АВЛУГА

НА ПЛЕНЭРЕ.

После выпуска Гордея руководить Подвалом стало некому. Подвальные художники по определению народ творческий и плохо управляемый, и только Гордею с его авторитетом, удавалось, исключительно методами убеждения и личного примера, подвигнуть курсантов на очередные свершения в честь и во имя. Замполит училища, как и многие замполиты того времени, человек весьма скользкий, пытался применить к художникам византийские хитрости. Однако все его потуги привели только к окончательному разобщению Подвала как коллектива. И тогда замполит решился на организацию шефской помощи подвальным свежими кадрами из города. На должность начальника пригласил профессионального художника-оформителя и взял на работу еще двух молоденьких девушек, умевших кое как возить кисточкой по ватману, стрелять глазками и втайне мечтавших, чтобы на них запал кто-нибудь из старшекурсников.

Мы, так сказать, коренные, от истоков, оказались как бы на вторых ролях, на подхвате у профессионалов. Естественно, трудовая дисциплина упала ниже всякого допустимого уровня, и в Подвал мы стали появляться, только если приспичит на кого-нибудь прогнуться. Но такое печальное положение дел оказалось не у всех. Один из подвинутых художников нашел себе регулярное утешение в объятиях принятой на работу художницы. Истины ради стоит сказать, что благополучно довести курсанта до ЗАГСа девушке не удалось. Серега любил ее пылко, но недолго.

Еще один роман стал намечаться у другой художницы с парнем, который в подвале работал на нетворческой должности, плотником. Доня страстно влюбился в художницу, но почему-то думал, что склонять ее к сожительству нужно, исключительно разговаривая на понятные художникам темы. Сам он про масло и акварель знал понаслышке, поэтому решил воспользоваться моей помощью, как почти профессионала.

Однажды его пассия, жеманясь, сказала, что завтра они с подругой поедут на пленэр и хотели бы пригласить своих новых друзей из Подвала. Доня воспрял духом – наконец-то девушки сами догадались, зачем они тут трутся среди бурсаков! Он, к несчастью, по-своему услышал и истолковал заморское слово. В качестве молодого организма для второй девушки он пригласил нашего общего товарища Олежку, а меня взял как переводчика с художнического на человеческий.

На следующий день, побритые и пахнущие одеколоном, в десять утра мы встретились с молодыми художницами в живописных ивовых зарослях у речки Илек. Доню немного удивило, что девушки пришли на пленэр с этюдниками. И совсем расстроило, что они разложили их, укрепили ватман и взялись за акварель.

Пока меня не просили объяснять, что такое пленэр, колонок и перспектива, я присел на солнышко возле берега и стал бросать в воду щепки, наблюдая за плавным течением Илека и думая о быстротечности жизни. Ребята безуспешно поприставали к художницам и взялись забавляться на свежем воздухе сами. Доня с Олежкой бегали друг за другом, что-то острили и всячески изображали огромное удовольствие от пребывания на пленэре. Мне первому надоела такая бестолковая оргия, и я сказал, что они могут оставаться, а я пойду. Мне показалось, что девушки никак не могут раскрепоститься из-за нечетного количества соискателей нежности. Но, оказывается, надоело не только мне. Доня и Олежка вспомнили о не законченных лабораторках, а девушки, как оказалось, уже давно накидали необходимое количество этюдов. Мы дружно вышли из кустов и направились на остановку.

Сидя в Подвале, Доня с недоумением вспоминал наш поход в кусты, называя его не иначе как блянэр. А мне казалось, что мы просто не поняли друг друга. Возможно, молодым художницам хотелось романтики, завтрака на траве, беседы о возвышенном, а тут пришли организмы, переполненные гормонами, и все испортили.