Баллада: Осенние пляски фей

Нуала

Джеймс много спит. Нетрудно догадаться, что он спит, когда ему скучно, грустно или когда он пытается убедить себя в том, что у него все отлично. Причем засыпает он в самое неподходящее время: утром посреди урока или под вечер, так что потом, когда остальной мир отдыхает, у него сна ни в одном глазу. Круглолицый сосед Джеймса твердо убежден, что режим «сплю-когда-хочу» — признак уверенности в себе, но я-то знаю, что Джеймс просто над собой издевается.

Одним прохладным днем он спал, свернувшись в своей постели, а Круглолицый где-то в другом месте что-то делал с гобоем. Я сидела на краю кровати и наблюдала, как Джеймс спит. Его сон, как и все остальные его дела, выглядел напряженным, как будто он соревновался и ни на секунду не мог ослабить оборону. Он подтянул исписанные руки к лицу, чуть ли не в узел сплетя запястья странным, красивым жестом. Косточки на кистях побелели от напряжения.

Я подвинулась чуть ближе и, не касаясь, провела рукой над его кожей, которая в ответ на мое присутствие моментально пошла мурашками. Я невольно улыбнулась.

Джеймс вздрогнул, но не проснулся. Он летал во сне. Вроде бы люди, которые летают во сне, — самовлюбленные маленькие засранцы. Где-то я это читала.

Ну что ж. Я могу навеять ему незабываемый сон. Я переместилась на другую сторону кровати, балансируя на грани видимости, чтобы не разбудить его, и всмотрелась в нахмуренное лицо. Я бы с удовольствием навеяла ему видение о том, как он случайно лажает перед целой кучей народа, или что-нибудь такое же унизительное, но все дело в том, что я так не умею. Лучше всего мне удаются сны мучительно прекрасные, такие, после которых люди просыпаются и чувствуют себя обездоленными. Я на собственном опыте убедилась, что с этим нельзя слишком усердствовать: один из первых моих учеников покончил с собой после такого сна. Честно. Некоторые совершенно не умеют страдать.

Я осторожно провела руками по волосам Джеймса. Он снова задрожал — то ли от холода, то ли от предчувствуя того, что я собиралась сделать. Я вошла в его сон, приняв свой обычный отвратительно-шикарный вид.

Он дернулся и жалобно спросил:

— Ди?

Я скоро ее возненавижу.

Я резко воплотилась — даже голова заболела — и стукнула его по голове:

— Проснись, червяк.

Джеймс содрогнулся и, не открывая глаз, сказал:

— Нуала.

Я смотрела на него.

— Еще я известна тем, что я — единственная женщина, которая когда-либо окажется в твоей постели, неудачник.

Он со шлепком закрыл лицо руками:

— Боже милосердный, голова просто раскалывается… Убей меня, злобное создание, и избавь меня от моей доброты.

Я пережала ему горло пальцем, чуть-чуть, чтобы он не мог сглотнуть без моего позволения:

— Не искушай меня.

Джеймс откатился из-под моего пальца и уткнулся лицом в бело-синюю клетчатую подушку. Его голос звучал приглушенно:

— Нуала, ты такая обаятельная. Сколько лет ты уже освещаешь нашу грешную землю ярким светом своей выдающейся личности?

Я заметила, как он мысленно перебирает варианты: сто, двести, тысяча лет. Он думал, что я такая же, как остальные.

— Шестнадцать, — отрезала я. — Ты что, не знаешь, что неприлично задавать такие вопросы?

Джеймс повернулся ко мне, и я увидела, что он хмурится.

— Я часто веду себя неприлично. Шестнадцать — по-моему, совсем недолго. Ты же имеешь в виду годы, а не столетия?

Отвечать было не обязательно, но я не стала упираться:

— Не столетия.

