Автостопом на север

Глава XI, или 15 часов 55 минут

Где я нахожусь, не знаю. Карта осталась у Цыпки. «Забудь это имя!» — выстукивает передатчик в мозгу.

Воздух дрожит над асфальтом; солнце уже миновало зенит, но печет еще здорово, и стоит мне закрыть глаза, как сразу чудится, будто его лучи — это тысяча белых точек, Крамс это называет «фата-моргана».

Шагаю дальше.

Не прошел и ста метров — опять эта фата-моргана. Аккуратно, по всем правилам, паркует «мерседес» — не последний крик, но все же машина шикарная: бока — слоновая кость, крыша — оранжевая.

И самое лучшее в ней — берлинский номер. Значит, гдровская!

Я крадусь вокруг «мерседеса», заглядываю внутрь на приборы. Согласно спидометру, до двухсот идет. Должно быть, так и есть. Хоть бы один раз, один-единственный раз прокатиться с такой скоростью, до того как я оседлаю свой реактивный истребитель. На заднем стекле висит голова с длинными рыжими волосами. Похоже, будто ее отрубили и высушили. Покажись она мне в зеркальце заднего обзора, я бы струхнул.

Ты-то может быть, но не комиссар Мегрэ, дорогуша.

— Проваливай отсюда, живо!

Что это? Может, владелец секрет с магнитофонной записью вмонтировал? Никого кругом не видно, кто бы мог это говорить.

— А я ничего не делаю. Классная машина, ничего другого не могу сказать. Вы из Берлина?

— Не задавай дурацких вопросов, проваливай!

Наконец-то я увидел, кто это сказал. Сидит за кустом на берегу небольшого омута и что-то бросает в него.

Мешок Петера сам соскальзывает на землю. Делаю несколько шагов в сторону незнакомого дядьки.

— Я тоже в Берлине живу.

Будь осторожен, дорогой Густав, и очень ласков… если тебе удастся хоть километр… Густав, об этом можно ведь только мечтать.

Похоже, дядька рыбак, вон он закидывает длинную леску, к которой прикреплен небольшой якорек; снова вытаскивает его, отходит в сторону и снова закидывает якорь.

— Вы что, рыбак?

Никакого ответа. Снова он закидывает якорь и снова вытаскивает, но и не прогоняет меня. Комиссар Мегрэ оценивающим взглядом определяет: еще не старый, загорелый, в полосатой рубашке.

— Помочь вам? Время есть. Не спешу. — Голос мой такой ласковый, будто его смазали оливковым маслом: уж очень я стараюсь не разозлить мерседесного дядьку.

А он — молчок. Вдруг вижу — якорь за что-то зацепился, никак он его вытащить не может. Сколько ни дергает, ничего не получается.

— Давай тащи со мной!

И я тащу, и он тащит, и наконец якорек поддается.

— Может, нам здоровенная попалась, а?

На лице дядьки в первый раз вижу что-то вроде улыбки, но тут же он начинает ругаться: из воды показывается старая детская коляска, вся затянутая тиной.

— Может, в этом болоте вообще рыба не водится, — пытаюсь я утешить дядьку.

— Какая там рыба!

Пинком он отталкивает коляску и вытирает руки о траву. При этом еще разглядывает меня. Я спокойно выдерживаю его взгляд. Скрывать мне нечего.

— Тебе сколько лет?

Насвистывая, он спрашивает меня о том о сем, куда еду, чем занимаюсь. Отвечаю я, стиснув зубы, самыми ласковыми и вежливыми из всех известных мне слов: я во что бы то ни стало хочу проехаться хоть один раз в жизни на «мерседесе», хотя бы один-единственный километр!

Еще раз спрашивает, куда я еду, и, когда слышит мой ответ: Росток — Варнемюнде, он снова присвистывает. Потом спрашивает меня что-то насчет поджилок и где буду жить.

Небрежно и в то же время с должной скромностью я сообщаю ему, что занимаюсь боксом, так что на поджилки не жалуюсь, и при этом слегка покачиваю левую. Петер обещал мне достать койку, но где и как, не имею представления.

