Австрийский моряк

Глава восьмая

Ну ладно, довольно с меня воспоминаний о детстве, давайте вернемся к мировой войне. Постойте-ка, на чем мы остановились? Ах да, на июле 1915, кажется. Месяце, в котором мы потопили итальянский броненосный крейсер. Я едва не получил рыцарский крест ордена Марии-Терезии, высшую военную награду Австрии, но все равно обнаружил, что стал своего рода национальной знаменитостью. Я не мог сесть в поезд или выйти на улицу провинциального города без того, чтобы люди не обступали меня, пожимая руку или прося автограф. Что до моего храброго экипажа, то на время, пока тяжело поврежденная при столкновении U-8 стояла на ремонте в военно-морской верфи Полы, он получил заслуженный месячный отпуск. Я этот месяц провел в Будапеште, в гостях у семьи моего старшего офицера Белы Месароша. Именно там меня представили его двоюродной кузине, графине Елизавете Братиану. Ей предстоит сыграть весьма весомую роль в последующей части моей истории, если я доживу, чтобы поведать ее. Но пока еще рано.

Возвращение на войну для меня оттянулось и еще по одной причине. На следующий день по возвращении в Полу я проверял ход работ на нашей лодке, поскользнулся в плавучем доке на луже масла и упал, причем ногу мою зажало между двумя деревянными опорами. Растяжение получилось таким сильным, что меня признали негодным к службе до сентября в лучшем случае. Тем временем U-8 вышла из ремонта и направилась под командой фрегаттенлейтенанта Месароша на подводные испытания. Близ форта Пенеда, поднимаясь на поверхность после одного из этих пробных погружений, лодка угодила под легкий крейсер. По счастью, перед тем как пойти ко дну, субмарина задрала на пару минут нос, и всей команде удалось выбраться наружу через люк для загрузки торпед. Последовавший трибунал вынес вердикт, что столкновение произошло полностью по вине крейсера, который по ошибке оказался в зоне испытаний подводных лодок. Что до U-8, то она пролежала на дне с неделю, затем была поднята водолазами и отбуксирована на верфь в Полу, которую покинула всего несколько дней назад. На то, чтобы ввести лодку в строй, требовалось по меньшей мере полгода, и как только лодыжка моя начала заживать, я оказался в незавидном положении капитана без корабля. Тут вмешалось Марине оберкоммандо, объявившее, что мой экипаж, Месарош и я назначаемся на одну из новых субмарин береговой обороны «BI»-класса немецкой постройки, в данный момент базировавшихся в Поле.

Лодки класса «BI» являли собой убедительное доказательство впечатляющей способности немцев решать поставленные задачи. Мне сдается, что от момента, когда конструктор взялся за карандаш, до того как первая лодка сошла со стапелей на верфи Везера в Бремене, не прошло и ста дней. Идея заключалась в организации массового производства маленьких, простых, дешевых субмарин, которые можно транспортировать в разобранном виде по железной дороге, и пускать в ход против англичан из оккупированных немцами портов Фландрии. Потом стратеги сообразили, что эти миниатюрные суда можно также перевезти через альпийские туннели на Адриатику. Перспектива, что наши собственные верфи сумеют обеспечить нас новыми подводными лодками до наступления 1916 года, выглядела сомнительной: заводы испытывали нехватку сырья, а австрийская бюрократия продолжала следовать своим неспешным, довоенным чередом. Поэтому в итоге кайзеровское германское правительство согласилось передать Австрии шесть подводных лодок класса «BI» — за полную стоимость, разумеется. В положенный срок, в течение летних месяцев 1915 года, их доставили в Полу, и стали монтировать — бригады клепальщиков с верфи Везера работали сутками напролет. План заключался в том, что первая партия субмарин будет укомплектована немецкими экипажами на месяц или два, пока австро-венгерские команды не будут готовы принять их.

