Балтийская Регата

Кто кого или кошкины мышки

В мае месяце Банщику предстояло отвезти свои донесения лично в Кронштадт. Шли на торпедном катере, скорость под 58 узлов, аж рубаху завертает. Он-то не страдал, а на мостике полный ахтунг. Командир, сигнальщик и рулевой в коже с мехом внутрь, на головах такая-же кожа шапкой от макушки до плеч, только прорезь для глаз узкая, очки, краги на меху и унты. Всё едино продрогли до костей. Кое-где лёд ещё оставался, приходилось виражи закладывать, только пыль водяная за кормой.

Николай Васильевич принял его приветливо. Заставил рассказать о всех боях и приключениях. Отправил его отсыпаться. Затем, прочитав донесение, и исправив что-то несущественное в бумагах, написал представление на орден Красной Звезды младшему лейтенанту Волочкову, свои пояснения. Запечатал всё бумаги в конверт и опечатал. Он знал, как устал Банщик и как ему тягостно сейчас находится здесь, в крепости. Утром он дал предписание младшему лейтенанту убыть в Ленинград для доставки секретного пакета в Большой дом на Литейном, там находился и третий отдел КБФ. В виде напутствия сказал, что отпуска дать не может, но отсылает Банщика в Ленинград на неделю, и чтобы он его здесь не видел через две минуты и до конца семидневки.

Все дороги ведут в Рим, а дороги войны ведут к интендантам. Чего там засыпали интенданты в его мешок он даже смотреть не стал, всё равно не все, но ему хватит.

К вечеру он уже топтался на пирсе, к которому должен подойти катер и у него спирало дыхание от горя, хотя голодная ненависть уже давно была сыта местью и заморожена снегом и льдами. Небо в этот день было просто пасмурным. Катер подошёл, как всегда, вовремя, офицер перескочил на борт с несколькими другими пассажирами, но от причала отвернулся. Боялся смотреть в ту сторону. Если сказать правду, то Кронштадт для Банщика стал проклятой землей, где всё напоминало Милу и где ничего не хотелось видеть. Он даже не ходил в дом Милы и даже не узнал, что Ида Яковлевна тоже погибла. Ну, а если бы узнал? Одной пыткой больше, одной меньше убитому сердцу все едино.

Но место последней швартовки своего буксира он посетил и, мысленно, усмехнулся тому, что между ним сегодняшним и тем «покорителем портовых вод» пролегла, за немногим более полугода, целая жизнь. Жизнь на войне течёт секунда за десять, не меньше, такой уж парадокс временной загогулины выдумала жизнь. Кто не верит пусть сам испытает. Ещё и сейчас, в некоторых, довольно паскудных местах нашего шарика, тикают часы дичайше окаянного времени, ещё и сегодня, вот прямо сейчас, где-то и у какого-то несчастного бедолаги, у которого всего-то одна жизнь, у малахольного, идут секунды одна за десять, а то и вовсе уносит его за горизонт великой тайны игривая затейница с косой.

— Вжик, вжик, вжик! Уноси готовенького! Кто на новенького? Я тебя иду искать!

Внезапно обдало жаром и ощутимо толкнуло волной воздуха Банщика сверху. Где стоял, там упал на железо палубы. У-у-у-х! Толкнуло взрывной волной корпус буксира и в двадцати метрах слева по борту поднялся столб ила и грязной воды в венчике из пара. М-м-м-ух! И второй удар по корпусу кувалдой уже с правого борта и поднимается грязный фонтан мути справа! Вилка. Белые ночи окаянного времени, однако. Не спи — замёрзнешь навсегда! А что ты сделаешь если ты как пупок на пузе залива, хоть и лежишь на металле? 7 узлов буксира не 58 торпедного катера, кошка с южного берега лениво играет буксиром — мышкой не в первый раз. Кто сказал, что снаряд воет в полете? Твой молчит, что партизан в гестапо или иногда толкает воздух к тебе. Потом обдаст, если промажет ненароком, и долго трясешь головой, пробуя что-то услышать. Слышишь только сейчас звук двух выстрелов на берегу. Главное в этой правде бытия слово «Слышишь». Золотые вы мои, милые ворота, но как же вы далеко, да и причал крепости совсем не близко. Вдруг полканом, тяжело, р-р-р-гээавфф! Крепость лениво посылает снаряд или стоящий в крепости корабль ругнулся? Там, на юге, на занятой врагом твоей земле, поднялся куст черной земли, застыл, да и опал медленной пылью. Испугалась кошка, юркнула под метлу. Это тебе флот, а не что-то на палочке! Живём.

