Австрийский моряк

Глава шестая

Сдается, что после столкновения с итальянским эсминцем я пробыл без сознания с минуту или около того. Но, очнувшись, обнаружил, что все под контролем: моторы ровно жужжат, электрические лампы снова горят, а экипаж, пусть на побелевших лицах моряков и застыло напряжение, весь на своих местах, как если бы ничего особенного не случилось. Бела Месарош стоял рядом со мной на коленях и, приподняв мне голову, стирал кровь со щеки, рассеченной рукояткой перископа. Осмотревшись, я заметил, что перископ не только смещен по оси — удар с такой силой вогнал его внутрь, что конец на добрых двадцать сантиметров вошел в стальную плиту палубы. Еще я увидел как из рулевой рубки тоненьким ручейком, как если бы соседи наверху забыли закрыть кран в ванной, стекает вода.

— Как вы? — осведомился Месарош.

— Вполне сносно, спасибо. Дышать немного трудно и голова болит.

Он поднял взгляд к люку рулевой рубки.

— Как там у вас, машиненмайстер?

— Не так уж плохо, герр лейтенант, — донесся сверху голос Легара. — Пара швов разошлась, и перископу конец, но течи не из тех, с которыми не справятся трюмные помпы.

Судя по всему, мы перенесли наше небольшое приключение относительно благополучно — получили повреждение, но по-прежнему на плаву. Но нам еще предстоит ускользнуть от преследователей, жаждущих отмщения за потопленный крейсер, и вернуться в гавань. Задача непростая, потому как теперь в подводном положении мы оказались совершенно слепы, и потому вынуждены полагаться лишь на крайне ненадежный магнитный компас. Единственным приемлемым образом действий было следовать на зюйд-ост на глубине двадцати метров со скоростью около четырех узлов. Идея заключалась в том, что этот курс обещал вывести нас на глубокую воду, и тем самым снизить риск налететь на камни, и одновременно стряхнуть с хвоста итальянские эсминцы, подведя их к пушкам Лиссы. В течение следующего часа мы несколько раз слышали доносящийся сверху шум винтов, а поблизости разорвалось четыре или пять маленьких бомб, но постепенно звуки погони замерли.

Мы снова ощутили настоятельную потребность в свежем воздухе. Возбуждение, владевшее нами последние два часа, отвлекло мысли от жуткой вони, заставившей нас всплыть почти под самым днищем у итальянского броненосного крейсера, вечная ему память. Но стоило страстям поулечься, наше болезненное состояние и смрад в воздухе стали ощущаться с новой силой. Около одиннадцати утра я дал команду всплывать. Старший офицер примостился внутри покореженной рубки с целью наскоро оглядеть горизонт через иллюминаторы и сообщить, можно ли выходить. Опасности не наблюдалось, но люк рубки заклинило при столкновении, и выбираться пришлось через люк машинного отделения. Господи, был ли когда-нибудь свежий морской воздух приятнее, чем в то утро после четырех с лишним часов маринования в отхожем месте?

Внешний осмотр показал, что не утонули мы просто чудом. Навигационный перископ срезало начисто, боевой согнуло дугой, а рулевую рубку страшно искорежило — обтекаемый внешний колпак был прорезан по обе стороны от устойчивой к высокому давлению башенки, которую и саму помяло и погнуло. Происхождение этих разрезов стало ясно позднее. При тщательном осмотре пространства под внешним корпусом я обнаружил кусок фосфористой бронзы, грани которого были гладкими с двух сторон и неровными с третьей. Как я догадался, то был кончик одной из лопастей винта эсминца, которому не хватило всего нескольких миллиметров, чтобы вскрыть наш прочный корпус как консервную банку и отправить на дно. Еще на покоробленных пластинах рулевой рубки виднелись красные полосы.

Месарош поскреб одну ногтем, понюхал задумчиво и сказал:

— Ну, стоит отдать должное итальянскому флоту — краска на днище у них не чета той бурде, которой пользуемся мы.

Помимо ущерба выяснилось, что магнитный компас подвел нас даже сильнее, чем обычно. Пытаясь держать курс на зюйд-ост, мы рассчитывали оказаться к югу от острова Лисса, а теперь он открывался на севере. А еще стал задувать норд-ост — не слишком приятная новость для субмарины, единственным источником воздуха для машин которой служит люк, расположенный всего в метре над ватерлинией.

Именно это обстоятельство подвигло меня повернуть на норд-ост и взять курс на Лесину, а не пробиваться на зюйд к городу Лисса. Продолговатая гористая Лесина хотя бы укроет нас от непогоды. Итак, мы запустили бензиновые двигатели и дали ход, управляя лодкой посредством команд через люк в машинном отделении.

Не прошло и двадцати минут, как послышался доклад впередсмотрящего:

— Двухтрубный корабль сорок градусов справа по борту!

Кораблем оказался старый миноносец TB-XIV под командой совсем молоденького линиеншиффслейтенанта.