Подводная лодка типа BI

Впервые я увидел эти любопытные кораблики в плавучем доке «Т» в Поле примерно в середине сентября. С первого взгляда стало понятно, почему к ним повсеместно прилипло прозвище «окарины». В самом деле, за всю свою флотскую карьеру я не припомню судов, выглядевших менее воинственно. Они напоминали скорее детскую игрушку, и я почти ожидал увидеть где-то поблизости гигантский ключ, которым заводится их механизм. Возьмите стальную канализационную трубу длиной метров в двадцать и диаметром в три. Приклепайте к оконечностям грубо заостренные кормовую и носовую части, а посередине водрузите здоровенную бочку из-под масла в качестве рулевой рубки. Просверлите в заднем конце дыру для единственного винта, и отверстия покрупнее в переднем, для установки двух сорокапятисантиметровых торпедных аппаратов. Оснастите полученное устройство шестидесятисильным дизелем фирмы Кертинг, изначально предназначавшимся для норвежских рыболовецких судов, и электромотором «Сименс», который сродни тем, что используются на мюнхенских трамваях. Запихните внутрь помпы, дифферентные цистерны, аккумуляторы, топливные баки и прочие необходимые для субмарины вещи. Потом втисните еще пятнадцать человеческих существ, заполняя остатки пространства, и вуаля — подводная лодка серии BI образца 1915 года в вашем распоряжении!

Но хотя «окаринам» недоставало элегантности, а внутри было очень тесно и неуютно, им нельзя отказать в ряде достоинств в качестве боевых кораблей. Да, на поверхности они были презренными тихоходами — жалкие шесть узлов, которые при встречном ветре падали до трех, а иногда и того меньше. Да, у них имелся всего один перископ, а единственный двигатель превращал подзарядку батарей в изматывающее душу предприятие: субмарина лежала в дрейфе, едва выставив палубу из воды, дизель молотил внизу, а впередсмотрящие ломали глаза, высматривая окрестные волны в поисках красноречивого шлейфа от перископа. В актив «окарин» стоит записать их прочность: рассчитанные на пятьдесят метров глубины, они при необходимости могли нырнуть на шестьдесят и даже на семьдесят. На погружение требовалось двадцать секунд, и управлялись они под водой хорошо и не подпрыгивали, даже если обе торпеды выпускались залпом. Компактный четырехцилиндровый дизель, прозванный «швейной машинкой», был надежен и прост в обслуживании. Имелся беспроводной телеграф Лоренца и даже, наконец, гирокомпас. Что до условий, то если BI и были теснее, чем славной памяти U-8, то мы хотя бы в первый раз получили настоящие складные койки: восемь штук на экипаж из пятнадцати человек — вахта стоит, подвахта спит. Более того, «окарины» ходили на дизельном топливе, более безопасном и не дающем ядовитых паров.

При всей простоте подводных лодок, прежде чем передать их к.у.к. кригсмарине, наши немецкие союзники в присущей им навязчивой и педантичной манере обязали назначенных офицеров пройти месячную стажировку. Поэтому было решено всех будущих командиров BI, старших офицеров и главных механиков, послать на курсы в Германию. Моя очередь наступала в начале октября 1915 года. Но тут вмешалась судьба — один из старших офицеров на немецких «окаринах» в Поле заболел. Замена из Германии не успевала, потому как UB-4 приказано было на следующий день идти в Каттаро. В к.у.к. Марине оберкоммандо последовал срочный запрос, и меня временно приписали к кайзеровскому военному флоту. Таким образом, мне предстояло пройти свою месячную стажировку на борту UB-4, получая жалованье старшего офицера при капитан-лейтенанте Эрихе Фюрстнере. На меня также возлагались обязанности лоцмана — идея весьма разумная, раз нам предстояло проделать три сотни миль по предательским, усеянным рифами прибрежным водам до Каттаро, не имея возможности ориентироваться по маякам или бакенам.

Я до поры редко упоминал про наших немецких соратников, прежде всего потому что в первый год войны мы их почти не видели. Средиземноморский театр мало волновал Берлин, который понял, что австрийские и турецкие союзники скорее обуза, чем приобретение. Однако в начале 1915 года немцы выяснили, что их большие, мореходные субмарины способны без особого труда проникать в Средиземное море через Гибралтар, а затем, базируясь на австрийские порты, сеять хаос на торной дороге британской империи — пароходном маршруте из Суэца. После этого открытия мы весьма близко познакомились с кайзерлихе дойче у-боотсфлотилле. Ощущения были смешанными с обеих сторон.

