Австрийский моряк

Глава пятнадцатая

Если вы следили за моей судьбой и дочитали до этого места, то помните, что в июле 1916-го меня наградили самой высокой военной наградой Австрии, Рыцарским крестом ордена Марии Терезии, потом я предстал перед неофициальным трибуналом по обвинению в том, что по ошибке потопил немецкую подводную лодку. Ради сохранения отношений с нашими немецкими союзниками меня отстранили от командования лодкой. Мне также сообщили, что мой предстоящий брак с графиней Елизаветой де Братиану, ждущей от меня ребенка, не состоится. Несмотря на это, мы поженились несколько дней спустя. Наш ребенок, по крайней мере, станет законнорожденным; но также велика вероятность, что он родится вообще без отца, так как меня только что временно отправили в императорские и королевские ВВС на итальянский фронт.

Я замечал, что в этом мире редко что-то складывается так, как мы ожидаем, неважно хорошее это или плохое. Я пережил пять месяцев в австро-венгерской авиации несмотря на несколько очень опасных ситуаций, включая неудачное приземление при посадке на ледник — во всяком случае, вполне достаточное время для обнаружения новых доказательств относительно гибели немецкой подводной лодки. Военное министерство в Вене очень не любило менять свои решения, но в конце концов протесты моих бывших офицеров-сослуживцев с подводной флотилии вынудили отменить этот вердикт и восстановить меня в должности командира подводной лодки.

В то же время, случилось так, что в последние месяцы 1916 года мой прежний экипаж с U13 внезапно оказался не у дел — после того как их новый капитан, линиеншиффслейтенант Галготци, по ошибке скомандовал машинному отделению «полный вперёд» во время приближения к пристани в Дженовиче. Результат, без сомнения, вышел занятный, если судить по фотографиям, но на способности лодки к погружению сказался отрицательно - ей потребовался длительный ремонт в сухом доке, а в ожидании достройки одной из новых подлодок класса BII экипаж привлекали на различные хозяйственные работы в Поле. Именно в этот момент, в результате одной из редких милостей военно-морского командования, я и вернулся на подводный флот. Прямо перед Рождеством 1916 года я воссоединился со своей командой, и мы приняли совершенно новую субмарину — U26.

Лодки класса ВII были, безусловно, стали огромным шагом вперед по сравнению с «музейными экспонатами», на которых мы начинали войну, и крепкими, но ужасно медленными маленькими «окаринами». На этот раз все девять лодок, спроектированных в Германии, построили в Австро-Венгрии. Четыре построили на верфи «Ганц-Данубиус» в Фиуме; а из-за острой нехватки квалифицированной рабочей силы оставшиеся пять субмарин, включая нашу собственную U26, строили на берегу Дуная, на императорской и королевской пароходной верфи в Будапеште, затем разбирали и везли несколько сотен километров по железной дороге в Полу для завершения. Сначала мы не слишком обрадовались перспективе отправиться в море на подводной лодке, построенной на речной верфи, но в итоге пять будапештских лодок оказались наиболее надежными из всей партии.

Нехватка рабочих означала, что и военно-морской арсенал в Поле и «Ганц-Данубиус» вынуждены были теперь использовать большое количество военнопленных. Примите во внимание также, что высокий процент гражданских сотрудников составляли этнические итальянцы, и вы поймёте, почему мы были так озабочены возможностью саботажа. U26 легко отделалась: только в забортном клапане подозрительно застряла деревяшка во время первого пробного погружения.

Но другим не так повезло. Мы проводили U30 Фрица Фёндрича, когда они выходили из залива Бокке в свой первый патруль, а моя команда выстроилась на палубе и троекратно их поприветствовала. По-видимому, мы видели их последними, ибо они бесследно исчезли. По официальной версии они подорвались на мине в проливе Отранто, но мало кто из нас в это верил. Изобиловали слухи, в том числе и о том, что на верфи «Данубиус» арестовали итальянского агента, который хвастался, будто блокировал манометр датчика глубины погружения U30 на уровне в двадцать пять метров, которые он и показывал, пока лодка погружалась все глубже, и давление не раздавило ее, как жестяную банку под колесами повозки.

При том, BII были, по крайней мере, подводными лодками, достойными своего названия, столь достойной моделью, что двадцать лет спустя, когда нацистские кригсмарине начали строить подводные лодки, им пришлось лишь стряхнуть пыль с чертежей и сделать модернизированную версию. На десять метров длинней Окарины и в два раза большего водоизмещения, они тоже были прибрежными субмаринами, но обладающими, наконец, достаточной дальностью плаванья и достаточным внутренним пространством, чтобы позволить австро-венгерскому подводному флоту расширить действия на Средиземноморье.

Они были не очень удобными даже по меркам Второй мировой войны, но могли выполнить двухнедельное плаванье, чтобы экипаж не падал от усталости. Не быстроходные (всего лишь девять узлов в надводном положении), но вполне мореходные - имели два дизельных двигателя и могли двигаться на одном, пока другой заряжал батареи. На них имелся второй перископ, неплохая рация «Сименс-Гальске» и приличное вооружение: специально разработанное орудие «Шкода» калибром семь с половиной сантиметров. Имелся даже крошечный камбуз и капитанская каюта, своего рода огороженный занавеской гроб с койкой и складным столом в уголке центрального поста. Лодки вполне недурно выглядели: элегантные, бледно-серо-голубыми борта и темно-синие палубы - на самом деле, довольно распространенная концепция подводной лодки. Когда мы вышли на новой лодке в залив Кварнеро, в наших головах не оставалось никаких сомнений, что скоро мы покажем презренным немецким союзникам, из чего же на самом деле сделан императорский и королевский подводный флот.

