Багровый молот

Глава 15

Долгая и теплая осень исчезла под снежным покровом, зима уступила дорогу новой весне.

После сокрушительных побед, одержанных католическими армиями в минувшем, тысяча шестьсот двадцать шестом году, никто уже не сомневался в том, что противникам кайзера придется пойти на мировую. Датский король Кристиан IV из последних сил держал оборону на севере и тщетно пытался получить хоть какую-то помощь от своих союзников англичан. Эрнст фон Мансфельд с остатками своей армии отступал на восток, преследуемый отрядами Валленштайна.

Франц фон Хацфельд оказался прав: война близилась к завершению. Из всех протестантских князей Империи лишь герцоги Мекленбурга, наместник Магдебурга Христиан Вильгельм[85] и изгнанник Фридрих Пфальцский, неудачливый Зимний Король, оставались в открытой оппозиции кайзеру. Остальные либо смиренно молчали, либо с оружием в руках перешли на сторону победителя.

Истерзанная войной Германия с нетерпением ожидала, когда будет подписан мир и распущены жадные отряды наемников. Но все происходило с точностью до наоборот. Чем уверенней чувствовал себя кайзер, тем больше становилась его армия. Под знаменем имперского главнокомандующего, герцога Альбрехта Валленштайна, находилось теперь сто сорок тысяч солдат — больше, чем в армиях Англии, Франции и Испании, вместе взятых. Испанский посол написал в Мадрид: «Кайзер по своей мягкости, несмотря на все предупреждения, дал герцогу такую власть, которая не может не тревожить всех нас».

Отряды Валленштайна стояли в Хальберштадте, Бранденбурге, Богемии. Рейнланд был оккупирован испанцами и баварцами. Фельдмаршал фон Тилли удерживал епископство Хильдесхайм. Интенданты и квартирмейстеры разъезжали по селам и городам, требуя лошадей, провианта и фуража, требуя деньги и даже одежду с обувью. Чтобы принудить местные власти подчиниться, они брали заложников, вешали, поджигали дома крестьян. Вместе с полковыми знаменами солдаты несли на своих плечах тиф, оспу, сифилис. Депутацию горожан из Галле, явившихся с просьбой избавить их от солдатских постоев, Валленштайн заковал в кандалы и предупредил, что впредь всех жалобщиков будет расстреливать на месте.

По предложению Георга Хаана, в январе тысяча шестьсот двадцать седьмого года курфюрст Максимилиан созвал в Вюрцбурге собрание Католической Лиги. На этом собрании курфюрст открыто пригрозил императору Фердинанду, что тот лишится поддержки Лиги и не сможет добиться избрания своего сына римским королем[86], если не распустит армию Валленштайна. Но император не внял этому предупреждению.

Неурожаи, всеобщее обнищание, вспышки чумы — все это лишь усилило пыл охотников за ведьмами. Костры горели повсюду. В Кёльне, Майнце, Лейпциге, Кведлинбурге… Прибывший в Германию по поручению папы Урбана VIII кардинал Альбицци написал в своем дневнике: «Ужасное зрелище предстало перед моими глазами. За стенами многих городов и поселений мы видели многочисленные столбы, к которым были привязаны бедные и жалкие женщины, сжигавшиеся за колдовство».

В Вюрцбурге, где правил князь-епископ Филипп Адольф фон Эренберг, двоюродный брат Иоганна Георга[87], людей на костер отправляли независимо от пола, возраста, звания. Сенаторы, торговцы, каноники, музыканты, бургомистры, горничные, поварята, крестьянки, чиновники городского суда. Дошло до того, что фон Эренберг распорядился сжечь своего родного племянника, студента Вюрцбургского университета.

Что же касается Бамберга, то здесь колеса следовательской машины вращались по-прежнему, размалывая человеческие судьбы, вдавливая в желтоватую бумагу протоколов новые имена. Барбара Бернхард, портниха, двадцать семь лет. Анна Гёллин, прачка, пятнадцать лет. Камеры Колдовской тюрьмы — Малефицхауса[88] — были заполнены до отказа, в только что построенной по проекту синьора Боналино цайльской печи жадно переливался огонь.

