Бамбуковая крепость

«МАРШ НА ЮГ»

Все менее населенная, унылая равнина, без леса и без гор. День, начатый на колесах в южных пригородах Ханоя, уже на исходе.

И вдруг мощный шум прибоя разрывает эту монотонность. Впервые дорога из Ханоя на Юг выходит на морской берег. Это уже не Тонкинский залив, а открытое море, и огромные водяные валы с грохотом обрушиваются на белоснежный песчаный пляж, разбиваясь о скалы горной гряды, которая протянулась от хребта Чыонгшон к морю, названному вьетнамцами Восточным. Серпантин шоссе поднимается на первый после Ханоя перевал. 423-й километр от столицы и 595-й — от северной границы Вьетнама. От перевала Део Нганг начинается самая протяженная (300 километров) и самая узкая (около 50 километров) провинция Вьетнама — Бнньчитхиен.

Это тонкая перемычка между севером и югом страны. В периоды раздела Вьетнама пополам по ней проходил рубеж между северной и южной частями. Биньчитхиен — самое влажное место Вьетнама и единственный район влажных тропических лесов: к северу от Део Нганга средняя температура зимой падает ниже 18 градусов тепла, а за южной границей провинции на полгода устанавливается ярко выраженный сухой сезон. Поэтому только здесь растут влажные тропические джунгли. Вернее, росли.

Сейчас лишь буйные кустарники и мелколесье, опутанное лианами, остались на горных отрогах. В северной половине провинции леса уничтожены американскими бомбами и пожарами от них, а в южной — к тому же еще химическими дефолиантами.

С перевала дорога спускается к паромной переправе через реку Зянь. Река эта короткая, меньше сотни километров, но около устья, где находится переправа, она гак широка, что в сумерках с большим трудом можно разглядеть противоположный берег.

Переправа через Зянь оживленная. Ведь здесь проходит практически единственная дорога, которая связывает север и юг Вьетнама. Как и на любой переправе, идет бойкая торговля. Но ассортимент товаров беден, как бедна и сама провинция с ее скудными песчаными почвами. На продажу приносят дары моря: рыбу, креветок, лангустов, устриц. Земля здесь рождает так мало, что местным жителям едва хватает на пропитание. Но есть один товар, которым здешние места славятся на весь Вьетнам: традиционные конические шляпы «нон», самые качественные и самые дешевые. Тростник, из которого они плетутся, в изобилии растет на белых как снег песчаных дюнах.

Деревни в этих местах по внешнему виду мало похожи на северные. Это не островки тхонов, разбросанные по зеркалу рисовых полей. Разбросаны скорее сами поля, а деревни длинные, непрерывные, растянутые вдоль дороги. Суровая жизнь заставляла людей селиться большими колониями, больше тяготеть друг к другу, чем к своим полям. Живые бамбуковые изгороди редкие, чисто символические. Удаленность общин друг от друга и почти полное отсутствие разрывов между тхонами сводили на нет смысл устройства «зеленых крепостей».

Дома в деревнях в основном глинобитные, крытые соломой. Редко увидишь красную черепичную крышу или выделяющийся яркой свежей побелкой новый кирпичный домик. Но главное — мало рисовых чеков. Больше огородов батата — сладкого картофеля. Он здесь часто заменяет людям рис.

Бедный облик селений, которые мало похожи на классические вьетнамские, — видимо, не только следствие скудости природы. Ни один район Вьетнама не пострадал так сильно во время американской агрессии.

Вдоль шоссе мелькают белые с красным верхом бетонные столбики километровых указателей: «Донгхой — 5 км», «Донгхой — 4 км», — говорят о приближении к одному из старейших городов Вьетнама. Это первая вьетнамская крепость за первоначальными южными пределами страны. Город основан на самом старте «марша на Юг» — в начале XI века, почти ровесник Ханоя.

Наконец на столбике долгожданная цифра: «Донгхой — 0 км». Но указатель стоит на пустынном месте, и только вдалеке светятся огоньки сельских домов. Центр города — пустыри с редкими рисовыми чеками. В большинстве городов мира, больших и самых маленьких, принято вести отсчет километров от центральной почты. Может быть, здесь и была когда-то почта. Но сейчас — ничего напоминающего о городе или даже деревне. Километровым указателем с цифрой ноль отмечена географическая точка, не более. И только минутах в пяти быстрой езды от нулевого столба начинаются постройки — не город, а небольшой поселок на берегу реки Нятле у остатков темно-серых каменных стен старинной цитадели.

Город Донгхой, как таковой, был полностью уничтожен американской авиацией на рубеже 60–70-х годов. Это был самый южный провинциальный центр Северного Вьетнама.

После войны в районе бывшего Донгхоя с кубинской помощью построены современная больница и несколько зданий общественного назначения, с советской помощью — дизельная электростанция. Ио городом Донгхой пока не стал, хотя на картах значится как город. Группы кирпичных домов видны здесь и там среди пустырей, полей, деревенских построек. Но их нет в самом оживленном месте, которое считается городским центром. Среди развалин крепости — базар под открытым небом, большая стоянка автобусов. В крохотных глиняных мазанках приютились мастерские по починке автомобильных шин, чайные и закусочные. Населения в Донгхое не больше, чем в любой из близлежащих деревень, но постоянное скопление людей большое. Эти люди не жители какой-то одной общины, следовательно, Донгхой — вне общин, а значит, не деревня, а город. До 1976 года он был центром провинции Куангбинь, но после слияния провинций Куангбинь, Куангчи и Тхыатхиен в одну утратил административное значение.

Как и в большинстве провинциальных городков Вьетнама, в Донгхое есть гостиница. И так же, как обычно, она расположена на отшибе от самого многолюдного места — торгово-транспортного узла. В таких гостиницах останавливаются иностранцы, должностные лица из центра, делая привал на долгом пути с Севера на Юг или с Юга на Север страны. Подавляющее же большинство проезжих не пользуются гостиницей и устраиваются кто как может у автобусной станции, у лотков и лавочек, под навесами, постелив на землю циновку. Чем дальше вы от мест, часто посещаемых иностранцами, тем более приблизительное понятие о «европейских удобствах» имеет местное население, включая персонал гостиницы.