В те первые недели 1917-го явственно казалось, что нам скоро придется делать все возможное и невозможное ради императора и Отечества, поскольку зимой 1916-17-го, война стала серьезным испытанием для подданных императорского дома Австрии. Или, что вероятнее, мы с запозданием отнеслись к ней серьезно. Казалось, до этого времени конфликт ничем кроме масштабности не отличался от любой из предыдущих австрийских войн.

Да, жертвы были огромны; но боевые действия велись далеко, в России и Альпах, и если мы где-то теряли крепость или возвращали город, это почти никак не влияло на повседневную жизнь. Некоторых товаров не хватало, и множились проблемы, но в конце концов (все были уверены) это закончится, как все предыдущие кампании дома Габсбургов. Мы лишимся одной-двух провинций, если проиграем, или получим одну-две новые, если победим. Но в итоге нами по-прежнему будет править император, и Австрия — тысячелетняя Австрия — возродится по результатам мирных переговоров, как и прежде.

Та зима изменила всё. Еды и сырья к концу года стало недостаточно, поскольку набрала силу британская блокада. Сначала исчез кофе, затем резина и медь. Вскоре начало не хватать молока и мяса, а масло осталось в далеких воспоминаниях. Хлеб заменили грубым «военным хлебом» с опилками, в котором муки становились все меньше, а опилок с каждой неделей все больше. Потом возникли трудности даже с картофелем. И тут случилась беда: повсюду в Австрии и Германии в 1916-м грянул неурожай.

Голод и разруха начали подкрадываться к двум империям. Перегруженные железные дороги уже не могли перевезти даже те толики угля, что остались от ненасытных доменных печей и военных заводов, также не было ни электричества, ни газа. Зимой 1916 года было очень холодно, все ходили на работу и обратно в протекающей обуви и ветхой довоенной одежде, а люди ложились в постели и дрожали под одеялами уже в три часа пополудни в неосвещенных, неотапливаемых помещениях. Населению, чтобы не умереть от голода, доставался лишь скудный рацион из репы — похлебка из репы, пюре из репы, сушеная репа, варенье из репы, даже сосиски из репы.

Все это было достаточно печально. Но когда началась эта ужасная зима, наш старый император умер после шестидесяти восьми лет правления. По нынешним меркам может показаться, что это пустяк: измученный старик протянул ноги в середине войны, в которой миллионами погибали молодые. Но вдумайтесь, что это значило для нас, когда только древние старики могли вспомнить другого правителя. Это было похоже на кашель, который начинается лавинообразно: сначала сантиметр за сантиметром, потом весь склон горы сдвигается и набирает скорость, пока не сметет леса и деревни на пути. Так или иначе, не совсем понимая почему, мы почувствовали, будто что-то сломалось. Во всяком случае, даже в первые месяцы правления нового императора, люди называли его «Карлом Последним».

Тихий, спокойный мирок имперской Австрии, старой тетушки Австрии, такой неряшливой, и потому непредприимчивой, но так уютно безопасной, улетел как сон, а мы жестко погружались в новую эру колючей проволоки и отравляющего газа. Это была уже не династическая война; союзники и Центральные державы сплелись в борьбе не на жизнь, а на смерть: один плотно затягивал петлю на шее своего противника, а другой пытался полоснуть врага по горлу бритвой.

Но эти мрачные мысли улетели далеко прочь в те первые часы 1917 года, когда я лежал в постели с Елизаветой (находящейся на седьмом месяце беременности) в квартире моей тетушки в Вене. Миллионы гибли на полях сражений; великие империи рушились у нас над головами. Но когда мы лежали в тишине в те немногие отпущенные нам часы, ощущая зарождающуюся новую жизнь, казалось, ничто не имеет значения, кроме падающих на подоконник снежинок.

— Кого ты хочешь? — спросила она, смеясь, — мальчика, чтобы вырастить еще одного Радецкого, Шварценберга или принца Евгения Савойского, приносящих славу монархии и новый блеск фамилии Прохазка? Наверняка кавалера Рыцарского креста Марии Терезии, не меньше?

— Нет, — ответил я, — хочу девочку, такую же умную и красивую, как ее мать, пусть она вырастет и станет министром-социалистом, и всю жизнь будет пытаться вбить хоть толику смысла в головы всех дураков, с одобрительными возгласами отправляющих своих детей на бойню.

Думаю, страстность этого ответа (недалекого от измены со стороны габсбургского офицера) удивила меня даже больше, чем Елизавету. Возможно, война начинала беспокоить меня больше, чем я это осознавал. Но мы только что вернулись с новогодней вечеринки, где я встретил знакомого - кавалера Рыцарского креста Марии Терезии, оберлейтенанта Оскара Фримла, героя сотни подвигов с кинжалом, гранатой и шипастой дубинкой в окопах фронта Изонцо. Он спас мне жизнь несколько месяцев назад после вынужденной посадки на ничейной полосе. Но теперь Фримл представлял собой жалкое зрелище: с бегающими глазами, нервно смеющийся, с трясущимися руками, вздрагивающий от малейшего шороха. Когда мы расставались, я заметил темный мокрый след у него в паху. Он странно умер несколько недель спустя.

