Бахмут

Глава 31 Вот и поговорили…

По информации, указанной в депеше Румянцева, после победы под Унгенами он собирался начать отвод войск на зимние квартиры под Елисаветград, так как молдавские земли и правобережная украина были сильно разорены длящейся уже больше года войной — вначале восстанием гайдамаков и войной с Барской конфедерацией, а потом и с турками. Значит путь нам предстоит до Елисаветграда, а это шестьсот пятьдесят верст по осенним дорогам. Веселенькая нам предстоит дорожка.

Сказать, что я проклял тот день «когда сел за баранку этого пылесоса», то есть согласился поехать на переговоры, это значит ничего не сказать — дорога была ужасная. С погодой нам в этом году сильно не повезло и вместо золотой осени, нас сопровождала осень грязная и промозглая, и только после проезда Киева погода немного наладилась и мы смогли наконец просушиться. Вот тут я предков сильно зауважал, одно дело путешествовать по матушке России глядя на природу из окна поезда, а другое — сидеть неделями, мерно покачиваясь под моросящим дождем, в отсыревшем седле, под убаюкивающее чавканье грязи под копытами лошади. И это только осенью, а зимой? Мы ведь в прошлую зиму сидели в деревне и на позициях, где была избушка с печкой, а местные в такое время ходят с караванами по сотне верст. А освоение Сибири? Это ж какие надо иметь «тестикулы», чтобы взять и пойти туда, не знаю куда? Силен народ русский, ой как силен, только надо силушку его пробудить, да на благо самого народа направить!

В ставку Румянцева мы прибыли в первых числах ноября, погода на правобережье к этому времени более-менее наладилась, видимо вода на небе закончилась, и дороги в окрестностях Елисаветграда почти просохли, а по ночам уже приходили первые заморозки.

От Румянцева мы узнали, что граф Панин, по его поручению, взял на себя организацию переговоров и спланировал их в Бендерах, где вторая армия, перед отходом на зимние квартиры, оставила небольшой гарнизон в три тысячи человек. Значит нам предстояло преодолеть еще сто пятьдесят верст. Через неделю наш отряд в сотню человек прибыл в Бендеры, которые представляли собой печальное зрелище, пожар не пощадил практически ничего.

Граф Панин встречавший генерал-фельдмаршала Румянцева, прибывшего в Бендеры вместе с нами, весьма удивился прибытию спецпосланников государыни императрицы в нашем лице и с трудом удерживал на лице маску невозмутимости.

— Стоило ли Григорий Александрович проделывать столь далекий путь? — обратился Панин к Потемкину, — С моим опытом заведывания делами иностранной коллегии эти переговоры ничего сложного не представляют!

— На то воля государыни императрицы Никита Павлович! — ответил Потемкин, — А это граф Крымский, который так успешно провел переговоры с крымским ханом, что тот испросил у государыни императрицы перехода в русское подданство, за что собственно и жалован титулом, думаю, что его способности к переговорам нам будут весьма нелишними! — представил Потемкин меня.

При словах Потемкина о переговорах по Крыму, лицо Панина скривило так, будто он целый лимон разжевал. Обладая информацией о результатах штурма Бендер и недовольстве Екатерины, полученной нами в ставке Румянцева, сложить «два плюс два» было элементарно — граф Панин, заведующий делами иностранной коллегии, но так и не ставший канцлером, срывается в действующую армию за фельдмаршальским жезлом, штурмует Бендеры, но с жезлом «пролетает как фанера над Парижем» и решает реабилитироваться на переговорном поприще — все подготавливает, а тут «вдруг откуда не возьмись» нарисовались два «хрена» из столицы и собираются все сливки с переговоров снять. Тут у самого выдержанного человека «крышу сорвет». Не знаю, как с врагами у Потемкина, но я точно первого настоящего врага при дворе нажил. Ну да и «флаг ему в руки и барабан на шею», обломаем рога при надобности.

— А что у нас Никита Павлович с организацией переговоров! — спросил Панина Румянцев.

— Сегодня назначена аудиенция представителю рейс-эфенди ваше высокопревосходительство, обговариваем последние детали, поэтому прошу меня извинить, вынужден откланяться, опаздывать на дипломатическую встречу неприемлемо! — подергиваясь от нетерпения, ответил Панин.