А буксир так и идёт себе. Большие дерутся — мышке раздолье. Привычка — вторая натура. А что елозить попусту попой по зеркалу? Невольно станешь пох… Как это там у Пушкина или Лермонтова? Филантропом? Да нет! Вот ведь, медяшка не драеная, память отшибло… ФАТАЛИСТОМ, якорь ему туда-сюда! А фаталисты, надо вам сказать, господа товарищи, по всем умным книгам живут меньше, чем те, что ломают судьбу под себя. А как же не понукай судьбу? А это борьба и единство противоположностей в своей незамутнённой красе марксистской философии и не более. А как быть с горизонтом истины? Как? Как? Каком сверху! Ну и воняет же эта тина!!! То-то все мысли затейливые! Всё, придется стирать. Угораздило волной плеснуть на палубу, а там Банщик лежит и философиям предаётся. А где сух пай? Во, здесь, и даже не мокрый. В маленькой каюте, куда вход с кормы и по трапу вниз, места нет. Да и не безопасно там, это уже в крови. Лучше на левом борту. Но лучше не значит чище. Ничего, грязный, но живой тоже не плохо.

Так в высоких размышлениях о чуде бытия он и прибыл на буксире через Золотые ворота в Большой бассейн порта. Перескочили козликами на берег. Да, запашок от меня… адекватный. Войной пахну, в самом её золотом варианте линейки запахов. К начальству в таком виде нельзя. Придётся добраться до квартиры и там переодеться. Башка решил — ногам проблема. Но оказалось всё уже изменилось. Город очищен, снега нет, трамвай ходит и даже билеты продают в нём. У Исаакия огороды возделывают. Но фронт громыхает, не ушел никуда. На проезд до дома полчаса ушло. Но запах его всех шокировал, и не станешь же объяснять, что это не он, а его. Пришлось пережить, отвернулся от всех, зад показывая, что нет там ничего жёлтого. Или это ему только казалось и нет никому до него дела?

До дома он добрался в половине десятого. Дверь опять была закрыта и у него опять не было ключа, но хоть никто не пытался огреть его доской, да и вообще никого в парадной не было. Было темно и пахло пылью. С детства он помнил этот запах, только ещё был запах кошек, которые жили почти в каждой квартире, а сейчас этого характерного аромата не было. Он применил полученные знания и с помощью двух примитивных отмычек открыл врезной замок двери.

В квартире был идеальный порядок и чувствовалась, что здесь живёт трудолюбивая женщина. На кухне царил просто идеальный порядок и даже вода текла из крана. В ванной тоже была вода, только дров для растопки титана не было. Банщик быстро снял с себя китель и брюки, наскоро помылся под краном холодной водой и, энергично вытерся полотенцем. Оставив свою одежду в ванной, почувствовал себя готовым к бою и походу. В мешке у него был комплект белья и формы. Перевесив свою медаль на другой китель, он быстро оделся, взял документы, пакет из штаба и поехал на Литейный.

Большое серое здание на Литейном проспекте, 4 пользовалось у Ленинградцев довольно дурной славой. Здесь размещалось НКВД. Бытовало мнение, что это самое высокое здание в Питере так как из него можно было разглядеть и свою могилу, и Магадан. Здесь же размещался и третий (Особый) отдел КБФ.

Прибыв по адресу, он спросил куда ему пройти, чтобы отдать донесение. Дежурный ответил, что там сейчас полный хаос, так как пару часов тому назад взорвавшимся у здания снарядом было полностью выбито окно в кабинете заместителя командира нужного Банщику отдела и убит сам капитан третьего ранга Свешников. Его дела вроде бы принимает капитан-лейтенант Шиндель.

Переварив информацию, Банщик решил идти в отдел сразу. В отделе стояла суета, пахло пылью и пожаром. Постучавшись и получив разрешение войти, он вошел в кабинет. В кабинете всё было вверх дном. На месте выбитого вместе с рамой окна возились два солдата и заделывали ущерб фанерой от ящиков. Горела тусклая лампочка под потолком. Бумаги со стола, раскиданные по всему кабинету, уже были собраны и кипами лежали в совершенном беспорядке. На полу был толстый слой грязи, осколков битого стекла и щепок. Крупные остатки от рамы уже были собраны в поленницу. На полу и даже на столе ещё была кровь Свешникова, но само тело уже унесли.