На следующее утро я вернулся в Полу, чтобы воссоединиться с U26 и завершить приемочные испытания. Перед отъездом я отвез Елизавету на вокзал, чтобы посадить на поезд до Кракова. Она уехала, собираясь остановиться неподалеку от Мысленицы, у моей кузины Изабеллы и ее мужа. Нынешняя Вена - неподходящее место для будущей матери. Иза и ее муж Анджей, инженер-электрик, были очень порядочными, разумными людьми - единственные среди моих польских кузенов, до которых мне было дело, и я не сомневался, что они позаботятся о моей жене и ребенке. Они владели немалым поместьем, и, в любом случае, ситуация с продовольствием там не столь уж плохая.

Экипаж U26 почти не изменился по сравнению с тем, который плавал со мной на борту U8 и U13, за исключением того, что теперь он состоял из девятнадцати человек вместо пятнадцати. Лодки BII были гораздо крупнее своих предшественников, и это означало, что можно иметь экипаж побольше, чтобы облегчить бремя службы во время долгого патрулирования. В частности, мы могли теперь позволить себе третьего офицера, тем самым организовав трехвахтовую систему вместо утомительных четырех часов вахты и четырех часов отдыха, как на борту «окарины». Выбор флотского командования пал на девятнадцатилетнего венского аристократа, только что окончившего подготовительные офицерские курсов военного времени.

Его звали фрегаттенлейтенант Франц Ксавьер Бодрин де ла Ривьер, граф д'Эрменонвиль. Вы, несомненно, ждете от меня слов, что с его происхождением и ничтожным морским опытом он стал большой головной болью: в лучшем случае глупая, вызывающая улыбку некомпетентность; в худшем - высокомерная некомпетентность сноба. Но дело обстояло с точностью до наоборот. Граф оказался отличным парнем: добродушным, всегда вежливым и тактичным, пользовался авторитетом у матросов и благодаря многочисленным довоенным яхтенным круизам разбирался в морском деле. Он знал, когда следует говорить, а когда промолчать, отличался неизменной добросовестностью, одним словом, обладал всеми задатками отличного офицера-подводника. Он происходил из семьи французских дворян-эмигрантов, поступивших на австрийскую службу в 1790-х годах, так что несмотря на звучную фамилию, по сравнению с Шварценбергами или Эстерхази они были довольно захудалыми.

Между прочим, полагаю, это нечто такое, чего люди в Англии не вполне понимают: Центральная Европа в те дни роилась мелким дворянством, обладающим немногим больше, чем титулы, которые переходили всем детям, и которые было почти невозможно потерять. Старая Австрия была снобистским обществом, но его снобизм был благородного, старомодного вида, не то что социальная нестабильность более энергичных стран.

Я хорошо помню, в каком шоке пребывал году примерно в 1906-м при первом визите в Берлин, когда увидел в парке небольшие таблички «NUR FÜR HERRSCHAFTEN» - «только для лиц дворянского происхождения», а затем узрел двух дюжих прусских полицейских, избивающих плоской стороной сабель какого-то работягу за невнимательность к одной из этих табличек. В Австрии подобного почти не наблюдалось. На самом деле, в моё время, несмотря на всех этих баронов таких-то и дворян сяких-то, габсбургский офицерский корпус в основной массе состоял из представителей среднего класса, вероятно, даже в большей степени, чем его британский эквивалент. Однажды я обругал своего второго офицера, барона фон Месароша де Нагимешаро-Шаза, мадьярским помещиком. Он этому сильно удивился.

— Что? — сказал он. — Мой старик - чиновник венгерского Министерства путей сообщения. Мы продали своё имение евреям еще в 1874-м. Единственная земля, которой мы сейчас владеем, находится в шести горшках герани на балконе нашей квартиры.

Но простите меня; я опять отвлекся от рассказа. Теперь мы могли себе позволить третьего офицера, у нас также появилось помещение для дополнительных механиков. Среди них оказался один из самых замечательных людей, которых я когда-либо встречал: матрос машинного отделения Моритц Файнштейн. Отпрыск хорошо обеспеченной еврейской семьи, он нашел убежище на флоте в 1914 году после отчисления из Венской медицинской академии по подозрению в проведении абортов. Его номинальное звание — старшина-электрик, но на самом деле он служил санитаром и ремонтником всего и вся на борту U26.

Мало того, что отлично способствовало поддержанию бодрого духа - иметь в команде почти полноценного доктора, но Файнштейн оказался хорошо осведомлен обо многих других полезных вещах, обычно не включенных в учебный план для австро-венгерских военно-морских офицеров - например, как погладить брюки без утюга, как удалить влагу из биноклей и излечить похмелье. Я предложил рекомендовать его для производства в офицеры — он был резервистом еще довоенного периода, но Моритц отказался, предпочитая какое-то время не высовываться, в надежде, что выдвинутые против него обвинения будут сняты после окончания войны. Мне говорили, что евреи обычно избегают моря, но Файнштейн казался предрасположен к службе на подлодке. Возможно, это из-за подсознательной веры, что прокуратура до него здесь не доберется.

Наше первое плавание началось 27 января и продлилось двенадцать дней, мы прошли тысячу триста миль и действовали в водах к востоку от Сицилии. Наступило время неограниченной войны с коммерческим судоходством: «хандельскриг» - волшебное оружие (как уверил наше мнительное правительство Берлин), которое измором выведет Англию из войны, прежде чем против нас выступят Соединенные Штаты. Инструкции предписывали топить все попадающиеся вражеские торговые суда, независимо от того, в военных они конвоях или нет, и предпринимать для сохранения жизни пассажиров и команды только «те меры, которые представляются разумными».

