Автостопом на север

Глава VII, или 14 часов 02 минуты

Это — наш маршрут жажды.

Тереза очень торопилась, но я сразу догадался: из-за того дома, первого справа.

Вот мы и топаем — ни одна машина нас не взяла, сколько ни тянули руки.

Цыпка впереди.

Сначала-то ничего было. Время от времени маленькое облако, похожее на сметанную кляксу, прикрывало озверевшее солнце…

Чем мы дальше уходим от красной деревни, тем веселее делается Цыпка.

— Чудесно!.. Ты слышишь, Гуннар, как поют птицы?

— Ворона, которая там каркает, заладила одно и то же, вроде нашей учительницы пения.

Оказывается, это овсянка чирикает. Вон она сидит на самой высокой ветке!

— А ты, Гуннар, веришь в воскресение, как этот пастор? Может, он прав? Хоть чуточку, а прав?

— Мне бы твои заботы! Я о совсем другом думаю. Когда у тебя такой мешок за плечами, не будешь голову ломать над такими пустяками. Но если хочешь, поговорим с тобой о кресте и любви, но тогда — ни шагу дальше: я валюсь в кювет… хватит, антракт!

Но мой Цыпленок требует: дальше, дальше! А дело, оказывается, вот в чем: если оглянуться и посмотреть назад вдоль прямого, как стрела, шоссе, еще видны последние дома той самой красной деревни.

— Видишь ли, ангелочек ты мой, этот поп в «трабанте» — он же признал, что нет никакого воскресения. Надо было слушать ухом, а не брюхом.

Маршрутом жажды Крамс называет контрольную на несколько уроков. Это, конечно, только так говорится. Кому по-настоящему пить хочется, тот идет в туалет, лакает из-под крана, и вся недолга. А здесь, в поле, шутки плохи: жажда такая, что язык у тебя как терка. Я подлизываю капельки пота — похоже на соляную кислоту. Надо ж! И такое из твоего собственного тела выжато!

А Цыпка со своей легонькой сумочкой тенькает себе, как овсяночка.

Заткнись ты, ради бога, а то Густав позабудет, что он джентльмен и кавалер, и врежет тебе по первое число!

— Надо бы за веревку его, — говорю.

Цыпка не понимает.

— Да о мальчонке я. Больно вежливо я с ним обошелся. Был бы настоящий бой, с ним бы и сейчас еще врач возился.

Фонарь под глазом чего-то дергается.

— Скажи, почему это место, где вы дрались, называется рингом? Оно ведь четырехугольное.

На такой дурацкий вопрос и мудрец не ответит. А правда, почему ринг рингом называется? Надо будет Шубби спросить. И отмахнуться от этой Цыпки нельзя — того и гляди, в кювет свалишься: шагай и держи чертов мешок вертикально. Он мне, дьявол, скоро спину продавит.

Так мы и двигаемся, еле-еле. К ноябрю, не раньше, до Альткирха доберемся.

— Надо было твоего Че в беретке спросить, он же все знает. И как это человека могут звать «Че»? А то еще найдется кто-нибудь и «Мэ-э» или «Бэ-э-э» себя назовет. Спятить можно!

Цыпка обернулась и покачала головой. Потопала дальше. Слышу, как она говорит, будто сама с собой:

— Чудной ты какой-то, Гуннар. Разозлить, что ли, меня хочешь? Ты ж знаешь, что его так по Че Геварра называют. Он же у них заводила там, в лагере, вокруг него все вертится. Он же бригадир!

— Бетховена твоего насвистывает, а?

Кто этот Че Геварра? Слышал ведь что-то, но что?

— Цып, а ты ведь тоже не знаешь, кто этот Че на самом деле был.

— Почему не знаю? Борец за мир. Борец за свободу.

— Вроде Гёте и Бебеля и Маркса, а?.. Но как рефери на ринге твой Че — ноль без палочки. Надо ж ему было бой прервать, как раз когда я двинул мальчонку…

Густав, ты что-то зарапортовался, от жары, должно быть. И надо было обещать брату жмоту… «Еще корзиночку с углем в придачу возьму»!.. А теперь вот тащи этот треклятый мешок Петера, и эту инкубаторную цыпку в придачу, и все, что мы тут по дороге подбираем…

С какой скоростью летают ангелы?