Возле стола стоял маленький и лопоухий с короткой шеей человечек в кителе с погонами капитан-лейтенанта. Банщик представился ему и передал донесение. Капитан-лейтенант был очень занят, и не выглядел убитым горем, а скорее выглядел именинником. Он приказал Банщику явиться послезавтра к 11.00 в его кабинет, после чего они расстались.

Выходило, что у Банщика в запасе почти два свободных дня до разбора уже его «полетов», а не полета снаряда из жерла немецкой пушки, и следовало наиболее продуктивно использовать такой подарок судьбы. Выйдя из Большого Дома на Литейный проспект, он повернул к Литейному мосту. Затем прошел налево по набережной Кутузова на Дворцовую набережную.

Нева в этом месте широка и постоянно дуют ветра. Летом здесь прохладно гулять, а в июне любоваться разводкой мостов. Но поздней осенью или зимой здесь очень холодно, особенно на мостах. Зато здесь самые красивые виды Ленинграда. Видно Петропавловскую крепость, стрелку Васильевского острова с ростральными колоннами и кунсткамерой, а со стрелки открывался потрясающий вид на Зимний Дворец.

Недалеко от стрелки жил и Банщик. На Среднем проспекте Васильевского острова в доме 19, квартира 3. Отец и мать переехали туда в Гражданскую, после чистки Петрограда озверевшими толпами мародёров, деклассированных элементов, пьяниц и просто бандитов от остатков холуев царского режима. В происходящем никакие большевики не брали участие. Просто весь бандитский Питер, после отъезда правительства в Москву полностью вышел из-под контроля. Большевики не препятствовали этому вандализму, чтобы раз и навсегда показать буржуям кто теперь в стране хозяин и пресечь всякое вольнодумство. Об этой истории Ленинграда до сих пор мало кто помнит. Под буржуев шли все нормальные жители Петрограда от мала до велика. Господ вешали, резали, выбрасывали из окон, женщин, девочек и мальчиков долго перед смертью насиловали. Так большевики ломали свободолюбие и свободомыслие Петроградцев. Кровью убийствами и грабежами. Толпа шла методично, очищая от нормальных людей дом за домом, квартиру за квартирой. Спрятаться от неё было практически невозможно. В считаные окаянные дни громадный город опустел. Трупы не хоронили, а, в лучшем случае, сбрасывали в Неву и каналы. Мало кому удалось спастись где-то в самых бедных домах, в опустевших ночлежках бандитов, проституток и воров, на окраинах в лесах и в окрестных селениях и деревнях. До середины двадцатых годов город стоял почти пустой, разворованный и запущенный. Многие здания тогда сгорели и их некому было восстанавливать.

Пришлось кинуть кличь по соседним городкам и сёлам и в город поехало много людей. Сначала с большой опаской, так как все в окрестностях знали о трагедии, а затем и без опаски, спасаясь от ужасов жизни в карельских и русских деревнях, где начинался свой виток дичайшего времени, геноцида и окаянства.

В числе первых в город приехали и родители. Самого переезда он не помнил, так как был очень мал тогда. Заселились в пустую не большую, но опрятную квартиру одного из доходных, в прошлом, домов которых было очень много, нимало не интересуясь кто там жил ранее. В квартире к моменту вселения ничего уже не осталось, кроме наглухо вмурованного в стену, разделяющую дом 19 и 17 на кухне, массивного комода резного дерева. В детстве он любил разглядывать затейливую резьбу этого облупленного комода. Здесь и прошли детство и отрочество Банщика.

Зимами на Васильевском довольно холодно. Прямые и широкие проспекты и регулярная планировка улиц не для севера, гуляет здесь ветер хозяином, Осенью и зимой сыро, ветрено и ознобно. Самое хорошее время июнь и август, в июле тоже бывает много дождей. Банщик всегда с нетерпением ждал июня. День рождения у него был в самом конце мая двадцать четвертого числа. Сегодня как раз был этот день. На душе было радостно, светло и чисто, день был спокойный, постоянные Балтийские тучи оставили небо омыв его водой и протерев насухо своими растрепанными кудрями. Поэтому солнышко светило во весь небосвод.