Неприятное дельце, но таковой была и британская политика уморения голодом населения Центральной Европы с помощью тотальной блокады. С одной стороны, мы не испытывали недоброжелательности к нашим собратьям морякам, и у многих из нас оставались сомнения в мудрости этой новой затеи, но мы были настроены решительно, особенно те, кто той зимой побывал дома в отпуске и слышал плач голодных детей, больных рахитом и с шатающимися зубами, или видел изможденных жен и матерей, пытающихся приготовить семейный обед из килограмма мороженного картофеля, сваренного над огнем из скомканных сырых газет.

Первый рейд U26 прошел вполне хорошо. 30 января около мыса Пассерома мы остановились и потопили британский пароход «Эрлсвуд» водоизмещением две тысячи девятьсот тонн, затем на следующий день в тех же водах торпедировали и потопили французский пароход с неизвестным названием водоизмещением около четырех тысяч тонн. Первого февраля нас обстреляли береговые батареи около Огасты, а четвертого мы выпустили две торпеды (обе мимо) в британский эсминец к югу от мыса Спартивенто. Но двое суток спустя у нас возникли проблемы при возвращении домой через пролив Отранто. Через небрежно закрытую вентиляционную трубу проникла морская вода, когда мы нырнули перед патрульной линией паровых траулеров, и вскоре нам пришлось экстренно всплывать из-за утечки хлора из аккумуляторных емкостей. Результатом стало стремительное предрассветное сражение с аэропланом и итальянскими торпедными катерами. Но все же мы справились. С нашей стороны двоих ранило из пулемета, и еще двое отравились парами хлора. Учитывая все обстоятельства, это было многообещающее начало.

Теперь, когда мы могли добраться до главной артерии Британской империи, пароходного маршрута от Порт-Саида до Гибралтара, мы предвкушали еще большие успехи в следующем рейде. Но правда в том, что австро-венгерский военно-морской флот занялся войной с торговым судоходством, когда лучшие деньки уже миновали. Времена в середине 1916-го, когда большие, быстрые, хорошо вооруженные подводные лодки нашего немецкого союзника могли крейсировать в центральном Средиземноморье в течение многих недель, топя одно судно за другим давно миновали. Тогда всего то и было проблем - погрузиться, исчезнув с морского пути, всплыть на поверхность, чтобы остановить и потопить жертву артиллерийским огнем, затем снова погрузиться в ожидании следующей невинной жертвы.

Антанта еще не нашла время для организации конвоев, но стала мудрее в выборе маршрутов, так что нам приходилось тратить время и дизтопливо в поисках добычи. Они увеличили число кораблей эскорта, особенно невинно выглядящих противолодочных шлюпов, известных нам как «Фоксглав», по названию головного корабля серии. Также они начали вооружать торговые суда, что лишило нас шанса использовать наше любимое оружие для потопления: пушку и заряд взрывчатки. Если торговое судно казалось вооруженным, нам не оставалось иного выбора, кроме как израсходовать одну из четырех драгоценных торпед, поскольку, если бы мы всплыли на поверхность и нас обстреляли, даже единственная пробоина в прочном корпусе не позволила бы снова погрузиться.

Самым неприятным новшеством 1917-го, тем не менее, стала глубинная бомба, которая чуть не прервала мою карьеру в третьем рейде U26. Многочисленными маленькими противолодочными бомбами нас забрасывали и в предыдущие два года, но это нас мало беспокоило. Иногда бомбы встряхивали лодку с достаточной силой, чтобы разбить одну-две лампочки, но бомбы эти были слишком маленькими и не могли нанести большого ущерба. Я думаю также, что они, вероятно, срабатывали через какое-то время, потому что взрывались беспорядочно на разной глубине. Но заряды тринитротолуола размером с мусорный бак - другое дело, особенно когда они оснащены взрывателем гидравлического давления для подрыва примерно на нашей глубине, где эффект взрыва будет самым большим.

Первое знакомство U26 с глубинной бомбой состоялось в начале мая. Рано утром мы обнаружили британский линкор класса «Рассел» в сопровождении четырех эсминцев и паровой яхты. Мне следовало бы заподозрить неладное при виде столь большого эскорта у такого старого корыта, но громадный серый линкор, высившийся на горизонте, подобно плавучему собору — чрезвычайно соблазнительная мишень для любого уважающего себя капитана субмарины, и я, конечно, устремился в атаку. U26 приблизилась на семьсот метров, и казалось, наше присутствие оставалось незамеченным для конвоя, но когда торпедные аппараты уже готовились к залпу, я увидел, как с ближайшего эсминца в небо взмыла россыпь сигнальных ракет.

Потом они все повернулись как один и направились прямиком к нам, ориентируясь, как я подозреваю, с помощью очень хороших гидрофонов. Я опустил перископ и ушел на глубину, затем мы развернулись, но не смогли избавиться от них. Мы спустились на тридцать метров. Потом раздался ужасающий грохот: тройной взрыв, столь сильный, что нас сбило с ног, полопались лампочки и с кухонных полок обрушились тарелки.

Я увёл лодку в глубину на сорок метров, в ушах у нас зазвенело, потом последовала другая серия взрывов, ещё хуже предыдущей, предваряемая за долю секунды тихим, но ощутимым отвратительным щелчком, когда срабатывал взрыватель основного заряда. Мы пытались держаться на ногах на залитой топливом палубе — шланги лопались прямо над головой, лодку качало и трясло, как на ярмарочной карусели. Мы никогда раньше не сталкивались ни с чем подобным, и я по сей день считаю, что мы попали прямо в ловушку, организованную специальной группой охотников за подлодками, с линкором в качестве приманки.