Мне сдается, что капитан-лейтенант Фюрстнер был неплохим парнем на свой лад: моложе меня годами и молодо выглядящий блондин с гладким, розовощеким лицом и васильковыми глазами. Но держался он надменно, и как вскоре обнаружилось, был напрочь лишен чувства юмора, и уж тем более не понимал нашей усталой австрийской иронии, привычки ничему не удивляться и ничего не ждать. Это безусловно был в высшей степени дельный офицер, прекрасно обученный и куда более дисциплинированный, чем его коллеги из двуединой монархии. Однако подобно большинству молодых офицеров, прошедших школу кайзеровского линейного флота, его знания о мире были до прискорбия узкими, и сводились, похоже, к бесконечным артиллерийским учениям на балтийском мелководье и в чреватых опасностями эстуариях побережья Северного моря. До приезда в Полу самое дальнее, куда приходилось ему плавать, был Портсмут во время военно-морского парада во время коронации 1911 г. Я так и не смог наладить отношения с ним или его экипажем, состоящем на три четверти из призывников. Мне постоянно казалось, что в ноздри им бьет запах потсдамского плац-парада, а не свободный, соленый океанский ветер. Они носили бескозырки, а не островерхие каски, но содержимым голов ничем не отличались от обладателей последнего украшения.

Четырнадцатого сентября UB-4 отправилась в Каттаро. Первые два дня все шло замечательно. При всех наших черепашьих пяти узлах вечером пятнадцатого мы пришли в Зару, а утром следующего дня направились в следующий порт захода, Лиссу. Но к полудню барометр начал быстро падать. Стало душно, коричневатая пелена закрыла солнце и повисла над морем. Было ясно, что надвигается сирокко, могучий юго-восточный ветер из Сахары, который нарушает время от времени осенний покой адриатического побережья. До Лиссы мы добрались без приключений, но к рассвету ветер усилился настолько, что я посоветовал Фюрстнеру не выходить в море. Но он был неумолим: приказ требует отплыть из Лиссы семнадцатого утром и прибыть в залив Каттаро к наступлению ночи. Поэтому мы поплывем, разразись хоть настоящий ураган. В конце концов, добавил капитан, на дворе ведь двадцатый век — техника победила природу, и он не видит причин терять день, околачиваясь в гавани Лиссы. Да и кроме того, о чем нам волноваться? Любой может убедиться, что солнце светит почти так же ярко как всегда.

Но к полудню, когда UB-4 пришлось прокладывать себе путь на зюйд-ост через пролив Лагосто навстречу восьмибалльному ветру и волнам в десять или пятнадцать метров высотой, капитан-лейтенант уже жалел о своей решимости. Но свой лад шторм был удивительно прекрасен: в просвечивающем сквозь дымку солнце каждая волна казалась посеребренной горой, воющий ветер срывал с гребней брызги, подобные бриллиантовой пыли. Но то была смертельно опасная красота, и уж явно не та, которой восхищаешься, стоя в рулевой рубке субмарины класса «BI». Сказать по правде, при всех своих достоинствах как боевые единицы, «окарины» представляли собой наименее мореходные суда из всех, на коих я имел несчастье ходить. Вопреки тяжелому балластному килю, цилиндрический корпус нашего суденышка раскачивался как-то особенно резко и непредсказуемо: крен на штирборт почти до точки опрокидывания, потом на несколько градусов в обратную сторону, затем — бац! — снова направо, потом резко налево, ложась почти набок. Но и это еще не все. Короткий широкий корпус и недостаток плавучести по носу и корме вызывал почти пугающие рывки: лодка то подпрыгивала с такой сумасшедшей яростью, словно намеревалась поразить торпедами солнце, то передумывала и зарывалась в воду как утка, опустившая голову в пруд.

После нескольких часов такой пляски морская болезнь приключилась бы даже у Одиссея. Фюрстнер и я цеплялись за стойку перископа как двое пьяниц за фонарный столб. Вопреки штормовкам мы промокли до нитки и чувствовали себя жутко несчастными. Капитан-лейтенант весь позеленел, и даже я, дважды огибавший мыс Горн, должен признаться, что меня определенно мутило.

— Никогда такого раньше не видел, — прокричал Фюрстнер мне на ухо, перекрывая шум бури. — Как так может быть: солнце светит, и шторм вовсю?

Рев ветра не особенно позволял улавливать нюансы разговора, но по тону командира я понял, что он считает положение дел в высшей степени необычным и вполне вероятно, рассматривает это как мою вину. Я сложил руки рупором.

— Осмелюсь предположить, на Северном море вы с подобным не сталкивались. Но это Адриатика, и сирокко, если ему заблагорассудится, способен еще и прибавить.

— Сколько, по-вашему, он может еще продолжаться?

— К вечеру выдохнется. Позвольте заметить кстати, что мы не продвигаемся.