Йозефа Кессмана, главного смотрителя дорог и мостов, арестовали во время семейного ужина и вывели на улицу в кандалах. Карла Мюллершталя, надзиравшего за состоянием крепостей, замков и прочих фортификаций, отправили в Малефицхаус прямо из кабинета Фридриха Фёрнера.

В понедельник, после праздника Пасхи, к дому кухарки Кунигунды Вебер явилась дюжина солдат епископской стражи — в беретах с орлиными перьями, в черных плащах с огненно-рыжим кольцом. Старший брат Кунигунды, Франц Вебер, бывший кавалерийский вахмистр, потерявший ногу в сражении при Штадтлоне[89] и с тех пор шаркавший на кривом костыле, был в тот момент дома. Увидев, что к дверям подходят вооруженные люди, он высунулся из окна и крикнул пришедшим, какого, собственно, черта им надо. В ответ ему разъяснили, помахав бумагой с алой печатью, что его сестра обвиняется в преступлениях против рода людского и должна быть препровождена для дознания в Малефицхаус. И если он, ее брат, будет сопротивляться, в камеру определят и его.

Франц Вебер на некоторое время исчез из окна, а когда появился в нем вновь, в его руках дымился мушкет.

— Убирайтесь! — крикнул он стражникам. — Этот дом принадлежит честным людям, вам нечего делать здесь.

— Открывай по-хорошему, Франц, — ответил один из солдат, который хорошо знал вахмистра. — Ты уже потерял ногу. Умей ценить то, что Господь оставил тебе.

Громко выругавшись в ответ, Франц выстрелил.

Солдаты штурмовали дом семейства Вебер без малого четверть часа. Стреляли по забранным решетками окнам, рубили мечами дубовую дверь, но дверь, окованная железом, была слишком прочной, к тому же брат и сестра подперли ее изнутри сундуком. Капрал Блюмсфельд, горячая голова, предложил даже подпалить дом, чтобы выкурить мерзавцев наружу, но фельдфебель Пфюттер при помощи пары фраз и одной крепкой затрещины объяснил дураку, что за арест брата и сестры они получат награду, а за пожар в городе — пеньковый шнур вокруг горла или топор палача.

Дело решилось, когда кто-то сообразил притащить к дому садовую лестницу и забраться внутрь дома через окно на втором этаже. Кухарку, которую было приказано доставить живьем, солдаты выволокли наружу за волосы. Ее брата, который мало того, что влез не в свое дело, но еще и ранил одного из их товарищей, швырнули с крыши на мостовую, а затем долго кромсали мечами на глазах у оцепеневшей сестры. Огненные кольца прыгали на черных плащах, из раскрытых окон высовывались головы любопытных.

После нескольких дней допросов Кунигунду Вебер сожгли. Она полностью признала вину и сообщила Комиссии, что видела на шабаше многих мужчин и женщин, которые принадлежали к самым знатным семействам города. На площади, куда ее привели, судья объявил, что по милости его сиятельства кухарку Вебер обезглавят еще до того, как сожгут ее тело. Толпа встретила известие разочарованным воем.

Георг Хаан присутствовал на этой казни. С каменным лицом смотрел он, как осужденную выводят на площадь, как солнце играет на серых касках стоящих в оцеплении солдат, как катится вниз отрубленная голова. Канцлер сидел всего в двух шагах от князя-епископа, на высоком деревянном помосте, забранном пурпурной тканью, украшенной гербами Франконии, Бамберга и рода фон Дорнхайм. Возможность находиться здесь, на пурпурном возвышении, была высшей честью, на которую только можно было рассчитывать. Рядом с кабаньей тушей его сиятельства изогнул черную спину Фридрих Фёрнер, чуть позади него хрипло дышал старый Нейтард фон Менгерсдорф, командующий княжеской армией. Слева, сонно прищурив глаза, вольготно расположился соборный каноник, Франц фон Хацфельд. По краям помоста замерли четверо телохранителей Иоганна Георга.