Вечером Потемкин сказал нам, что переговоры будут организованы через три дня в селе Хаджимус, верстах в трех от Бендер, по словам Панина, там имеется неплохой дом местного старосты, где и будет непосредственно проходить встреча. В целом, вроде все логично, турки разместились в десяти верстах от Бендер — в Каушанах, столице буджакской ногайской орды, а Хаджимус как-бы нейтральная полоса, но после слов Потемкина в мозг сразу залез червячок сомнений, что-то здесь не так, но что конкретно, пока не понятно. Следующие три дня провели в разговорах, вырабатывая переговорную позицию и вот наступило 15 ноября 1769 года — первый день переговоров.

Вечером, накануне дня переговоров, обсудили с Добрым, Гномом и Пугачевым мои предчувствия и выработали тактику действий — Добрый с Пугачевым непосредственно прикрывают нам спину, а Гном с пугачевскими парнями будут работать в оттяжке — если планируется нападение на зал переговоров, то непосредственная охрана, скорее всего, ничего не поймет, пока их не начнут резать, а вот со стороны «левые» движения турок будут как на ладони и выявив такие, парни прикроют нас огнем из винтовок, чем одновременно и предупредят нас.

Сбор участников выезда был назначен в полдень, в сопровождении казачьей сотни, и вот когда я не увидел среди собравшихся Панина — «червяк сомнений» зарычал, как «потревоженный во время спячки медведь». Все эти дни я Панина не встречал, да и желания такого не возникало, всю информацию до нас доводил Потемкин, поэтому я спросил у него, — Григорий Александрович, а что с графом Паниным, он с нами не едет?

— Увы Иван Николаевич, графу не здоровится, но я уверен мы и сами справимся! — ответил Потемкин.

Я не стал заражать Потемкина своей паранойей, может все обойдется и я надумываю себе лишнего, но как говориться «если у тебя паранойя, это не значит, что за тобой не следят», а пока отсутствие Панина работает на мою версию. Дорога была неплохая и доехали до Хаджимуса, поразившего меня своей безлюдностью, быстро, минут за тридцать. Дом старосты, выбранный для переговоров, находился ближе к восточной окраине села, что было с одной стороны, нам на руку — мои парни могли остаться на околице, не опасаясь удара в спину, но с другой — что в остальной части села совершенно неизвестно.

Турки были уже на месте, на площадке справа от дома находилось примерно полсотни янычаров. Моя паранойя продолжила свое «буйство красок» — турок показательно мало, хотя, по моему разумению, при организации переговоров вопрос одинакового количества охраны у сторон один из первых, который должен быть урегулирован. Казаки выставили караул у входной двери и мы всемером: я, Потемкин, Добрый, Пугачев, писарь из штаба Румянцева и два караульных казака, прошли внутрь здания. В скверно освещенном зале находилось восемь человек, два караульных янычара и шесть богато одетых турок.

Потемкин поздоровался с ними по-французски, в ответ старший из турок поприветствовал нас и на этом собственно первый раунд переговоров закончился. На улице послышались выстрелы винтовок, а из двери в дальней стене зала появился здоровенный турок, что-то прорычал и бросился на Потемкина с обнаженной саблей. Ну наконец-то, а то я уже начал расстраиваться, что моя паранойя беспочвенна — ан нет, не подвели «турецкие друзья». Не собираясь соревноваться с янычаром во владении холодным оружием, я без затей выхватил револьвер и успокоил его выстрелом в голову. Добрый с Пугачевым, обнажив оружие, оттерли к стене безоружного Потемкина, а я выдвинулся чуть вперед и вправо. Потемкин, конечно, выглядел ошеломленным, но переговорщики с турецкой стороны, на мой взгляд, выглядели еще более удивленными — такую реакцию не подделаешь, либо они великолепные актеры, которым поверил бы сам Станиславский.