Он шёл к дому и вспоминал глухие питерские дворики, часть из которых была закатана асфальтом, но далеко не все. На лето детей вывозили на дачи и в лагеря. Купание в речке или озере, мошкара, лес и комары, но было очень весело. Правда не всегда Банщику и его братьям выпадали такое. Раза четыре всего и то только потому, что мама устраивалась на лето поваром в эти лагеря. В начале смены и в конце устраивались пионерские костры для детей. В костре пекли картошку и потом все перемазанные сажей бегали с этим нехитрым и обожжённым овощем по поляне, перекидывая горячее лакомство с ладошки на ладошку.

Он прошел Троицкий мост и дошел до Дворцового. По нему пересёк Неву до стрелки Васильевского острова и, по набережной Макарова, прошел до Среднего проспекта, а по нему до своего дома. Поднявшись на свой второй этаж, опять открыл отмычками дверь квартиры.

С момента его ухода в квартире никто не побывал. Он постирал грязную форму, развесил её на веревках в ванной, а затем решил сделать себе поесть и приготовить себе постель. Неведомая квартирантка явно заняла спальню родителей, поэтому он решил накрыть себе постель в своей комнате, которою он делил когда-то с братьями. Всё хранилось в нижних ящиках комода.

Комод и сейчас сиял чистотой и лаком. Банщик погладил чистый лак комода, вспоминая, как насмотревшись в магазинах «Случайных вещей» в тридцать седьмом году, перед самым его окончанием школы, отец решил сам сменить потертый черный лак комода. Тогда они вместе долго и кропотливо очищали лак не совсем обычной шкуркой светло серого цвета. Оказалось, что это шкура акул, у которых на каждой мелкой чешуйке растет маленький изогнутый зубец. Плакоидная чешуя, как он вычитал потом в книге «Ихтиология». Тогда они развели на три месяца такую пыль, что мама постоянно ходила злая и ворчала на них. Работа была очень кропотливая, но, когда они покрыли комод четырьмя или пятью слоями темно-вишневого лака, комод стал самым красивым предметом мебели. Мать была очень рада и даже приготовила для них праздничный обед с беляшами и бульоном из телятины.

В нижние ящики комода всегда было очень трудно добираться. Вот и сейчас, надо было открыть дверцу и выдвинуть внутренние глубокие ящики. Когда он двигал на себя верхний, одна простынь упала за внутреннюю стенку ящика да так неудобно, что пришлось все три ящика полностью вынимать. Когда он вынимал простынь. согнувшись почти к самому полу, то она где-то в глубине зацепилась у самого пола за неприметный выступ дерева. Банщик дернул за неё, она потянула выступ и, с тихим щелчком, комод отошёл своей правой стороной от стены. Такого никогда, сколько он помнил себя, не случалось.

Он посмотрел в щель между комодом и стеной. Комод был сделан так, что создавалось полное впечатление, что он именно вмурован в стену и никто, никогда не пытался его выломать из стены. В щели проглядывал проем в какую-то комнату, а комод был дверью в нее. Отодвинув правый угол комода, который отошёл от стены без единого звука, он вошел в комнатку. Даже не комнатку, а простенок между домами шириной в метр. Там было полно паутины и пыли, но и паутина и пыль покрывали аккуратные стопки серебряной и позолоченной посуды, стоящие на стеллажах в четыре ряда с одной стороны и затейливые ящики шкафа, с другой стороны. Он выдвинул один из ящиков и увидел разноцветные камешки, лежащие в отделениях, разложенные по цветам и размерам. В другом ящике лежали золотые царские червонцы. Он взял одну монетку и один зелененький маленький камушек. Задвинул ящички и вышел на кухню в совершеннейшем изумлении. Закрыл дверь комодом, который с тихим щелчком встал на место. Они с отцом, когда шкурили комод, даже и не предполагали, что он скрывает такую тайну. Он завернул монетку и камешек в обрывок газеты и положил в карман брюк.

Решил посоветоваться потом с Клепиковым. Тут дверь открылась и, опасливо озираясь через порог переступила очень тощая фигурка девушки с темными волосами.

— Входи, Галя, не бойся, это я — сказал Банщик.

— Да я и не боюсь. — Правой рукой девушка немного взмахнула характерным жестом, означавшим смущение и явно перевела дух.