— Эгей, на U-8! Принимайте поздравления! — С восторгом прокричал он, когда мы сблизились. — Как я понял, тот итальянский крейсер — ваша работа?

— Наша. Но как до вас так быстро дошли вести?

— Из форта Првастак послали телеграмму на Лиссу. Мы патрулировали пролив Неретва, когда получили по радио приказ идти к Првастаку и подобрать обломки прежде, чем их унесло в море. Вы в порядке? Вид у вас изрядно помятый, надо сказать. Не отбуксировать вас до порта?

— Итальянский эсминец таранил нас сразу после гибели крейсера, но на вид все хуже, чем на деле. Не хлопочите насчет буксировки, до Лесины мы своим ходом доберемся. А еще было бы хорошо, выясни вы, что это был за крейсер. Класс «Гарибальди», но точнее опознать не смог.

— Ну хорошо. Но если не возражаете, мы передадим по радио на Лесину, что вы идете туда.

Распрощавшись с TB-XIV, мы продолжили путь. Вскоре я уже жалел, что отказался от помощи, потому как двигатель левого борта закашлял и заглох, решительно отказываясь заводиться снова. Механики отсоединили топливопровод и слили немного горючего в банку из-под варенья. В бензине густо плавали хлопья серебристо-серой краски, которой покрывались изнутри баки. Очевидно, от взрыва торпед топливо перемешалось, и фильтры и карбюратор засорились. Оставалось идти вперед под одной машиной. Время уже близилось к часу дня когда мы проковыляли между восточными из островом Сан-Клементе и оказались ввиду места назначения. Насчет укрытия за горами Лесины я не ошибся. Над морем бушевал норд-ост, но здесь, с южной стороны острова, даже листья на оливах не колыхались. Выстроенный из белого известняка город Лесина лежал перед нами в полуденном мареве и дремал под защитой венецианской крепости, угнездившейся на поросшей виноградниками горе, позади поселения. Картина была почти такой же сонно-прекрасной как в дни моих довоенных парусных прогулок: среди кипарисов стрекотали цикады, а аромат лаванды плыл с красных полей, террасами поднимающихся по склону. Обычно в такое время суток даже ящерица старается не шевелиться, но этот день выглядел исключением.

— Да, Месарош, новости в этих краях распространяются быстро, — заметил я, опустив бинокль. — Похоже, на берегу нас ждет торжественный прием. Прикажите людям одеться в парадную форму, нельзя ударить в грязь лицом.

На расположенном в тени пальм пароходном причале примерно в миле прямо по курсу построился почетный караул из восьми десятков солдат. Солнце играло на меди духового оркестра, и в скором времени над сапфировыми волнами разнеслась бодрая мелодия марша «Принц Евгений».

Однако с каждой минутой состояние экипажа U-8 все менее располагало к триумфальному входу в порт. За минувшие полчаса стало ясно, что коварные Хофмокль и Савицки еще не закончили свои грязные игры: вдобавок к вызванному их капустным рагу метеоризму у нас развились сильные спазмы желудка и расстройство кишечника. Члены команды переминались с ноги на ногу, мечтая уединиться, а я сам, надевая парадный белый мундир, едва справлялся с могучими позывами. Но долг есть долг, и по мере приближения к пароходному пирсу наименее пострадавшие из матросов покорно выстроились на палубе. Мы ползли под электромоторами, потому как бензиновый двигатель правого борта тоже заглох на самом входе в гавань. Теперь оркестр наяривал «Марш Радецкого», и мы находились достаточно близко, чтобы разглядеть почетный караул. Он состоял из среднего возраста ландштурма, и из-под старомодных синих гимнастерок солдат выпирали объемистые брюшки. Во главе строя стоял с саблей наголо дородный офицер с пышными усами. Рядом с ним располагалось согбенное, увешанное медалями существо, облаченное в белый генеральский мундир и патентованной кожи кивер, какие с начала века встречались редко — этот убор у нас получил прозвище «заместитель мозга». Близ него поместился мужчина с наброшенной поверх головы темной тканью, вращающий ручку кинокамеры. Мои парни, как я с гордостью подметил, ухитрялись стоять навытяжку, вскинув подбородок, хотя все, не исключая меня и Месароша, стискивали зубы в стремлении сдержать позывы. Оркестр грянул «Готт Эрхальте», и мы с Месарошем, стоя на покореженной рубке, вскинули ладони к козырьку. Штайнхюбер высунул голову из люка машинного отделения и отдавал рулевому и механику указания, подводя нас к причалу. Солдаты на берегу взяли винтовки «на караул», флаги были приспущены в дань уважения к гимну империи. «У нас должно получится», — подумал я.

А потом разразилось несчастье — музыканты затянули второй куплет «Готт Эрхальте». К этой минуте мы все, до единого, находились в плачевном состоянии. Люди крепились, но ожидание затянулось дольше, чем могли вынести плоть, кровь и взбунтовавшиеся внутренности. Один человек двинулся, а за ним, словно кирпичи обрушившейся стены, и остальные тоже попрыгали на пирс, и прямо через строй почетного караула ринулись к giardino publicco[15] — узенькой полоске кустарника и пальм, отделявшей пристань от близлежащих домов.

