Бабур-наме

События года девятьсот седьмого

Осада тянулась уже очень долго, а припасов и продовольствия ниоткуда не приходило, помощи и поддержки ни от кого не было. Воины и народ, потеряв надежду, начали по одному, по двое прыгать с вала и убегать из крепости. Шейбани хан, проведав о слабости жителей крепости, пришел и стал лагерем возле Гар-и Ашикана. Я, со своей стороны, пришел на Нижнюю улицу к домам Мелик Мухаммед мирзы и встал напротив Шейбани хана.

В эти дни Узун Хасан, [брат] Ходжи Хусейна, — именно он, как раньше упоминалось, был виновником мятежа Джехенгир мирзы и нашего ухода из Самарканда, — /95а/ явился с десятью-пятнадцатью нукерами и вошел в крепость. Его приход был очень смелым поступком; затруднения и лишения воинов и горожан еще увеличились, близкие мне люди и мужи, достойные уважения, прыгали с вала и убегали. Из именитых беков со мной находились Ваис Шейх и Ваис Лагари, мои старые слуги, они [тоже] бежали. В помощи со стороны мы совершенно отчаялись, ни на что не осталось никакой надежды. Продовольствия и припасов было мало, то, что было, тоже пришло к концу; [новых] припасов продовольствия ниоткуда не поступало.

В это время Шейбани хан завел разговор о мире. Будь у нас надежда на помощь, будь у нас припасы, кто бы стал слушать слова о мире? Однако необходимость заставила. Заключив нечто вроде мира, мы ночью почти на исходе второго пахра, вышли из ворот Шейх-Заде. Я увел с собой Ханум, мою родительницу, и еще с нами ушли две женщины: одна — Бегеча Халифа, другая Минглик Кукельташ. Когда мы в этот раз ушли [из Самарканда], моя старшая сестра, Ханзаде биким, попала в руки Шейбани хана.

Темной ночью, кружа между большими арыками Сугуда, мы сбились с дороги; на заре после тысячи затруднений мы миновали Ходжа-Дидар и ко времени предрассветной молитвы /95б/ взобрались на холм Карпук. Пройдя севернее холма Карпук по окраине селенья Худак, мы двинулись по равнине к Илан-Уты. По дороге мы стали гоняться на лошадях с Камбар Али и Касим беком. Моя лошадь опередила. Желая взглянуть насколько отстали их лошади, я обернулся, подпруга у моего седла, вероятно, ослабла, седло перевернулось и я упал и ударился головой о землю. Хотя я сейчас же встал и сел на коня, но разум у меня до самого вечера не вернулся к покою. События, происходившие в этом мире, мелькали и проходили у меня в глазах и в душе, точно сновиденье или призрак.

Вечером, во время предзакатной молитвы, мы остановились в Илан-Уты. Убив лошадь, мы изжарили ее мясо, приготовили шашлык, дали с минуту передохнуть коням и двинулись дальше. Перед рассветом мы пришли в селение Халилийа и остановились там. Из Халилийа мы пришли в Дизак. В это время в Дизаке находился сын Хафиз бека Дулдая Тахир Дулдай. Жирное мясо и белый хлеб были там дешевы, сладкие дыни и хороший виноград — изобильны. После великой нужды мы увидели подобную дешевизну, после стольких бед — оказались в столь безопасном [месте].

Страх смерти исчез у нас из сердца, муки /96а/ голода прекратились для людей. Никогда в жизни мы так не отдыхали, отроду не видели такой дешевизны и безопасности — [ведь] наслаждение после нужды и спокойствие вслед за тревогой кажутся еще слаще и лучше. Четыре или пять раз приходилось нам так переходить от беды к радости и от трудностей к благоденствию, и это был первый раз. Избавившись от такого врага и от мук голода, мы радовались безопасности и наслаждались дешевизной.

Три или четыре дня мы отдыхали в Дизаке, затем, направились к Ура-Тепа. Пашагир находится несколько в стороне от большой дороги. Так как я раньше прожил там некоторое время, то, проходя мимо, прогулялся туда. В крепости Пашагир я встретил одну знатную женщину, которая долгое время состояла при Ханум, моей матери, и в этот раз осталась в Самарканде, так как ее не на чем было увезти. Я повидался с нею и расспросил ее; она пришла в Пашагир из Самарканда пешком. Младшая сестра моей матери Хуб Нигар ханум распрощалась с нашим бренным миром; мне и Ханум сообщили об этом в Ура-Тепа. Мать моего отца тоже скончалась в Андиджане, /96б/ об этом нам рассказали там же.