Можешь ли ты запомнить сто анекдотов?

Спрыгнуть с пятиметрового трамплина?

Веришь ли ты в бога и воскресение?

Знаешь ли ты, кто такой Че?

Густав, Густав, головушка твоя от всего этого стала такая же тяжелая, как треклятый мешок Петера.

— Ты любишь фуги?

Это она тебя проверяет. Я многозначительно молчу. Папенькин сынок, это точно.

— Нет, я спрашиваю потому, что ты говорил о Бетховене.

— Как, когда… — осторожно мямлю я. Устал я что-то. Не до споров мне и всяких там объяснений.

Мрачновато у нас получается. Отмахали сто восемь шагов. Сколько раз я принимался считать и каждый раз сбивался. Правда, должно быть, сто восемь. Вдруг Цыпка выпаливает:

— Че Геварра был революционером. Вместе с Фиделем Кастро он входил в правительство на Кубе, потом ушел в горы, партизанил в одной южноамериканской стране и там погиб. И берет он носил.

Вот черт! А вдруг она права? Ай-ай, Густав, ты ж ничего этого не знал! Лучше признайся.

— Ты вот лучше скажи мне, цыпленок ты жареный, как ты здесь, у нас, хочешь быть революционером? Одного берета ведь маловато. А потом, где партизаны? Где горы? Гарц — разве это горы? Скукота! А потом, пташечка, ты это заруби на своем клювике, не Южная Америка, а Латинская Америка, — так я ей по буквам и выдаю, как она мне своего бригадира Че.

— Понимаешь, если ты прав, Гуннар… — чуть не упала даже, так здорово задумалась. — Нет, неверно все это. Ты только так, чтоб меня подразнить.

Подразнить? Перфорировать звучит куда веселей.

— Чего ты говоришь — как на шпильках ходишь? Говори ясно, правильно.

— А ты как ужасно говоришь! И совсем неправильно. Неправ ты. Мне никогда не бывает скучно.

— Еще бы, сидишь слушаешь себе своих Бахов и органы всякие.

— Да, Баха и Бетховена. Когда я слушаю такую музыку, мне никогда не бывает скучно. У меня от волнения даже мурашки по коже бегают… И потом, революционером… рево…

— Давай, давай! Цыпка да еще из Бурова — и про революцию рассуждает! Ха-ха!

— …революционером быть — это значит честно и хорошо учиться.

Как вы сказали? Ушам своим не верю! Неужто она правда так думает?

Вместе с мешком Петера я валюсь в кювет и давай кататься по траве. Ноги задрал кверху…

— Револю… учиться… Ты что, Цыпка, сдурела?.. Учиться… С ума можно сойти!.. Надо ж! Во дает! Учиться, видите ли!

Накатавшись вволю, я освобождаю руки из лямок и чешусь потной спиной о шершавую травку.

Цыпка остановилась на обочине, чудно как-то смотрит на меня, будто со мной случился солнечный удар.

— Сядь-ка, посиди с папочкой, — говорю я, еле сдерживаясь, чтобы снова не расхохотаться.

Цыпка паинькой садится рядышком.

— Ты правда так думаешь? По-настоящему? Учиться — это революционно? Да чего с тебя спрашивать — седьмой класс! Чего ты знаешь-то! Революция — это баррикады, «Аврора», пушки, сабли наголо и беляки. Ни баррикад, ни «Авроры» у тебя нет. А беляки? Где они у нас? Учителя, что ли? Если учиться — это революционно, где ж тогда беляки? Наш Крамс — беляк? Да он тебе нос оторвет за такое, мышь ты пузатая!

— Мой папа — директор школы и член партии, — скромно замечает Цыпка.

— Вот видишь — беляков у тебя нет и баррикад нет, нет у тебя и ураганного огня крейсера «Авроры».

До чего ж глупая эта инкубаторная цыпка! Она же мне горючее подбрасывает тоннами — я все ее рассуждения взорву к чертям собачьим!

— «Аврора» никакого ураганного огня не вела. Она дала только один залп, это был сигнал, и холостыми, между прочим. Мне папа сказал.

Не может этого быть: революция — и холостыми?

— Учиться, говоришь, не списывать?

Цыпка сердито кивает.