Канцлер смотрел на происходящее, стараясь, чтобы лицо не выдало его. Ему хотелось схватить Фридриха Фёрнера и швырнуть его вниз, прямо на пики солдат, чтобы увидеть, как холодная, змеиная кровь польется под ноги стоящих в толпе людей. Бессилие, вот что он чувствовал. В последнее время Хаан все больше времени проводил на заседаниях Высокой Комиссии. Подробно разбирал представленные бумаги, оспаривал правильность обвинений, которые выдвигали Эрнст Фазольт, Якоб Шварцконц, Дитрих Фаульхаммер и все остальные псы из своры господина викария. Благодаря его, канцлера, вмешательству четверых подозреваемых отпустили из-под стражи; троим не утвердили арест. Но толку от всех этих стараний было не больше, чем от камня, утонувшего в озерной воде. Затея с ходатайством провалилась, и несколько сенаторов, подписавших бумагу, лишились своих должностей. Письмо из Камерального суда в Шпеере, в котором верховные судьи Империи потребовали изменить порядок бамбергского судопроизводства, князь-епископ положил под сукно. После этого, словно в насмешку, на площадях и улицах Бамберга каждую неделю стали вывешивать отпечатанные на рыжеватой бумаге листки; на них, в круглых картушах, были изображены портреты казненных ведьм, а ниже следовал текст, подробно описывающий совершенные ими злодейства:

«…Все они признались в том, что в окрестностях Бамберга орудуют не менее тысячи колдуний и колдунов, которые способны усиливать чары друг друга. За счет этого они смогли погубить урожай вина и хлеба и многие семьи обречь на голод и пожирание мертвой плоти. Они признались, что убивали дойных коров и рабочий скот. Признались, что собственноручно разрывали могилы и пожирали мясо мертвецов, а оставшееся мешали с мясом убитых собак и кошек и подавали своим гостям, говоря им, что это мясо кролика. Среди них были священники, которые крестили детей не во имя Господа нашего, Иисуса Христа, а во имя проклятого дракона, во имя дьявола…»

Дальше был помещен рисунок злобной, уродливой женщины с длинными, свисающими из-под чепца космами, протянувшей левую руку вверх, а в правой сжимающей готовую вот-вот выпрыгнуть жабу. Подпись под рисунком гласила: «Ведьма вызывает град, чтобы уничтожить посевы».

Люди собирались возле этих листков маленькими группами, возмущались, смеялись, тыкали пальцами, углем писали на них похабщину.

Последние надежды канцлера были связаны с пакетом, переданным патеру Ламормейну. Копии протоколов, список нарушений при рассмотрении дел, описания вымогательств, жестокости дознавателей, выдуманных улик — все это легло на стол иезуита еще до наступления Рождества. Несколько недель спустя Имперский надворный совет направил в Бамберг запрос о порядке ведения дел по обвинениям в ведовстве, а также об условиях содержания заключенных в тюрьме Малефицхаус.

Его сиятельство велел отослать в Вену ответ следующего содержания:

«Мы, князь-епископ Бамберга, никогда не слышали, чтобы честные люди были несправедливо осуждены в наших владениях. Все суды над преступниками, включая лиц, обвиненных в порче и колдовстве, проходят в полном соответствии с требованиями закона, и обвинения выдвигаются лишь при наличии необходимых улик. Нам неизвестно, чтобы заключенные тюрьмы Малефицхаус подвергались плохому обращению. Постель, еда и питье, которые им предоставлены там, зачастую гораздо лучше, чем в их собственных домах».

Судя по молчанию, которое наступило в последующие месяцы, вельмож кайзера этот ответ вполне удовлетворил.

— Ты хочешь подать прошение об отставке? — встревоженно спросила Катарина Хаан. — Когда?

— Хоть завтра. Иначе, боюсь, я собственными руками разорву Фёрнеру горло.

На столе вперемешку с бумагами валялись раскрытые книги, увеличительное стекло, гусиные перья. В руках маленького бронзового рыцаря догорала желтая восковая свеча с выдавленной у основания буквой «К». Еще пять свечей желтого воска горели в ветвях канделябра, стоявшего на крышке комода в углу.