Я стоял и держал под козырек достаточно долго, чтобы заметить как лицо дородного офицера заливает краска грозящего апоплексией ужаса, а затем сам с проворством серны сиганул на пирс и, сопровождаемый старшим офицером, устремился к зарослям в компанию своих матросов. Музыканты, вот славные ребята, продолжали исполнять императорский гимн как ни в чем не бывало.

Разумеется, мне как капитану полагалось первому застегнуть брюки и с непринужденным видом вынырнуть из кустов, чтобы подвергнуться вулканическому гневу командира почетного караула, полковника крепостной артиллерии. Поэтому я подошел к офицеру и отдал честь. Да, на мне красовался парадный мундир, но помимо него присутствовали суточная щетина, густой слой привычной для подводной лодки сажи, прибавьте сюда подбитый глаз и прицепленный липким пластырем к лицу кусок пропитанной кровью марли. Зеваки и солдаты почетного караула замерли, явно предвкушая неизбежную стычку между сухопутными и морскими силами армии его императорского величества. Я заметил, что человек с камерой благоразумно прекратил снимать и вынырнул из-под ткани, чтобы полюбоваться представлением. Тишина установилась такая, какая некогда повисала, должно быть, над амфитеатром Полы, когда льва знакомили с преступником.

Думается, лев оглядывал некоторое время угощение с головы до ног, точно как герр оберст и его престарелый товарищ оглядывали меня. Затем тишину нарушила команда «rührt euch!»[16], от которой, наверное, стекла в домах повылетали на противоположном конце гавани, а за ней последовал громкий стук — это восемьдесят прикладов опустились на мостовую. Оберст продолжал держать саблю наголо, и на какой-то миг мне показалось, что он собирается проткнуть меня насквозь. Но он опустил клинок, очевидно, не без внутренней борьбы, и я с рукой, по-прежнему вскинутой к козырьку, отрапортовал:

— Герр оберст, честь имею доложить о прибытии субмарины его величества U-8 после успешного патрулирования. К вашим услугам, капитан корабля, линиеншиффслейтенант Отто Прохазка.

Полковник, шея которого выпирала из воротника, ожег меня яростным взглядом. Тем временем дряхлый генерал бормотал что-то себе под нос. Я сумел разобрать только такие утешительный реплики как «военный трибунал», «мятеж» и «расстрельная команда».

Тишину нарушил оберст, который вложил саблю в ножны и подошел ко мне. Его мясистое багровое лицо нависло над моим, потому как полковник был на целую голову выше. Глаза у него налились кровью и округлились как у быка, с которым случился сердечный приступ.

— Герр линиеншиффслейтенант…

— Герр оберст?

— Герр линиеншиффслейтенант! — повторил он тоном человека, изо всех сил старающегося удержать себя в узде. — Хочу довести до вашего сведения, что за тридцать четыре года службы в императорской и королевской армии я ни разу — слышите меня, ни разу! — не встречал такого хамского, презренного, в высшей степени неверноподданнического поведения по отношению к монарху и знамени фатерланда!

Он придвинулся ко мне еще ближе, и мне пришлось немного попятиться.

— Я не закончил, герр линиеншиффслейтенант. Осмелюсь сказать, что будь вы офицером императорской и королевской армии, а не подлого сифилитического сброда, который величает себя флотом, то уже сию секунду маршировали бы в наручниках под охраной караула, ожидать военного трибунала и расстрела за мятеж. А стадо свиней, которое называется вашим экипажем, получило бы по пятнадцать лет исправительных работ в самой сырой и туберкулезной крепостной тюрьме во всей Австрии.

Полковник помолчал немного.

— Вы поняли, что я сейчас сказал, герр линиеншиффслейтенант?

— Честь имею доложить: герр оберст любезно сообщил мне, что будь я офицером императорской и королевской армии, то в данный момент направлялся бы в наручниках навстречу военному трибуналу и расстрелу, тогда как мой экипаж, который герр оберст милостиво охарактеризовал как стадо свиней, отбывал пятнадцатилетний срок в самой сырой и туберкулезной крепостной тюрьме Австрии.

— Also gut![17] — Он коротко кивнул. — Кстати, Перхазка, или как вас там. Боюсь, устав запрещает мне обойтись с вами и вашей шайкой недоумков иначе, кроме как используя официальные инстанции, что в нашем случае подразумевает командующего военно-морскими силами округа в Шебенико. Но можете быть уверены, командующий получит мой рапорт об этом позорном инциденте еще до захода солнца, пусть даже мне придется лично плыть туда, держа бумагу в зубах. Однако пока, судя по всему, я лишен удовольствия наблюдать, как с вас сдирают погоны и расстреливают за измену.

Тут полковник повернулся к старику, щелкнул каблуками и отдал честь.