Ханум с тех пор как Хан, мой дед, умер, не видела свою мать, брата и сестер, то есть, Шах биким, Махмуд хана, Султан Нигар ханум и Даулат Султан ханум; разлука их продолжалась тринадцать или четырнадцать лет. Чтобы повидаться с ними, она отправилась в Ташкент.

Посоветовавшись с Мухаммед Хусейн мирзой, я решил провести зиму в одном из селений близ Ура-Тепа, называемом Дихкет. Я отправился туда и, оставив домочадцев в Дихкете, через несколько дней тоже решил побывать в Ташкенте, чтобы увидеться с Шах биким, Ханом, моим дядей, и близкими родичами. Отправившись туда и выразив почтение Шах биким и Хану, моему дяде, я провел там несколько дней; единоутробная сестра моей матери, Михр Нигар ханум, тоже прибыла в Ташкент из Самарканда. Ханум, моя мать, [в Ташкенте] заболела; очень тяжелая была болезнь. Ханум подверглась большой опасности.

Досточтимый Ходжака ходжа, уйдя из Самарканда, прибыл в Фаркат и жил там. Я отправился в Фаркат и повидался с Ходжой.

Я надеялся, что Хан, мой дядя, проявив милость и внимание, пожалует мне какую-нибудь область или округ. Мне обещали дать Ура-Тепа, но Мухаммед Хусейн мирза /97а/ не дал. Не знаю, по своей ли воле он не дал или было такое указание сверху.

Через несколько дней мы вернулись в Дихкет. Дихкет — селение у подножья гор Ура-Тепа, оно находится под Улуг-Тагом. Сейчас же, пройдя эти горы, будет Масча. Хотя жители Дихкета — сарты, оседлые, но они, как и тюрки, разводят овец и коней.

В этом селении мы расположились в домах крестьян; я стоял в доме тамошнего старосты. Пожилой это был человек, лет шестидесяти или семидесяти, но его мать была еще жива; очень долговечная была женщина, ста одиннадцати лет. Когда Тимур бек ходил в Хиндустан, один из родичей этой женщины ушел в его войско. Это сохранилось у нее в памяти, она сама рассказывала. В одном только Дихкете жило детей этой женщины, ее внуков, правнуков и праправнуков девяносто шесть человек; вместе с умершими ее потомками считали двести человек. Внук ее внука был двадцатипяти- или двадцатишестилетний парень с черной-пречерной бородой.

Во время пребывания в Дихкете мы постоянно гуляли пешком по горам, возвышавшимся вокруг этого селения, и в его окрестностях. Чаще всего я гулял босой. /97б/ От долгого хождения босиком ноги у меня так загрубели, что ни скалы, ни камни на них не действовали. Однажды во время такой прогулки между предзакатной и вечерней молитвой по узкой еле видной тропе спускался бык. Я спросил: «Куда ведет эта дорога? Смотрите на этого быка и не гоните его и тогда узнаете, куда ведет дорога». Ходжа Асад Аллах сострил и сказал: «А вдруг эта корова заблудится? Что тогда будем делать?».

В ту зиму некоторые из наших воинов не могли больше казачествовать с нами и попросили разрешения уйти в Андиджан. Касим бек настоятельно убеждал меня: «Раз уже эти люди идут в Андиджан, то пошлите Джехангир мирзе в подарок что-нибудь из вашего носильного платья». Я послал ему мою горностаевую шапку. Касим бек опять начал убеждать: «А что будет плохого, если послать что-нибудь также и Танбалу?» Хотя я не соглашался, но вследствие настояний Касим бека Танбалу был послан закаленный широкий клинок Нойон Кукельташа, который Нойон велел изготовить для себя в Самарканде. Это был тот самый клинок, которым меня хватили по голове, как будет упомянуто при изложении событий следующего года.

Спустя несколько дней моя бабка, Исан Даулат /98а/ биким, которая после нашего ухода из Самарканда осталась там, прибыла вместе с находившимися в Самарканде домочадцами и родичами, отощавшими и голодными.