Тут он снова присвистнул и сказал:

— Тогда давай! — и протянул свою леску-веревку.

Закинули мы ее и после второго раза вытащили большую тарелку с дырками. Я сказал:

— На кой она?

Он мне:

— Дурак!

А сам стоит, трет и трет ее, потом говорит:

— Олово, рококо… но дырки… дурак-то прав оказался.

Комиссар Мегрэ, необходима ясная голова. Загадка налицо. Спокойствие! Он не должен ничего заметить. Дело запутанное, чрезвычайно запутанное.

Мерседесный дядька будто очумел: закидывает и вытаскивает, закидывает и вытаскивает, от нетерпения даже подпрыгивает на одном месте. Наши трофеи: полусгнивший пень, ведро без дна — дядька ничего про рококо не говорит — и ручка от кофейника. Ее он драит до блеска, хотя сам в конце концов оказывается забрызганным с головы до ног.

— Неплохо, подлинная старина. Но где же сам кофейник?

— На дне, его давно затянуло. Здесь ил до самого центра земли, уверен.

Он косо глядит на меня, присвистывает и, ни слова не говоря, снова забрасывает леску с якорем. Так несколько раз, но потом все-таки сматывает веревку, вытирает якорь, заворачивает в промасленную бумагу и все время ругается.

Я не иду — ползу за ним, как тень, бесшумно, а уж вежливей и нельзя. Только б мне сейчас не оступиться: может, я сегодня прокачусь на «мерседесе»!..

— Твой? — спрашивает он, пхнув коленкой мешок Петера.

— Брата моего треклятый мешок. Утопить бы его в этом омуте!

— Топи, чего тебе?

Я погружаюсь в молчание, как мой отец, а это может что угодно значить… Только бы теперь не сорваться!

— Ладно, надо еще разок старика прощупать, — говорит дядька.

Что же это творится? Передо мной тихо открывается дверца «мерседеса», беззвучно взлетает вверх крышка багажника, и я, стараясь не задеть и не повредить якорь в промасленной бумаге, медленно опускаю мешок Петера внутрь.

Что же это творится? Я сижу, утонув в мягкой коже, вытянув ноги ножницами, и слушаю, как, словно усталая пчела, гудит мотор.

— Разве мы уже едем? Полагается ведь прогреть мотор?

— Дурак, девяносто на спидометре.

Что же это творится? Густав, протри глаза — правда девяносто. Оказывается, мы давно уже, мягко покачиваясь, несемся вперед.

Жаль, что по дороге потерялась малышка Тереза. Сейчас бы она поняла, что такое настоящая машина и что значит скорость!

— Как в сказке! — говорю я.

Машина буквально влетает в деревню, берет влево и тормозит у ворот какого-то желтого замка. А что, если этот мерседесный дядька в замке и живет? Вполне возможно.

Но в замке оказывается что-то вроде детского сада. Кишмя кишит мелюзга. Мне уже видится: вот-вот я среди них узнаю Че в черном берете.

Иду за мерседесным дядькой, он обходит замок и направляется к маленькому, утопающему в цветах домику.

— Какие чудесные цветы! — говорю я, и тут же на мою голову сыплется очередной «дурак».

Постучав, топаем по коридорчику в комнату. На табуретке сидит старичок. Спрашивает дядьку:

— Нашли чего?

— Ничего, только лом… Вы в самом деле там всё утопили?

— Всё, что тут было.

Тяжело ступая, дядька шагает по комнате, бормоча себе под нос:

— Дурак, вот дурак-то!

Потом спрашивает старика, не осталось ли что-нибудь на чердаке или в подвале. И вот мы уже лезем на чердак, спускаемся в затянутый паутиной подвал. Дядька ощупывает каждую крышку от кастрюли, каждую старую бутылку. И всякий раз внимательно осматривает донышко бутылки или старой чашки.

Мегрэ не пропускает ни одного движения: подозрительно, очень подозрительно! Пахнет контрабандой. Где-нибудь тут спрятаны наркотики. Дядька на самом деле инспектор уголовного розыска, замаскировался под рыбака. Напал на горячий след. В любой бутылке может быть спрятан мини-передатчик.