— Герр генерал, соизволите ли что-то добавить к сказанному мной?

Позднее я узнал, что сей достопочтенный господин был никто иной как барон Светозар фон Мартини, самый старый из здравствующих австрийских генералов, служивший субалтерном у Радецкого при Новаре в 1849 г. Теперь он жил в отставке на Лесине, и как раз инспектировал местный гарнизон, когда пришла весть о нашем прибытии. Его мнение по моему вопросу приняло характер весьма обобщенный.

— Ужасно, — прокаркал ветеран. — Мятежные собаки эти итальянские моряки, все до единого, венецианское отребье. Радецкому стоило перевешать их в сорок девятом, это избавило бы нас от кучи неприятностей. Я бы передал их Гайнау [18]. Вот это был парень что надо, старина Гайнау. Он только три слова знал по-итальянски: «повесить», «расстрелять» и «сброд». Да и чехи ничуть не лучше, если хотите знать мое мнение.

Генерал забормотал что-то нечленораздельное, и полковник повернулся ко мне.

— Ладно, герр линиеншиффслейтенант, на этом пока все. Будьте любезны выгнать вашу шайку грязных портовых крыс из кустов, в которых она прячется, и ждите тут, пока флот не пришлет за вами плавучую тюрьму. Если вам тем временем что-то понадобится, то можете прогуляться в крепость, где есть станция военно-морского беспроволочного телеграфа. Кажется, у них там есть водоразборная колонка, но не уверен. Всего наилучшего. — Он слегка поклонился, щелкнул каблуками, и приложил два пальца к козырьку кивера, с издевкой отсалютовав мне. — Servitore.[19]

С этими словами оберст повернулся и отдал караулу и оркестру приказ строится в походную колонну и возвращаться в казармы. Вскоре грохот кованых сапог по вымощенным улицам стих, и мы остались на причале одни, если не считать пестрой толпы праздных гуляк, детей, одетых в черное рыбачек и бродячих собак. Мои матросы с пристыженным видом потянулись из кустов giardino publicco, и с горем пополам стали швартовать U-8 к тумбам пароходной пристани.

Ко мне, потупив взгляд, подошел Дзаккарини.

— Простите, герр коммандант, но животы у нас… Останься мы стоять, наверняка навалили бы в штаны…

— Спокойно, Дзаккарини, я все понимаю. Эти неженки-армейские прохлаждаются тут как на курорте, вдали от опасности. Вам ничего не грозит, обещаю. И послушайте, — тут моряки побросали работу и повернулись ко мне. — Это касается всех. Спасибо за то, что вы сделали сегодня утром. К черту муштру и плац-парады — то, как проявили себя вы, вот настоящий пример дисциплины. Вы молодцы, все до единого!

Парни заулыбались и вернулись к работе. Но они были слишком слабы, чтобы управиться, и только при помощи местных рыбаков и их жен нам удалось наконец надежно пришвартовать лодку. Я помогал в этих хлопотах, когда за спиной у меня раздался голос.

— Линиеншиффслейтенант Прохазка?

Я обернулся и увидел перед собой армейского капитана в мундире уланского полка. Мне бросилось в глаза, что он неловко держит правую руку, а ладонь ее затянута в черную кожаную перчатку. Офицер протянул левую руку.

— Рудольф Штрауслер, Третий, эрцгерцога Карла, уланский полк. Я тут приставлен пока исполнять разные поручения, после того как потерял часть руки в Галиции прошлой осенью. Наблюдал за вашей беседой с нашим дорогим командиром гарнизона, и решил извиниться за армейских и поздравить с победой.

— Спасибо, но извинения излишни. Я отдаю себе отчет, что мы, моряки, не слишком популярны у некоторых сухопутных, особенно после того как спасли их гарнизоны от итальянских крейсеров, грозивших разнести их в клочья.

— Вот именно. Мы дали старому болвану прозвище Мортаделла — наполовину свинья наполовину осел. Но вам стоит учесть, что герр оберст фон Фридауэр вообще не слишком расположен к флотским офицерам.

При упоминании этого имени я напрягся.

— И почему же?

— Дело в его жене, как понимаю. У меня младший брат служит на подводных лодках в Поле — Тони Штрауслер, вы его наверняка знаете. Он поведал мне тамошнюю сплетню. Супруга у старого Фридауэра просто смак. Венгерка, как я понял, и без ума от моряков. Похоже, за время отсутствия мужа она брала ночные уроки верховой езды у половины морского офицерского корпуса.

Я почел за лучшее не распространяться на эту тему, потому ограничился притворным возгласом изумления.

— Но тут ничего особенного нет, если верить слухам, — продолжил улан. — Говорят, что из-за нее одного из ваших товарищей-подводников прямо перед войной едва не разжаловали.

— Да? И как было дело?

— А, обычная история. Старый Фридауэр неожиданно вернулся, и тому парню пришлось выпрыгнуть из окна, забыв штаны.