— Ты — канцлер Бамберга, и ты можешь…

— Канцлер?! Скажи лучше, беспомощный идиот. От должности, которую я занимаю, осталось только название. Каждый день от меня отрезают по кусочку, наносят мелкие, несмертельные увечья. Ни одно из них не может убить меня. Но каждое — ранит.

— Георг…

— У меня отнимают сторонников. Их арестовывают, отправляют в изгнание, а все мои попытки защитить их оканчиваются ничем. Кессман и Мюллершталь казнены, несмотря на то что я написал личное прошение его сиятельству. Кристина Морхаубт арестована — жена моего друга, жена бургомистра. Кройц арестован тоже. Он уже две недели провел в застенке, после допросов не может ходить. Лимсфельден уехал из Бамберга вместе с детьми после того, как кто-то швырнул в его окно камень, завернутый в бумагу. Знаешь, что там было написано? «Если вам дорога жизнь, покиньте город немедленно». Если мои приближенные — люди, которые были верны мне, люди, которые обязаны мне карьерой, уважением, властью, — если они спасаются бегством при первом же шорохе, даже не спросив вначале меня, что из этого следует?

Женщина взяла его руку, посмотрела в глаза.

— Значит, мы должны поступить так, как Лимсфельден.

— Ну уж нет. Меня похоронят здесь, рядом с могилой отца. Они могут смеяться над моею беспомощностью. Но считать меня трусом — этого я не позволю.

— Выслушай меня, — нахмурившись, сказала Катарина Хаан.

Крепкая ладонь ударила по столу:

— Нет! И кончим на этом.

Маятник часов с легким стуком отмерял их молчание. Катарина Хаан, выпрямившись, смотрела на мужа. Свечные огоньки отражались в ее усталых глазах.

— Георг, — с мягкой настойчивостью сказала она. — Тебе придется выслушать. Речь идет не только о твоей судьбе, но и моей тоже. И о судьбах наших детей.

Его ответный взгляд был рассеянным, мутным, как взгляд запойного пьяницы. Она давно к этому привыкла. Когда муж погружался в свои размышления, то не видел и не замечал ничего вокруг.

— Если ты подашь прошение об отставке, с нами произойдет то же, что и с Кристиной Морхаубт.

— Они не посмеют.

— Георг, я очень боюсь. Мне страшно идти по улице, страшно смотреть на людей, которые меня окружают. Все как будто согнулись, сделались на несколько дюймов ниже. С амвона летит: «Уничтожить!», «Сжечь!», «Извести под корень!» Когда я встречаюсь взглядом со священником, который выкрикивает все это, мне становится так противно, словно меня мазнули по лицу сальной кухонной тряпкой. Читал ли этот священник Евангелие? Или «Молот ведьм» уже заменил для него все прочие книги? Я часто думаю, что должны испытывать те женщины, которых вводят сквозь двери Малефицхауса. Какую боль им приходится перенести, раз они соглашаются оговаривать других, не только знакомых, но и собственных близких? Смогу ли я быть настолько твердой, чтобы выстоять до конца и никого не предать?

— Прежде ты не говорила об этом.

— Твоя должность — вот единственное, что нас защищает. И если ты хочешь уйти в отставку, умоляю: разреши мне подготовить отъезд.

Лицо Георга Хаана потемнело, на крепкой шее вздулась синяя вена.

— Ты думаешь, от моей должности что-то зависит, Катарина? Княжеский конюх обладает сейчас большей властью, чем я. И мне некого за это винить, кроме себя самого. Если бы тогда, осенью, я послушал фон Хацфельда, на престоле князя-епископа Бамберга уже сидел бы другой человек… Но не волнуйся: я нужен Иоганну Георгу. Он не посмеет тронуть меня до тех пор, пока протестанты не подпишут с кайзером мир. Так что в запасе у нас есть еще несколько месяцев.

Хаан откинулся на спинку кресла, рукой пригладил редкие волосы.