Однако нам каким-то чудом удалось уйти примерно четыре часа спустя, когда, вероятно, у них закончились глубинные бомбы, а операторы гидрофонов оглохли от энтузиазма преследователей. Но это были самые длинные четыре часа в моей жизни, как будто меня привязали к креслу стоматолога и сверлили зубы — больно, медленно и очень громко. И всё же мы сумели вернуться назад, в Каттаро — измочаленные, дрожащие и полуоглохшие, но поумневшие, и впредь стали относится к эскорту с большим почтением.

Однако, несмотря на подобные происшествия и возрастающее количество затруднений, военные действия U26 против торгового флота успешно продолжались до конца 1917 года. За это время мы выполнили из Каттаро семь рейдов, потопили шесть торговых судов общим тоннажем двадцать восемь тысяч тонн и повредили один эсминец.

Атака на эсминец стала самой необычной из наших операций, и я надеюсь, вы будете снисходительны ко мне, если я расскажу, как это случилось. Всё произошло вечером, третьего июня, западнее Кефалонии. Несколькими часами ранее мы обнаружили трёхтрубный эсминец неизвестного типа, погнались за ним, но море штормило, и мы его потеряли. Потом, когда около половины девятого вечера мы шли в надводном положении, то снова увидели на западе тот же эсминец, несущийся нам навстречу на скорости в пятнадцать узлов. Мы погрузились и приблизились на дистанцию торпедной атаки.

К тому времени волнение на море стало таким сильным, что через перископ виднелись только трубы и мачты мишени на фоне заходящего солнца. Но я видел достаточно, чтобы оценить скорость корабля и курсовой угол. Мы выпустили обе торпеды с расстояния в четыреста метров, последовал громкий взрыв. Через двадцать минут мы поднялись на поверхность и направились к месту взрыва. На волнах качались обломки. Неожиданно фрегаттенлейтенант д'Эрменонвиль тронул меня за плечо.

— Герр командир, я слышал, что там кто-то кричал.

Использование затенённого прожектора показалось безопасным, и его скользящий по волнам луч высветил пловца, отчаянно размахивающего руками. Мы спустили шлюпку, подошли к пловцу с наветренной стороны и бросили ему верёвку. Однако он, к нашему изумлению, не стал её ловить, и даже попытался уплыть от нас, по-видимому, насмерть перепугавшись. В итоге нам пришлось маневрировать, приблизившись к нему на шлюпке — непростое дело в полутьме и штормящем море — так, чтобы Григорович смог зацепить его багром. На первый взгляд, показалось, будто мы спасли ребёнка, но этот ребёнок сопротивлялся и дрался, как пойманный кот. Он царапался так яростно, что потребовались усилия четырёх человек, чтобы справиться с ним и поднять на борт.

Мне пришло в голову, что мы, должно быть, подобрали беглого сумасшедшего, но когда незваного гостя провели в центральный пост, я увидел, что это азиат — низкорослый желтокожий коротышка с раскосыми глазами, одетый только в майку и шорты. Сопротивляясь и, очевидно, до смерти напуганный, он с шипением ругал нас на незнакомом языке. И тут меня осенило — мы подобрали японца. Я, конечно, не владел этим языком, но много лет назад провёл месяц в Японии и теперь узнал знакомые звуки. Спустя некоторое время наш гость, казалось, успокоился и даже согласился съесть немного ризотто, оставшегося от ужина. Мы дали ему сухую одежду и поместили на койке в машинном отделении. Кроме того, я назначил свободного от вахты матроса присматривать за японцем и держать экипаж от него подальше — даже если бы он свалился с луны, вряд ли у команды это могло бы вызвать больший интерес.

Всё шло неплохо до следующего вечера, когда я, услышав встревоженные крики, прибежал в машинное отделение. «Der Japanerl» чуть не истёк кровью, перерезав запястья украденной бритвой. Файнштейн перебинтовал его, и с этого момента, до тех пор пока мы не пришли в Каттаро, японца держали под строгой охраной. По прибытии в Дженович мы сбыли его с рук, но это оказалось лишь началом моих проблем. Для бюрократов нет ничего ненавистнее исключения из правил, а здесь было нечто чрезвычайно исключительное — единственный австро-венгерский военнопленный-японец. В соответствии с положениями Гаагской конвенции, ему полагались: отдельное место заключения, особый рацион питания, материалы для чтения на японском языке и регулярные посещения сотрудников Красного Креста — практически целый лагерь для одного военнопленного.

Я не сомневался, что всё это чиновники сочли моей персональной виной, поскольку спас его именно я. Для допроса пленного вызвали преподавателя восточных языков из Вены, который выяснил, что это матрос второго класса Такео Икеда, рыбак из Ивакуни, что в Японском море. Как только японец прекратил попытки самоубийства, оказалось, что у него вполне дружелюбный характер. Он сообщил, что тем вечером находился на борту эсминца «Ташикадзе», работал на полубаке и вдруг внезапно обнаружил, что уже плывёт в море.

Он не смог сказать, затонул ли его корабль, но позже мы узнали, что корабль выбросило на берег Кефалонии. Там его наскоро залатали и отбуксировали на Мальту, где японская флотилия эсминцев работала на сопровождении конвоев. Впоследствии преподаватель японского сказал мне, что матрос Икеда попросил разрешения остаться после войны в Далмации и заниматься рыболовством. Оказывается, он считал, что если его взяли в плен и оставили в живых, он автоматически стал подданным австрийского императора.