— Но честное слово, за такое со службы не выгоняют. В противном случае весь офицерский корпус императорской и королевской армии расскассировали бы уже давно. За исключением педерастов, естественно.

— Да, но в том случае герр оберст вызвал того малого на дуэль, а он на нее не явился. Помнится, тоже венгр, по фамилии Месакош или как-то вроде этого. Ну, шума было много: военный трибунал и все такое прочее. Бедолагу приговорили к публичному разжалованию, со срывом эполет и так далее. Но ему повезло.

— Как это?

— Трибунал заседал в пятницу, а приговор утвердили только в понедельник. А в воскресенье наш покойный наследник престола и его супруга посетили Сараево. Началась мобилизация, опытных офицеров-подводников не хватало, поэтому император специальным разрешением позволил тому венгру остаться на флоте до конца войны при условии понижения в чине и с пожизненным запретом на повышение.

Так-так, думаю, наконец-то мы разрешили загадку темной полосы на рукаве бушлата нашего старшего офицера. Я, понятное дело, ничего об этом не слышал, потому как в июне предыдущего года направлялся к китайской станции. Однако, с позором разжалован во фрегаттенлейтенанты с приговором вечно оставаться в этом чине — не удивительно, что Месарош порой скептически смотрит на вещи. Изумляет другое: вопреки всему он остался таким дельным и решительным офицером.

— Кстати, рад познакомиться с вами лично, — подвел черту Штрауслер. — Брат пару раз упоминал про вас в письмах и отзывался как о человеке стоящем. Но перейдем к вопросам более насущным. В моих силах обеспечить ваши людям медицинскую помощь и расквартировать их. Я адъютант при местном госпитале и прохожу из административных соображений по медицинскому ведомству, поэтому хоть Фридауэр и является номинально моим начальником, но не может помешать мне оказать вам гостеприимство. Подождите здесь, через полчаса за вами придет грузовик. И еще раз примите извинения за случившееся.

Мы пробыли на Лесине, на попечении у Штрауслера, два дня, пока не пришел миноносец и не отбуксировал U-8 в Шебенико. Наш триумфальный вход в гавань прошел значительно лучше чем недавняя катастрофа. Играли оркестры, развевались флаги, экипажи судов, облепившие леера и рангоут, вскидывали бескозырки и кричали «dreimal hoch!»[20] так громко, что слышно, надо полагать, было даже в Поле. Побывку на Лесине я использовал для сочинения рапорта, где до мельчайших подробностей изложил все обстоятельства, при которых был потоплен итальянский крейсер. Закончил я его как раз на входе в Шебенико: «… честь имею покорнейше представить вышеизложенный рапорт, составленный нижеподписавшимся линиеншиффслейтенантом императорского и королевского флота Прохазкой в море между Лесиной и Шебенико, восьмого июля 1915 года». Оказавшись на берегу, я передал документ местному командующему округом, чтобы копии были направлены в Полу и Вену.

Во второй половине дня мой столь заслуженный отдых в койке на борту «Марии-Терезии» был прерван вызовом в кабинет начальника морских сил округа. Контр-адмирал Хайек ждал меня в обществе интеллигентного вида штабного офицера, которого представил как вице-адмирала барона фон Либковица. Выходило так, что адмирал прибыл сегодня на гидросамолете из Полы исключительно ради беседы со мной.

Разговор начал Хайек.

— Итак, герр шиффслейтенант, примите самые искренние поздравления с вашим выдающимся успехом у Првастака шестого июля! Рад, что мое доверие к вам и вашей лодке так убедительно оправдались. Итальянцы этот урок не скоро забудут. Считаю, мы можем не без оснований предположить, что после сокрушительного удара новых попыток обстрела берегов фатерланда больше не будет.

— Благодарю, герр адмирал, но на самом деле заслуга принадлежит моему экипажу. Я всего лишь нацеливал торпеды.

Тут вмещался вице-адмирал.

— Честное слово, дорогой мой Прохазка, ваша скромность заслуживает похвалы. Как и предельная честность, с которой вы составили свой рапорт. — Либковиц приподнял уголок отпечатанного на машинке листа, лежащего на столе. — Кригсмарине и наша императорская и королевская монархия имеют все основания гордиться вами, и я целиком и полностью согласен с высказанной контр-адмиралом оценкой влияния данного события на ход войны.

Штабной офицер наклонился ко мне и продолжил.

— Скажем прямо, герр шиффслейтенант, мы представляем вас к ордену Марии-Терезии.

Ну, я никогда особенно не стремился коллекционировать медали, но признаюсь: при этой новости сердце у меня екнуло. Медаль это одно, а вот рыцарский крест ордена Марии-Терезии — совсем другое, это высшая военная награда, существовавшая в старой Австрии. Подобно вашему кресту Виктории, то была неброского вида штучка. Но в отличие от «Виктории», «Марию-Терезию» не раздавали направо и налево: всего семьдесят или около того за всю войну, если не ошибаюсь. Стать кавалером ордена было голубой мечтой любого кадета всех военных училищ дунайской монархии, достижением даже большим, чем дорасти до фельдмаршала или начальника военно-морского штаба. Я заикнулся, что не достоин такой чести, но слабо, потому как дух у меня захватило от перспективы. Либковиц отмел мои возражения.