Донгхой относится к числу таких мест. Довольно комфортабельный донгхойский постоялый двор, включающий несколько одноэтажных корпусов, огороженных забором, я знаю уже давно. Первый раз останавливался там в 1973 году по пути в освобожденные районы Южного Вьетнама, потом в 1979 году и еще год спустя. За это время ничего не менялось. Тот же радушный прием хозяев, те же комнатки со щеколдами и висячими замками, те же деревянные кровати, укрытые марлевыми балдахинами москитных сеток, тот же термос с кипятком, умывальная комната с бочкой и ковшом. Гостиница — единственное место в городе, где есть простыни на кроватях. Их стелят потому, что знают — так положено у европейцев. В умывальной комнате есть пожелтевшая от времени и долгого неиспользования раковина, душ, из которого давно не течет вода. С таким оборудованием здесь не очень-то в ладу. Гораздо надежнее бочка, ковш и тазик.

Эта простота быта отчасти исходит от бедности. Но только отчасти. Главным же образом люди, стремясь создать удобства для гостей, руководствуются собственными привычными представлениями. В устройстве гостиницы есть некая своя рациональность, и любые попытки ввести элементы «быта по-европейски» только нарушают ее и порой даже создают неудобства. Гостиница в Донгхое, как и Хатине, Вине, Хоабине и в других городах и городках, не затронутых долгим иностранным присутствием, представляет собой некий гибрид между маленькой провинциальной гостиницей в нашем понимании и вьетнамским крестьянским домом.

Случилось так, что мы оказались «внезапными» гостями. И этим доставили, наверное, немало неудобств нашим хозяевам. Сразу при въезде во двор нам был задан обычный в таких случаях вопрос: «Какая группа?» Поездки иностранцев по стране всегда запрограммированы с присущей вьетнамцам привычкой раскладывать все по полочкам. Самое большое недоумение вызывает иностранец сам за рулем, да еще без переводчика. Уже сразу отпадают два обязательных компонента «группы». Еще большее удивление появляется на лицах хозяев, когда европеец говорит по-вьетнамски. Если не считать столицы и четырех-пяти крупных городов, то редко можно встретить вьетнамца, говорящего на иностранном я инке. В маленьких городках и в деревне люди совершенно твердо убеждены, что европеец никогда не может говорить по-вьетнамски. Поэтому языковой барьер считается естественным и незыблемым рубежом, разделяющим два понятия: «мы» и «они». Услышав родную речь, пусть не очень ладную, из чужих уст, даже персонал гостиницы на какое-то время теряется перед крушением привычной схемы общения. Но зато потом обрушиваются — вопросы, ответы на которые у меня уже подготовлены до машинальности за много лет работы во Вьетнаме. До того одинаковы всегда эти вопросы: «Сколько лет?», «Женат ли?», «Сколько детей?», «Сколько мальчиков и сколько девочек?», «Откуда родом?» (буквально — «где родная деревня?») и т. п.

Неизменное первенство вопросов из серии семейного положения в этой устной анкете при знакомстве показывает, какую роль играет для вьетнамца семья: «Скажи мне, что у тебя за семья, и я скажу, кто ты».

Я не собирался долго гостить в Донгхое; просто выбрал первое от Ханоя место ночевки там, где в пути застал вечер. До следующего потенциального ночлега — города Хюэ, центра провинции Биньчитхиеи, — оставалось еще 160 километров. Именно эти километры, взорванные войной и 20-летним расколом страны, я хотел проехать не спеша, на свежую голову и днем. Не желая доставлять еще больших хлопот хозяевам внезапностью и «незапрограммированностью» своего приезда, я предложил своему коллеге из ГДР поужинать в придорожной харчевне у автобусной станции.

Наше появление очень скоро всполошило бивуачную атмосферу автостанции-рынка. Остаться незамеченными даже в темноте, едва нарушаемой тусклыми язычками масляных коптилок, было невозможно. Весть о «чужих» мгновенно прокатилась по округе, и уже через несколько минут мы в кольце любопытных глаз и рук.

В этом сопровождении мы долго ходили, разглядывая ассортимент яств у чернозубых старушек, торгующих под маленькими соломенными навесами или прямо под открытым небом. Мой коллега из ГДР, новичок во Вьетнаме, постоянно оборачивался ко мне с недоверчивым взглядом и задавал один и тот же робкий вопрос: «И это можно есть?» Наконец, мы выбрали вареные вкрутую утиные яйца, кипящий суп «фо» из домашней лапши, тонкие хрустящие рисовые лепешки и зеленый чай в закопченном чайнике на костре.

Мы уселись на низкие табуретки и принялись за еду. Кольцо любопытных обжимало нас плотно со всех сторон. Передние громко комментировали все, что видели, а задние пытались пробиться в первые ряды, чтобы посмотреть своими глазами. Хозяйка-старушка была в приподнятом настроении и держалась с достоинством. Она громко и весело беседовала снами, гордо оглядывая любопытствующих. Наверняка, вернувшись в деревню, она будет долго и в мельчайших деталях рассказывать односельчанам, как у нее ужинали «льенсо» — советские. Мой друг из Берлина уже успел привыкнуть, что его тоже всегда называли «льенсо». Для большинства вьетнамцев любой европеец — советский, а любой советский — специалист.

В отличие от окружавших нас старушка вела себя так, будто у нее в гостях были не иностранцы, а родственники из города. В ней совсем не было той скованности гостиничного персонала, застигнутого «внезапным» гостем. Ее заведение не было «гибридом» между вьетнамским и европейским, она была в своей привычной стихии, и само приобщение гостей к этому обычному вьетнамскому столу уже почти устраняло барьер между понятиями «мы» и «они». Трудно объяснить причину, но имению пожилые люди во вьетнамской глубинке быстрее преодолевают этот барьер.

На обратном пути в гостиницу нас сопровождала целая толпа народа. Люди оживленно делились между собой впечатлениями, а самые смелые, освоившись, уже пытались завязать с нами разговор, который начинался с той же анкеты о семейном положении.