В те летние месяцы 1917 года наша U26 тоже не избежала потерь. В те времена, до изобретения радаров, единственным инструментом для определения цели служили усиленные биноклями человеческие глаза, постоянно прочёсывавшие взглядом горизонт в поиске шлейфа дыма из труб. Несмотря на это, поиск жертвы часто оказывался скучным занятием, особенно на таких не слишком оживлённых маршрутах, как направление из Порт-Саида в Салоники через пролив Касос. Меня посетила идея — а если вместо того, чтобы зря жечь топливо, день за днём рыская зигзагами в ожидании корабля, воспользоваться островом Антикафканас? Это место, примерно в четырёх милях восточнее торгового маршрута, я неплохо изучил во время довоенных прогулок на яхте.

В частности, мне было известно, что хотя остров и отображался на картах как единое целое, на самом деле он состоял из двух пустых каменистых островков в форме почки, разделённых проливом, достаточно глубоким, чтобы мы могли там спрятаться в ожидании появления чего-нибудь интересного. Единственная проблема заключалось в том, что как наша жертва не могла нас увидеть, так и мы не могли увидеть её. Поэтому я предложил двоим матросам сойти на берег для наблюдения. Добровольцев оказалось хоть отбавляй — мы плавали уже дней десять, так что все жаждали простора и возможности ощутить под ногами твёрдую землю, пусть даже такую груду бесплодных камней, как Антикафканас. Два матроса направились на берег в шлюпке, с биноклем и двумя сигнальными флажками. Мы ждали почти целый день, пока наблюдатели не начали сигналить нам: «Видим дым, курс 230». В считанные минуты U26 выскользнула из своего логова и погрузилась в ожидании цели.

Нашей жертвой оказался грузовой пароход «Клан Финдли» из Глазго водоизмещением в восемь тысяч шестьсот пятьдесят тонн, с большим орудием, установленным на корме, и нагруженный армейскими палатками и разными товарами. Он шел из Бомбея в Мудрос. Мы потопили его, попав в машинное отделение единственной торпедой и убив второго механика и кочегара. Однако, прежде чем судно затонуло, прошло добрых полтора часа. Среди обломков и морской пены судно скользнуло в глубины Эгейского моря кормой вперед, издав последний жалобный стон, когда из люков на полубаке вырвался воздух, смешанный с угольной пылью.

Представьте наше удивление, когда потратив на него торпеду, мы внезапно обнаружили «орудие», покачивающееся на волнах среди крышек люков и пустых бочек. Мы всплыли, чтобы помочь экипажу разместиться в спасательных шлюпках, указали им местоположение и отправили в направлении Крита, но предварительно задержали капитана корабля, мистера Уитакера из Хартлпула, поскольку нам предписывалось брать под стражу капитанов торговых судов, когда это представлялось возможным. Потом мы вернулись на ночь к Антикафканасу, в укрытие между скалами.

Капитан Уитакер был сначала очень мрачен, что, полагаю, нетрудно понять, но в конце концов поужинал вместе с нами в маленькой нише, служившей кают-компанией.

Следующим утром на рассвете я нашел добровольцев для очередного дозора. Нехватки в кандидатах снова не было. В конце концов я выбрал машиненгаста Хайнца и торпедоформана Бжелича. Они поплыли на берег и вскарабкались на скалистый склон, взяв с собой сухой паек - сухари, две банки мясных консервов и сыр, а также фляжку воды и дневную порцию вина. Не успели они добраться до вершины, как Бжелич стал размахивать флагами, привлекая наше внимание. Оказалось, он заметил направляющийся на юг конвой по меньшей мере из пяти кораблей.

На этот раз дела шли не так гладко. У конвоя был слабый эскорт (лишь «Фоксглав» и два вооруженных траулера), но что-то произошло с нашей торпедой, когда мы выпустили ее в самое большое торговое судно. Она резко повернулась вправо, а затем начала выпрыгивать из воды как дельфин. Корабли эскорта сразу набросились на нас, и весь день нам пришлось улепетывать под водой в южном направлении: сначала от «Фоксглава» и траулеров, а затем еще и от французского эсминца.

Кажется, у них было предостаточно глубинных бомб, и они были ужасно назойливыми, потому что всякий раз, когда мы пытались всплыть на поверхность для подзарядки батарей, над головой раздавалось жужжание пропеллеров, а затем мощный грохот взрывов рядом. Не так страшно, как пережитое у берегов Мальты пару месяцев назад, но продолжалось это намного дольше и прекратилось только с наступлением ночи. Должен сказать, жалел капитана Уитакера, сидевшего прямо, как копьё, плотно стиснув челюсти - ведь он знал, что соотечественники невольно пытаются его убить.

Мы всплыли на закате и зарядили батареи, и в темноте чуть не врезались в другой конвой, еще более многочисленный и также направляющийся на юг. Мы следовали за ними до рассвета в надежде атаковать с первыми лучами солнца, но вместо этого они напали на нас. Последовал еще один утомительный день игры в прятки, когда мы пытались добраться до конвоя, а корабли эскорта - до нас. Вечер застал нас в доброй сотне миль к югу от Крита.