Джеймс потерся лицом о подушку, как будто мог таким образом стереть остатки сна, затем посмотрел на меня, вопросительно подняв бровь. Не отводя глаз и не меняя выражения лица, он проговорил:

— Наверное, феи… как бы это сказать… развиваются намного быстрее людей.

Я соскользнула с кровати и присела на корточки рядом с ним, чтобы наши глаза были вровень:

— Хочешь услышать на ночь милую сказку, человек?

— Бесплатно?

Я зашипела сквозь стиснутые зубы.

Он повел плечами и махнул рукой, чтобы обозначить, что ему все равно, как я реагирую.

— Давным-давно, тринадцать лет назад, в штате Вирджиния объявилась фея. Уже полностью развитая и в сознании, но с совершенно пустой башкой. Она абсолютно ничего не помнила о том, как туда попала, кроме того, что это было как-то связано с огнем. Жила себе, встретила других фей и быстренько сообразила, что она, как и остальные феи, практически бессмертна. Вот только в отличие от прочих, каждые шестнадцать лет на Хеллоуин она сгорает дотла, а потом совершенно волшебным образом восстает из пепла как новенькая, но без памяти, и точно так же проводит следующие шестнадцать лет, и следующие, и следующие. Вот и сказочке конец.

Я отвернулась. Зачем я все это рассказала?

Джеймс помолчал, а потом произнес:

— Ты сказала «феи».

Вот уж чего не ждала…

— И что?

— А я думал, что Они — вы — терпеть не можете, когда вас так называют. — Джеймс сел на кровати. — Я думал, о вас нужно говорить, пользуясь всяческими замечательными эвфемизмами. Ну там, «добрый народ» или «Тот-Кого-Нельзя-Называть». Черт, запутался в фольклоре.

Я вскочила и заметалась по комнате в поисках чего-нибудь тяжелого или острого.

— Ну я все-таки не одна из Них, правда? Ладно, плевать. Не знаю, зачем я тебе рассказала. Такие эгоисты обращают внимание лишь на свою драгоценную персону.

— Нуала. — Джеймс не повышал голос, но напряжение так возросло, что его слова казались криком. — Давай теперь я расскажу тебе милую сказку. Чуть больше месяца назад я вышел из больницы. Я провел там все лето, пока мне собирали по кусочкам голову и зашивали легкие.

Я перевела глаза на свежий, почти не прикрытый короткими волосами шрам у него над ухом и вспомнила о бессмысленном шраме у меня на тазовой косточке. Для Джеймса в нем был смысл.

— Они разбили мою машину, мою потрясающую машину, которую я всю свою сознательную жизнь доводил до совершенства. Они сломали жизнь моей подруге, почти убили меня, а все, что нам осталось, — это шрамы и ты возле моей кровати.

Он поднялся, посмотрел мне в глаза и скрестил руки на груди. Он выглядел таким печально-смелым. Внутри него так ярко сияли золотые искры, что я чуть не зашаталась от голода.

— Так скажи мне, Нуала, с какой радости я сейчас должен думать о ком-то, кроме своей драгоценной персоны?

Мне нечего было ответить.

Он развернулся и схватил с кровати коричневый свитер с капюшоном.

Я выпалила:

— С такой, что я Их вижу, а ты — нет.

Джеймс замер. Он не дернулся, не отреагировал — просто замер. Надолго. Когда он наконец обернулся, натягивая свитер, он уже справился с собой.

— Еще один твой бесценный дар. Я на вас на всю жизнь насмотрелся. Не обижайся, тут ничего личного.

Я ухмыльнулась:

— А мне кажется, что не насмотрелся. Куда бежишь?

Джеймс с несчастным видом натягивал кроссовки. Мы оба знали, что он бежит навстречу королю терновника.

— Ну чего ты хочешь? — Джеймс протиснулся мимо меня, как будто я — пустое место. Просто очередная знакомая. Ему плевать на знакомых, на всех, кроме этой дуры Дейдре, которой, в свою очередь, плевать на него. — Я никогда не соглашусь.

