Багровый молот

Глава 7

Карета ехала по склону горы вниз, скрипя и раскачиваясь на поворотах.

Викарий выглянул в окно и бросил взгляд на отдаляющийся Альтенбург[29] — невзрачный, приземистый замок, с торчащей посередине серой каменной башней. Заросший бурьяном ров, узкие щели бойниц, круглые площадки пушечных бастионов. Здесь, в замке, есть собственная конюшня и псарня. Есть винные погреба и просторный хлебный амбар с запасом муки на несколько месяцев. Есть глубокий колодец и даже клетка, в которой фон Дорнхайм держит пойманного на охоте медведя.

Впрочем, все эти стены, бойницы и пушки — не более чем устрашение для простолюдинов, напоминание о том, кто обладает властью над ними. Серьезной осады замку не выдержать. В прошлом столетии его без труда захватил и разграбил этот варвар Альберт Алкивиад, бранденбургский маркграф[30].

Губы викария скривила презрительная гримаса. Гогенцоллерны[31], наглые бранденбургские князьки… Они всегда вели себя вызывающе, никогда не считались ни с кем. Чего стоят только прозвища, которые они добавляют к собственным именам — Альбрехт Ахилл, Иоахим Гектор, Альберт Алкивиад[32]… Как мало, должно быть, осталось в их душе истинного благочестия и смирения, как мало они помышляют о Боге, если их идеал — это Ахилл и Гектор, язычники, не знавшие ничего, кроме битв и пролития крови…

По стенам замка прохаживались часовые в закрытых черной кожей кольчугах. Под рукой у князя-епископа постоянно находится не меньше сотни людей — хорошо обученных, вооруженных, повинующихся каждому его слову. И это не считая уличной стражи, и солдат гарнизона, и солдат в расположенных неподалеку от Бамберга крепостях. Но что толку от стражи, когда речь идет о защите от черной магии, от смертоносных заклятий и хитростей демонов? Вера и убежденность в собственной правоте — вот истинная крепость, которую только может создать человек. Крепость, над которой не властны ни грубые осадные орудия, ни землетрясения, ни пороховые мины. Крепость Света, крепость, которая утвердит себя над поверженными слугами дьявола.

Истина восторжествует. Она разгонит черные тучи и прольется на мир пылающим золотым огнем. В последнее время он все чаще видел перед глазами эту картину. Не во сне, наяву. Огромная площадь — наподобие мадридской Пласа-Майор[33], — со всех сторон окруженная домами в несколько этажей, с покатыми свинцовыми кровлями и стенами, выложенными розовым камнем. В дальнем конце площади — высокая башня с часами и вытянутым шпилем, острым, как наконечник копья. На площади бушует людское море, руки, плечи и туловища движутся бурыми волнами, любопытные головы всюду: на балконах и в окнах, на крышах, карнизах, на выступах печных труб. Мастеровые и слуги, живодеры и кузнецы, матроны с детьми и публичные девки, карлики, монахи, крестьяне, калеки на кривых костылях, чиновники магистрата с кислыми желтыми лицами, карманные воры, бродяги, которых ветер судьбы швыряет из города в город…

Посреди площади — свободное пространство, границы которого охраняет двойная цепь закованных в латы солдат: шестифутовые алебарды, шлемы с высоким гребнем, черно-золотые плащи наброшены поверх сияющих посеребренных кирас. Небо над площадью затянуто тучами. Страх, ожидание и надежда сияют в глазах людей, и откуда-то издалека ветер приносит на площадь величественные звуки органа.

Он, Фридрих Фёрнер, стоит на верхней площадке часовой башни и глядит вниз. Перед ним кипящее людское море и двойная цепь серебряной стражи и в самом центре, за сияющими латами солдат, — сложенный из сухих бревен огромный костер. Костер высотою в три человеческих роста, поднимающийся вверх уступ за уступом, как языческая пирамида. На вершине его корабельной мачтой вырастает гладкий сосновый столб.

И вот — пронзительный звук трубы, сухой, будоражащий треск барабанов. Новая цепь солдат надвое рассекает толпу, прокладывая широкий проход от края на середину, оттесняя зевак в стороны. По проходу ведут человека в ножных кандалах и с толстой свечой в правой руке. Его подводят к подножию костра, предназначенного для него одного, и доминиканский монах в черно-белом облачении своего ордена зачитывает длинный список его преступлений против Бога и церкви.