— И паинькой быть и ласковой — жизнь как у бройлера! Кому, как не тебе, это знать, цыпка ты инкубаторная.

Мимо с воем проносится красный «форд».

— Ты давай соображай: нет у нас, значит, никаких баррикад, и нет ни южноамериканских, ни латиноамериканских джунглей. Так скоростью возьмем. Скорость, она ведь тоже что-то революционное, что бы там твой эремит-архимандрит не говорил насчет бархатного или там шелкового…

Цыпка жует что-то, а может, и зубами скрежещет. Наш Крамс обрадовался бы, услыхав от меня такую речугу. Я ж своими мудрыми словами, как шарами бильярдными, играю. «Друг мой Гуннар, — сказал бы Крамс, — не верю близоруким ушам своим, так ты серьезно аргументируешь!»

Что-то вертится у Цыпки на языке — вижу, сейчас выпалит.

— Давай выпаливай!

— Когда мы хорошо учимся, мы молодцы, а когда мы молодцы, мы укрепляем нашу республику. А это и значит быть революционным.

— Скукота! Какой у тебя средний балл? А, четыре и шесть десятых. Значит, ты на сто процентов революционней Густава…

Нет, Цыпка не соглашается. И не сдается, скажи пожалуйста!

— Все ты неверно говоришь, не может так быть. Карл Маркс никогда на баррикадах не стоял, никто его с саблей не видел. И ты хочешь сказать, что поэтому он не революционер?

Комиссар Мегрэ, как вы выйдете из такого положения?

— За письменным столом он сидел, дни и ночи читал, учился, а дети дома голодали. Нет, Гуннар, не может так быть, как ты говоришь. Ты вот скажи, какая машина самая скорая в мире?

Постой. «Ягуар»? Или «рольс-ройс»? Может, последняя модель «мерседеса»? Чего это она вдруг спрашивает?

— По-твоему получается, что твои автомобильные монополисты лучшие революционеры в мире. Нет, Гуннар, это что-то не так. Ты ж реформист.

Мегрэ, вы попали в западню.

— Да не про монополистов я. Я ж говорю о скорости вообще. Пожалуйста, можешь взять скорость учения: когда ты скорей учишься, тогда ты лучший и более быстрый революционер.

Ловким ходом Мегрэ выскочил из ловушки — теперь в ней Цыпка. Стоит, кусает губы.

Мы спорим еще немного, но спорим не антагонистически. Никто из нас не уступает: я не расстаюсь со скукой и скоростью, а Тереза — с учебой как революционным процессом.

— Кто это поет?

Я показываю наверх. Мне кажется, что там одно облачко самолично чирикает.

— Полевой жаворонок… или лесной жаворонок…

Так наш спор растворяется в птичьем гомоне. Пора! Надо двигать дальше. Чертов мешок еще килограммов десять набрал. А колени — вроде из студня.

Мы с отцом очень любим жареную картошку. К ужасу матери, мы даже на завтрак готовы уплести целую сковороду. А уж лучше студня к ней ничего нет! Как фата-моргана, и сейчас передо мной студень, растекающийся по жареной картошке.

— А ты знаешь, что такое «сидеть на голодном суку»?

Болтать-то Цыпка горазда, а как дело до конкретного чего-нибудь дойдет, она ничего не знает.

Колбасы, которую мы в пивной съели, ненадолго хватило.

Тереза шагает не впереди меня, а рядом. Выковыривает из пакетика кусочки печенья и выдает мне, а я пожираю их, будто я два месяца ничего не ел.

— Ты слышишь? Сверчки.

Вон оно в чем дело — знаменитые сверчки. Мне кажется, что вся трава у меня под ногами поет, жужжит — маленькие такие поющие пилки… А на кого такой сверчок похож?

— Гуннар!

Цыпка вдруг выкрикнула мое имя. Что это опять с ней? Может, ей чего нового в голову пришло, как меня научить учиться по-революционному? Я уже — каюк. Мне надо стараться, чтобы у меня ноги не растаяли.

— Смотри, Гуннар, вон там… авария!

— Спятила, что ли?

— Вон… убитый… лежит!

По спине у меня перекатываются ледышки.

Ничего она не спятила. В кювете — машина, а наверху на откосе — мертвый человек.

Я поскорей отворачиваюсь. На шоссе — ни души, кругом все вымерло.