаю: две башни с пушками по сторонам пристани на берегу Волхова, целый остров роз, изящно отделанный грот, устроенный для ялика, на котором переехал через Волхов Император Александр I, как гласила надпись с означением года, месяца и числа.

Во вторник поутру граф потребовал меня к себе. В приемной, на плетеном диванчике, сидела и вязала чулок знаменитая Настасья Федоровна, вскоре погибшая такою трагическою смертию. Она извинилась передо мною, что, не зная о дозволении графа, сочла нас чужими и выслала лакея. Потом указала мне дверь в кабинет графа. Он сидел за письменным столом. Расспросив меня о моем воспитании и службе, обратил внимание на бумаги, бывшие у меня в руке.

— А это что такое?

— Мои аттестаты, ваше сиятельство.

— Нам их не надо: мы узнаем тебя на самом деле. Теперь отдыхай и приходи сегодня обедать.

В назначенный час мы отправились на ялике через пруд в павильон Мелиссино — благодетеля графа. За столом были Шумской и несколько молодых офицеров. Граф расспрашивал меня об Урале, о краже золота и т. п. С офицерами шутил добродушно. Один из них спорил с ним бесцеремонно. Обращаясь к нему, граф, между прочим, говорил:

— У вас в корпусах нынче все вежливости да нежности, все вы да вас а в наше время, бывало, отдуют в субботу правого и виноватого и тогда отпустят домой. Зато и учились хорошо и годились на всякий род службы, а вы куда годитесь?

Во все продолжение обеда казачок стоял за графом и отгонял от него мух опахалом…

Я прожил в Грузине десять дней, и хотя не скучал, встречая на прогулках новые предметы и лица, за всем тем я желал скорее освободиться от безделья, тем более, что у меня вышел уже запас курительного табаку, а продажа его и вина запрещена была в Грузине под смертною казнию. Наконец граф откомандировал меня в полк короля прусского, под начальство генерала А. Х. Эйлера. Зная, вероятно, о благорасположении графа, меня приняли все благосклонно. Мне отвели для квартиры целую деревянную связь[580] для двух поселян, только что оконченную, и дали мне денщика. На меня возложено было окончание двух каменных домов, по образцу которых предполагалось построить дома для целой роты австрийского полка. Для поселенных солдат назначался бельэтаж, с каминами и голландскими печами, а для поселян-хозяев — нижний, с русскими печами. Мне говорили, что проект на эти дома был составлен по указанию самого Государя Императора. Вместе с поручением я получил форму донесений и формат бумаги. Такой уж был порядок во всем…

В одно утро приехал осмотреть отделываемый мною дом какой-то генерал — в армейском мундире, высокой, довольно сухой, с скромным и добродушным лицом. Когда он уезжал, я спросил сопровождавших его офицеров об его имени. Мне отвечали: «Шварц[581]!» — «Как, это Шварц, бывший командир Семеновского полка?» Мне подтвердили. Я не верил своим глазам!..

Когда отделка дома приходила уже к концу, вдруг сделалась какая-то тревога: начали убирать, очищать, подметать, укладывать, все приводить в порядок. Спрашиваю — не самого ли царя ожидают? Мне отвечают: граф будет!.. Все ожидают, все навытяжку, хотя на работе и дозволено быть не в полной форме. Наконец граф приехал, внимательно осмотрел весь дом; только заметил мне, что в оштукатуренной печке один из углов крив; я отвечал, что прям.

— А я говорю, крив, — повторил он. Подали отвесную доску — угол оказался верен.

— Виноват, извини, — и затем, сказав несколько лестных слов, уехал. Вскоре после того отдано было в печатных приказах повеление, что я назначаюсь производителем работ по постройке каменных домов для роты императора австрийского полка, на трактовой дороге, между Новгородом и станциею Подберезье, в шести верстах от моей квартиры.

Для постройки на первый раз шести домов мне отрядили батальон солдат, большею частию из Ярославской губернии, в уверенности, что всякий ярославец непременно каменщик. На деле оказалось не то: из батальона выискался один, кой-что разумевший в каменщичьем деле. В такой крайности я должен был отыскать старые записки, веденные мной с первых дней моей практики, так как в мое время в Академии художеств не преподавалось строительного искусства. Припомнив по запискам подробности, предоставляемые обыкновенно десятникам, я выучил избранного иной кондуктора разбивке строения, приготовлению известкового раствора, подливке кирпича и т. п. Сначала подливали у меня до 80 кирпичей в день, а потом дошли и до 200.

