Аракчеевский сынок

XXXV

Когда Шумский, уже несколько успокоившийся, был снова дома, то в его собственной передней его встретили и Шваньский, и Васька вместе. У обоих были смущенные лица и растерянный вид.

– Что такое? – выговорил тревожно молодой человек.

Шваньский съёжился, как всегда, и развел руками по воздуху, как бы сопровождая этим жестом те слова, которые только предполагалось вымолвить, но на которые не хватало храбрости.

Копчик ловким движением отошел шага на четыре в сторону. Зная барина хорошо, он предпочел быть в резерве, чтобы первый взрыв и первое нападение выдержал Шваньский.

– Что такое? – повторил гневно Шумский.

– Авдотья Лукьяновна… – проговорил Шваньский и опять повторил тот же жест.

– Здесь! – закричал Шумский.

– Здесь, – едва слышно отозвался наперсник, струсив.

Шумский понял все. Если бы присутствие Авдотьи в его квартире было такое же, как за день назад, то Шваньский не был бы так смущен. Очевидно, что Авдотья явилась домой при иных условиях.

Шумский двинулся в комнаты и крикнул на весь дом тем своим голосом, от которого вздрагивала вся его квартира:

– Авдотья! Авдотья!

Мамка, ожидавшая питомца в его спальне, появилась на пороге ее.

– Ну! – выкрикнул он, подступая.

– Прогнали, – отозвалась Авдотья кратко.

– Что? Кто? – проговорил Шумский тихо и, вплотную приблизившись к мамке, схватил ее за платье, стиснул в кулаке несколько складок с ее плеча и пригнулся лицом к лицу женщины.

Казалось, он готов был растерзать ее. Но Авдотья не испугалась.

– Прогнали, – заговорила она тихо. – Пришла Пашутка и у барона побывала. Он прибежал к нам и приказал мне сбираться, стоял надо мной, покуда я узелок завязывала, проводил меня сам чуть не до двора и очень трясся. И руки у него и ноги ходуном ходили, а сам белый, как смерть.

– А баронесса? Она? Спит?..

– Как, тоись?

– Спит?.. Проснулась?

– Проснулась вовремя, вставши уж была.

– Ничего с нею худого не было от питья?

– Да я не поила.

Наступило молчанье.

– Как не поила? – выговорил, наконец, Шумский едва слышно.

– Да так-с, нельзя было: ведь вы же знаете. Платка, как было условлено, вы не нашли.

Шумский вспомнил, что, пораженный встречей с офицером, он и не глянул на окошко.

– Так ты не поила? – повторил он, помолчав снова.

– Нет-с.

– Ну, это хорошо, – выговорил он и как бы сразу успокоился. – Это счастливо. Ну, теперь иди, рассказывай, как что было.

Шумский прошел в свою спальню, усадил няньку и заставил ее подробно рассказывать все.

Но Авдотье рассказывать было нечего: она кратко повторила то же самое. В квартиру явилась Пашута, побывала в кабинете у барона и затем тотчас же уехала. Барон пришел к дочери и выгнал няньку. Что наиболее поразило Авдотью во всем этом, был экипаж, в котором приезжала Пашута.

– В карете! На рысаках! – повторяла она.

Эта подробность имела значение и для Шуйского. Беглая, укрывавшаяся в городе горничная, должна была, по мнению Шумского, жить и ночевать, скрываясь от розысков, в каком-нибудь вертепе с бродягами. Каким же образом явилась она к барону в карете? Стало быть, она у кого-либо, кто покровительствует ей во всем деле.

– Неужто-ж барон ничего не сказал тебе? – в десятый раз спрашивал Шумский.

– Как есть – ничего. Вошел, трёсся весь, бледный, приказал собираться и надо мною все стоял. Так меня, если не ручками, так глазками, из дому вытолкал. Так и глядел на меня ястребом. Меня эти его глаза будто сзади подпихивали. Выскочила я, себя не помня, спасибо не распорядился. Добрый барин! Ведь он бы меня мог у себя на конюшне розгами выдрать. Я все та же крепостная.

Шумский махнул рукою на мамку и отвернулся.

Женщина поняла движение и вышла из спальни.

Молодой человек просидел несколько минут, глубоко задумавшись, затем пришел в себя и услыхал в гостиной мерные шаги ходившего взад и вперед Квашнина.

– Петя! – крикнул он, – иди сюда!

Квашнин вошел своей мягкой походкой и сел у окна против Шумского.

– Ты слышал, понял? – вымолвил этот.

– И понял, и не понял.

– Да ведь все пропало, – заговорил Шумский, – ее прогнали. Поганая девка бегает и орудует. Пойми ты – все пропало. Теперь мне хоть и фон Энзе убить, то толку не будет никакого. Если барон прогнал дуру-мамку, то, стало быть, знает, кто такой господин Андреев. Да это что! Мартенс и тот знает. Стало быть, весь город знает.

– Нехорошо, – проговорил Квашнин.

– Что нехорошо? Стыдно! Стыдно, что ли? Ох, ты…

Шумский хотел выговорить «дурак», но запнулся.

Наступило молчанье. Наконец, Шумский выговорил:

– Что ж мне теперь делать? Выручи, Петя, скажи, что мне делать?

Квашнин развел руками.