Теперь я начал волноваться о Хайнце и Бджелике, оставшихся на острове. У них хватало еды и воды максимум на два дня, и эти два дня уже прошли. Я решил на полной скорости вернуться к ним. Но потом, около полудня, когда мы двинулись на север, то увидели одинокий пароход, направляющийся на северо-запад у нас под носом. Он выглядел невооруженным, а у нас в запасе осталось только две торпеды, и я решил рискнуть. U26 всплыла в нескольких сотнях метров позади его кормы и выстрелила поперек курса, подавая сигнал остановиться. Потом я взял рупор и приказал команде оставить судно. Мы потопили его одиннадцатью или двенадцатью снарядами под ватерлинию. Это оказался «Редесдэйл» водоизмещением три тысячи двести тонн, направлявшийся в Пирей с балластом. Я потребовал капитана на борт, и когда спасательная шлюпка вернулась, он стоял на кормой банке. Я увидел, что его лицо потемнело от гнева.

— Так это ты, мерзавец?

Я как раз собирался сказать ему, что мне понятны его чувства, но решил, что ему не следовало обращаться к австро-венгерскому военно-морскому офицеру, который только что подверг собственный корабль и экипаж значительному риску, чтобы спасти жизни врагов. Но потом я увидел, что замечание адресовано не мне, а капитану Уитакеру, который вышел подышать воздухом и стоял позади меня на боевой рубке. Он просто с презрением посмотрел на вновь прибывшего, пробормотал «Жук навозный!» и ушёл вниз. Выяснилось, что наш новый пленный, мистер Харгривз, тоже из Хартлпула, приходится Уитакеру шурином, и эта парочка на дух не переносит друг друга.

Следующие два дня оказались очень напряженными. U26 снова подверглась нападению; на этот раз нас бомбил гидроплан. Но этим дело не кончилось: из-за проблем с левым гребным винтом пришлось ползти вперед со скоростью четырех узлов на одном двигателе, пока Легар и его команда изо всех сил пытались произвести ремонт. Мы беспокоились и о наших наблюдателях, оставшихся на острове Антикафканас. Но труднее всего было удержать от драки двух пленников. Оказалось, что много лет назад возник некий спор по поводу завещания, так что в итоге эти двое стали непримиримыми врагами.

Казалось, они полностью забыли про войну и про то, что их суда недавно потопили, а обрадовались возможности возобновить ссору. Самое неприятное, как только они обнаружили, что я говорю по-английски, то посчитали, будто меня в роли независимого арбитра послало им провидение. Весь первый день мистер Уитакер дулся в носовом отсеке, а в это время мистер Харгривз изливал мне свои жалобы. Потом на следующий день, каждый раз, когда я освобождался от вахты, мистер Уитакер излагал мне свои доводы, а его шурин, раздраженно нахмурившись сидел в машинном отделении и отказывался от еды. Я считал себя человеком справедливым, но после сорока восьми часов подобного с радостью высадил бы их обоих на Антикафканасе и оставил там для разрешения спора.

Мы отсутствовали почти пять дней, прежде чем вернулись на остров. При подходе к берегу я внимательно рассматривал его в бинокль, но признаки жизни отсутствовали. Мы вошли в пролив и не успели бросить якорь в воду, как наш ялик уже стремительно понесся к берегу. Мы ничего не обнаружили, пока крик Белы Месароша не заставил нас посмотреть вниз, в сторону моря. У кромки воды лежал набитый мужской одеждой рюкзак. Рядом стояли ботинки и валялся бинокль, выставленные как будто на поверку. Мы нашли нацарапанное карандашом сообщение в откидном клапане рюкзака:

«10 июля 1917 г.

Тому, кому это попадёт в руки

Мы, машиненгаст Отмар Хайнц и торпедоформан Анте Бжелич императорского и королевского ВВС Австро-Венгрии, остались на острове в качестве наблюдателей от нашего корабля, субмарины U26. Предполагаем, что нашу лодку потопили утром пятого числа во время атаки конвоя приблизительно в пяти милях к западу отсюда, потому что она не вернулась. У нас не осталось ни воды, ни пищи, нет никакого укрытия от солнца, и мы решили плыть на Крит, пока ещё остались силы. Мы думаем, что до острова приблизительно шестнадцать миль. В случае, если мы утонем по пути, нашедшего этот рюкзак просим проинформировать наше правительство и семьи о нашей судьбе.

Через пять минут мы возвратились на борт и подняли якорь. Весь день и вечер мы прочесывали море в поисках пропавших товарищей, двигаясь зигзагами туда и обратно по их вероятному курсу, пока не стемнело. В итоге пришлось смириться с неудачей и с печалью отправиться домой. Как только мы добрались до порта, Бжелича и Хайнца объявили пропавшим без вести, считая погибшими. Это висело грузом на моей совести еще несколько месяцев, пока в начале 1918-го морское командование не получило телеграмму от швейцарского Красного Креста.

Британский гидроплан обнаружил днем 10 июля двух человек приблизительно в четырех милях от побережья Крита. Гидроплан приводнился, взял их на борт и доставил в безопасное место, предполагая, что они выжили после кораблекрушения. Они ослабели и обезумели от истощения, но продолжали возмущаться, что им не позволили закончить плавание, и тогда они «могли сказать, что им это удалось». Обоих заключили в лагерь для военнопленных и отправили домой в 1919-м.