По окончании домов в фузелерной роте меня перевели в Подберезье и отвели крестьянскую квартиру — на трактовой дороге; очень комфортабельное житье для человека, никогда не бывавшего в походах… Но и в такой квартире с деньгами можно б быть довольным, а я несколько уже месяцев не получал никакого жалованья. О производстве его я просил рапортом генерала Эйлера. Это было в то время, когда граф не занимался делами, пораженный смертию Настасьи Федоровны.

В «Русской старине» уже было напечатано подлинное дело об убийстве Настасьи[582]; но я полагаю, что небезынтересно упомянуть здесь о слухах, доходивших до меня в поселениях. Н[астасья] Ф[едоровна] была женщина весьма аккуратная, любившая чистоту и порядок и, вследствие того, чрезвычайно взыскательная. Этими именно качествами она и заслужила благорасположение графа. Народ понимал это иначе, считая ее колдуньею, которая сверхъестественною силою все узнает наперед и предостерегает графа. В одно время горничная ее как-то подсмотрела, что к ней прилетел змей и что-то ей шептал. Н[астасья] Ф[едоровна], с своей стороны, заметила любопытство горничной и хотела ей вытянуть язык, чтобы лишить ее возможности рассказать о виденном. Девушка вырвалась, убежала и поведала обо всем брату, служившему на кухне. Брат, в порыве гнева, стал точить нож. Когда его спросили о причине, он отвечал: «Я зарежу Настасью». Товарищи только засмеялись. Однако ж в следующую ночь сестра провела его в спальню Н[астасьи] Ф[едоровны] — и он исполнил, что сказал!.. Начались аресты и преследования. Говорили, будто в Новгороде не только все тюрьмы, но и обывательские бани были переполнены арестованными; говорили, что граф писал Государю в Таганрог, стоя в гробнице, и отправил письмо с Шумским…

Когда все поуспокоилось, генерал Эйлер препроводил мой рапорт о жалованье к начальнику штаба военных поселений Клейнмихелю. После долгого ожидания я получил повестку явиться в Новгород, где был построен для приезда графа небольшой дворец, нижний этаж которого занимал Клейнмихель. Он потребовал меня в свой кабинет и долго уговаривал меня согласиться на 2000 рублей жалованья, так как другие архитекторы, давно служащие в поселениях, будут обижены, если мне вдруг дадут 4000 рублей. «Мне не было известно, какое получают жалованье другие архитекторы, я знал только о заявленном в газетах жалованье», — отвечал я. «Ну что нам до газет», — возразил генерал. «Напротив, они служат основанием моей просьбы». Не добившись от меня никакой уступки в тот вечер, Клейнмихель приказал мне явиться завтра. На другой день он повел меня в бельэтаж — к графу. Граф взглянул только на нас, когда мы вошли в кабинет, и продолжал перебирать бумаги на письменном столе. Он оброс бородой, вероятно из опасения бритвы; подойдя ко мне, Аракчеев взял меня под руку и стал ходить со мной по кабинету, начав разговор так: «Александр Христофорович (Эйлер) так доволен тобой, так много говорил о тебе хорошего, а ты не хочешь у нас служить!» Я доложил ему, что особенною честию считаю служить под начальством его сиятельства, но я существую одним только жалованьем и не дозволяю себе никаких незаконных к нему дополнений.

— Все это хорошо, но вдруг мы не можем тебе дать полного жалованья, а ты послужи у нас, и вот тебе сегодня чин, завтра крест и выведем тебя в люди!..

После некоторых моих объяснений граф наконец сказал: «Ну хорошо, мы сделаем вот как: дадим тебе 2400 явно, а 1600 инкогнито, и будем знать это ты, да я, да Петр Андреевич!»

Клейнмихель стоял навытяжку, когда мы ходили. В моем затруднительном положении я нашелся только сказать: «Получая таким образом жалованье, я все буду думать, что не заслуживаю получать его обыкновенным порядком».