— Ладно, как ты? Я вот тебе немного продуктов привез. Не бойся, я не на долго. Всего-то на недельку и постараюсь тебя не стеснять.

При словах о продуктах, Галя оживилась. Она рассказала, что зимой выжила только благодаря его пайку. Через несколько дней после отъезда Банщика, она нашла работу в коммунальной службе осажденного города. Ходили по домам, искали умерших, тушили зажигательные бомбы во время воздушных тревог, а самое главное, получали рабочую норму продуктов. Это помогло продержаться до весны. Потом, вместе со всеми выжившими, убирали город от мусора и трупов, запускали городской трамвай. Работали женщины, а мужики уже все были на фронтах, кроме ответственных работников и, иногда, милиционеров. А так и все милиционеры были женщины. Немногих мужиков редко можно было встретить. Всё только военные, или, если с работы отпросился и домой идёт или наоборот на работу. Расспросила она и его где был и что делал. Он рассказал, что мог. Он сказал, что завтра совершенно свободен, а в Большой Дом ему надо только послезавтра. Так за болтовней пролетел весь вечер. Дав ему запасной ключ от дома, она пошла к себе, а он к себе. Следующий день прошёл у него тоже в хлопотах. Высушенную форму надо было погладить, надо было все-же сходить на кладбище ко всей семье. А там действовать по обстоятельствам. Не плохо было бы прикупить продуктов на чёрном рынке для Гали. Подумано-сделано. Лезем в буфет, достаем десяток десяток и, вперед. Погладил всё, затем пошёл на кладбище. То, что он там увидел… не прибавило это ему энтузиазма в надежде найти место упокоения своих близких и любимых. Следующим пунктом программы был рынок. Он уже знал, что разбитные бабы с отвислыми грудями, предлагающие котлетки это и есть людоеды, поэтому решил покупать только продукты не животного происхождения или, если найдет, яйца.

На рынке было всё, даже суета, толкотня, махорка, её дымок и возня толпы, даже самодельные детские игрушки были, но еды не было, даже пирожки и котлетки из мяса не продавались. Потолкавшись то тут, то там, некоторое время между разложенным товаром, он понял, что здесь идет торговля только прошлой жизнью и не более. Везде шныряли подозрительного вида мальчишки. Одного он поймал, когда тот пытался залезть ему в правый карман.

— Так, любезный. Где тут едой отовариться? — строго спросил он пацана.

Тот прекратил вырываться и ответил вопросом на вопрос:

— А что мне будет?

— Леща получишь.

— Ну тогда сам и ищи. — крикнул пацан, только вот вырваться не сумел.

Банщик колол ценного языка долго, но со знанием дела, вдумчиво и въедливо, но без мордобоя и членовредительства. Правда пару лещей ему пришлось дать по давно не стриженной макушке. Затем речка признательных показаний потекла ровно и полноводно к логической дельте — «продукту непротивления двух сторон» или подписанию коммерческого контракта, как кому угодно называть некое соглашение между высокими договаривающимися сторонами. Они пошли куда-то в сторону от рынка. Не далеко в очередном глухом дворе была дверь, ведущая в полуподвальное помещение без окон. Там оказался склад продуктов. Здесь было все, мука, сахар, сгущёнка, тушёнка. Все ленд-лизовское с красивыми этикетками и надписями на английском и русском языках. Нет, конечно, всего было немного, но по наименованиям всё было в широком ассортименте. Чувствовалось, что подпольный магазин снабжался неплохо и из источников, полноводно бьющих в здании бывшего Смольного Института Благородных девиц, а по совместительству штаба революции и обороны Ленинграда. Но за десять червонцев он купил совсем не много. Как раз, чтобы забить до отказа свой вещмешок и не более, ну и пацану немного перепало, не только широкой водоплавающей рыбы. На показавшийся высоко в небе светящийся шар желтоватого цвета они внимания не обратили.

Вечером с Галей они устроили пир с настоящим чаем, сахаром, сухой колбасой и оладьями. Опять поболтали ни о чём и разошлись по кроватям. Девушка, конечно, задумчиво смотрела на него, как умеют только девушки, но Банщик не мог нормально флиртовать. Слишком тяжела была ещё рана, она кровоточила беззвучно и невидимыми каплями на душе, особенно после картины ада на кладбище острова Декабристов, и не было на свете той силы, которая бы помогла просто немного облегчить эту боль. Галя была для него скорее, как младшая сестренка и не более. Утром, одевшись в свежую форму, он пошел в Большой Дом на Литейном.