— Однако, Прохазка… — протянул он. — Однако, есть в вашем рапорте пара мест, требующих, как бы это сказать, определенного внимания, прежде чем документ попадет в императорскую канцелярию.

— Какие именно, если позволите спросить, герр вице-адмирал? Желаете, чтобы я пояснил что-то из написанного?

— Ничуть, мой дорогой Прохазка, ничуть. Но вы понимаете, что как офицер штаба я смотрю на ваше донесение под несколько иным углом, чем боевой командир. Мне предстоит готовить рекомендации к вашему награждению самым высоким знаком военного отличия из всех, которые присваивает наш император, и если не играть словами… ваш рапорт… как бы это сказать… ну, содержит ряд неуместных деталей.

— Но герр вице-адмирал, я изложил только чистую правду об обстоятельствах дела.

— О, разумеется, я в этом не сомневаюсь. Но эта история про консервированное жаркое из капусты и… расстройство кишечника, вынудившее вас всплыть… А потом это некрасивое происшествие в Лесине. Бога ради, приятель, взгляните на ситуацию моими глазами: Австрии нужны герои, рыцари в сверкающих доспехах, а не покрытые сажей механики в вонючем корыте, которые всплывают со дна и губят подвернувшиеся под руку корабли. Не такими представляют себе люди кавалеров креста Марии-Терезии!

— Вы правы, герр вице-адмирал, но при всем том мы ведь потопили вражеский крейсер.

— Да, знаю. Но только послушайте, что пишете вы вот тут: «Готовясь подняться на поверхность, мы заметили неприятельский крейсер в двухстах метрах прямо по курсу». И как вы предлагаете мне изложить это обстоятельство прессе? Что вы позволили итальянцам пройти над вами, и уничтожили врага только по счастливой случайности?

— Покорнейше замечу, герр вице-адмирал: я бы не сказал, что это просто счастливая случайность, хотя везение играет большую роль во всех действиях подводника. Имея предельную скорость подводного хода восемь узлов, которую можно поддерживать в течение часа, нам не по силам гоняться за целями. Мы способны только лежать в засаде и поджидать их.

— Иными словами, все сводится к случаю.

— Нет, герр вице-адмирал. Мы ведь не плавучая мина. Нам выпал шанс, но воспользоваться им удалось благодаря превосходной дисциплине и выучке экипажа U-8.

Разговор закончился моим отказом, насколько возможно вежливым, переделать рапорт в более героическом ключе. В заключение мне было сказано остаться для интервью с военным корреспондентом, неким капитаном Шлюссером, специально приехавшим в Шебенико по заданию Военного министерства.

Герр Шлюссер, погоны на плечах были, очевидно, приобретением совсем недавним, оказался журналистом, прикомандированным к департаменту пропаганды Военного министерства. До войны он был обычным продажным щелкопером, хотя и высокооплачиваемым, потому как состоял среди тайных агентов правительства с задачей проводить линию министерства иностранных дел в «Рейхспост» и прочих верноподданнейше-независимых газетах старой Австрии. Это ремесло явно подходило его таланту горлопана, хама и лжеца, теперь же война предоставила ему почти неограниченные возможности делать карьеру, стряпая невообразимые истории о противниках Австрии и Германии. Мне кажется, что именно Шлюссер сочинил тот мерзкий куплетишко:

Jeder Schuss ein Russ,

Jeder Stoss ein Franzos.[21]

Это был худой, опрятный молодой — немного за тридцать — человек, в облике которого угадывалось что-то от рептилии, с бегающими глазками и вкрадчивыми, притворно доброжелательными манерами беспринципного интригана. Подводя черту скажу, что редко встречал я людей, к которым с первого взгляда, хотя и сам толком не знаю почему, проникался большей неприязнью, чем к герру «гауптману» Шлюссеру.

— Герр шиффслейтенант, — начал корреспондент. — Разреши поздравить тебя с сокрушительным ударом, который ты нанес по самому подлому из врагов Монархии.

Это «ты», допустимое в обращении между кадровыми австрийскими офицерами, немало покоробило меня из уст без году неделя капитана, произведенного, без сомнения, за политические заслуги. Поэтому сам я подчеркнуто обратился к нему на «вы».

— Спасибо, но позвольте заметить…

Он не дал мне договорить.

— Неплохая работенка, старина Прохазка. Ты определенно отправил изрядную кучу итальяшек искупаться с утра пораньше. Я узнал, что недавно пришла телеграмма из Марине оберкоммандо: итальянский посол в Цюрихе виляет хвостом вокруг нашего представителя и выспрашивает, не подобрали ли мы спасшихся с их корабля. Крейсер назывался «Бартоломео Коллеони», 7980 тонн водоизмещения, около 730 человек экипажа, из которых пятьдесят три числятся без вести пропавшими.