Среди обитателей временного пристанища у донгхойской автостоянки есть разные люди. Для одних — это этап на долгом пути с Севера Вьетнама на Юг или обратно. Солдаты в форменках и с золотыми звездочками на картонных, оклеенных зеленой материей шлемах, шоферы грузовиков, которые большую часть жизни проводят на колесах — это категория дальних странников. Сюда же входят некоторые командированные из одной провинции в другую. Их легко отличить по тонким клеенчатым папкам-портфелям. Но из них многие к ночи расходятся по койкам солдатских перевалочных пунктов и общежитий для приезжих. Есть путешественники к родственникам из одной части страны в другую, которые не достали билет на поезд дальнего следования и добираются поэтапно на перекладных.

Другие, как наша гостеприимная старушка, вовсе не собираются никуда ехать, а приходят к оживленному месту продать свой скромный товар. Обслуживание круглосуточное, хотя ночью и не такое активное, как днем или вечером. Но большинство людей собираются к автостоянке, чтобы пораньше утром выехать на автобусе или попутной машине в соседний уезд или соседнюю провинцию. Они и есть самая распространенная категория путешественников, и их странствия редко выходят hi пределы сотни-другой километров. Во Вьетнаме вообще дальние поездки не приняты. Люди могут прожить всю жизнь, не покидая пределов своей провинции и даже уезда. Как-то по дороге из Хайфона в Ханой, которая занимает всего два часа, я на полпути остановился под Хайзыонгом перед мостом с односторонним движением. Как водится, к машине сразу подбежали несколько ребят. Разговорился с двумя, что постарше, лет 14–15. Оказалось, они еще ни разу не были в столице, до которой час езды. Дел никаких не было, а просто так здесь мало кто ездит в чужой город. Ну, а если появляются дела, то недалеко. Особенно это относится к сельским жителям. Кроме посещений родственников единственная причина, вынуждающая их сдвинуться с места из своей деревни, — желание выгоднее продать свой товар и купить что-нибудь для дома. Есть и профессиональные торговцы, но таких больше в городах.

Только общегосударственный транспорт курсирует между крупными городами, пересекая сразу по- нескольку провинций. Внутри провинции действует транспорт местного подчинения. Большие, а чаще малые, автобусы, грузовики и грузовички, на Юге — трехколесные «ламбретты» и даже легковые такси связывают уездные центры, крупные деревенские рынки. На этом же местном транспорте можно доехать до соседней провинции, но не дальше.

Главную роль в транспортном организме Вьетнама (в том, что касается внутренних перевозок) играют не крупные порты, железные дороги и стержневые автомагистрали, находящиеся в ведении центра, а именно местный транспорт. Он обеспечивает ныне 80 процентов тоннажа грузовых и 90 процентов объема пассажирских перевозок.

В начале 80-х годов провинции, уезды и общины, особенно на Юге страны, где средний вьетнамец более «мобилен», развернули особенно большую работу по развитию своего транспорта. На средства из местных бюджетов прокладываются малые судоходные каналы, строятся мосты, дороги, речные причалы. Широко используется местная рабочая сила, например крестьяне, в сезон спада сельскохозяйственных работ. При большом дефиците бензина транспортные организации Хошимина и Дананга оборудовали часть автопарка газогенераторами и используют в качестве горючего древесный уголь. Местные транспортные нити имеют особенно важное значение в разгар государственных заготовок риса. По ним зерно стекается к большим автодорогам, железнодорожным станциям, портам.

Донгхой — первый город по дороге из Ханоя на Юг, на автостанции которого можно встретить немало стареньких, но блистающих яркими красками и надписями микроавтобусов и «ламбретт» с номерами частных и кооперативных транспортных предприятий бывшего Южного Вьетнама. Обгоняя эти набитые до отказа, обвешанные корзинами микроавтобусы и «ламбретты», мы утром отправились дальше на юг по бывшей «выжженной земле».

Мост Хиенлыонг через реку Бенхай проезжаем не задерживаясь, как и все многочисленные мосты через реки и речушки, попадающиеся на долгом пути из Ханоя в Хошимин. Здесь нет ничего примечательного. Нет запомнившегося мне по поездкам прошлых лет обращенного к югу панно со словами «Вьетнам — одна страна, вьетнамцы — один народ». Пустуют устремленные в небо высокие мачты флагштоков на обоих берегах. Река Бенхай, которая более 20 лет разделяла Северный и Южный Вьетнам, теперь уже не служит границей ни провинций, ни даже уездов. По обоим берегам ее — земли уезда Бенхай провинции Биньчитхиен Социалистической Республики Вьетнам.

В 1973 году, когда я попал в эти места впервые, меня поразила их пустынность. К северу от бывшей демаркационной линии — изрытая воронками земля, напоминавшая пейзаж на снимке с лунохода, ушедший в траншеи и землянки уездный центр Виньлинь. К югу — обезлюдевший городок Донгха, где не оставалось ни одного целого здания.

Через семь лет я не узнал ни Виньлиня, ни Донгха. Домов городского типа построено немного — только государственные и общественные здания, длинные армейские казармы. Подавляющее большинство составляют такие же домики, как в деревнях. Но они сгрудились вовсе не по-деревенски, образуя улицы и кварталы. Поразило оживление обоих городков, которое выражается в сутолоке на автобусных станциях, у речных причалов, на многоголосых рынках. Эти малые города выросли за считанные годы как транспортные перевалочные пункты и торговые центры. Промышленных предприятий в них почти нет. Но вместе с торговцами поселились ремесленники. Процесс роста продолжается. Особенно быстро развивается Донгха, который находится на перекрестке двух важных шоссейных дорог, на берегу судоходной реки с удобным выходом в море. До разрушения он был намного меньше тогдашнего провинциального центра Куангчи.

Ищу глазами, но не нахожу тех мест вдоль взорванного дорожного полотна, где в 1973 году мы пробирались в сопровождении солдат Вьетнамской народной армии к линии прекращения огня. Путь тогда лежал мимо воронок, заполненных водой, искореженных скелетов машин, обрывков завитой в кольца ржавой колючей проволоки. На берегу реки Тхатьхан из будки, обложенной мешками с песком, я рассматривал руины города Куангчи, расцвеченного желтыми трехполосыми флагами сайгонского режима. Остатки старинной цитадели, жилых домов, обугленные стволы деревьев…

Подбитые танки американского производства и сейчас чернеют кое-где у дороги к Куангчи. Через новый мост переезжаем реку Тхатьхан. Но города Куангчи нет. Не видно даже его руин. Только небольшой поселок сельского типа стоит у обожженного фундамента цитадели.