На самом деле то была чрезмерно оптимистичная оценка: UB-4 не только не могла преодолеть встречный ветер и волны, ее относило назад к Лиссе со скоростью в добрых два или три узла. Это легко было установить, наблюдая при каждом подъеме на волне за береговыми приметами. Отважное сердечко дизеля билось последние три часа с предельным напряжением, но его усилия были тщетны. И неудивительно, ведь каждая волна выхватывала винт из воды, и тот бессильно молотил воздух в течение нескольких секунд, пока не погружался снова.

— Так что посоветуете? — прокричал Фюрстнер. Лицо у него было салатовое, а на непромокаемом плаще виднелась струйка рвоты.

— Мой совет: повернуть, обогнуть западную оконечность Курдзолы и через пролив Драс выйти к Гравозе.

— Но это нам совсем не по пути, а мы должны до ночи прийти в Каттаро!

— Знаю. Но с подветренной стороны Курдзолы идти будет легче, а еще течение в Драсе меняет направление после пары дней сирокко, и это сработает нам на руку.

Немец подозрительно посмотрел на меня.

— А откуда вы знаете? Об этом нет ни слова в лоциях.

— Знаю, что нет, но это факт. Поверьте мне, я вот уже пятнадцать лет хожу в этих водах, и знаю их как свои пять пальцев.

Фюрстнер закусил губу. Я видел, что вопреки всему он намерен упрямо переть на ветер. Но тут вмешался старина Нептун, наслав волну, перекатившуюся через рулевую рубку. Нас с капитаном едва не смыло, а изрядная порция воды хлынула через открытый люк в центральный пост. Послышался звон посуды и грохот незакрепленных предметов, а за ними раздалась одна из самых смачных тирад, когда-либо покидавших уста моряка. Как я понял, спор разрешился в мою пользу.

— Ну ладно, приготовиться к повороту!

— Нет! — завопил я. — Только не на поверхности! Стоит нам повернуться лагом, нас опрокинет! Лучше погрузиться метров на десять, и уже там совершить разворот!

Скрывшись под волнами, UB-4 легла на курс норд-вест. Существует распространенное заблуждение, что море внизу всегда спокойное, даже если на поверхности бушует шторм. Но и на пятнадцати метрах UB-4 тяжело раскачивалась. Однако здесь мы хотя бы укрылись от ветра, и через час обогнули западную оконечность Курдзолы и всплыли в более мирных водах с подветренной стороны острова. Путь через узкий пролив Драс близ города Курдзола был сложным, но течение сработала в нашу пользу, как я и предсказывал, и к вечеру наша маленькая субмарина уже подходила к Гравозе, порту древней Рагузы, или по-новому, Дубровника. Мы устали как собаки и были покрыты коркой соли, измученный за день перегрузками дизель гремел. Но до места назначения оставалось рукой подать. В полдень восемнадцатого сентября мы обменялись опознавательными сигналами с фортом на мысе Пунто-д’Остро у входа в залив Каттаро, которому предстояло стать моим родным портом на ближайшие три года.

Если вам выпадет когда-нибудь шанс, обязательно посетите Бокке-ди-Каттаро, я настаиваю. Думаю, другого такого места во всей Европе не найдешь — это как будто самый живописный норвежский фиорд вырезали целиком и отбуксировали в широты, на которых растут кактусы, лимоны и бугенвилии, где поросшие сосной известняковые утесы обрываются в бирюзовые воды трех бухт, где обнесенный стенами город Каттаро притулился под сенью горы Ловчен, отчего даже в самый жаркий летний день на улицах его всегда тенисто и прохладно. В те времена Бокке считался одной из самых южных точек гасбсбургской империи. Но Австрия есть Австрия, и как следовало ожидать, за предшествовавшие 1914 годы никто и пальцем о палец не ударил, чтобы превратить такую превосходную естественную гавань, расположенную у самого устья Адриатики, в военно-морскую базу. В конечном счете, заявляли гражданские чиновники из Вены, Италия наш союзник, а скудный бюджет едва позволяет строить новые корабли, не говоря уж о базах. Коммуникации с остальной частью монархии обеспечивались однолинейной узкоколейкой, идущей от Мостара. Уже в 1914 она была наполовину изношена, и тяжелые припасы, вроде торпед или дизтоплива, доставлялись из Полы на каботажных судах. Но даже так железная дорога была катастрофически перегружена, поэтому моряк, получивший десять дней отпуска, легко мог потратить четыре дня драгоценной свободы на путь до родного Пльзеня. При всем своем шикарном ландшафте и субтропическом климате Бокке никогда не была излюбленным местом для службы.

