Аракчеевский сынок

XLI

Взяв извозчика и направляясь к Зимнему дворцу, Шумский вспомнил, как уже давно не видал он временщика-отца. И при этом молодой человек иронически усмехнулся и подумал: «Ничего! Я его приучил. Он у меня в решпекте, почти ручной стал. Вот уж можно сказать, что я его нежностями не набаловал».

Вступив в апартаменты, которые Аракчеев занимал временно, когда приезжал из Грузина на короткий срок в Петербург, Шумский узнал от служителей, что граф с утра занят, но не в своих горницах, а на внутреннем дворе в пустой «кордегардии».

Привыкший ко всяким диковинкам в поступках своего отца, Шумский невольно все-таки удивился при этом известии.

– Что ж он там делает? – спросил он резко.

– Они заняты, – отвечал один камер-лакей с почтительной таинственностью в голосе. – С малярами.

– Что ж они стены кордегардии малюют, что ли? – спросил Шумский, невольно улыбаясь.

– Никак нет-с. Полагательно рассуждают.

– С малярами рассуждают?

– Точно так-с.

– Ну, пойду и я с ними рассуждать, – произнес Шумский шутливо важным голосом и, сойдя с подъезда, двинулся во внутренний двор дворца.

По многим служителям и полицейским, по кучкам солдат без оружия, стоявшим в разных местах, Щумский мог догадаться, какое направление взять, чтобы найти отца. И он не ошибся. Пройдя двор, крыльцо и сени, он наткнулся на дежурного офицера в кивере.

– Граф здесь? – спросил он.

– Точно так-с – отвечал офицер и, узнав Шумского в лицо, прибавил:

– Прикажете доложить графу или изволите так пройти?

– Нет, уж обо мне докладывать, полагаю, лишнее.

И Шумский отворил дверь, но, переступая порог, он все-таки должен был внутренне сознаться, что легкие мурашки пробежали у него по спине.

«И давно не был, – думалось ему, – и ушел тогда, якобы от кровотечения носом?.. Ругаться будет. Ну, и черт с ним»!

Глазам Шумского представилась очень большая горница совершенно пустая. Вдоль одной стены были стойком расставлены, приперты к ней длинные доски, а около них, на полу, стояло несколько ведерок. Вокруг них двигались трое крестьян и один солдат, все с кистями в руках, а между ними, спиною к Шумскому, – был сам граф Аракчеев, в сюртуке без эполет.

При звуке запертой двери он обернулся. Увидя сына, Аракчеев уперся в него своими безжизненными стеклянными глазами. Ни единый мускул в лице его не шевельнулся.

Молодой человек почтительно приблизился. Граф поднял и протянул руку. Шумский, едва коснувшись до нее пальцами, как всегда чмокнул край рукава. Затем, ни слова не сказав сыну, Аракчеев повернулся опять к малярам и заговорил с ними, кратко, однозвучно, сухо выговаривая слова. Маляры отвечали вперебивку и говорили довольно свободно.

Было очевидно, что вследствие вольного обращения с ними всемогущего вельможи, они видели в нем только простого барина.

– Ну, ты, теперь малюй вот эту! – выговорил Аракчеев, указывая солдату одну из досок.

Солдат взял ведерко, опустил кисть и, приблизившись к доске, начал мазать.

Тут только Шумский заметил, что доски, припертые к стене, были уже наполовину вымазаны. Штук десять лоснились, выкрашенные разноцветными красками, и штук пятнадцать оставались еще чистыми.

Покуда солдат мазал доску, на этот раз темно-коричневой краской, Аракчеев обернулся к одному из маляров и выговорил:

– Стало быть, коли через год шпаклевка оказалась, то прямо – драть насмерть?

– Дери, ваше сиятельство! Задирай! Я за свою ответствую на десять годов. А это уж какой маляр!

– Прямо такого драть? – повторил Аракчеев.

– Прямо драть, ваше сиятельство!

– Насмерть?

– А уж это как вам будет благоугодно, – улыбнулся маляр, принимая слова за шутку.

– Ты что ухмыляешься? – с оттенком снисхожденья, но сухо произнес граф. – Полагаешь, не запарывал я вашего брата досмерти?

– Как можно-с! Знамое дело. Без этого как же-с?

– У меня, голубчик, в Грузине так порют, как нигде нпо всей России – скажу – не умеют. У меня нет этого заведения, как у дворян-помещиков: всыпают зря по триста да четыреста розог. У меня двадцать пять дадут, да таких, что лучше сотни!

– В этом деле тоже наука нужна! – отозвался маляр.

– Ну, вот, и врешь! – громче воскликнул Аракчеев, обращаясь к солдату, который уже кончал доску. – Гляди! Раскрой бурколы-то свои! Нешто это тот колер? Глядите, что он делает! – обернулся Аракчеев к малярам.

– Переложил малость бакану, – отозвался один из мастеровых.

– Какой теперь надо прибавить? – спросил Аракчеев у солдата.

Солдат вытянулся в струнку и глупо пялил глаза. По лицу его казалось, что он даже не собирается ответить.

– Какой краски добавить?! – громко выкрикнул Аракчеев.

И солдат вдруг еще громче графа развязно и бойко рявкнул.

– Не могу знать, ваше сиятельство!

В голосе его была та твердость и уверенность, как если бы он прямо и точно определял требуемое вопросом.

– Молодец! – выговорил граф. – Начинаешь привыкать. Терпеть не могу, когда ваш брат путает да брешет! Отвечай прямо, ясно: «не могу знать» – и конец.

– Не могу знать! – еще громче и охотнее брякнул солдат.