Провинция Бииьчитхиен более других во Вьетнаме пострадала от войны. Ее южная часть уже с середины 60-х годов стала объектом разработанного американцами чудовищного плана создания «санитарной зоны». По замыслам пентагоновских стратегов, из этого района, граничившего с Демократической Республикой Вьетнам, нужно было выселить всех мирных жителей и таким образом разорвать связь освободительного движения в Южном Вьетнаме с социалистическим Севером. План этот начал осуществляться. Он касался зоны с населением более миллиона человек. На месте деревень строились военные базы. Цепь таких заградительных баз, напичканных электроникой и получивших название «линии Макнамары», перерезала в этом узком месте весь Вьетнам от лаосской границы до моря. Недалеко от Куангчи и по сей день ржавеют остатки стального покрытия взлетно-посадочной полосы авиабазы Айты. А когда-то на этом месте была одна из самых крупных и старинных вьетнамских деревень, возникших в средние века у южных рубежей Вьетнама того времени. Подобная участь постигла множество других деревень.

Деревни исчезли, их жители перестали быть крестьянами и ушли. Куда? Большинство стали мелкими торговцами и безработными в городах, многие устроились зарабатывать себе на рис на строительстве и обслуживании стратегических объектов: тех же баз, портов, нефтехранилищ, того же шоссе, по которому сейчас так приятно ехать, но которое строилось далеко не для удовольствия туристов. Деревни, которые мы сейчас проезжаем, новые. Они не похожи на традиционные по внешнему виду. Война поломала старую общину. Крестьяне, которые вернулись, уже не те, что когда-то уходили отсюда.

Затея с «санитарной зоной», как и многие другие, рожденные за океаном планы «умиротворения» Южного Вьетнама, не увенчалась успехом. Если проехать от шоссе номер 1 вдоль реки Бенхай на запад, к лаосской границе, то через 20 километров взору открывается огромный белый обелиск с надписью «Родина помнит о подвиге». Это кладбище павших воинов армейского соединения «Чыонгшон». Они в годы войны обеспечивали постоянную связь южного фронта с северным тылом. Сначала пешком и на велосипедах по труднопроходимым тропам Чыонгшонского горного хребта. Поэтому путь и получил имя «тропы Хо Ши Мина». Постепенно усилиями воинов «Чыонгшона» он был превращен в целую систему автомобильных дорог общей протяженностью 16 тысяч километров. Один из отрезков этого пути мне довелось проехать в ноябре 1972 года. Американцы тогда сильно бомбили шоссе номер 1. Бомбили они и «тропу Хо Ши Мина». Но она состояла из многих хорошо скрытых джунглями параллельных и пересекавшихся дорог, поэтому у водителей и пассажиров было больше шансов доехать до цели.

Ехали медленно в непроницаемой черноте южной ночи. Только тускло освещенный участок дороги перед самым капотом машины разрывал темноту. О включенных фарах не могло быть и речи. Небольшие лампочки на бампере, укрытые сверху жестяными козырьками, помогали хоть как-нибудь продвигаться вперед. Обычно путешествие с севера страны до окрестностей Сайгона занимало месяц и более. В соединение «Чыонгшон» входили грузовые автоколонны, инженерно-строительные части, войска охранения, зенитные батареи. В пунктах дневного отдыха существовали бивуачные городки. В них постоянно жили солдаты, которые разводили свиней и кур, выращивали овощи, занимались заготовками риса и другого продовольствия в окрестных деревнях. Кладбище павших воинов «Чыонгшона» огромно, но далеко не все, кто погиб на «тропе Хо Ши Мина», похоронены на нем. Не только выстроенный после победы обелиск увековечил память о них. Своеобразным памятником стала сама система дорог на малоосвоенном ранее горном западе Южного Вьетнама, армейские хозяйства среди гор и джунглей. Некоторые нити этой транспортной сети покрываются асфальтом. Они послужат будущему экономическому освоению новых перспективных районов.

В провинции Нгиабинь горы довольно далеко отступают от морского побережья. Из всех прибрежных провинций Центрального Вьетнама здесь больше всего равнинной пахотной земли для выращивания риса. В середине низменности находится уездный центр Аннен. Сам он ничем не отличается от других маленьких городков в центральной части страны. Но зато рядом на холме возвышается группа хорошо сохранившихся строений своеобразной формы: они похожи на едва поднявшиеся из земли ростки молодого бамбука. Это постройки эпохи тямского государства, которое со 192 года до конца XVII века существовало на территории нынешнего Центрального Вьетнама. Сейчас маленькие поселения их потомков можно встретить в более южной провинции Тхуанхай, где находились Каутхара и Падуранга — последние остатки Тямской империи перед ее окончательным падением, — в некоторых районах дельты Меконга и в Кампучии, куда отдельные группы тямов переселились позднее.

Язык тямов похож на индонезийский, а их богатое архитектурное наследие и скульптурные памятники носят весьма заметный отпечаток индийского брахманизма. Впоследствии большинство из них приняло ислам, и издали по одежде их можно принять за арабов.

В Нгиабине и дальше на Север тямского населения совсем не осталось, и только такие вот кирпичные башни, как покинутые сказочные замки, попадаются вдоль всего пути от самого Дананга ДО Фанранга. В Дананге есть музей тямской культуры, где собрана самая богатая коллекция искусства тямских ваятелей. Она напоминает о былом процветании государства рыбаков, мореходов и скотоводов.

До 939 года река Зянь была южной границей Вьетнама. За ней следовали земли Тямокой империи. Оттуда начался марш Вьетнама на юг, который длился до 1780 года, прежде чем страна приобрела ее нынешние границы.

