Бамбуковая крепость

ДВОР С АРЕКОВЫМИ ПАЛЬМАМИ

«Мой дом — моя крепость» — это изречение никак не подходит к дому крестьянина Нгуен Ню Ханя. Не потому, что дом неказистый. Как раз дом-то хороший, да еще и не один. Если в нашем привычном понимании «двор» обязательно предполагает забор, то границы дворов в тхоне обозначены символическими и иногда только самим сельчанам понятными признаками.

Увидев незнакомца или прослышав о нем, к крыльцу дома старика Ханя сразу невесть откуда сбежались около двух десятков детишек. Быстрота, с которой они собрались v дома, объясняется отсутствием в деревне заборов. По той же причине маленькие деревенские проказники не знают таких общеизвестных соблазнов, как залезть в чужой сад. Младшее население общины свободно переливается в течение дня из двора во двор, к дороге, к речке — по мере появления там или здесь чего-то интересного. Но воровство, даже такое невинное, как несколько бананов в чужом дворе, полностью исключено. Табу на воровство воспитывается с детства. Во-первых, все в тхоне свои — знакомые, а часто и родственники. С ними жить да жить. Во-вторых, крестьянский ребенок в том возрасте, когда складывается его характер, ни секунды не бывает один. Вьетнамские дети — это всегда ватага. Младшие, пока не могут ходить, висят на боку у старших, и никогда, особенно в деревне, не бывает компаний, где одни лишь мальчишки-ровесники. Все всегда вместе — от мала до велика, мальчишки и девчонки. Одним словом, строго наказуемое общиной воровство не может быть скрыто. Но это не значит, что традиция сама по себе превращает такое табу в национальную черту. Иначе зачем тогда общине так тщательно отгораживаться от чужих?

Главный страж порядка внутри деревни не какой-то местный «участковый», а знающее все обо всех общественное мнение.

…Нгуен Ню Хань встретил нас на крыльце своего добротного дома перед дверью в переднюю комнату. Она почти всегда открыта, и между главным помещением жилища и улицей не существует прихожей, сеней или чего-то в этом роде.

Взглянув только на многочисленные вазы из старого вьетнамского и китайского с сине-белым кобальтовым рисунком фарфора, я сразу сделал вывод, что их стоимость, пожалуй, дороже, чем сам дом. Кроме коллекции фарфора внимание привлек большой с искусной резьбой топчан из черного дерева. Все остальное было более современным: зеркальный трельяж, разрисованный по краям яркими лубочными птицами и цветами, иероглифами, обозначающими счастье, благосостояние, долголетие и т. п., часы в деревянном корпусе, заводимые массивным ключом, радиоприемник с магнитофоном и двумя висящими на стенах акустическими колонками японского производства примерно середины 60-х годов. Судя по всему, трельяж, часы и стереосистема появились здесь из Южного Вьетнама после 1975 года. Были здесь и вентилятор, и термос для чая, и велосипед, что входит в число предметов первой необходимости.

Обеспеченность велосипедами и вентиляторами служит в деревне главным показателем роста благосостояния народа. В этот разряд постепенно входят радиоприемники и, наверное, скоро начнут входить телевизоры, а вслед за ними холодильники. Пока же в народном комитете общины мне с гордостью называют цифры; перед революцией вентиляторы были не у всякого помещика, а сейчас их имеют шестьдесят процентов семей; раньше в общине насчитывалось десятка два велосипедов, теперь — в среднем по два в каждой семье. Здесь это вовсе не предметы роскоши или спортинвентарь, а товары повышенного спроса.

Старик Хань, расспрашивая меня о жизни в Советском Союзе, не преминул озадачить вопросами: у всех ли в СССР есть велосипеды и вентиляторы, производят ли термосы, лучше ли они китайских или японских. Эти предметы, как ткань и одежда, служат для Ханя самой авторитетной визитной карточкой страны, где достигнут высокий уровень жизни населения.