У Мегрэ скучающий вид. Впрочем, внимание его предельно сконцентрировано, и вот он уже обнаруживает старинный прибор. Мерседесный дядька его не заметил.

Старик объясняет, вертя ручку: его бабушка молола в этом приборе кофе. Теперь-то, дескать, готовенький в кооперативе покупают.

Дядька решительно говорит:

— Берем.

Старик не высказывает никаких возражений.

С таким вещественным доказательством, обнаруженным комиссаром Мегрэ, мы поднимаемся наверх. Старик, должно быть, ни в чем не виновен. Ничего не подозревая, он попал в шайку преступников. Я долго жму ему руку:

— Не волнуйтесь. Все будет в порядке. Мы это уладим.

Тут же мерседесный дядька берет адрес какой-то женщины, и теперь мы идем к ней. Она не впускает нас в дом, хотя мы и передаем ей привет от старика. Но дядьку это не останавливает — он мягко отстраняет старую женщину и направляется прямо в комнату, а там — к стеклянному шкафу, где стоят фотографии, всякие стекляшки и большая чашка. Не смущаясь, дядька открывает шкаф, берет чашку, переворачивает вверх донышком и… тихо присвистывает.

— Беру. Три марки.

Инспектор, расплачивающийся за вещественные доказательства, — это что-то новенькое! Мегрэ, возьмите на заметку.

Старуха чашку не отдает. Из этой чашки ее матушка кофе пила. И получила она ее в подарок от баронессы Цуппе за подвиг во времена нашествия французов. Мерседесный дядька повышает цену до пяти, затем до семи, до десяти и даже до двадцати марок. Старуха колеблется — и так ей неприятен наш визит! Торчим тут у нее в чистой комнате! А мерседесный дядька вдруг делается болтлив так, что ему позавидовали бы и Крамс и Тереза. Прямо заливается: у него, мол, чашечка будет в сохранности, да и трещина у нее, старуха ее разобьет в самые ближайшие дни…

— Неужели в могилу ее с собой хотите взять? — говорит дядька. — Когда вы умрете, никакая чашка вам не поможет, а я плачу вам двадцать пять марок, и вы купите себе новенькую, без трещины, да еще фунт кофе в придачу.

Как же это так? Старухе прямо в лицо про смерть говорит?! Меня даже всего передергивает. А та ничего. Ее эти слова про близкую смерть вроде бы даже убедили…

Я говорю:

— В этом прекрасном мире мы забыли о смерти… А она, как и все другие события нашей жизни…

Как это еще пастор с засученными рукавами говорил? Ну, тот, с которым мы на «трабанте» ехали. Старуха тихо кивает мне.

— Заткнись! — шипит мерседесный дядька.

Гляжу — он уже отсчитал двадцать пять марок, положил на стол, взял чашку. Вот мы уже и простились и торопливо шагаем по деревенской улице, быстро садимся в машину и — фьют! — катим по открытому шоссе.

Это надо уметь! Это они здорово отрепетировали в уголовном розыске…

— Теперь можно и чашку кофе выпить. Согласен?

Густав согласен, особенно если это ему ничего не стоит.

И пить мы, оказывается, будем из старой чашки. Наверняка это последнее и главное звено в цепи как Крамс любит говорить.

— Стоило похлопотать. Подлинный Мейссен. Не меньше двухсот на ней заработаю.

Как мы все ловко сварганили — об этом он рассказывает в следующем городе. Правда, я до сих так ничего и не понял. Мы сидим, перед нами огромные чашки с кофе, пирожные со взбитыми сливками.

Этот дядька с «мерседесом» эксперт. Когда наш Крамс кого-нибудь из нас называет экспертом, тогда это действительно так. Шубби у нас эксперт по боксу, Фридрих Карл — по анекдотам, Пепи — по сигаретам. Меня-то Крамс еще ни разу экспертом не называл, и если подумать, то и мне ничего в голову не приходит, в чем я мог бы считать себя экспертом. Во всяком случае, что касается всех школьных предметов. Я — как Ломоносов. Про него Крамс рассказывал, что он во всех областях здорово разбирался и такие изобретения и открытия сделал, что и сейчас еще люди удивляются. Ну, теперь-то я — эксперт по автостопу. Это точно. И больше в нашем классе таких нет.