При этой новости я просветлел.

— Пятьдесят три, говорите? Слава Богу, я боялся, что будет куда больше.

Тут я сообразил, что сморозил глупость: благожелательная улыбка не покинула лица Шлюссера, но появился в ней какой-то оттенок угрозы, какой бывает у полицейского следователя или особо придирчивого прокурора.

— Простите меня, герр шиффслейтенант, но вы, кажется, рады, что утонуло всего пятьдесят три итальянца? С вашего позволения, это реплика весьма странная для офицера в разгар мировой войны. Иные могли бы даже счесть ее подрывающей боевой дух и дисциплину.

Я вскипел: либо этот человек негодяй, либо, что скорее всего, вояка из венской кафешки, никогда не видевший смерти. Но мне удалось овладеть собой.

— Напротив, герр гауптман. Думается, вы неверно истолковали законы войны и кодекс чести офицера императорской и королевской армии. Мы атакуем корабль, а не людей на нем. Когда корабль идет ко дну, его команда бессильна чем-либо повредить нам, поэтому я только счастлив, если ей окажут помощь. Мы бы с удовольствием подбирали уцелевших сами, не будь наша лодка так мала, и не присутствуй поблизости другие вражеские суда.

— Выходит, вы не питаете к итальянцам личной неприязни?

— Ни малейшей. Да и с какой стати? Это война между правительствами, а не народами, и с моей точки зрения итальянцы — всего лишь мои коллеги-моряки, которым довелось сражаться на стороне правительства, противостоящего моему. Они были нашими союзниками в прошлом году, и кто знает, вдруг станут ими снова в следующем?

Шлюссер серьезно посмотрел на меня и застрочил в блокноте.

— Как вижу, герр шиффслейтенант, мы расходимся с вами в этом пункте. Но вернемся к вашему рапорту. Судя по нему, стоило торпедам взорваться, на итальянском корабле началась паника, и по причине неудачной конструкции крейсера, он пошел ко дну меньше чем за пять минут…

— Прошу меня извинить, но ничего подобного я не утверждал. Я видел корабль спустя пять минут после попадания торпед, и действительно, команда покидала его. Но будь я на месте капитана, отдал бы приказ эвакуироваться еще раньше. Палуба уже уходила под воду, крен приближался к точке опрокидывания. Что до конструкции, то мне известно кое-что об итальянских военных судах, и должен заметить, что крейсера типа «Гарибальди» снискали всеобщее признание как корабли технически совершенные и надежные.

— Вот именно — такие надежные, что тонут в пять минут.

— Если бы вы потрудились прочитать мой рапорт, герр Шлюссер, то знали, что пущенные с U-8 торпеды взорвались в 8:31, а затонул крейсер в 8:39, а это получается восемь минут. Что до скорости, с которой «Бартоломео Коллеони» пошел ко дну, то могу лишь ответить, что построенные пятнадцать-двадцать лет назад суда не имеют такого количества водонепроницаемых переборок как современные, тогда как разрушительная мощь торпед значительно возросла. Наши немецкие союзники убедились в этом в прошлом году, когда Веддинген за час потопил три английских броненосных крейсера. А когда Трапп торпедировал в апреле «Леон Гамбетта», тот пошел ко дну за девять минут, хотя по водоизмещению втрое превосходил «Бартоломео Коллеони».

Шлюссер, как я видел, испытывал теперь крайнее раздражение. Добродушие было отброшено, и голос его обрел более естественные язвительные нотки.

— Так-так, герр шиффслейтенант, теперь вы, полагаю, заявите, что итальянские моряки — герои, а не трусливая шайка латинских выродков?

— Чрезвычайно любопытное определение, герр Шлюссер, — парировал я. — Вам наверняка известно, что в вооруженных силах нашего императорского величества служит большое число этнических итальянцев. Считая двоих в моем экипаже. Все они минувшие десять месяцев сражались с безупречной храбростью. Или вас стоит понимать так, что итальянцы из Италии — это презренные трусы, тогда как наши — отважные парни? А если так, то означает ли это, что итальянец превращается из героя в труса и наоборот при пересечении пограничного поста в Чивидале? Я задаю эти философские вопросы, герр Шлюссер, потому как являюсь простым моряком, и нуждаюсь в помощи такого образованного господина как вы.