Толпа на площади умолкает, и в наступившей тишине отчетливо слышны лишь слова доминиканца и плывущая, ласкающая слух органная музыка. Георг Хаан виновен в колдовстве и покровительстве колдунам. Виновен в убийствах и защите убийц. Виновен в заговоре против всего рода людского. Виновен, виновен, виновен… Он не отрицает, он внимает словам приговора, склонив голову. Свеча в его руках медленно оплывает вниз, восковые желтые слезы стекают по сухим бревнам костра.

Хаан молчит, когда доминиканец дочитывает приговор. Молчит, когда его приковывают цепями к столбу. Молчит, когда пламя поднимается вверх от подножия пирамиды, и скрюченные пальцы огня с яростным ревом вцепляются ему в волосы. Он исчезает в огне тлеющей головешкой, но потом, когда костер догорает и вместо величественной пирамиды остается лишь горстка углей, тогда…

Это видение — не случайность. Георг Хаан — ключ ко всему. Его ладонь рассыпает семена зла в бамбергских землях. Его хитрость, его изворотливый ум, его лживый язык защищают ведьм от законной расправы. Можно без конца уничтожать воинов тьмы — их полководец будет посылать в бой все новые и новые легионы. Не будет конца неурожаям, болезням, внезапным смертям… Зачем колдуну яд, зачем кинжал ночного убийцы, зачем стрела, покоящаяся на арбалетном ложе? Власть над всеми земными стихиями куда мощнее и куда опаснее.

Недавно он нашел в своем кабинете рваный клочок бумаги. Чернила смазались, и написанные на бумаге слова нельзя было разобрать. Но он знал, что это слова заклинаний. Кусочек бумаги специально подброшен к нему. Разве это не знак, не напоминание о постоянной угрозе, нависшей над его головой? И разве угроза смерти не есть нечто куда более страшное, чем сама смерть? Дионисий, жестокий тиран Сиракуз, прекрасно понимал это, заставив своего вельможу весь день сидеть под подвешенным на нитке острым мечом[34].

Сейчас они хотят уничтожить его при помощи кусочка бумаги, исписанного заклятиями. Сотая или тысячная попытка, которым он уже устал вести счет. Две недели назад, когда он подходил к церкви Святого Мартина, над ним пролетела черная птица, и в ту же секунду он почувствовал дикую, невообразимую боль, как будто его голову насквозь проткнули раскаленным прутом. Кто знает, что стало бы с ним, если б святые стены не находились рядом и его не исцелила исступленная, идущая от сердца молитва?

Князь-епископ считает, что его, Фёрнера, желание избавиться от канцлера происходит лишь из желания отомстить сопернику. Но его сиятельство никогда не понимал той великой борьбы, которая происходит сейчас в землях Франконии. Иоганна Георга интересуют не души ведьм, а их карманы и сундуки. Ведовские процессы давно стали для него чем-то вроде шахты, щедрого золотоносного рудника, где драгоценный металл извлекают не сверла, не тяжелые молоты, а пропитанный смолою и человеческим криком огонь.

Викарий сидел с закрытыми глазами, и его тонкие белые пальцы яростно комкали влажный платок.

Фон Дорнхайм никогда не думал ни о чем, кроме власти, кроме удовлетворения своих низких желаний. Пьянство, охота на диких зверей, страсть к убийству и крови — а ведь кровь нечиста! Смазливые служанки, которых приводят к нему чуть ли не каждую неделю — его сиятельство любит дородных и крепких, говорит со смешком: «Худая подо мной треснет». Человек, а тем паче священник, который не может справиться с желаниями своего тела, — чем отличается от животного?

Уже давно в присутствии князя-епископа викарий не испытывал ничего, кроме отвращения. Физического отвращения. Неряшливость князя-епископа, его нарочитая грубость, непристойные шутки, комочки свиного жира, застревающие в его бороде — густые и белые, как плевки. Все это было ему отвратительно. Каждая аудиенция у фон Дорнхайма была для него пыткой. А с некоторых пор Иоганн Георг стал открыто издеваться над ним. Издеваться над его белой кожей, над крепким здоровьем, над способностью ночи напролет работать, не покидая своего кабинета. Но ведь это и было его целью; и то, что он в без малого шестьдесят лет способен работать истовей многих молодых чиновников, свидетельствует о правильности избранного им пути. Он всегда безукоризненно одевался: одежда простая, скромная, но всегда вычищенная и выглаженная, ни единой складки, ни единого пятнышка. Он следил за своими руками, каждую неделю цирюльник аккуратно подстригал ему бороду и усы. У него был личный врач, который ставил ему пиявки, готовил специальную мазь для кожи лица и рук. Викарий не терпел ощущения грязи на коже, не терпел чернильных пятен на подушечках пальцев, пыли на корешках книг. В его кабинете всегда стоял кувшин с подогретой водой и медный таз, в котором он каждые полчаса ополаскивал руки.