— Знаешь, а ведь это именно я четыре года назад обеспечил фон Дорнхайму избрание. Я не питал иллюзий насчет того, что он из себя представляет. Грубый, самолюбивый человек, не обладающий ни государственным умом, ни талантом стратега. Ты спросишь меня, зачем же было его поддерживать? Ответ прост: если бы я не перетянул членов капитула на сторону Иоганна Георга, нашим князем-епископом сделался бы Фридрих Фёрнер. Да, да, Катарина, именно так… Я надеялся, что с избранием фон Дорнхайма преследования ведьм прекратятся: Иоганн Георг всегда казался мне человеком практичным и здравомыслящим. Я думал, что легко смогу управлять им. Но я просчитался. Уничтожение ведьм началось снова, и на этот раз — с удвоенной силой. Я попытался повлиять на князя-епископа. Я сказал ему: дайте обвиняемому адвоката, рассматривайте дело в общем порядке, запретите конфискации — и все эти дела будут разваливаться сами собой, никто не станет их доводить до суда. Колдовство — опасное преступление? Так пусть будет создан специальный совет: он будет контролировать следствие от начала до конца и решать, передавать дело обвиняемого в суд или нет. Его сиятельство поступил с присущим ему мрачным остроумием: учредил Высокую Комиссию по расследованию дел о ведовстве и назначил меня одним из ее членов. Но порядок рассмотрения дел сохранил прежним.

Канцлер усмехнулся, но эта усмешка была до краев наполнена горечью.

— Я не сдавался, Катарина. Я делал, что мог. Несколько месяцев ушло на то, чтобы убедить сенаторов подать ходатайство на имя Иоганна Георга. Я рассчитывал, что открытый протест, выраженный первыми лицами княжества, заставит его одуматься. Но единственное, чего я добился, — фон Дорнхайм возненавидел меня и всех тех, кто меня поддержал. Он больше не доверяет мне и считает меня врагом. Одного за другим он устраняет моих приближенных. И в довершение всего среди моих людей, тех, кого я вел за собой и на чью помощь и поддержку рассчитывал, завелся Иуда.

— Господи, Георг, о чем ты сейчас говоришь?

— Не делай испуганное лицо, Катарина. Это так. Один из моих людей предал меня.

— Ты знаешь, кто это? Знаешь наверняка?

— Он очень хитер, этот человек. Он скрывает собственное имя и собственное лицо. Несколько раз мои люди пытались выследить его, но у них ничего не вышло. Мне остается только подозревать…

— Кто же это, по-твоему?

— Альфред Юниус.

Женщина промолчала. Взгляд ее потускнел, руки опустились вниз. Она никогда открыто не возражала ему. Но если была не согласна, всегда давала это понять. И он понимал — без слов. Достаточно было видеть, как меняется ее лицо, видеть опущенные вниз руки и вертикальную складку между бровями.

— Выслушай. Альфред помог убить Германа Хейера. Затем он уговорил служанку Хейера, Юлиану, дать ложные показания о том, что тот принимал участие в шабаше.

— Почему ты считаешь…

— Из-за предательства Альфреда его сиятельство узнал о том, что я отправил в Нюрнберг бумаги, предназначенные патеру Ламормейну. Для меня это было очень серьезным ударом, Катарина. Князь-епископ понял, что я веду игру за его спиной. Подобных вещей он не прощает — никому, никогда. Видишь? Одно маленькое предательство ослабило мои позиции куда сильнее, чем казнь десятка моих приближенных. Но Альфред не остановился на этом. Не знаю, какова его цель и чего он хочет добиться. Однако он получил право посещать Малефицхаус в любое время. Я уверен, что это Юниус подговорил нескольких арестованных дать показания против моих людей. Из-за него были казнены Кессман и Мюллершталь: собственные слуги обвинили их.

— Почему ты думаешь, что это именно Альфред?

— Лишь три человека знали о побеге Хейера. Альфред — один из них. И именно он должен был отвезти то злосчастное письмо, адресованное Ламормейну.

— Он никому не говорил об этих бумагах?

— Я задал ему этот вопрос. Он ответил, что, кроме него, о бумагах знали двое его друзей.

— Получается, и в первом, и во втором случае следует подозревать не одного, а троих?

Канцлер побарабанил пальцами по столу.