Дядька с «мерседесом» — эксперт по старинному барахлу. Сейчас он заказал еще по чашке кофе и рассказывает, как он гоняется за всяческим старьем, а потом продает.

— А и цена всякий раз на донышке написана? — спрашиваю, чтобы он понял: комиссар Мегрэ все видит, все замечает.

И правда, на старинных предметах дядька по всяким там значкам узнает цену вещи.

— У нашей бабушки была лампа керосиновая, старая очень… И абажур… постойте, стеклянный, красного стекла со всякими там выдавленными фигурками.

Дядька даже чашку отставил. Глаза горят.

— …Где лампа?

— У Петера, брата моего. Он ее у бабушки выцыганил. Я еще посмеялся над ним, обозвал барахольщиком.

— Дурак! — бормочет себе под нос дядька. — Не меньше сотни к ней пришпилено.

— Это почему же? — спрашиваю я, стараясь не быть похожим на барана перед новыми воротами. — Ничего к этой лампе не было пришпилено.

Оказывается, это связано с античностью, объяснил мне дядька.

Я поднимаю чашку и заглядываю под донышко — нет там ничего. Ничего она, значит, не стоит.

Мерседесный дядька курит какую-то светлую сигару. К сожалению, мне не предлагает, а то бы я ему показал, какой я закаленный после динамитных патронов, которыми меня угощал солдат. И вдруг он делает мне интересное предложение, при этом выпускает изо рта круглые, будто вычерченные циркулем, кольца дыма.

В сезон, говорит он, то есть несколько недель летом и несколько зимой, он работает в сфере обслуживания. Тогда он не собирает никакого старья. Летом и зимой он стоит за стойкой.

— Какой стойкой?

— Ну ты и даешь! Стойка имеется в каждом ресторане, в каждой забегаловке… Вон видишь, где большие краны торчат, — это и есть стойка.

За такой вот стойкой и стоит мерседесный дядька в разгар сезона: открывает посеребренные краны, наливает водку, передает бутылки и конфеты. Тут он и ловит своих «птичек», как он говорит. Птички эти не летают — это он про деньги. А мне, значит, он предлагает записаться к нему в племянники или что-нибудь в этом роде. За стойкой мне стоять не придется — это запрещено. А вот писать всю писанину за него, подсчитывать пивные кружки, мыть стаканы, считать, сколько продано конфет, немного прибирать — это все тоже немалая работа. Чаевые пойдут мне, квартиру он обеспечит на все каникулы, триста марок он будет мне платить, к тому же море и солнце бесплатно. И хорошенькую кралю я смогу себе завести.

Описывает он мне все это, будто рай среди пустыни. Подумаешь, поработал часа два-три до обеда! Сам-то он терпеть не может всей этой писанины. Он лучше займется стариной…

— А как это получается, что за стойкой так много заработать можно?

— Я думал, у тебя котелок лучше варит. Официанты, они, конечно, живут на чаевых, но им бегать приходится: плоскостопие там, распухшие вены и всякое там прочее. А я стою себе за стойкой, как царь, император или генерал, ясно?

Оба мы смеемся. Я поглядываю на стойку, за которой стоит тетка поперек себя шире. Правда, рожа у нее кислая — должно быть, этот генерал проиграл водочное сражение.

— Здесь ты птичек не поймаешь… Дурак! Здесь два-три постояльца — и обчелся. Разве какой-нибудь транзитник заглянет. Нет, здесь ничего не заработаешь. Я иду сразу в большую гостиницу. Летом — на побережье, зимой — в Тюрингию. Ну ладно, просчитаешься на чаевых, разве что пара пфеннигов перепадет; в месяц до пятидесяти марок-то набежит. Это, стало быть, твои. Чтоб тебе легче было, я на стойке ставлю стеклянный сапожок — в него они и бросают свои чаевые пфенниги. Сапожок приманивает.

Так он стоит и разливает. Заработок у него неплохой, но ему кажется — жидковат. Тогда он договаривается с каким-нибудь честным работягой из официантов.