В фарфоровом с серебряной отделкой кальяне забулькала вода, и Нгуен Ню Хань сделал глубокую, единственную затяжку крепким «лаосским зельем». Дым от этой травы, которую курят во Вьетнаме в часы отдыха и мужчины, и пожилые женщины, на мгновение сковывает легкие. В последние годы в городах ее вытесняет табак, но из-за огромного спроса и ограниченного предложения он слишком дорог. Кальян — обычный спутник послеобеденного чая, дружеской беседы. Но не у всякого есть такой, как у Ханя. Обычный кальян — это просто бамбуковая трубка диаметром сантиметров пять. Такой дорогой, как у Ханя, в старые времена слуга носил вслед за господином — помещиком или чиновником. Почему траву называют «лаосским зельем», никто не знает. Может быть, это просто созвучие, которое к Лаосу никакого отношения не имеет. Издавна соседние с Тхайбинем Намдинь и Хайзыонг славились плантациями этой травы.

Кальян, вазы, резной топчан и другие предметы, которые делают дом Ханя похожим на музей, раньше принадлежали помещику. На его земле работали родители Ханя, как и большинство крестьян Нгуенса, не имевшие своей. И жили в соломенной халупе тоже на правах квартирантов: свой дом можно было построить только на своем участке. Так было до революции 1945 года. Началась война Сопротивления французским колонизаторам — и Хань вместе со старшим братом ушли в армию Народного фронта Вьетминь.

В память о тех временах на стене, на самом видном месте, висит в деревянной рамке под стеклом наградной лист. Такие же листы в таких же рамках можно увидеть во многих вьетнамских домах. В них указано, каким орденом или какой медалью награжден обитатель дома. И очень часто в них читаешь слово «посмертно». Такой лист — визитная карточка дома, говорящая о заслугах семьи.

Братья вернулись из армии, когда в деревне заканчивалась аграрная реформа. Отобранные у помещиков земли и имущество делили между крестьянскими семьями. Имущество было разное: кому — плуг, кому — многоведерный глиняный сосуд для воды, кому — мебель. Больше пользовались спросом предметы практического предназначения. Хань, как человек с заслугами, мог выбирать. И выбрал фарфоровые горшки, которые радовали глаз, и только. Жизнь с детства в грязной хижине родила какое-то обостренное стремление к красоте. Так что нынешняя музейная коллекция — своеобразный «военный трофей».

Семье распределили по пять шао (1800 квадратных метров) рисового поля на каждого из двух работников и маленький участок в тхоне для строительства дома. Родители умерли, братья обзавелись семьями и теперь считаются двумя отдельными дворами, хотя дома их стоят на том же общем островке сухой земли тхона. Старшему принадлежит большая часть сада, а Ханю — несколько деревьев, рыбный пруд и свинарник. Дом, сад, пруд, свинарник Ханя — все это занимает площадь в один шао или 360 квадратных метров. Поэтому, когда возникла необходимость расширять жилье для подросших детей, Хань рядом со своим главным одноэтажным домом соорудил кирпичную «пристройку» в два этажа.

Нгуен Ню Ханю — 60 лет, и он работает на рисовом поле лишь в уборочную страду. Кооператив поручил ему управление зерновыми складами. Кроме того, они с женой занимаются разведением свиней в личном хозяйстве, каждый год поставляют кооперативу приплод от свиноматки. Норма — 8 поросят в год, а остальное можно продавать по высоким рыночным ценам.

Поскольку сам Хань считается «вспомогательным работником», за ним лично не закреплен кооперативный участок. Но за семьей закреплен. Это «кхоан» старшего сына: восемь шао десять тхыоков (примерно треть гектара). С каждого шао кооперативу по низкой цене нужно продать за полгода 120 килограммов падди, а они в 1981 году, например, в осенний урожай собрали по 150. Следовательно, остается примерно 240 килограммов падди, или, после очистки, 180 килограммов риса. На семь едоков этого мало. Но выручает домашняя свиноферма: каждый килограмм мяса приравнивается в кооперативе к пяти килограммам риса, а живые поросята ценятся еще дороже. Поэтому в год излишки продовольствия, а они здесь исчисляются в пересчете на рис, а не на деньги, составляют 700 —1000 килограммов. В общем, семья не жалуется на жизнь.