– Что ж я-то могу. Это, голубчик, такая путаная история, что ее черт сам не распутает. Понятное дело, что твоя затея не выгорела. Ну, что ж я скажу? Скажу, слава Богу!

– Слушай. Не говори ты мне таких глупостей, – глухим голосом проговорил Шумский, взбесившись снова.

– Не могу я не говорить. Как же не сказать, слава Богу? Из любви к тебе говорю. Не могу я желать, чтобы ты в солдаты попал.

Шумский махнул рукой и отвернулся от приятеля. Потом он встал и начал ходить из угла в угол по комнате.

Квашнин молчал; потом обратился с вопросом к приятелю – уезжать ли ему, или обождать, но Шумский не слыхал вопроса. Он ходил сгорбившись, задумавшись. Выражение лица было угрюмое, сосредоточенное. Видно было, что голова страшно работает. Изредка он глубоко вздыхал.

Прошло около получаса молчания. Квашнин откинулся на спинку кресла и рассеянно смотрел на улицу. Он сознавался сам себе, что все дело Шумского приняло благоприятный оборот. Как тот ни хитро затеял, как ни дерзко вел свои подкопы и траншеи, все-таки все раскрылось. И, стало быть, теперь все обстоит благополучно. Единственно, что еще приходится распутать – поединок с фон Энзе, вследствие которого ему, Квашнину, придется высидеть, пожалуй, очень долго в крепости.

«Государь смерть не любит этих заморских затей – драться насмерть друг против друга, – думал Квашнин. – Хоть он и сын временщика, а все-таки по головке не погладят. Если же его Аракчеев упасет от суда, тогда и мне ничего не будет».

– Стой! – вдруг воскликнул Шумский так, что Квашнин невольно вздрогнул. – Стой! Что же это я? Ах ты, Господи! – отчаянно забормотал Шумский. – Что же это я! Ведь я дурак.

Голос его был настолько странный, смущенный, но вместе с тем с оттенком какой-то радости, что Квашнин невольно уставился на приятеля глазами.

– Вот уже задним умом-то крепок, – проворчал Шумский. – Господи помилуй! Да как же я раньше-то? Как это я раньше не догадался?!

Он подошел ближе к Квашнину, нагнулся к нему и произнес:

– Да ведь если она мне наскучит, так можно от нее и отделаться?

Он проговорил это, как аксиому, добытую после упорной работы над задачей.

– Я женюсь, – говорил он, снова нагибаясь к Квашнину. – И если наскучит, ну и похерю – и свободен! И как мне эдакая глупость на ум не приходила!

Квашнин разинул рот, опустил на колени руки, которые были скрещены на груди, и глядел на Шумского недвижно и бессмысленно, как истукан.

– Что? – едва слышно тихим шепотом произнес он.

– Женюсь, а коли что – подсыплю хоть мышьяку и похерю…

– Кого? – прошептал Квашнин.

– Господи! Еву! – нетерпеливо воскликнул Шумский.

Квашнин откачнулся на спинку кресла, опустил глаза и вздохнул. Потом он заволновался на месте, задвигал руками, встал и не обычной, не мягкой, а какой-то пьяной походкой двинулся из комнаты.

– Что ты? куда ты? – удивился Шумский.

Квашнин взялся за кивер, обернулся к Шумскому, хотел что-то сказать, но махнул кивером и пошел.

– Стой! Петя! Куда ты?

– Не могу, – обернулся Квашнин, – не могу: я тебя боюсь, ей-Богу, боюсь! Я думал, таких на свете не бывает.

– Что ты путаешь? – произнес тихо Шумский.

– Я думал… Что же это? Есть предел! Ну того опоил, другого убил… Мерзость, гадость, преступление всякое легко дается… Набаловался, благо все есть, благо сын государева любимца, всесильного вельможи. Ну, пакости, пожалуй, даже воруй, пьянствуй, убивай. Что ж? Благо позволяют! Но ее-то, которую, сказываешь, любишь, обожаешь – ума решился… Предложение ей делать, идти в церковь, стоять в храме под венцом, зная, что ты ее отравишь, когда наскучит!..

Квашнин быстрыми шагами вышел в прихожую. Не надев своей шинели, он сам отворил себе дверь на улицу.

Очутившись на сыром воздухе, он снова снял надетый кивер, потер себе рукой лоб и затем зашагал по тротуару.

Шумский не остановил приятеля, стоял на том же месте, задумавшись, и, наконец, улыбнулся.

– А если он прав? – думалось ему. – Ведь вот хотел фон Энзе из-за угла убить, а храбрости не хватило, пошел на поединок. Ну, как я в дураках останусь? Ну, как у меня не хватит храбрости с ней покончить потом?.. Да перепуг Квашнина это и доказывает. Не хватит, не хватит храбрости!..

Шумский постоял несколько мгновений в той же позе среди горницы и прошептал, наконец, едва слышно:

– Если уж очень прискучит, то, право, хватит храбрости. Ну, другому поручу, найму… Нет! Решено! Еду и делаю предложение! В год, два не прискучит, а там – найму кого-нибудь подсыпать, а сам и присутствовать не буду. Всякий день такое на свете бывает! Только об концах думай, только, концы умей, куда следует, девать.

Шумский позвал Копчика и стал было одеваться в статское платье, чтобы ехать к барону, но остановился и выговорил:

– Нет, сегодня поздно. Завтра поеду.