С улицы продолжали доноситься частые выстрелы винтовок, к которым присоединились звуки сабельного боя и выстрелы кремневых пистолетов, а вслед за первым из двери появилось еще трое янычар с саблями и небольшими арбалетами. Произведя залп в нашу сторону, они вместе с двумя караульными турками бросились на нас в сабельную атаку. Крикнув караульным казакам, чтобы они контролировали дверь у нас за спиной, я выстрелил в грудь самого шустрого, который, продолжив движение по инерции, начал заваливаться прямо на меня. Встретив его прямым ударом ноги в грудь, я откинул его на двигающегося позади турка и прыгнув вслед ударил того кинжалом в ключичную впадину. Оглянувшись на группу Доброго, я удовлетворённо отметил, что наши почти целые, только у Пугачева в левом бицепсе торчал арбалетный болт и у Доброго, прикрывшего собой Потемкина, дырка от болта в черкеске, а турки валяются у них под ногами. Подбежав к двери, из которой появлялись турки, я прикрыл ее и не обнаружив запора, крикнул казакам, чтобы привалили ее трупами, а сам переместился к нашей двери и аккуратно выглянул наружу.

На площадке перед домом тоже все заканчивалось. Наша сотня, ощетинившись саблями и заняв круговую оборону, стояла в окружении валяющихся вперемешку тел турок и казаков, по дороге от околицы в штурмовом порядке «елочкой» двигалась, контролируя пространство стволами винтовок, группа Гнома, а оставшиеся в живых турки улепетывали по направлению к Каушанам. Повернувшись к туркам, стоявшим посреди зала как статуи, я попросил Потемкина перевести мои слова, — Господа переговорщики, у вас одна минута, чтобы объяснить произошедшее здесь!

Со слов рейс-эфенди Мухсинзаде Мехмед-пашы, десяток раз за разговор поклявшегося Аллахом, для него произошедшее было таким же сюрпризом, как и для нас. Зная, чего стоят клятвы Аллахом перед кафирами, то есть не мусульманами, можно было бы сильно не прислушиваться к его лепетанию, но я видел их первую реакцию, которую подделать очень сложно. Поэтому пороть горячку не стоило. Допрос немногих раненых турок, захваченных нами по окончании боя, показал, что тихое течение жизни их сотни, которой предстояла рутинная работа по изображению охраны рейс-эфенди на время переговоров, нарушилось позавчера. Именно тогда Селим-бей, командир охраны, которого я успокоил первым, собрал десятников и сказал им, что русские собираются напасть на Мехмед-пашу во время переговоров и они обязаны опередить нас. А дальше все просто — часть отряда разместилась с арбалетами в окрестных домах и должна была неожиданно напасть на казаков, но их «спалили» Гном с командой. В итоге мы все же потеряли двадцать пять человек против полсотни турок.

Посоветовавшись с Потемкиным, решили оказать помощь раненым туркам и отправить их обратно в Каушаны с информацией о том, что турецкая делегация приглашена в Бендеры, так как здесь в селе небезопасно, и дальнейшие переговоры будут проходить в крепости. По возвращению в крепость и докладу Румянцеву, он собрал военный совет на который, кроме нас троих, пригласили Панина и графа Шереметева.

Первым взял слово, очень уж сильно взволнованный, Панин, — Господа это немыслимо! Напасть на дипломатическую миссию! Необходимо немедля прекратить переговоры и направить турецкому султану ноту о недопустимости таких действий!

— Ваше высокопревосходительство, не стоит принимать поспешных решений! — спокойно начал излагать свою позицию Потемкин, — С этим происшествием следует спокойно разобраться, но это не отменяет главной нашей цели — заключить выгодный России мирный договор. Судя по тому, что мы уже знаем, рейс-эфенди в этом не замешан, тогда что мешает нам начать переговоры с оппонентом, поставившим себя в еще более уязвимое положение!

— На том и порешим, вам Григорий Александрович государыня императрица поручила это дело, за вами и окончательное решение! — не стал рассусоливать и завершил совет Румянцев.

Слова Панина о необходимости прекращения переговоров упали на основательно удобренную подозрениями о его неприглядной роли в последних событиях почву: неожиданный перенос на три дня согласованной даты переговоров, его странная болезнь, показания турок и его нервная реакция — но подозрения к делу не пришьешь, он ведь не абы-кто, здесь «доказуха» должна быть железобетонная, а ее у нас нету. Ладно «утро вечера мудренее», завтра будем разбираться.

На следующее утро приступили наконец к переговорам, которые в очередной раз пришлось завершить даже не начав, так как при уточнении полномочий рейс-эфенди, оказалось, что вопрос принадлежности Крыма может обсуждать только великий визирь Оруждар Сулейман-паша, а для нас этот вопрос являлся краеугольным камнем.