Священник должен быть образцом для собственной паствы. Образцом не только духовным, но и телесным. Его аккуратность должна служить зримым примером его превосходства над грязными и распущенными прихожанами. При этом Фёрнер никогда не признавал истязания плоти, цепей, надетых на тело, спанья на голых промерзших досках, еды, состоявшей из кореньев и черствого хлеба. Только глупые фанатики, чей разум помутился и отдалился от Бога, могут верить в то, что, истязая себя, они становятся чище. Что за глупость, что за безумие! Человек создан по образу и подобию Божьему, его тело создано Господом. Человеку не позволено портить, коверкать, уродовать Божье творение. Разве Иисус призывал к умерщвлению плоти?

Шуршание колес, их негромкий стук сменились оглушительным грохотом. Карета въехала в город.

Мысли викария снова вернулись к Георгу Хаану. Без сомнения, этот человек стоит за всем, что происходит в Бамберге. Но он слишком сильный и серьезный противник, чтобы его можно было одолеть одним ударом. О, нет! Здесь подойдет лишь долгая, упорная осада наподобие той, которая позволила Амброзио Спиноле покорить неприступную Бреду и положить ее к ногам испанского короля[35].

Лицо викария прояснилось. Скупая улыбка проступила на бледных губах.

Женщина. Через нее зло пришло в этот мир. Посредством нее сатана отравляет души людей. И рядом с канцлером тоже находится женщина, при помощи которой князь тьмы присматривает за своим слугой, при помощи которой удерживает его в своей власти. Женщина, женщина, женщина…

Что бы ни говорили про него, женоненавистником Фёрнер никогда не был. В каждой из них — будь то простая служанка на улице или же обвиняемая в тюремном подвале — он пытался разглядеть что-то светлое. Женщина — существо порочное, слабое, похотливое и неискреннее. Но при всем этом она — создание Божье. Божественный Свет теплится и в ее слабой душе.

Однажды ему пришлось допрашивать молодую девушку, которую обвиняли в том, что она вызывала бурю, подложив в деревенский колодец пучок сгнивших листьев шалфея. Когда ее раздели догола, обрили и подвесили, приготовив к порке кнутом, Фёрнер испытал сильнейшее искушение плоти. Полное, крепкое тело, фон Дорнхайму такая понравилась бы. Маленькие груди, льняные длинные волосы, широкие бедра. После часового допроса она не призналась, потеряла сознание. На следующий день он еще раз поговорил с ней. И приказал отпустить.

Дело было не в том, что она говорила. Все обвиняемые всегда говорят об одном и том же. Нужно научиться не обращать внимания на их пустые слова, а вместо этого видеть то, что скрывает их взгляд.

Взгляд той девушки был чистым и ясным. Ее душа была открыта, и он сумел прочесть в этом взгляде: невинна.

Итак — женщина. Вот ключ ко всему. И имя этой женщины — Катарина Хаан. Кто другой, если не супруга канцлера, стоит к нему ближе всех? Кто, как не она, имеет на него самое большое влияние? Поэтому необходимо узнать о ней все. Все о ее слабостях. Все о ее друзьях и знакомых. Изучить каждый ее шаг, знать каждое ее слово. И тогда, без сомнения, обнаружатся доказательства ее связи — а следовательно, и связи ее мужа — с темными силами. Кажется, госпожа Хаан дружна с Кристиной Морхаубт… Что ж, истину можно поискать на этой тропинке. Его новый помощник, выбравший себе столь странное имя, поможет ему.

Вчера Генрих Риттер приходил к нему снова.

— Я сожалею о неудаче, — сказал он, вставая на одно колено и приложив руку к груди. — Уверяю вас, ваше преосвященство, это не повторится.

— Ты обещал, что отдашь мне Хейера, — глядя мимо него, ответил викарий. — В результате я получил лишь холодный, немой труп. В Вюрцбургском университете я потратил немало времени на обучение логике. И сейчас логический ход рассуждений приводит меня к выводу, что ты сделал гораздо больше для канцлера, нежели для меня. Раз так — канцлер должен тебя вознаградить. Я расскажу ему о твоем недавнем визите и о той клятве, которую ты мне дал.

— Моя судьба в ваших руках, и вы вольны распоряжаться ею полностью.

— Вот как? И ты не хочешь оправдаться, защитить себя?

— Мой долг — защищать не себя, а вас, ваше преосвященство.