Большой Дом встретил его сегодня тишиной своих длинных коридоров и гробовой массивностью добротных дверей кабинетов. Дорога была уже знакомой, и он вскоре и вовремя стоял перед нужной дверью. Получив разрешение, вошёл. Шиндель встретил его радостно, как желанного гостя, предложил сесть. Затем не убирая улыбку с комичной физиономии порылся у себя на столе, достал папочку и вынув оттуда чистенький листочек бумаги с колонкой записей положил его перед собой. И началось.

Сначала это казалось весёлой беседой, так как лопоухая голова Шинделя никак не вязалась с серьезной и ответственной работой, выполняемой им., посыпались вопросы один страннее другого.

— Почему вы расстреляли потенциальных агентов на Гогланде?

— Каких агентов? — не понял банщик.

— Вот вы пишите, что взяли в плен троих финских солдат. Так?

— Да. Такое было.

— Почему вы их расстреляли, а не попытались завербовать и отпустить на финскую сторону?

— У нас просто не было на это времени.

Ну не рассказывать же идиоту о том, что людей своих было мало даже для обороны, а выделять минимум двух бойцов для охраны пленных и выделять им какое-то специальное место — это было вообще за гранью реального. Но Банщик попытался это сделать, чувствуя, что понимания не добился.

— Почему вы не перевели захваченные плав средства на Лавассааре?

— Каким образом? По трехметровым торосам из льда?

— По полыньям, по просветам. Вы же штурман.

Банщик сразу понял, что этот ушастый воин вовсе не дружит с головой. Что он обычный сумасшедший.

— Почему вы не отошли с основными группами, а остались на острове? И вообще почему вы отошли?

— Я прикрывал отход. Силы были не равны. На нас шло четыре батальона при поддержке танкеток, легких танков и бронемашин, при поддержке артиллерии и минометов. После высадки финских сил и расчленения обороны мы не могли больше оказывать им сопротивления. Ранее обещанная нам авиационная поддержка отсутствовала.

— Я вас спрашиваю почему вы отошли без приказа, а не о силах противника.

— Почему вы остались на острове?

— Потому, что капитан-лейтенант был ранен и 30 солдат, в случае его смерти остались бы без командира.

— Когда вас завербовали? — вдруг закричал фальцетом Шиндель.

— Я спрашиваю ещё раз, когда вас завербовали белофинны?

— Меня никто не вербовал, я дрался до последней возможности.

— Почему вы не вынесли с поля боя капитан-лейтенанта?

— Он был безнадёжно ранен и остался прикрывать наш отход добровольно.

— Вы бросили своего командира в бою. Имейте ввиду, что нам всё известно по показаниям полковника Баринова и его солдат!

— Я никого не бросал, а наоборот вывел 17 человек.

— Почему посланное вам подкрепление блуждало по льду целых четыре дня? Вы же устанавливали метки по пути следования?

Похоже этот крикливый идиот совершенно не слышал о подвижках льда в море.

— Встать, когда я с вами разговариваю! Смирно! Всё из карманов на мой стол!

В кабинет вошли два крепких бугая. Дело стало принимать совершенно худой оборот.

— Почему на Большом Тютерсе вы потеряли всю группу и остались в живых в одиночку? — закричал Шиндель.

Банщик получил сильнейший удар в правое ухо, но устоял на ногах.

— Всё из карманов ко мне на стол! Я вам приказываю!

Банщик стал вытаскивать перочинный нож, зажигалку, кисет с махоркой и бумагой, носовой платок как вдруг… из платка на стол выпал газетный свёрток с жёлтой десяткой и камешком. У Банщика похолодела спина. Он машинально переложил всё из старых брюк в брюки, отглаженные и забыл о свёртке.

— Это твоя плата за предательство, ублюдок!? — вдруг завизжал карлик с лопоухими ушами.

После этого с кителя Банщика сорвали медаль и его стали избивать в четыре руки, а потом, когда он упал, в четыре ноги. Он только и мог, что, защищая голову и лицо руками сжаться в комок. Прилетало ему профессионально и изрядно.

— Псих ненормальный. — подумал банщик и потерял сознание.