На месте Куинена, административного центра провинции Нгиабинь, располагалась столица Тямпы — Виджайя. От нее практически ничего не осталось. А в 1069 году в Виджайе было 2560 домов. Семь веков насчитывает история постепенного поглощения Вьетнамом тямского государства. Его этапы обозначены датами войн и мирных договоров, брачными союзами между принцами и принцессами двух королевских дворов. Но не только в военном превосходстве вьетнамцев заключается причина успешного «марша на юг». После очередной войны к Вьетнаму присоединялись области, уже заселенные вьетнамскими крестьянами. Иными словами, эти области сначала становились этнически вьетнамскими, а потом уже включались в состав вьетнамского государства.

В начале нашего тысячелетия, после освобождения Вьетнама от китайского господства, начался этап мощного всестороннего развития страны. Он сопровождался и ростом населения. В дельте Красной реки становилось все теснее. Самые бедные изгои общин искали лучшей доли за южными границами родины. Среди них были и спасавшиеся от тяжелого бремени долгов и налогов, от воинской повинности, преступники.

На своем пути земледельцы встречали неосвоенные земли, населенные полукочевниками-скотоводами и моряками. Поколениями воспитанный общинный коллективизм и нелегкий труд по освоению под рис новых земель заставляли их сплачиваться и создавать общины, организованные по образу и подобию тех, что существовали на их старой родине. Это было мирное наступление колонов на земли, которые пустовали у тямов. Вьетнамцы несли с собой более высокую культуру земледелия и крепкую социальную организацию. Именно социальная организация была их главным преимуществом. Иногда хозяева земель, тямские короли, пытались выражать недовольство чрезмерным притоком вьетнамцев. Но за спиной колонов, у южных границ Вьетнама, стояли императорские войска, готовые защитить интересы соотечественников.

Государство поощряло такое переселение. Правивший во второй половине XV века император Ле Тхань Гон создал специальное ведомство дон диенов. Дон диенами назывались поселки полувоенного типа, создаваемые на пограничных землях соседей. Ведомство занималось вербовкой бродячего люда, потерявшего корни и родных общинах. Преступники и беглецы от повинностей имели возможность искупить свою вину. Но и просто добровольцев находилось немало. Императорский двор Тханглонга преследовал этим две цели: создать защитный буфер у южных границ и потом мирным путем расширить территорию. Позднее дон диенами стали называть и поселения солдат, осевших навсегда после боевых походов на новых землях. Потомки солдат становились обычными крестьянами, а дон диены превращались в мирные деревни. Особенно активно политика создания дон диенов проводилась после 1755 года, когда Кампучия уступила Вьетнаму свои дикие и редконаселенные восточные окраины в дельте Меконга.

Лично мне кажется, что самый красивый тип вьетнамца по внешности — это жители центральных прибрежных провинций страны. Наверное, северяне и южане не обидятся на меня за такую оценку. И среди них бытует мнение, что самые очаровательные девушки живут в Хюэ. Этот город с его дворцами и мавзолеями, со спокойным зеленым ландшафтом по берегам Ароматной реки дал Вьетнаму когорту поэтов и художников, воспет в стихах и песнях, живописных полотнах. Даже сама история присоединения к Вьетнаму той области, где стоит Хюэ, овеяна романтизмом.

В 1301 году вьетнамский император Чан Нян Тонг прибыл в Виджайю в гости к королю Тямпы Джайя Симхаварману III, чтобы обсудить вопросы отношений между двумя странами. Он решил скрепить мир брачным союзом. При этом вьетнамский монарх, демонстрируя свое уважение к Виджайе, последовал обычаям принимавших его хозяев. Если у вьетнамцев сваты жениха приезжают просить руки невесты, то у тямов наоборот. Чан Нян Тонг выступил в роли свата, предложив свою дочь, прекрасную Хюен Чаи, в жены королю Тямпы. В соответствии с тямской традицией Вьетнаму от жениха полагался выкуп. Этим выкупом и стала область Тхуанхоа, где впоследствие был основан город Хюэ. Пышную свадьбу играли во вьетнамской столице, после чего новая тямская королева уехала с мужем в Виджайю.

Продолжение этой истории весьма печально. В 1306 году Хюен Чан стала вдовой. По брахманистскому обычаю она должна была последовать за останками своего мужа на костер. Но тут уж было не до соблюдения традиций, и отец-император немедля послал в Виджайю экспедиционный отряд для спасения дочери.

В районах Тямпы, заселенных вьетнамскими колонами, тямское население быстро ассимилировалось, воспринимало вьетнамскую систему земледелия и социальной организации. Видимо, смешению кровей и обязаны своим очарованием девушки Хюэ и всего Центрального Вьетнама. Пришельцы учились у коренного населения искусству мореплавания и ловли рыбы.

Потомки вьетнамских поселенцев и местных тямов в общине Фыоктханг недалеко от Куинена, конечно, не помнят своих далеких предков, впервые обосновавшихся в этих местах. В XV или XVI веке, когда здесь возникла деревня, общинная организация в ней уже была вторичной по сравнению с изначальными деревнями Севера. Второе рождение Фыоктханг пережила после 1975 года. Она была заново основана на опустошенной земле. Исчезновение и возрождение повлекли за собой новую ломку деревенских традиций.

С вершины очередного перевала, какие разделяют участки равнины провинции Нгиабинь, открывается вид на зеленое море из кокосовых пальм. Каждая деревня, укрытая их сенью, выглядит настоящим кокосовым раем, будто срисованная с картинок мореплавателей прошлых веков, которые изображали далекие тропические страны. Начиная с Нгиабиня и дальше на юг кокосовая пальма безраздельно захватывает место бамбука в сельском пейзаже.

По старой статистике, Нгиабинь — самая «кокосовая» провинция Вьетнама. Здесь пальм больше, чем в каком-либо другом районе, они выше, и орехи лучше. Как-то еще до освобождения Юга я зашел на ханойский рынок, чтобы купить кокосы.

— Это очень хорошие орехи, — приговаривал продавец, вертя передо мной плод размером с человеческую голову. — Лучше бывают только в Нгиабине. По его мнению, это звучало наивысшей оценкой товара.