— Поначалу я наливаю строго по мерке. Но вот когда они заложили как следует, я на миллиметр, может, и полмиллиметра меньше мерки наливаю. И так рюмка за рюмкой. Ты вообразить себе не можешь, сколько люди за отпуск выпивают. Дело стоящее. Норма у меня — тридцать рюмок, но иногда и до тридцати пяти довожу. А на рассвете, когда они допились до чертиков, можно и с пивом то же самое проделывать. Гони побольше пены — они уж ничего не замечают. Можно и сорт подешевле какой налить, все равно заплатят. А если я пару граммов не долью, это и для здоровья хорошо. Назови мне какую-нибудь марку.

Тут уж я лицом в грязь не ударю. Этому человеку с «мерседесом» я назову, что называется, оптимистический вариант. И я ляпаю:

— Виски!

— Дурак! — ворчит он. — Слушай. Спрашивают, к примеру, марку «Герцбубе». Часика в два ночи я преспокойно достаю бутылочку, но я уже ее заранее подготовил… Не думай, не вода, нет. У меня кое-какие травки настоены. А теперь подсчитай. Умеешь считать? Вот для этого ты мне и нужен, чтоб считал, сколько мне перепадет. Только надо найти честного работягу официанта, чтоб по-братски все делить.

А мне удивительны не только его приемы, но и то, как он смеется, рассказывая о них, будто снова затягивая через нос сигарный дым.

Официантка, что нам подает, чуточку похожа на Эльзи, невесту Петера из Цербста. Блондинка, волосы до плеч. Она нам что, вместо взбитых сливок гипсовую размазню подала?

Мерседесный дядька заметил мой комиссарский взгляд. Должно быть, догадался: соображает, мол, парень.

— Нет, это дура набитая — она сразу прибежит, стоит только позвать.

Он зовет и заказывает коньяк, французский. Теперь держит рюмку чуть косо перед самым моим носом. Велит мне внимательно смотреть. Я ничего такого не нахожу. Тогда он мне своим желтым ногтем показывает рисочку на стекле. Это и есть мерка. Ну, а что я скажу про эту риску? Сколько бы комиссар Мегрэ ни сверлил ее глазами, ничего опасного он обнаружить не может. Нет, отпечатка пальцев не видно.

Дядька смотрит на меня, будто я — стакан зеленого самогона.

— Риска закрыта. Значит, налито больше, чем надо.

Да, уж здесь никто не наживется. И вдруг Мегрэ во мне проснулся:

— Вы стакан косо держите!

— Соображаешь! — констатирует мерседесный человек и впервые не называет меня дураком.

Так он держит рюмку, когда кто-нибудь подходит к стойке жаловаться, и говорит при этом: «А вы, должно быть, слишком глубоко заглянули в рюмку, любезнейший!»

Комиссар Мегрэ может тут кое-чему и поучиться: скажем, во время классного сочинения Крамс начнет ворчать, маловато, мол, у тебя написано. А ты перекосишь страницу — и сразу на сто слов больше написано.

— Но это можно делать только после полуночи, когда клиент уже «заложил». Ну как, едешь со мной? Ты мой племянник, помогаешь мне — стаканы там помыть, подмести — два-три часа перед обедом. Я тебе за это десятку-другую, хорошенькую комнатку в Варнемюнде достану…

— Мы сейчас, сразу поедем?

— Ясное дело.

Мерседесный дядька выливает свою французскую водку в кофе и выпивает залпом.

— Идет, — говорю я. — Я ваш кузен, и никаких.

— Заметано! — говорит он, платит и даже целую марку на чай дает.

А я чувствую, как мой тощенький кошелек в кармане уже набухать начинает.

Около нашего бежево-оранжевого «мерседеса» собрались клопы. Заглядывают.

— Брысь! — кричу я.

Мы садимся. И — поехали.

Ну и повезло! Как хорошо, что я Терезу по дороге потерял! Нам двоим этот дядька никогда бы не сделал такого предложения. Для этого ему мужчина нужен, честный парень и, разумеется, эксперт.