— Троих? Предположим. Но что они получат в награду за свое предательство? Ради чего им так рисковать? Вильгельм — из семьи унтер-офицера, Иоганн Энгер — сын торговца зерном. Ни одному из них — даже с протекцией Фёрнера — никогда не позволят выйти на первый план. В Бамберге слишком много семей, которые желают пристроить собственных отпрысков на хорошую должность: Виттель, Шмидтхаммер, Морхаубт, Юниус, Флок, несколько десятков других… Я уже не говорю о целой стае баронских сыновей и княжеских племянников, которые заседают в капитуле или состоят егермейстерами, камергерами и виночерпиями при кабаньей туше князя-епископа. Места на золоченой скамье положены им по праву рождения. Они претендуют на них с той самой секунды, как им перевязывают пуповину. Понимаешь теперь, к чему я веду? Все, что смогут получить Вильгельм или Ханс, — должность доверенной крысы его преосвященства. Станут ли они рисковать своей жизнью — а цена предательства именно такова — ради подобной награды?

Женщина не ответила.

— Кроме того, — продолжал канцлер, — если бы Энгер играл на стороне викария, он непременно рассказал бы ему о своей прошлогодней поездке в Рим. А Фёрнер, в свою очередь, немедленно выложил бы этот козырь на стол перед его сиятельством. Молчание Энгера означает одно: невиновен. Видишь, Катрина? Альфред единственный, кто сумеет извлечь из всего этого максимальную выгоду. Молодой человек из знатного и уважаемого рода — он уже взлетел высоко. А предав меня, поднимется еще выше.

— Георг, это всего лишь предположения. У тебя нет доказательств, чтобы его обвинять.

— Поверь: будь у меня доказательства, Альфред Юниус уже давно гнил бы в земле. Я верил ему. Я относился к нему как к родному сыну. Когда я отправлял его в Нюрнберг с этим злосчастным письмом, мне и в голову не могло прийти, что человек, о котором фон Хацфельд предупреждал меня, — это молодой Юниус. Каким же идиотом я был…

— Если это действительно Альфред, зачем ему было рассказывать о бумагах друзьям?

— Чтобы отвести от себя подозрения. Это же очевидно.

Губы Катарины Хаан по-прежнему были недовольно поджаты.

— Я знаю Альфреда много лет, — нахмурившись, сказала она. — Он дружит с Адамом, и я надеялась, что когда-нибудь он станет мужем Урсулы.

— Не желаю слышать об этом.

— Он умен, у него благородное сердце. Я не верю, что он предал нашу семью из-за какой-то, пусть и выгодной, должности. Он слишком привязан к нам. И слишком многим обязан тебе.

Левая бровь канцлера несколько раз дернулась, глаза потемнели. На секунду накрыв свое лицо желтоватой ладонью, он глухо произнес:

— Я не знаю, что думать, Катарина… Иногда я спрашиваю себя: может, никакого Риттера вовсе не существует? И это лишь выдумка, сочиненная для того, чтобы сбить меня с толку? Фёрнер нашел, как пробить брешь в моей обороне. Вместо того чтобы атаковать меня при помощи доносов, при помощи грязи, которую он льет в уши князя-епископа, при помощи своих прикормленных правоведов, готовых оправдать и назвать законной любую мерзость, он решил сломить меня совершенно иным способом: подбросить мне загадку, не имеющую ключа. Как бы то ни было, он своего добился. В каждом человеке, кто говорит со мной, я теперь вижу шпиона викария. Он смотрит в мои глаза, но его лицо — всего лишь маска, за которой прячется издевательское, смеющееся лицо человека-змеи. Что движет им? Безумие? Алчность? Желание отомстить? В любом случае, я знаю достаточно, чтобы выследить этого мерзавца, чтобы взглянуть в его отвратительные гнилые глаза. Не знаю, что именно я сделаю с ним. Но могу сказать твердо: после нашей встречи он проживет не дольше одного дня.

— Георг, я прошу…

— Знаю, ты не одобришь этого. Но скажи мне, Катарина: если это действительно Альфред? Если я узнаю, что это именно он? Молодой человек, который так нравится тебе, которого ты прочишь в женихи нашей дочери… Если это именно он предал нас, именно он несет в себе смертельную угрозу нашей семье — как мне с ним поступить?

Женщина посмотрела ему в глаза, но ничего не ответила.