Восемь членов семьи, но семь едоков — как это может быть? Хань перечисляет; он и его жена, двое младших сыновей-школьников, старший сын с женой и двумя детьми и еще один сын — рабочий механического завода в Ханое. Он-то и есть «тхоат ли» — член семьи, не живущий в общине. Оба старших сына служили в армии, а после демобилизации один вернулся в деревню, другой стал рабочим в городе. Но пока Нгуен Ню Хань жив, «городской» сын все равно считается членом его деревенской семьи. Такие «мертвые души» есть почти в каждой семье, и раньше они даже не исключались из списков общины. Теперь во избежание путаницы общинный народный совет не включает «тхоат ли» в число жителей деревни, но и не лишает их «прописки». В любое время они могут вернуться, вступить в кооператив и получить участок.

Семья старшего сына живет вместе со стариками и ведет с ними общее хозяйство. Большая семья обычно не делится, пока жив ее глава. Вообще в Нгуенса действует правило; малой семье можно «отпочковаться» от большой только в том случае, если последняя насчитывает не менее десяти человек.

Выйдя из дома Нгуен Ню Ханя, я сразу же увидел его старшего брата. Он сидел на корточках перед крыльцом своего дома и просеивал падди, рассыпая его для просушки по домашнему току — площадке двора, мощенной кирпичом. Насколько братья были похожи внешне, настолько отличались по характеру. Нгуен Ню Шао оказался прямой противоположностью сдержанного и степенного Ханя. Он быстро и охотно реагировал на вопросы, пересыпая свои ответы многочисленными подробностями и отступлениями. Рассказал, что просеивает падди перед тем, как везти на кооперативную рисорушку. Рисорушка электрическая, и за очистку надо платить, но очень немного. Поэтому он только в редких случаях пользуется старым способом — очисткой вручную между двумя каменными жерновами.

Дом Шао — такой же кирпичный и аккуратный, только без двухэтажной пристройки. В семье всего пять человек, но и доход поменьше, чем у младшего брата. Передняя комната обставлена скромнее, зато в ней есть алтарь предков: Шао — старший, и день поминания отца устраивается у него. Деда поминают у старшего из двоюродных братьев, и так далее.

Гордость личного хозяйства Шао — примерно десяток хлебных деревьев «мит». Когда-то в детстве я думал, что достаточно плод хлебного дерева сунуть в печь, как он превратится в булку. И очень удивился, когда впервые попробовал скользкую, сладкую и, по мнению многих, дурно пахнущую мякоть «мита» и открыл для себя, что ничего общего с хлебом она не имеет.

Плодов, которые растут не на ветвях, а прямо на стволе, было много. Шао повел меня к самым крупным. Поглаживая их по зеленой пупырчатой поверхности, он называл предполагаемый вес: этот три с половиной, а этот все пять килограммов.

В отличие от бананов и папайи — дынного дерева «мит» высоко ценится на сельском рынке и пользуется большим спросом. Бананы и папайя есть у всех во дворе, а хлебное дерево не у каждого. Только на рынках крупных городов благодаря иностранцам, вкусы которых несколько отличаются от вьетнамских, бананы и папайя по цене соперничают с «митом».

И еще один фрукт, совершенно не покупаемый иностранцами, имеет большую цену у вьетнамцев и дает хороший доход хозяйству Шао. Это плоды арековой пальмы. Во дворе братьев Ханя и Шао шесть таких стройных красавиц, с гроздьями плодов поменьше куриного яйца.