— Думаешь, канцлер добрее, чем я? Если так, то ты ошибаешься. Он — человек весьма и весьма опасный. Я расскажу тебе одну историю, о которой в Бамберге знают немногие. Некоторое время назад, в самом начале войны, некий гонец в сопровождении четверых вооруженных спутников вез письмо Фридриху Пфальцскому, Зимнему Королю[36]. Дорога этих четверых лежала через земли княжества Бамберг. Господин Хаан узнал о письме. Как ты думаешь, может быть, он просто приказал взять гонца под стражу, отобрать у него письмо и отпустить восвояси? О, нет. Он верно рассудил, что подобные действия озлобят протестантскую партию, которая в тот момент была куда более могущественной, чем теперь. Поэтому никто не арестовывал тех людей. Они просто исчезли, и никто никогда больше не видел их на этой земле. По твоим глазам я вижу, что ты уловил смысл моего рассказа.

— Вы весьма проницательны, ваше преосвященство.

— И это все, что ты можешь сказать мне? — В голосе викарного епископа звучало разочарование.

— Если ваше преосвященство позволит, я хотел бы сказать еще кое-что.

— В таком случае, говори. Но имей в виду: разговор с сильными мира сего всегда имеет последствия.

— Я виноват перед вами, ваше преосвященство. Я недооценил хитрость нашего с вами противника. Поверьте, у меня были самые надежные сведения о том, где скрывался покойный Хейер.

— Что толку от этих надежных сведений? Когда стража явилась в тот заброшенный дом, они его не нашли.

— Однако он был там, был всего за пару часов до появления стражи. Видимо, в самый последний момент кто-то успел предупредить его, или же собственное звериное чутье во второй раз помогло ему ускользнуть. Это никоим образом не снимает с меня вины, ваше преосвященство. И единственный способ искупить эту ошибку — доказать вам свою преданность. Искупление не словом, но действием. Герман Хейер был слугой канцлера, и, без сомнения, он виновен в тех преступлениях, в которых его обвиняли. Но сердце христианина, чуждое злу, подсказывает мне, ваше преосвященство, что в окружении канцлера он был не единственным слугою тьмы.

— Твое urbi et orbi[37] затянулось, — сказал викарий.

— Хейеру удалось ускользнуть из рук правосудия. Но я сумею выдать вам его сообщников. Я соберу улики, я дам вам законное основание арестовать этих негодяев.

— Все, что ты мне дал до сих пор, превратилось в грязь, запятнавшую мое имя.

— Что ваше преосвященство имеет в виду?

— Не притворяйся глупцом. Хейер убит — убит без суда, без достаточных улик, которые позволили бы осудить его хотя бы посмертно.

— Ваше преосвященство, улики, подтверждающие виновность Хейера, можно получить и сейчас. Его служанка арестована, насколько я знаю. И она наверняка что-то знает о нем. Осталось лишь получить от нее признание.

— Это признание будет стоить не дороже ореховой скорлупы.

— Ваше преосвященство, позвольте мне объяснить. Грамотно составленная бумага может исцелить многие раны. Ее признания не будут стоить ничего, если она назовет себя ведьмой. Но если она — честная женщина, в чем я практически не сомневаюсь, — расскажет господам дознавателям все, что ей известно о преступлениях своего хозяина, ее слова будут иметь совершенно иной вес. Слова, не вырванные под пыткой, а данные добровольно, по велению сердца. Дайте мне поговорить с ней, ваше преосвященство. Наедине, без стражников и писца. Уверяю, она согласится…

Отодвинув шторку, викарий выглянул в окно кареты. Серый дождливый день. Пыльные улицы. Хмурые люди, чей взгляд никогда не поднимается к небу. Все, что он делает, он делает ради того, чтобы изменить их унылую, отравленную страданиями и горем жизнь. И он добьется успеха. Ведь именно об этом говорило его видение наяву.

…В конце, когда костер догорел и от него не осталось ничего, кроме клубов серого дыма, из этого дыма вдруг вышла тень. Тень человека с открытым и светлым лицом. Тень человека, которого еще несколько часов назад называли Георг Адам Хаан. Он преобразился. Огонь сжег все его грехи, смыл грязь, что сплошной твердой коркой облепила его бессмертную душу. И теперь Георг Хаан был чист. И прощен.

В ту же секунду огромная, до краев заполненная людьми площадь стала меняться. Уродливые темные тучи таяли, клинки золотого света резали их насквозь. На лицах людей расцветали улыбки. И белый, сияющий крест вдруг вспыхнул в бездонных голубых небесах, величественных и прекрасных, как купол собора.

Фридрих Фёрнер смотрел на преобразившуюся площадь, на чистое небо, на одухотворенные лица людей. Он был счастлив. И губы его шептали:

— Что не излечит лекарство — излечит железо. Что не излечит железо — излечит огонь.