В середине зимы Шейбани хан, перейдя по льду через реку Ходженда, разграбил окрестности Шахрухии и Бишкента. Как только пришли об этом вести, мы сейчас же выступили, невзирая на малочисленность наших людей, и направились к селениям, находящимся ниже Ходженда, напротив Хашт-Яка. Было очень холодно. В этих местах постоянно, не ослабевая, дует сильный ветер из Ха-Дервиша; стужа достигала такой степени, что за эти два-три дня погибло от холода два-три человека. Мне понадобилось совершить омовение. В одном арыке вода у берегов покрылась льдом, но посредине из-за быстрого течения она совсем не замерзла. Я вошел в арык, совершил омовение и окунулся шестнадцать раз. Холодная вода сильно на меня подействовала.

На рассвете мы переправились по льду через реку Ходженда напротив Хаса. Перейдя реку, мы шли всю ночь и пришли в Бишкент. Оказалось, что Шейбани хан, разграбив окрестности Шахрухии, возвращается назад. В то время Бишкент принадлежал сыну Муллы Хайдара Абд ал-Маннану. Другой его сын, младше Абд ал-Маннана, негодный и бестолковый человек по имени Му'мин, когда я был в Самарканде, находился при мне. В общем, я относился к нему благосклонно. Не знаю, какую обиду причинил ему в Самарканде Нойон Кукельташ, /98б/ но этот мужеложник затаил против него злобу. Как только пришло известие, что узбекские грабители повернули назад, мы послали человека, [чтобы известить] Хана, и, выступив из Бешкента, задержались на три-четыре дня в селениях Ахангарана. По самаркандскому знакомству сын Муллы Хайдара Му'мин пригласил к себе, уважения ради, Нойон Кукельташа, Ахмед Касима и еще нескольких человек. Когда я выступил из Бишкента, эта компания осталась в Бишкенте. Му'мин устроил для этих людей попойку на краю обрыва. Прибыв [на место], мы стали лагерем в одном из селений Ахангарана, называемом Самсирак; утром пришло известие, что Нойон Кукельташ пьяный свалился в обрыв и умер. Мы послали туда Хакк Назара, который приходился Нойон Кукельташу родным дядей, и еще нескольких человек. Хакк Назар поехал, осмотрел место, откуда упал Нойон, предал умершего земле в Бишкенте, и они вернулись. Эти люди нашли труп Нойона на дне глубокого оврага, на расстоянии полета стрелы от того места, где шла попойка. У некоторых возникло подозрение, что Му'мин, помня самаркандскую обиду, посягнул на жизнь Нойона; правду никто так и не узнал.

Это произвело на меня необыкновенное впечатление; мало чья смерть так на меня действовала. Неделю или десять дней я все время /99а/ плакал. Тарих [на кончину] Нойона заключается в словах «Скончался Нойон». Через несколько дней, повернув назад, я вернулся в Дихкет.

По весне пришла весть: «Шейбани хан идет на Ура-Тепа». Так как Дихкет лежит в равнине, то мы перешли через перевал Аб-и Бурдан[307] в горную область Масча. Самое нижнее селение в Масче — Аб-и Бурдан. Ниже Аб-и Бурдана есть источник, у источника стоит мазар. Местность выше источника относится к Масче, местность ниже принадлежит к Палгару. У начала этого источника, на прибрежном камне, я вырезал такие три стиха[308], которые сам сочинил:

В этой горной стране есть обычай вырезать на камне стихи и всякие другие надписи.

Когда мы были в Масче, Мулла Хаджари, поэт, пришел из Хисара и вступил к нам в услужение. В эти дни я сказал такой стих:

Шейбани хан, придя в окрестности округа Ура-Тепа, произвел там всякие бесчинства и ушел обратно. Когда, Шейбани хан стоял под Ура-Тепа, /99б/ мы оставили своих домочадцев в Масче и, невзирая на малочисленность и безоружность наших людей, [снова] перешли перевал Аб-и Бурдан и спустились в окрестности Дихкета с тем, чтобы, подобравшись ночью или утром, не упустить того, чти само идет в руки. Шейбани хан поспешно отступил. Мы опять перебрались через перевалы и вернулись в Масчу.

Мне пришло на ум: «Жить так, скитаясь с горы на гору, без дома, и крова, не имея ни земель, ни владений, не годится. Пойдем лучше прямо к Хану в Ташкент».