Стало ясно, что интервью закончилось. Мы расстались подчеркнуто вежливо, и я направился в свою каюту. «Бартоломео Коллеони», вот значит как, думал я по пути. В 1909, во время визита в Специю, я лично топтал его палубу, а теперь отправил этого красавца с безукоризненно надраенной тиковой палубой и бортами в шаровой краске на корм червям и рже на дно Адриатики. Ну, хоть большая часть экипажа спаслась. Мне почему-то хотелось, чтобы Шлюссер и его дружки ура-патриоты поглядели на то, как бедолаг с крейсера рубит винтом. Быть может, это заставило бы их посмотреть на ситуацию иначе? Да только едва ли…

В Шебенико мы простояли еще два дня, пока не пришел приказ отвести U-8 в Полу на ремонт. Машины едва дышали, поэтому нас взял на буксир броненосец «Эрцгерцог Альбрехт» на обратном пути из Каттаро. Так мы и шли под палящим июльским солнцем вдоль побережья Адриатики: десять тысяч тонн, тянущих за собой двести сорок — как моторная лодка, буксирующая деревянного утенка. Величественная, могучая гора стали, волочащая на прицепе крошечное суденышко, одно из тех, которым предстояло изгнать этого и ему подобных гигантов с лона морей. Офицеры линкора, разумеется, держались со мной и Месарошем очень приветливо, особенно потому как мне в свои годы довелось послужить на борту броненосца, и многих я знал. Большую часть перехода нам пришлось сидеть в кают-компании и пропускать рюмку за рюмкой, без конца рассказывая про наш подвиг. Но за гостеприимством и интересом я безошибочно угадывал нотку зависти. Хорошо помню, как офицеры «Альбрехта» стояли на корме, облокотившись на поручни, и смотрели как наша лодка прыгает на конце буксира, напоминая исполинскую макрель, пойманную рыбаком. Вопрос неизменно был один и тот же: «И вы хотите нам сказать, что ходите на этом корыте?».

В Поле нас ждал очередной торжественный прием: снова оркестры, ленты и бескозырки в воздух. Затем U-8 поступила в распоряжение k.u.k. See Arsenal для починки и давно необходимого капремонта, а команда получила месячный отпуск. Но только после того, как всех нас наградили на шканцах флагмана флота «Вирибус Унитис». Матросы получили бронзовую медаль «За храбрость», а Легар и Штайнхюбер, в признание заслуг, удостоились серебряной. Что до моей персоны, то меня накануне вызвали к начальнику станции подводных лодок рыцарю фон Тьерри.

Вид у него был мрачный.

— Герр шиффслейтенант, боюсь, что у меня плохие вести. Ваше представление к рыцарскому кресту ордена Марии-Терезии отклонено. Вы получите орден Леопольда.

— Можно ли поинтересоваться насчет причин, герр коммандант? Я не ради медалей сражаюсь, и для меня нет большой разницы, ту мне дадут или другую, но все-таки хотелось бы знать, что произошло.

— Хорошо. Прежде всего, против вас ополчился главнокомандующий флотом. Адмирал Гаус был очень недоволен тем, что после потопления итальянского крейсера вы не атаковали эсминцы. Раз у вас оставались две торпеды, говорит, то почему вы не пустили их в ход? Как понимаю, выражение «охотник с заднего двора» было одним из самых вежливых в ваш адрес. Потом еще та некрасивая история на Лесине — хоть и вынужден признать, что немало позабавился, представляя как кипятились и брызгали слюной эти надутые армейские ослы — и ваш отказ переписать рапорт. Но что на самом деле поставило крест на деле, так это ваше интервью с тем подлецом-журналистом.

— Как, его опубликовали?

— Нет, но только после изрядных усилий со стороны Марине оберкоммандо. В статье вроде как утверждалось, что среди офицеров негерманских национальностей широко распространены симпатии к итальянцам, а корреспондент выяснил, что у вашей матери было итальянское имя. Ну, тут Гаус встал на дыбы. Впредь, дорогой мой Прохазка, будьте очень, очень осмотрительны, когда беседуете с трюмными крысами вроде герра Шлюссера. Так что мои вам соболезнования насчет «Марии-Терезии».

— Пустяки, герр коммандант — эта побрякушка значит для меня не больше, чем ломтик вареной картошки или почтовая марка за десять галлеров.

Тьерри улыбнулся и подошел ко мне. По пути он прихватил со стола бумажный квадратик, лизнул его и прилепил к моему мундиру. Это была почтовая марка стоимостью в десять галлеров.

— Отлично, Прохазка, именно такой дух ценю я в своих офицерах. Настоящий подводник обменяет любую медаль из Вены на пару сухих носков.

Вечером после награждения нас, Белу Месароша и меня, пригласили на обед на флагмане флота. Как человек, официально лишенный права на почести, злосчастный Бела не получил медали, и на обед его не пригласили. Но я все равно взял его с собой, и все мы, кто там присутствовал, здорово повеселились. Тосты пили по кругу, подошла и наша очередь. Я никогда не был силен говорить, и пока собирался с мыслями, мой старший офицер встал и поднял бокал. По его улыбке я понял, что грядет беда.

— Meine herren, kamaraden,[22] — начал он. — Я хочу провозгласить тост за итальянский броненосный крейсер «Бартоломео Коллеони»… — Тут у меня внутри все похолодело, а лица присутствующих окаменели. — За итальянский крейсер «Бартоломео Коллеони», единственный в истории корабль, потопленный благодаря испусканию кишечных газов!