Результаты подобного небрежения просто бросались в глаза тем вечером, когда мы пришвартовались у мола в Порто-Розе, импровизированной базе подводных лодок, расположенной на южном берегу бухты Топла. Несколько бревенчатых хижин, выполняющих роль казарм, стояли у моря, а старый броненосец «Эрцгерцог Рудольф» и реквизированный торговый пароход были причалены к берегу, обеспечивая житейские удобства и мастерские. В остальном, над местом витал отвратительный дух Schlamperei [28] —Австрия в самом худшей своей ипостаси — вялотекущий, тупой бардак, с припасами и запчастями, сваленными где придется в накрытые брезентом пирамиды, а то и брошенными под открытым небом. UB-4 не простояла в порту и нескольких часов, как Фюрстнер и главный механик уже жаловались мне в самом желчном тоне на бездеятельность начальника базы и его подчиненных. Похоже, здесь не имелось не только запчастей для починки накрывшегося за время перехода от Гравозы выхлопного коллектора, но даже мастерские и рабочие не выдерживали критики. Койки на берегу и помывка? Вы что, спятили: запросы на такие вещи надо направлять за несколько недель вперед. В итоге мы, валящиеся с ног после четырехдневного плавания, своими руками сделали ремонт и обессилев, заснули прямо на борту. Я помогал чем мог — отчасти из общей солидарности мореходов, отчасти из стыда за своих соотечественников.

Но дела приняли даже худший оборот. Кажется, я упоминал, что во время попытки пройти проливом Лагосто, обычно розовое личико нашего капитан-лейтенанта приняло нежно-зеленый оттенок? Так вот, на третий день стоянки в Розе мне довелось наблюдать очередную смену цвета: на этот лицо его стало мертвенно-бледным, как у человека, испытывающего острое желание убить. Я, весь в саже и масле, вышел на пирс, передохнуть от работ в машинном отделении. Фюрстнера вызвали в телеграфную контору на берегу. Возвратился он с телеграммой в руке, у него был вид смертельно уставшего человека.

— Герр лейтенант, — выдавил он. — На минутку, пожалуйста.

Мы сошли с пирса, подальше от ушей команды, и он передал мне содержимое телеграммы, показать которую не мог из-за пометки «Совершенно секретно». Из депеши следовало, что с четырнадцатого сентября и до дальнейших распоряжений, UB-4 и ее экипаж официально переводятся в состав императорского и королевского австро-венгерского флота и посему должны действовать под красно-бело-красным флагом его величества как субмарина U-9.

Причины этого приказа, столь унизительного и обидного для капитан-лейтенанта и его команды, крылись в туманных сферах высшей европейской политики, и находились тогда вне разумения простых моряков вроде нас. Если коротко, положение дел на сентябрь 1915 года было таково: хотя Италия находилась в состоянии войны с Австрией, с Германией формально сохранялся мир. Эта противоестественная ситуация серьезно осложняла действия растущего количества немецких подводных лодок, базирующихся на австрийские порты. Как им себя вести, если их атакуют итальянские корабли? И как быть, если им встретится конвой, составленный, допустим, из итальянских и французских судов? Едва ли стоило рассчитывать, что капитан итальянского эсминца, прежде чем напасть, вежливо постучит в крышу рулевой рубки и спросит, австрийцы ли внутри или немцы. Точно также, если немецкая субмарина торпедирует итальянский пароход, а сама потом погибнет, итальянцы в полном соответствии с международным правом повесят спасенных подводников за морское пиратство. Напрашивается мысль, что проблема урегулировалась бы, если Германия объявила войну Италии. Но мне сдается, у немцев и без того хватало врагов, поэтому нашлось обходное решение: немецкие лодки, действующие с австрийских баз, будут как бы переданы австрийцам с присвоением фальшивого австрийского номера и станут ходить, в случае нужды, под австрийским флагом. Во всем же остальном они останутся немецкими: руководствоваться приказами из Берлина, экипажи их сохранят немецкие мундиры и будут получать жалование и довольствие из казны германского флота. Единственным практическим уроном чести профессиональных немецких моряков оставалась необходимость нести флаг Австро-Венгрии, этой «труп-империи», как за глаза величали нашу державу союзники.

Вот так вышло, что поутру двадцать второго сентября, прежде чем UB-4, а теперь U-9 вышла на первое боевое дежурство, мы спустили немецкий военно-морской вымпел и подняли австрийский. Нашей задачей было ходить дозором вдоль берега вплоть до Корфу и топить суда, перевозящие припасы и подкрепления для итальянской армии в Албании.