— Э, братец, — возразил граф, — оставь ты свою вольтеровщину и будь истинным христианином. Ну какая тебе надобность в том — как бы ты ни получал жалованье, лишь бы получал, по примеру одного царя, который наложил подати на грязные места. Сын его — вот такой же молокосос (он указал на Шумского, который что-то писал) — сказал ему, что будет грязный налог. Царь промолчал, но, собравши золото, взял его в горсть, поднес к носу сына и спросил — пахнет ли грязью?[583] А тебе, — продолжал граф, — что за стыд получать жалованье, как я сказал. Разве ты мне не веришь? Я старик, мне 58 лет, а у тебя еще молоко матери на губах не высохло. Ну, давай же руку, — и взял.

От графа пошел я к старшему адъютанту Эйлера, Я. П. Красовскому[584]. Это был человек умный, образованный, добрый и ко мне расположенный. Я рассказал ему о всех переговорах и просил совета его — как бы мне выпутаться из неестественного для меня положения на службе по военным поселениям. Он советовал мне твердо стоять на своем и не доверяться обещаниям по бывшим примерам.

Возвратясь в Подберезье, я написал начальнику штаба письмо, в котором изложил, что только надежда на большее обеспечение своего существования склонила меня оставить горную службу, и потому я не предвижу ничего для себя лучшего, если по каким-либо обстоятельствам должен буду довольствоваться одним только явным жалованьем. В конце прибавил я, что хотя обещания его сиятельства графа для меня священны, но будущее одному Богу известно, намекая тем на сомнительность секретного жалованья. Но этим словам придали другой какой-то смысл, так как в то время носились уже темные слухи о каком-то тайном обществе.

Быть может, по этому поводу я, как человек подозрительный, был уволен из поселений предписанием такого содержания:

«Граф Аракчеев весьма удивляется (так начинается предписание), что господин молодой мальчик Свиязев не уважил того, что граф призывал его лично к себе и объявил решительную свою волю в рассуждении назначения ему жалованья, на что он был согласен[585], и после того осмелился вторично (?) переменить свои мысли и писать к начальнику штаба возвращаемое при сем к нему письмо, что доказывает его молодость и неосновательность, вследствие чего увольняет его из корпуса военных поселений и прикажет сделать расчет в его жалованье. Граф Аракчеев.

№ 3176. Новгород, 25 ноября 1825 года».

Полагаю, что эту грамотку писал Шумской под диктовку самого графа. Но чем она была безграмотнее, тем худших последствий должен был я ожидать для себя, зная, что граф шутить не любит, что подтверждали и посещавшие меня офицеры. «Если б граф и вы, — говорили они, — были в Петербурге, он сказал бы вам: «Или оставайся в поселениях, или ступай за речку». Известно, что дом графа был на левом берегу Невы, а крепость на правой.

Для развлечения пошел я на почтовую станцию справиться, не проехал ли мой знакомый в Петербург, но вместо того узнаю о кончине Александра Благословенного. С осторожностию сообщил я эту горестную весть жене: она в слезы, а я, признаюсь в эгоизме, подумал: не спасет ли благодушный Государь и смертию своею одного из своих подданных?.. Думал ли граф, читая мои пророческие слова в письме «будущее одному Богу известно», что его скоро оставит Государь и друг и что со смертию его он не может уже выполнить данного мне обещания насчет секретного жалованья, и чинов, и крестов?

В немногие дни царствования Константина Павловича[586] граф оставался в Новгороде, но когда узнал о вступлении на престол Николая Павловича — выбрил бороду и, забыв свою горесть; тотчас поскакал в Петербург вместе с Клейнмихелем. Ничего не зная, что делается в Петербурге, и я отправился туда 19 декабря на долгих — по малому остатку денег. Проехав верст 30, мы остановились ночевать; нам отвели особую комнату. Когда мы пили чай, к нам приходит хозяйка и как-то грустно и трусливо говорит:

— Что это вы вздумали ехать в Петербург?

— А что ж такое?

— Да там не совсем-то ладно, — и начала рассказывать о событиях на площади 14 декабря.

Жена в слезы, услыхав о друзьях наших Бестужевых[587], а я ходил по комнате и смеялся, считая все это вздором.

— Да от кого ж ты узнала об этом, хозяюшка?

— Да от извозчиков, батюшка, которые как-то прорвались чрез Волковскую заставу.