– Ну, вот что ребята. Вы мне его в месяц времени обучите. Чтобы он у меня по первому слову всякие колеры пускал, а чтобы из всякого колера хоть десять разных выходило. А обучишься, – прибавил граф, обращаясь к солдату, – унтер-офицером будешь, а то и фельдфебелем будешь! Какой ты губернии?

– Костромской, ваше сиятельство!

– А уезда?

– Не могу знать, ваше сиятельство!

– А как сказывают? Чай слыхал от людей?..

– Кш… Кишмяшенского!

– Кинешемского?

– Точно так, ваше сиятельство!

– А сколько тебе лет?

– Не могу знать, ваше сиятельство!

– Молодец! А как батька с маткой сказывали?

– Как лоб забрили, сказывали – двадцать второй шел.

– А когда забрили?

– Об Миколы зимние три года будет.

– Сколько ж тебе ныне лет?

– Не могу знать, ваше сиятельство!

Аракчеев поднял руку и потрепал солдата по плечу.

– Из тебя толк будет. Я уж вижу…

– Рады стараться, ваше сиятельство!

– Ну, ребята, кончайте мне все эти доски, а завтра утром я приду погляжу: чтобы так, как я сказывал. Хорошо ли вы поняли? Радугой!

– Точно так-с!

– Вот, с этой самой с угольной доски и до последней, чтобы у меня радуга развернулась! Если какого колера не хватит, я вас велю выпороть.

Аракчеев обернулся к сыну и выговорил отчасти насмешливо:

– Вот ты – офицер, флигель-адъютант, в Пажеском тебя всяким наукам обучали – а вот пойди-ка, вымажь мне доску фиолетовой краской.

– Что ж мудреного, – выговорил Шумский.

– Что! – строже выговорил Аракчеев, – мудреного?! Мажь!

Шумский стоял в нерешительности, не поняв слова.

– Мажь! Бери кисть вот и малюй, благо храбр. Ну, валяй! А мы посмотрим! Дай ему кисть!

Шумский получил в руки большую мохнатую кисть и стоял с нею почти разиня рот. Каждое мгновение он мог расхохотаться, как сумасшедший, но взглянув в лицо отца, сразу сообразил, что дело гораздо серьезнее, нежели он предполагает. У Аракчеева уже слегка сдвигались брови, опускаясь на переносицу, а стеклянные глаза начали быстро моргать. Крестьяне-маляры добродушно ухмылялись, а солдат, стоя истуканом, глядел на Шуйского, выпуча глаза, и тоже как бы думал: «какой ведь прыткий выискался!»

– Слышал, что говорят, – произнес Аракчеев, – вон тебе свежая доска. – Валяй мне фиолетовую!

Шумский, внутренне смеясь, двинулся к ведеркам, расставленным на полу и стал искать фиолетовую краску. Ведерок было около десяти с разноцветными красками, но фиолетовой не было.

– Такой нету, – обернулся он к графу.

– А! – вскрикнул Аракчеев на всю кордегардию. – Нету! То-то… Умная голова. – Нету! – А когда Господь-Бог сотворил небо и землю при начале творения – были рыбы? были дерева и плоды? была прародительница Ева?

Шумский стоял перед отцом, оттопыря руку с кистью, и не понимал ничего. Единственное, что коснулось с силою его слуха, было имя Евы.

«Чудно это, – подумалось ему, – пришел я сказать об моем намерении, заговорить с ним об Еве, а он сам первый раз в жизни сказал мне это имя. Как это странно!»

И, вероятно, Шумский на несколько мгновений задумался, потому что его привел в себя уже нетерпеливый и громкий голос отца:

– Да что ты, одеревенел, что ли, таскаясь день деньской по трактирам? Тебя спрашивают: как достать фиолетовый колер?

– Его тут нету, – сухо вымолвил Шумский, несколько оскорбленный окриком при мастеровых.

– Да, нету. Для тебя, умница, нету! Олух ты, господин флигель-адъютант, глупее ты вот этих сиволапых мужланов! Глупее даже вот этой выпи болотной, хоть он только начал еще у них обучаться! Гей, ты, выпь, – ласковее прибавил Аракчеев солдату, – пусти мне фиолетовый колер!

Солдат быстро окунул кисть в одну краску, и набрызгал на доску, потом достал другой, третьей, и стал мазать. Из соединения их получился темно-фиолетовый цвет.

– Ну, вот, видел? – выговорил Аракчеев. – Вот кабы вас разумнее воспитывали, так ваш брат всегда и ответствовал: «не знаю», а не врал бы! Давно слыхал, что не люблю я всезнаек, а не можешь свою глупую повадку бросить. – И граф прибавил мастеровым: – Ну, ребята, кончайте доски!

И круто повернувшись, он вышел из кордегардии во двор и медленным шагом направился к подъезду своих горниц.

Шумский пошел за отцом, отступя шага на два. Уже приближаясь к подъезду, Аракчеев, не оборачиваясь, выговорил на воздух:

– Ко мне идешь?

– Если изволите? Есть одно дело, – отозвался Шумский, настигая.

– Знаю, что есть! Тебя только и увидишь, когда у тебя это дело. – Это дело ты аккуратно справляешь. Сколько надо?

– Нет-с, мне денег не надо.

– Это еще что за новости! Ты, к довершению, вольнодумничать еще начнешь. Денег не надо? Скажите пожалуйста, какой важный барин!

– У меня, батюшка, дело совсем иное, много важнее денег. Дело первой важности.

Аракчеев приостановился на ходу, слегка обернулся назад через плечо и выговорил:

– Убил кого?

– Как можно-с!

– Как! Под пьяную руку, вестимо. А коли трезвый начнешь людей убивать, так уж совсем хлопотливо будет. Какое же такое дело?

– А вот, позвольте – доложу подробно.