В первые три дня складывалось впечатление, что целей для атак найдется прискорбно мало. Море у северного побережья Албании было пустым, если не считать английского крейсера класса «Уэймут», замеченного близ Дураццо на второй день, но слишком далеко, чтобы выпустить торпеду. Дел у меня практически не было, я только стоял вахту да пытался как мог исполнять обязанности номинального старшего офицера. Немцы были отлично выучены и исправно выполняли свой долг, но я все равно чувствовал, что им не нравится получать приказы от австро-чеха. Чувство расового превосходства сильно развилось в немцах еще до 1914 года, и было очевидно, что они считают неестественной ситуацию, когда германскими моряками командует славянин из нижестоящего флота. Мне кажется, британские матросы того времени воспринимали бы это примерно также, если бы их подчинили офицеру-полукровке из королевских индийских военно-морских сил. Мне не раз доводилось слышать, как они передразнивают мой акцент. Оставалась и проблема языка. Оба флота говорили по-немецки, но я вскоре обнаружил, что австрийский немецкий — вовсе не одно и тоже, что германский немецкий. Помню удивленное выражение, с которым они встретили мою команду «Sood lenzen», подразумевавшую осушить льяла машинного отделения при помощи помпы. Правильная формулировка, как мне сообщили, звучит «Bilge ausleeren». Но полно, мне было поручено не любить немцев, но освоиться с их подводной лодкой, а тут счастливая судьба свела меня со старшиной Леманном, уроженцем Эмдена. Тот принадлежал к доброжелательным людям, какие часто встречаются среди северо-германцев, и здорово просветил меня по части управления «окариной» в подводном положении, где ее единственный руль глубины и неподвижные носовые пластины выкидывают прихотливые штуки на низкой скорости. За пару дней в море я весьма неплохо обвыкся с лодкой. Единственным вопросом оставалось то, как поведет себя «UB-4», нанося удар. Или будучи под ударом. Ответ на него был получен сразу после девяти часов утра двадцать пятого сентября, милях в десяти от западной оконечности Корфу и в шести милях к югу от гористого острова Фано. Сменившись с вахты за час до того, я поднялся в рубку выкурить сигару. Впередсмотрящий заметил дымы на норд-весте. Фюрстнер рассматривал их некоторое время через бинокль, потом передал оптику мне, заметив, что «они», кто бы это ни были, направляются в нашу сторону. Я выразил мнение, что это могут быть три или четыре тихоходных судна, и что идут они в Санти-Кваранта на албанском берегу.

— Превосходно, — отозвался Фюрстнер. — Нырнем и подождем их.

Мы неспешно погрузились и легли на курс перехвата конвоя. Минут через двадцать Фюрстнер приказал поднять перископ. Электрическая лебедка завизжала, выбирая трос, и сверкающий бронзовый стержень бесшумно выехал из колодца в палубе. Командир припал глазом к окуляру и с видом надменной самоуверенности оглядел горизонт.

— Ага, все как я ожидал, — заявил он. — Двухтрубный лайнер и два парохода поменьше, в сопровождении эсминца.

— Предположения насчет национальности? — поинтересовался я.

— А какая разница? В этих водах может быть только враг, а если это нейтралы, то нечего им было сюда соваться. Я намерен атаковать. Кстати, можете взглянуть сами.

Я приник к перископу. Да, перед нами был итальянский военный корабль — миноносец класса «Спарвьеро», если точнее. Что до двухтрубного судна, то я был почти уверен, что узнал пакетбот «Ганимед» франко-алжирской линии. Из двух прочих один был небольшим грузовым транспортом, а второй — окрашенным в зеленую краску каботажным пароходом водоизмещением примерно в двести тонн. Флаг нес только миноносец. Конвой плелся в нашу сторону на неспешных шести узлах.

Послышался лай приказов — у немцев настоящий талант отдавать приказы лаем — и через несколько секунд команда уже заняла места по боевому расписанию. С кнопок запуска торпед на переборке центрального поста были убраны красные защитные колпачки. Фюрстнер стоял у перископа и с впечатляющим спокойствием управлял выходом лодки в атаку.

— Отлично, — заметил он. — Полагаю, стоит избрать целью эсминец. Оба аппарата, товьсь!

На минуту или две повисла мучительная тишина. Потом последовал приказ:

— Левый торпедный аппарат, пли!