Выращивание кокосовых орехов, получение копры были в числе главных занятий крестьян Нгиабипя. В 1960 году в провинции насчитывалось около трех миллионов этих деревьев, гораздо больше, чем по одному на каждого жителя. Артобстрелы, бомбежки, отравляющие вещества, применявшиеся американцами во Вьетнаме, свели кокосовые плантации Нгиабиня до полумиллиона корней. Люди, которым пальма давала кров, пропитание, работу, вынуждены были менять образ жизни, покидать родные деревни, искать новые занятия. Многие тогда ушли в Куинен, население которого к моменту освобождения увеличилось в три-четыре раза, достигнув 240 тысяч человек.

Это лишь один пример. На Юге Вьетнама 10 миллионов гектаров рисовых полей, пять миллионов гектаров леса превращены в пустыри за годы войны. И сейчас вдоль дорог часто тянется унылый пейзаж из голых холмов, которые когда-то были покрыты сплошным тропическим лесом. Лишь спустя годы на них стала появляться молодая поросль. Около миллиона буйволов и другого тяглового скота было убито во время американской агрессии.

Не в состоянии справиться с сопротивлением в сельских районах Южного Вьетнама, американское военное командование прибегло к насильственной урбанизации таким вот лишением крестьян средств существования и постоянными карательными операциями. Но данным американских служб, 10 миллионов жителей деревень вынуждены были за годы войны переселиться в города, контролируемые агрессорами и марионеточной администрацией. Расчет простой: «Лучше пусть они станут безработными и преступниками, чем будут помогать Вьетконгу».

Этих людей, бывших крестьян, но уже потерявших навыки крестьянского труда, порвавших со сложившимся веками укладом деревенской жизни и не приобретших взамен ничего, кроме вкуса к сравнительно «легким деньгам» без «копания в земле», здесь называют людьми с обрубленными корнями. Действительно, сравнение точное: выкорчеванный лес, не пущенный в дело, вынужден был гнить на свалке. Потеряны крепкие корни, связывавшие их воедино с родной землей. Вот цифры последних десятилетий: в 1960 году Южный Вьетнам, как типичная слаборазвитая аграрная страна, насчитывал 15 процентов населения в городах и 85 процентов в деревне. В конце американской агрессивной войны в деревне осталось только 35 процентов, остальные жили в переполненных городах.

Кем стали крестьяне, так стремительно изменившие образ жизни, покинувшие рисовые поля отцов и дедов? Лишь незначительная их часть пополнила отряд рабочего класса. После освобождения в Сайгоне 300 тысяч семей числились по документам «семьями торговцев». Это по меньшей мере вдвое превышает число рабочих. В 1975 году на Юге Вьетнама было более трех миллионов безработных, сотни тысяч проституток, десятки тысяч преступников. Для большинства юношей без образования, без работы единственный путь лежал в марионеточную армию и полицию.

Причиной такого массового исхода сельского населения в города была не только «легкая жизнь» в «обществе процветания», созданном на американские доллары. Так же, как в южной части Биньчитхиена, где американцы создавали «санитарную зону», в других провинциях побережья, в том числе в Нгиабине, они действовали буквально огнем и мечом: бомбили и поджигали деревни напалмом с воздуха, ровняли их с землей бульдозерами, совершали жестокие карательные рейды, иногда поголовно уничтожая население общины. Самый известный, но далеко не редкий пример этого — община Сонгми, где учинил кровавую расправу над женщинами и детьми взвод лейтенанта Колли.

Каждая община была очагом сопротивления. Проникнуть внутрь общины не удалось китайским феодалам, французским колонизаторам, поэтому американцы выбрали другой путь «умиротворения» — разрушить старую общину, согнать крестьян в города, к большим транспортным магистралям, а поля превратить в зоны «свободного огня». Из полутора миллионов сельского населения провинции Нгиабинь около 800 тысяч были изгнаны или сами вынуждены уйти из родных деревень.

Следы этой насильственной урбанизации видны в облике небольших городов вдоль шоссе номер 1. В поселки городского типа превратились придорожные деревни. Уездные городки по своим размерам в несколько раз больше их собратьев на Севере. Куангнгай, например, протянулся вдоль шоссе более чем на десять километров. Кажется, что вы едете по городской улице с двух-и трехэтажными каменными домами, многочисленными лавками, магазинами, кафе и харчевнями. Но эта длинная улица — единственная в городе. Через просветы между домами видны рисовые поля, рощицы бананов и папайи, убогие лачуги-времянки. Городской только фасад, остальное — деревня. Лишь несколько десятков метров по обе стороны дороги находились иод контролем марионеточного режима. Дальше начиналась зона «свободного огня». Естественно, такие придорожные города образовались искусственно. Главной их специализацией были торговля и сервис. Поэтому с прекращением американского военного присутствия часть населения из них ушла обратно в деревни.

Но вернемся к общине Фыоктханг, которая после освобождения Южного Вьетнама возродилась в одной из зон «свободного огня». На месте правления кооператива, где нас встретила секретарь партийной организации общины 30-летняя Кап Тхи Минь Тяу, с 1964 до 1975 года не было ни домов, ни полей. Американцы прошлись бульдозерами по старым тхонам, а население заставили уйти в соседний городок у большой дороги. Но не все крестьяне подчинились приказу. Многие, в том числе родители Минь Тяу, подались в горы, построили там временные шалаши. Так возникла партизанская деревня. Ее жители и составили после возвращения костяк новой общины Фыоктханг.

— Как только мы пришли сюда из партизанского района, — рассказывает Минь Тяу, — то сразу же стали работать сообща. Поля заросли травой, от домов ничего не осталось и в помине. Все пришлось строить заново, а одной семье это не под силу. Едва выросли первые поселки из времянок, в октябре 1976 года был организован кооператив «Фыоктханг-1». Он объединил примерно половину населения общины — земледельцев. Жители приморских тхонов год спустя начали создавать рыболовецкие артели.

Таким образом, коллективизация здесь прошла быстро. Новая деревня образовалась сразу на новых принципах производственных отношений. Земля сразу стала общей, сообща купили семь маленьких тракторов, три водонасоса, две рисорушки, получив на все это кредиты от государства.

В 1980 году кооператив построил школу-девятилетку. Такого раньше не было ни в Фыоктханге, ни по соседству. В свободный от полевых работ сезон все силы направлялись на строительство. Уже не халупы, а аккуратные кирпичные домики определяют облик тхонов. Мы приехали в Фыоктханг на машине, а раньше, до 1964 года, сюда можно было добраться только пешком, миновав семь километров в сторону от шоссе.