Если не принимать в расчет такие яркие происшествия, то жизнь на борту подводной лодки в патруле обычно являлась довольно скучной: целыми днями или даже неделями приходилось всматриваться в пустынный горизонт. Каждый час в море это пятьдесят девять и три четверти минуты скуки и пятнадцать секунд волнения или страха. Но, по крайней мере, жизнь для нас не была такой мрачной, как у немцев в Атлантике и Северном море, где приходилось бороться с отвратительной погодой, а также с бдительным и хорошо вооруженным врагом. Вообще-то у меня остались довольно приятные воспоминания о тех рейдах ради убийств и разрушений, как о мирных днях плавания по темно-синему Эгейскому морю, или отдыху на палубе спокойными вечерами, чтобы избежать удушающей жары внутри лодки.

Я сильно беспокоился о поддержании морального духа и всячески боролся со скукой, поэтому для музыкальных развлечений организовал на борту трио наподобие венского «Шраммеля». Файнштейн был довольно хорошим скрипачом, и у нас уже имелись аккордеон и гитара, так что свободные часы мы заполняли, наигрывая слащавые популярные мелодии нашего императорского и королевского отечества. Особой популярностью пользовался (но, должен признать, только не у меня после пятнадцати прослушиваний кряду) вальс «Моя матушка была венкой». Еще у нас имелся очень хороший портативный граммофон «Декка», найденный вместе с коробкой пластинок в дрейфующей спасательной шлюпке около Сицилии. Помню великолепную арию «Mio Il Tesoro» из «Дон Жуана» Моцарта в исполнении ирландского тенора Маккормика. Мелодия оказалась столь популярной, что пришлось ограничить использование этой пластинки и проигрывать ее один раз в день. Однажды воскресным утром, несколько недель назад, я услышал запись по радио. Даже сейчас мелодия навевает воспоминания о тех месяцах 1917-го — плеск волн и запахи дизельного топлива, гуляша и застарелого пота.

Хотя имелось предостаточно причин, чтобы впасть в уныние. Температура в лодке ужасала, часто под пятьдесят. Конденсат сочился с каждой поверхности, и с запасных торпед на людей, лежащих внизу на тесных койках, капало масло. Вся лодка провоняла потом, мы ходили небритыми, с перхотью в волосах, в рваной и замызганной масляными пятнами одежде. Лодка с бесконечной путаницей из труб и тысячами недоступных щелей стала идеальным местом для размножения паразитов. Клопы, блохи, вши, тараканы — все расплодились в изобилии, однажды экипаж даже подхватил эпидемию лобкового педикулеза, что в Каттаро изящно описали как «контакт с гражданским населением» в Бокке.

Постоянные уборки и дезинфекция, казалось, не производили должного эффекта, особенно на тараканов - ожившие сливовые косточки, барахтающиеся в несвежем уксусе, доказали иммунитет даже к якобы непогрешимому средству Файнштейна из картофельного пюре, смешанного с бурой. Наиболее эффективным средством против них в конце концов оказалась небольшая полосатая кошка по кличке Петра, спасенная после гибели французского парохода. Она распробовала вкус мерзких насекомых и десятками поедала их с нескрываемым удовольствием.

Хотя бы рацион улучшился и вернулся на уровень начала войны. Австрия может голодать, а надводный флот питаться сушеной репой и полентой, но власти поняли, что экипажи подводных лодок не продержатся в двухнедельных плаваниях только на сухарях и консервах Манфреда Вайса. Нам стали поступать консервы хорошего качества (думаю, швейцарские), а также сушеный картофель, консервированные сардины и другая подобная роскошь. Нам даже выдали бутылки минеральной воды «Теплице». Впервые у нас на борту оказался настоящий кок: венгр цыганского происхождения, экс-взломщик сейфов с невероятным именем Аттила Барабас.

Были и другие мелкие радости. По крайней мере, вода была теплая, так что время от времени мы могли нырять, если оказывались достаточно далеко от земли, чтобы нас не беспокоили аэропланы. В основном мы просто лежали и плескались на балластных цистернах, но если лодка по какой-либо причине останавливалась, лучшие пловцы проплывали несколько сотен метров для разминки. Так было до того дня, когда машиненгаст Сувличка вдруг заметался в воде, в панике размахивая руками. Когда мы затащили его обратно на борт с белым как воск лицом, то увидели, что он истекает кровью из дугообразных ран на заднице.

На него напала акула - не очень большая, может, около метра два длиной, но агрессивная. Тем не менее, к тому времени когда Файнштейн забрал его вниз на перевязку, Сувличка пребывал в прекрасном настроении, заметив, что будет получать бесплатное пиво всю оставшуюся жизнь, потому что он единственный во всей Праге имеет шрам от акульего укуса. После этого происшествия во время следующего плавания я выставлял часового с винтовкой на вершине боевой рубки, и пару раз мы обстреляли акул. Я когда-то читал, что акулы могут дожить до солидного возраста, так что полагаю, где-то в мировом океане все еще плавает почтенная акула с отверстием в спинном плавнике, пробитом пулей из австро-венгерской винтовки почти семьдесят лет назад.

Ещё одним маленьким утешением стал тот факт, что у нас теперь появился достойный радиоаппарат. Сигнал все еще оставался довольно неуверенным, но ночью мы могли поднять разборную мачту и послать донесение в Кастельнуово, а потом прослушать сводки новостей от «Гроссрадио» Полы и Науэна. Одним таким вечером в конце февраля 1917-го, неподалеку от Сицилии, телеграфист Стонавский подошел ко мне с недавно расшифрованным сообщением. Сейчас оно передо мной.

Марине оберкоммандо Полы поздравляет командира U26 лншфл барона фон Прохазку с рождением 25 числа сына, Антона Ференца. Мать и ребенок чувствуют себя хорошо.