Зашипел сжатый воздух. Когда торпеда вышла, UB-4 слегка вздрогнула. И тут:

— Gottverdammt! Уходим глубже!

Несколько секунд спустя над головами послышался безошибочно узнаваемый шум винтов, затем поблизости разорвались две или три бомбы. Как оказалось, наша торпеда первые секунд пять шла точно к цели, а потом затонула. «Итальянец» заметил ее след и повернул в расчете протаранить нас прежде, чем мы нырнем. Он промахнулся, но в течение следующего получаса нам пришлось оставаться на глубине в двадцать метров. За это время миноносец и двухтрубный пароход скрылись с места событий. Когда UB-4 всплыла на перископную глубину, заметить удалось лишь два меньших судна, которые после бегства эскорта развернулись и теперь полным ходом возвращались в Италию. Впереди шел пароход побольше — он делал примерно восемь узлов, из трубы его поднимался густой столб дыма, а за кормой на лине болталась шлюпка. Что до каботажника, тот отстал на добрую милю, явно не поспевая за товарищем.

Строго говоря, если следовать международному законодательству, нам полагалось всплыть и захватить пароходы в качестве призов, приняв предварительно меры безопасности в отношении пассажиров и команды. Фюрстнер воспротивился: по его словам, у нас есть полное право топить торговые суда без предупреждения, раз те являлись частью охраняемого конвоя. Факт, что эскорт исчез, его ничуть не смущал. В пароход побольше с дистанции четыреста метров была выпущена торпеда из аппарата правого борта, и двадцать секунд спустя мы были вознаграждены глухим гулом разрыва. Раздалось в высшей степени дисциплинированное «ура!». Фюрстнер жадно приник к перископу на минуту, потом отступил от него, очень довольный собой.

— Трусливый сброд, эти итальяшки, — заметил он. — Вы бы видели как они попрыгали в шлюпку, что буксировали за кормой! Макаронники обрезали конец и взялись за весла наверное еще до того, как торпеда попала в борт. Ну и образчик мореходного искусства, тянуть вот так шлюпку за собой! Меня удивляет как…

Договорить капитан-лейтенант не успел. А если и успел, то я конца фразы не услышал, потому как все затмили звезды, посыпавшиеся из глаз в тот миг, когда меня сбило с ног и шарахнуло через весь центральный пост. То был самый мощный взрыв, который довелось мне переживать, могучий удар, подобный столкновению двух планет. Я имел опыт залпов тридцатисантиметровых орудий линкора, а позже пережил сотни глубинных бомбардировок, но оглушительные звуки первых и вторых казались бумажными хлопушками в сравнении с жутким грохотом, обрушившимся на UB-4. Наверное, это стоило сравнить с взрывом вулкана Кракатау. У нас перехватило дух, уши заложило, а мозг превратился в студень, бултыхающийся внутри черепов, пока нас бросало внутри раскачивающейся, дергающейся субмарины. С переборок слетали приборы, свет погас и люди в ужасе заорали. Затем повисла зловещая тишина, и маленькая лодка выровнялась. Непроглядную тьму нарушали только вспышки коротких замыканий. Забулькала вода — это воздух с шипением вырывался из перебитых магистралей высокого давления. Только наш отважный электромотор гудел ровно, словно ничего не произошло.

Побитый и ошеломленный, я с трудом поднялся на ноги, весь мокрый от морской воды и машинного масла. Где-то на носу загорелся карманный фонарик. В его свете открылась сцена полного разрушения. Повсюду, из тысяч вылетевших заклепок и разошедшихся швов, внутрь корпуса с шипением врывались струйки воды. Она уже покрыла палубу, а в воздухе ощущался недобрый аромат хлора — это море добралось до аккумуляторов. Что до экипажа, то его разбросало повсюду. Люди выбирались из-под обломков и пытались встать. Жить UB-4 оставалось не больше нескольких минут.

— Где капитан? — крикнул я.

— Здесь, герр лейтенант! — послышался ответ.

Фюрстнера, с обильно кровоточащей раной на голове, извлекли из-под груды кислородных баллонов, свалившихся с ячеек на потолочной переборке.

— Быстро, готовимся покинуть корабль! — скомандовал я. — Нам немного осталось!

Я повернулся к Леманну, который снова забирался в кресло старшины погружений.