Кооператив создавался по опыту, накопленному на Севере за годы народной власти. Есть в нем и личные приусадебные участки, которые составляют 5 процентов пахотной земли. 10 процентов работников заняты ремеслом: обжигают кирпич и черепицу, делают глиняную посуду, столярничают, плотничают. Как и в кооперативах на Севере, есть специализированные бригады по подготовке семян, удобрений, по ирригации и строительству полей (именно строительству, потому что рисовый чек — это трудоемкое и совсем не простое сооружение).

Община Фыоктханг состоит из шести тхонов. В ней 970 крестьянских дворов, из которых большая часть — земледельческие, а остальные — рыбацкие. Общая численность населения — 4617 человек, из которых 1787 работников. Масштабы примерно такие же, как в общине Нгуенса в дельте Красной реки, с которой я начал свой рассказ. Только обрабатываемой земли почти вдвое больше — 571 гектар.

Равнины Центрального Вьетнама не отличаются большим плодородием. Но главное — четко выраженный сухой сезон. Влажного времени хватает только на один урожай риса. А он в Фыоктханге хоть и большой по здешним меркам, но не превышает 3,5 тонны с гектара. Рельеф местности не так благоприятен для строительства ирригационных систем, как в дельте Красной реки. Поэтому в обозримой перспективе не предвидится значительного роста урожайности. Между тем население растет. В первое время в промежутках между жатвой и пахотой было немало работы по строительству и благоустройству. Но по мере того как жизнь входит в свою нормальную колею, таких дел становится все меньше. Как и в других провинциях Северного и Центрального Вьетнама, здесь возникает проблема относительного аграрного перенаселения. Пути ее решения лежат через разделение труда в более широких рамках уезда и провинции, через освоение целины в других, малоосвоенных районах.

Эта проблема уже начала решаться путем возрождения традиционных ремесел, задавленных в годы неоколониализма конкуренцией иностранных монополий. Самые типичные из них — производство сахара и шелкокачество.

Вот пример уезда Аннеи. В 1980 году население уезда составляло 150 тысяч человек, а обрабатываемой земли всего 10 тысяч гектаров. Площадь полей диктовала предел повышению уровня жизни людей, обеспечению занятости. Но в конце 70-х годов партийные и хозяйственные организации направили усилия трудящихся на восстановление плантаций сахарного тростника и шелковицы, на строительство небольших предприятий по кустарной переработке сельскохозяйственной продукции, изготовлению кормов, производству стройматериалов. Сейчас в этом сельском уезде восемь государственных промышленных предприятий и 60 кустарных кооперативов и групп ремесленников. На них занято более шести тысяч человек. Это жители близлежащих общин и самого уездного городка Аннен. 1200 из них до того занимались мелкой розничной торговлей. В результате развития мелкой промышленности ее доля в валовом продукте народного хозяйства уезда выросла в 17 раз по сравнению с 1976 годом и составила в 1981 году 43 процента.

За короткий срок преобразился социальный состав населения уезда. В 1976 году в промышленности и ремеслах работал только один процент трудящихся, в 1981 году — 12 процентов. Всего за четыре года в деревне количество пахотной земли на одного работника с 0,4 гектара выросло до 0,6 гектара. За четыре первых месяца 1982 года из Аннена на целинные земли горных провинций Дарлак и Ламдонг выехали шесть тысяч человек — столько же, сколько за весь предыдущий период после освобождения.

Я привел эти цифры, чтобы показать глубину и масштабы социальных перемен, происходящих сейчас в деревне. Наверное, не будь трагических потрясений, расшатавших устои общины во время войны, нынешний процесс протекал бы не так быстро. Только теперь это уже не искусственный «бум городов» — паразитических наростов на теле страны, вызванный чисто военными причинами, а вполне закономерное перераспределение трудовых ресурсов, диктуемое потребностями развития экономики.

Куинен, как многие другие провинциальные города Вьетнама, пока не вступил по-настоящему в век электричества. Еще в 60-е годы в городе не было ни одного уличного фонаря, и только из раскрытых лавок и харчевен свет проливался на мостовые, а в полночь электростанция прекращала работу, и город погружался в полную темноту, едва нарушаемую редкими огоньками тусклых масляных коптилок. Американцы в годы своей агрессии во Вьетнаме, хотя и кичились «цивилизаторской миссией» в городах, удосужились лишь осветить в Куинене несколько центральных улочек, где жили сами, да район порта. Кроме освещения, электричество в этом городе почти никак более не использовалось.

Когда солнце уже висело над далекой горной цепью на западе, я добрался до двухэтажной гостиницы, выходящей фасадом на море. Прямо у ее ворот начинается белый песок большого, но неухоженного пляжа. Это даже не пляж в общепринятом смысле, а просто песчаный берег. Здесь мало кто купается просто ради удовольствия, и компанию мне в воде составила веселая ватага шоколадных от загара мальчишек, у которых появление нечастого здесь иностранца вызвало неуемный восторг.

Слева и справа от места нашего купания бухту заполнили сотни, а может и тысячи рыбацких лодок, вернувшихся к вечеру с промысла. Хорошая лодка для рыбака — это самое главное в жизни. До коллективизации не всякая рыбацкая семья имела собственную лодку. Одежда может быть пропитанной рыбной слизью и рваной, дом убогой халупой, но лодка всегда должна быть ухожена, в ней воплощено стремление работяги моря к прекрасному. На выкрашенных масляной краской бортах аккуратно выведены большие глаза, порой с лукавинкой, или изображение какой-нибудь рыбы, птицы, дракона. Этим рыбацкие шаланды на юге отличаются от северовьетнамских и китайских джонок. И паруса у них — не перепончатые крылья летучих мышей, а сплошные, гладкие. Вьетнамцы, переселяясь на юг, заимствовали у местных народов типы жилищ и орудий труда. Шаланды куиненских рыбаков явно несут следы тямской традиции. В дельте Меконга крестьянские дома, выстроившиеся по берегам рек, как две капли воды похожи на кхмерские пайоты — постройки на сваях. Южане пользуются и кхмерской арбой с двумя большими колесами, запрягаемой парой быков-зебу, и кхмерским типом плуга.