Он вышел и аккуратно прикрыл за собой дверь. На его месте я бы хлопнула ей изо всех сил. Да я и на своем месте хотела ей хлопнуть. Несколько долгих минут я стояла в его комнате, воображая, как Джеймс, следуя своему еженощному маршруту, выбирается через окно на первом этаже, чтобы не идти мимо комнаты Салливана.

Я могу сдаться. Могу найти какого-нибудь другого парня, сияющего золотым обещанием, и забрать жизнь у него, но что толку? У меня все равно времени только до Хеллоуина. Я не умру, даже если никого не найду. Мне совершенно нечего терять. Мне нужен Джеймс.

Я вихрем вылетела из окна в темное ночное небо, проплыла на абстрактных человеческих мыслях и нашла Джеймса: маленький теплый огонек, притаившийся в высокой золотистой траве холма. Он наверняка почувствовал, что я приземлилась рядом, но ничего не сказал, когда я медленно проявилась, ощущая кожей холодный вечерний воздух.

Я сердито выдрала пучок травы и начала разрывать каждую травинку на маленькие кусочки. Когда-то я видела, как фея разорвала на куски человека. Он осушил болото за домом и случайно убил фей, которые жили в воде. Фея колодца затащила бедолагу на старое болото и разорвала на части. Я спросила за что, ведь он и не подозревал, что в болотах живут феи. Косматое создание с жабрами прошипело в ответ: «Незнание не оправдывает преступление». Именно тогда я поняла, что я отличаюсь от остальных.

Это называется милосердие. У меня оно есть, а у других фей нет. И еще много чего.

— Можно спросить, зачем ты приходишь сюда каждый вечер? Мог бы в это время строить алтарь в свою честь.

Джеймс заворчал. Я услышала в отдалении первые ноты песни. Он закрыл глаза, как будто звук причинял ему физическую боль, и саркастически прошептал:

— Я получаю физическое удовлетворение от собственной храбрости, когда сбегаю. Я сейчас уже порядком завелся. Пощупай мои соски — они твердые, как камушки.

Я поморщилась:

— Ну, если тебе нравится…

— О да, — ответил он, не отрывая взгляд от горизонта, где вот-вот должна была появиться голова с оленьими рогами.

— Ты понимаешь, что это небезопасно? — спросила я. — Помнишь, я говорила, что бывают и похуже меня? Это как раз тот случай. Ты совсем не соображаешь?

Я увидела огромные рога на мгновение раньше Джеймса, схватила его и потянула в траву, чтобы мы оба спрятались. Мы свернулись в клубки рядом друг с другом, подтянув колени к подбородку, рука к руке, голова к голове. Я чувствовала, как он дрожит от моего присутствия, предупрежденный своим странным даром, но он не отстранялся.

Я зашептала ему прямо в ухо:

— Это Кернуннос. Гвин ап Нидд. Гадес. Гермес. Король мертвых.

Песня стала громче, она плакала и голосила, и я чувствовала, как Джеймс борется с ее притяжением. Он неслышно зашептал, наверное понимая, что я читаю его мысли:

— О чем он поет?

Я тихо переводила:

Джеймс трясся, опустив голову, прикрывая ее руками. Он так и сидел, прижав к затылку руки с побелевшими костяшками, пока песня не затихла и солнце не зашло, погрузив нас в темноту. Затем медленно сел и посмотрел на меня так, что я поняла: между нами что-то изменилось. Вот только что именно?

— У тебя бывают предчувствия, что произойдет ужасное? — спросил Джеймс, в сущности не ожидая ответа.

Я тоже села:

— Обычно ужасное — это я.

Джеймс натянул капюшон и встал. Затем — о чудо! — протянул руку, чтобы помочь встать мне, как будто я — человек, и хрипло произнес:

— Ты сама говорила — бывают и похуже.