На другое утро на следующей станции мы остановились пить чай. От меня потребовали уже вид. Тут же остановился чиновник, ехавший из Петербурга, и сообщил мне по секрету о некоторых подробностях события. Признаюсь, после того мы продолжали путь не без страха. Каждый завиденный вдали воз с сеном я принимал за толпу бунтовщиков и немедленно вооружался. К удивлению, мы въехали в Петербург без всякого опроса на заставе. На улицах везде царствовала тишина и спокойствие. На Исаакиевской площади я не заметил ни малейшего признака бывших событий, но толков об них было еще много. Между моими знакомыми я находил людей, большею частию не сочувствующих декабристам. Некоторые просто называли их глупцами. Я сказал на это, что я знал немногих из них, но те, которых я знал, были люди весьма образованные и умные.

— А скажите, пожалуйста, — возражали мне, — какой умный бросается в воду, не отыскав броду?..

Но мне было не до того с одним рублем в кармане. Я отправился в штаб военных поселений (где ныне Главное казначейство). Клейнмихель принял меня в кабинете. На вопрос его я отвечал, что пришел просить его превосходительство о расчете в следующем мне жалованье.

— А разве вы не хотите у нас служить?

— Я получил уже предписание от графа об увольнении меня из корпуса военных поселений.

— Но это предписание можно изменить, если вы остаетесь у нас на службе.

— После того, что случилось, я считаю его неизменимым.

— После того с вами нечего и говорить, — сказал надменно Клейнмихель.

Мне показалось это оскорбительным; я обернулся и вышел из кабинета, порядочно хлопнув дверью.

Вскоре предложили мне опять вступить в горную службу с увеличением содержания. Дело по моему определению зависело от И. А. Кованько, старого моего знакомого, бывшего начальника отделения в горном департаменте[588]. Я представляю ему выданный мне из военных поселений аттестат.

— Эзоп Эзопович (так он обращался к лицам, коротко ему знакомым)! Да тебя нельзя принять ни в какую службу!

— Вы шутите, И[ван] А[фанасьевич]: разве в аттестате написано, что я замешан в декабрьских происшествиях?

— Хуже, Эзоп Эзопович, хуже — ты служил у Аракчеева в поселениях, а Канкрин, его создание, ни за что не примет тебя в нашу службу!

— Помилуйте, И[ван] А[фанасьевич], разве я кабальный Аракчеева[589]?

— Вот и угадал! Теперь поди же в сенатскую лавку и спроси таи указ такого-то года…

Указ говорил, что служащий в поселениях может выйти в отставку только по болезни, а если выздоровеет и пожелает вступить в службу, то исключительно в поселениях!.. Теперь я понял, что Аракчеев и Клейнмихель хорошо знали, что я вынужденным найдусь просить у них, как милости, оставить меня на службе в поселениях. Нет, я лучше пойду в десятники к какому-нибудь подрядчику, а не унижусь до этого! Однако ж надобно было на что-нибудь решиться. Ничего не придумав, я решился написать в Новгород Я. П. Красовскому, что «в аттестате, которым меня удостоил почтеннейший генерал (Эйлер), сказано, что я служил в военных поселениях и поэтому меня не принимают ни в какую коронную службу. Бога ради, снимите с меня это позорное пятно!»

По присланному свидетельству, в котором сказано было, что я находился в военных поселениях только для испытания моих способностей и, по собственному желанию, уволен, я был опять принят в горную службу.

В это время приезжал ко мне несколько раз полковник, служивший в штабе военных поселений, посоветоваться со мной насчет места для постройки в Перми отделения для кантонистов. Разговаривая с полковником о своих делах, я проговорился, что намерен подать прошение Государю Императору, если мне не выдадут жалованья из 4000 рублей. Не знаю, передано ли это было кому следует или случилось само собою, но вскоре меня пригласили в штаб. Войдя в приемную, Клейнмихель прямо обратился ко мне лисой:

— Что это вас не видать?

Я сослался на праздники и на то, что приискивал себе место.

— Все же, однако ж, надо было показаться: ведь не от хлеба ходят, ко хлебу. Позвать ко мне генерала Воронова! — приказал он курьеру. Через минуту генерал Воронов предстал с руками по швам. — Сделайте расчет с господином Свиязевым.

Признаюсь, я немало был удивлен тем, что генерал продиктовал мне, что из 4000 рублей следует мне получить за 4 месяца столько-то рублей!..

Таким образом кончились все мои исключительные сношения с военными поселениями, где я видел страшный сон наяву, от которого проснулся только по милости Божией, но проснулся с потерею осьми месяцев действительной службы…