Рыбацкие деревни сильно отличаются от земледельческих. Дома в них менее капитальны. Да и неудивительно. Ведь большую часть времени рыбак проводит в море вместе со всей семьей. До недавнего времени во Вьетнаме было много плавучих деревень, где почти вся жизнь семьи проходила на лодке. Лодка была основным домом, а небольшая халупа на берегу — лишь временным пристанищем. Такие деревни гнездились в бухтах и лагунах, в устьях рек. Сейчас они стали редкостью. Рыбаки все прочнее закрепляются на берегу.

Несколько рыбацких общин находятся в самом городе Куинене. В них живет более трети нынешнего населения города — примерно 50 тысяч человек. Общины не размываются, сохраняют свои названия, традиции, имеют общинные дома — дини. Конечно, городская жизнь оказывает огромное влияние на рыбаков куиненских рыбацких общин. Но старики продолжают еще поклоняться духам-покровителям, соблюдать старые деревенские обряды.

Культ кита, или, как его здесь называют, «рыбы-слона», по сей день существует в ряде рыбацких деревень Нгиабиня и Фукхани. Этот культ сугубо местный, и каждая община считает его своим. Киты у вьетнамского побережья редки, но иногда попадают на прибрежную мель. Сама необычность такой большой «рыбы» создала в воображении рыбаков ореол сверхъестественности вокруг кита. Случаи выбросов китов на берег записывались в общинные анналы и связывались со всякого рода плохими или хорошими предзнаменованиями. Если кит был еще жив, быстро объявлялся сбор всех жителей, которые присутствовали на торжественном церемониале снятия животного с мели. В общине Кыабе на окраине Нячанга есть храм на месте захоронения останков кита. Каждый год в определенный день в нем организуется молебен, совершаются жертвоприношения «покровителю общины». Все это подчинено строго определенному традицией ритуалу.

После освобождения Южного Вьетнама на основе рыбацких общин созданы кооперативы и малые артели. Куиненские рыбаки ежегодно добывают от 30 до 50 тонн рыбы, а также много креветок, крабов, кальмаров. Прибрежное мелководье богато дарами моря.

Когда я изучал Южный Вьетнам по периодическим изданиям сайгонского режима и географическим картам, то представлял Куинен достаточно большим и современным городом. Попав на его улицы, немного разочаровался. Серые кварталы городка (иначе и не назовешь) — само воплощение тесноты и невзрачности. И только центральным улицам яркие вывески лавок с экзотическими ракушками, ветвистыми кораллами и поделками из них, да маленькие, пахнущие рыбой и соусами харчевни придают приятный восточный колорит. А ведь до освобождения он вмещал 240 тысяч человек. Потом крестьяне вернулись в деревни, и в городе осталось 140 тысяч жителей. Но и для этого количества Куинен в его нынешнем виде слишком мал.

Город расположен на узком мысу и окружен водой с трех сторон. С южной, куда выходит фасад гостиницы, он омывается водами открытой бухты Лангмай, а к северу на 20 километров протянулась мелководная лагуна Тхинай, соединенная с морем узким проливом.

Приглашение познакомиться с лагуной Тхинай — этой природной плантацией морских продуктов — я получил от инженера-ихтиолога Ле Винь Тхая. Под его руководством в северной части лагуны создается госхоз по разведению креветок. Чуть забрезжил рассвет, и мы встретились в порту, который находится у северного берега Куинена, то есть в самой лагуне. Порт глубоководный, но маленький, стоящие у его причала суда — моторные и парусные лодки, небольшие шхуны, шаланды.

Застрекотал подвесной мотор с длинным гребным валом, и наша лодка, похожая на узкую старинную пирогу, заскользила по ровной глади лагуны.

Около часа мы шли на север до самого мелкого места лагуны, где мотор приходилось поднимать так, что лопасти винта уже хлестали по поверхности воды, а лодочник виртуозно лавировал по узким проходам между густыми мангровыми зарослями. Не поймешь, чего здесь больше — воды, песчаных островков или мангровых деревьев и кустов, которые подобно длинноногим крабам стоят в соленой воде на своих воздушных корнях-подставках.

— Вот и наш госхоз, — сказал Ле Винь Тхай. Я кивнул, хотя, откровенно, никакого госхоза не увидел, кроме небольшого навеса и соломенной хибарки на одном из островков.

Раньше в мангровых зарослях лагуны Тхинай была база партизан. Враг боялся сюда соваться, а обилие рыбы и креветок позволяло бойцам самим обеспечивать себя пищей.

На столе под навесом нас уже, ждала гора красных, варенных в морской воде «мангровых» креветок. Это одна из самых ценных пород рачка. Они крупнее и мясистее других.

То, чем здесь занимаются, точнее назвать не разведением, а откормкой, и пока работа в стадии эксперимента. Между островками насыпали перемычки, так что получился изолированный водоем площадью около 350 гектаров, разделенный на несколько секций. В них запускают выловленную в лагуне креветочную молодь, ждут, пока рачки вырастут, и потом собирают урожай. Пока только изучаются возможности и методы искусственной подкормки, но уже сейчас каждый гектар дает в год до полутонны продукции при минимальных затратах труда и средств. Креветки в каждой секции одного возраста, поэтому не нужно никакой сортировки.

— Издавна ловят куиненцы креветок, но такое хозяйство — одна из черт нового, примета социальных перемен, — говорит Ле Винь Тхай. — Разве под силу было бы рыбаку-единоличнику наладить такое производство?

Перемены происходят в разных формах. Крупные заводы и фабрики национализированы, предприятия поменьше стали смешанными государственно-частными, рыбаки-единоличники и ремесленники-кустари приобщаются к социализму через коллективный труд в кооперативах и группах взаимопомощи. Л там, где хозяйства создаются новые, на пустом месте, как на мелководье лагуны Тхинай, они сразу приобретают форму государственных, общенародных.

Новые черты в жизни Куинена тесно переплетаются со старым. Новое и рациональное старое дополняют и развивают друг друга. Становление нового — всегда эксперимент, иногда и не совсем удачный. Но тем более окрыляют с таким трудом достигнутые удачи.