Касим бек не согласился отправиться туда. Как уже было упомянуто, он убил в Кара-Булаке, обуздания и расправы ради, трех или четырех моголов и вероятно по этой причине не решался идти в Ташкент. Как мы ни настаивали, ничего не вышло. Со своими старшими и младшими братьями, приспешниками и приближенными Касим бек потянулся в Хисар. Мы тоже перешли перевал Аб-и Бурдан и направились в Ташкент к Хану.

В эти дни Танбал повел войско и пришел в долину Ахангарана. Люди, стоявшие во главе его войска — Мухаммед Дуглат, известный под именем Мухаммед Хисари, и его младший брат Султан Хусейн Дуглат — сговорившись с Камбар Али-и Саллахом, задумали дурное против Танбала. Когда Танбал проведал об этом деле, они не могли больше оставаться при нем и бежали к Хану. Праздник жертвы[309] нам довелось провести в Шахрухии; не задерживаясь больше, я двинулся в путь и пошел к Хану в Ташкент.

Я сочинил тогда одно рубаи; и у меня были сомнения относительно употребления в нем рифмы: к тому времени я не особенно глубоко изучил правила стихотворства. /100а/ Хан был одаренный человек и сочинял стихи, хотя законченных газелей у него было немного. Прочитав Хану это рубаи, я сообщил ему о своих сомнениях, но не получил ясного ответа, могущего успокоить сердце; [видимо], Хан [тоже] уделял немного внимания правилам стихотворства. Вот это рубаи:

Позднее я узнал, что в тюркских словах в случае необходимости [буквы] та и даль, а также гайн, каф и кяф могут заменять друг друга.

Спустя несколько дней Танбал пошел на Ура-Тепа. По получении этого известия Хан тотчас же повел из Ташкента войско. Между Бишкентом и Самсираком правое и левое крыло выстроили в ряды и произвели смотр войску. По могольскому обычаю распустили знамена. Хан сошел с коня. Перед Ханом воткнули в землю девять знамен. Один могол привязал к кости из передней ноги быка длинную белую холстину и держал ее в руке; еще три длинных холстины привязали к трем знаменам ниже кутаса[310] и пропустили их концы под древки знамен. На конец одной холстины наступил ногой Хан, на конец холстины, привязанной к другому знамени, наступил я, а на конец третьей холстины — Султан Мухаммед Ханике. /100б/ Тот могол, взяв в руки бычью кость с привязанной к ней холстиной, что-то сказал по-могольски, смотря на знамя, потом сделал знак. Хан и все те, кто стоял подле него, принялись кропить кумысом в сторону знамени. Все разом задули в трубы и ударили в барабаны, воины, стоявшие в рядах, как один, испустили боевой клич. Все это проделали три раза, а потом сели на коней и с криками обскакали вокруг лагеря.

Среди моголов установления Чингиз хана до сих пор таковы, как их учредил Чингиз хан. [Бойцы] правого крыла стоят на правом крыле, левого крыла — на левом крыле, середины — в середине; все из рода в род стоят на местах, указанных в ярлыке [Чингиза]. На правом и на левом крыле постоянно происходили раздоры между родами Чарас и Бекчик из-за того, кому выходить на край. В то время беком тумана Чарас был Кашка Махмуд, очень смелый был человек. Беком тумана Бекчик, который славился среди прочих туманов, был Айуб, [сын] Якуба. Из-за того, кому выходить на край, они дрались, обнажали друг на друга сабли. В конце концов, кажется, решили, что в кругу для облавы выше будет стоять один, и в боевом строю на край будет выходить другой.

Утром в окрестностях Самсирака устроили облаву и поохотились. Прибыв туда, мы стали лагерем в саду Турак. /101а/ Первая газаль, которую я закончил, была закончена в тот день на этой стоянке. Вот [начало] этой законченной газали:

В ней шесть стихов. Впоследствии все законченные газали были написаны по такому же плану, [как первая].

Из Самсирака, совершая переход за переходом, мы пришли на берег реки Ходженда. Однажды в виде прогулки мы переправились через реку и, приказав сварить обед, отпустили йигитов и телохранителей повеселиться. В тот день у меня украли золотую застежку от пояса. На следующее же утро Хан Кули, сын Баяна Кули, и султан Мухаммед Ваис убежали к Танбалу. Все решили, что этот поступок совершен ими, хотя это не было точно установлено. Ахмед Касим Кухбур также, испросив разрешения, ушел в Ура-Тепа. Он тоже не вернулся после ухода и перешел к Танбалу.