— Леманн, на поверхность. Продуть все цистерны — воздуха мы потеряли много, но быть может, плавучести еще хватить, чтобы подняться. Вы двое, лезьте в рулевую рубки и отдраивайте по моей команде люк. Потом выбирайтесь как можно скорее наружу и вытаскивайте остальных — у нас будет минута или две прежде чем лодка пойдет ко дну, и я не хочу, чтобы кто-то застрял в шахте!

— Лодка не слушается, герр лейтенант. Тяги руля глубины видимо перерезаны!

Я пробился сквозь обломки к панели с вентилями и открыл все воздушные. Трубопроводы были так сильно повреждены, что лишь малая часть воздуха попала в цистерны, но субмарина все-таки начала подниматься. Глубиномер, естественно, сломался, но пока я скидывал сапоги, готовясь плыть, то обратил внимание, что вода за смотровым иллюминатором рубки становится светлее. Члены команды стягивались в центральный пост. Они стаскивали бушлаты, готовые ринуться вверх по трапу как только мы всплывем и отдраим люк. Люди явно были напуганы, многие получили ранения, но дисциплина по-прежнему оставалась безупречной. Я снова выглянул в иллюминатор — уже почти поверхность.

— Эй, наверху, приготовиться открыть люк!

Тут глаза мои расширились при виде того как вся рулевая рубка смялась вдруг словно картонная гильза. Послышался отвратительный лязг, UB-4 содрогнулась и снова пошла вниз. Двое наверху закричали, потом воцарилась тишина. Рулевую рубку с силой рвануло из прочного корпуса. Киль чего-то, что таранило нас, проскрежетал над головами, а затем, когда лодку снова подкинуло вверх, в образовавшуюся в задней части надстройки широкую пробоину потоком хлынула зеленая вода. Она успела дойти нам почти до колен, прежде чем мы опомнились, а мощный треск и серия синих вспышек известили о том, что электрический мотор пал наконец смертью храбрых.

— Леманн! — завопил я, перекрывая шум воды. — Люк машинного отделения! Бога ради, отдрайте люк машинного отделения!

Двое парней налегли на упирающееся колесо, и люк открылся. Внутрь хлынула вода, но также и свет. Мы были на поверхности. Но явно ненадолго.

— Все наверх, живо!

Экипаж не нуждался в увещеваниях — матросы лезли по трапу так, словно на пятки им наступал сам дьявол. Вытащили Фюрстнера и других раненых. Через несколько секунд внизу оставались только я и Леманн. Вода доходила нам уже до пояса.

— Все вышли?

— Думаю да, герр лейтенант!

— Тогда идем, Леманн, медлить ни к чему. После вас.

Старшина ринулся вверх по трапу и выскочил в люк. Я изготовился следовать за ним, но что-то заставило меня помедлить и посветить фонариком вниз, в машинное отделение. Луч наткнулся на молоденького моториста. Оцепеневший от страха, тот цеплялся за поручень, а вода уже бурлила у него на уровне груди. Я пробился к нему и схватил за шиворот.

— Ну, иди же, тупой ублюдок! Давай!

В конце концов я кое-как оторвал его руки от поручня, и подобно мешку с мукой поволок к трапу. Но как только мы добрались до него, лодка начала тонуть. Я лез по ступенькам, таща за собой молодого немца, но едва мы добрались до шахты, крышка люка, открывающаяся вперед, вдруг захлопнулась. Свободной рукой я сражался с колесом замка, но впустую — оно было скользким от масла, а внутреннее пространство субмарины погрузилось в полную тьму. Я налег на крышку люка и стал толкать. Бесполезно — лодка погружалась, и давление воды запечатало люк. Через несколько секунд покрытая пеной вода дошла мне до шеи. Было как в маслобойке, до половины заполненной морской водой, дизельным топливом и хлором: невозможно ничего разглядеть, невозможно дышать, невозможно думать. Говорят, перед глазами тонущего проносится вся его жизнь. Со мной было не так — дикое смятение и рев воды, а посреди этого хаоса тихое, спокойное место и строгий, но добрый голос, удивительно похожий на голос моей няньки Ганнушки:

— Ну вот, юный господин Оттокар, вы хотели приключений, и нашли их. Теперь, боюсь, пришло время платить по счетам.

Я без особого успеха пытался вспомнить слова покаянной молитвы, потом стал с нетерпением ждать, когда все это кончится раз и навсегда. Последние пузырьки воздуха покинули легкие, и я сглотнул смесь соленой воды и солярки, потом пальцы мои соскользнули с трапа и все погрузилось во тьму.