Рядом с арековой пальмой сажают бетель, а часто вьюнок опутывает половину ее голого ствола. Кусочек мякоти арекового плода, завернуты?! вместе с известью, а иногда еще и табаком или «лаосским зельем» в лист бетеля, — это и есть та жвачка, которая непременно упоминается в любом романе вьетнамского писателя, даже если речь идет о совсем недавнем прошлом. Вьетнамцы жевали бетель с ареком испокон веков и поэтому связали с ним красивые легенды, присвоили ему чудодейственные качества, сделали его ритуальным атрибутом. Без порции бетелевой жвачки неприлично было приходить в гости, на церемонию памяти предка, на похороны, к мандарину с прошением. В скромном крестьянском быту она была лучшим подарком. А уж сватовство без бетеля никак не обходилось. Если в доме невесты начали жевать его при сватах, это означало: «Предложение брачного союза принято». Ни слова о свадьбе, но все ясно. Собеседники могут обмениваться улыбками и воздавать похвалы друг другу, но отвергнутый бетель — тактичный отказ.

Времена изменились, свадебный обряд упростился и осовременился. Деревенские юноши и девушки из разных тхонов и фамилий имеют возможность познакомить-я задолго до сватовства и определить свой выбор. Свадьба организуется сельским комитетом молодежной организации, а регистрация происходит в народном комитете общины.

Но первый приход сватов в дом невесты все равно называется «приношением бетеля». Для этой-то цели и растят Хань и Шао в своих дворах арековые пальмы. Название осталось, но среди подарков это снадобье играет сейчас чисто символическую роль.

В Ханое можно увидеть только глубоких старух, жующих бетель. Эта привычка еще диктовалась своеобразными представлениями о красоте. Поэтому и была больше присуща женщинам. Современные вьетнамки даже в деревне красоту понимают по-новому. Надо отметить, что эволюция эстетических воззрений развивается в сторону принятия интернациональных, «европейских» привычек.

Вот, к примеру, обычай красить зубы в черный цвет. Эта долгая процедура, связанная с множеством неудобств, еще в первой половине нашего века была почти непременной. Как только у ребенка вместо молочных вырастали новые зубы, их в несколько приемов покрывали прочным слоем натурального шеллака и других растительных смол. В то время вьетнамский писатель Фан Ке Винь, перу которого принадлежат ценные труды о старых обычаях, писал, что женщины для красоты красили зубы ежегодно вплоть до 30 лет. Фан Ке Бинь уже тогда замечал, что представления о красоте меняются, и предрекал угасание этого обычая. В последние годы нигде во Вьетнаме я не видел девушек с крашеными зубами. «Наверное, когда-нибудь белый цвет зубов будет считаться в народе таким же красивым, как сейчас черный», — писал Фан Ке Винь. Так оно и есть.

Будут ли дальше редеть рощи арековых пальм во вьетнамских деревнях по мере отмирания привычки жевать бетель с ареком? Гадать еще рано. Пока же арековая пальма — это, можно сказать, часть национального архитектурного облика вьетнамского села

…Брошенная в пруд горстка жмыхов рождает бурун. Нгуен Ню Шао подсовывает под этот водоворот сачок, и вот уже в нем бьются два красавца-карпа килограмма по три каждый. Они пойдут на обед. Рыбу вылавливают нечасто — только по особенно знаменательным для семьи дням или по случаю прихода гостей. Как и арековые пальмы, овощная грядка или хлев, рыбный пруд во Вьетнаме — обычная принадлежность крестьянского хозяйства. Общая площадь таких водоемов в стране превышает 50 тысяч гектаров. Кроме того, для разведения рыбы используют 84 тысячи гектаров заливаемых рисовых полей, особенно на юге, где летом поля покрываются водой на большую глубину и надолго.

Глядя на то, как Шао отлавливает аппетитных карпов, каким могли позавидовать и мои земляки-астраханцы, я вспомнил поездку в селение Майтяу, что находится в горной долине километрах в ста пятидесяти к западу от Ханоя. Оно населено людьми народности тхай. Мы сидели на решетчатом, отполированном до блеска бамбуковом полу свайного дома за горшком сладковатого и слабого спиртного напитка «кан», потягивая его через длинную бамбуковую «соломинку», и вели неспешный разговор с хозяином. Я заметил странный орнамент, едва проступавший на стенах в сумрачном мерцании домашнего очага. Сначала решил, что это коллекция тропических бабочек. Но составные детали рисунка оказались рыбьими хвостами, прикрепленными к стене.

Это в деревне считается признаком благосостояния семьи. Чем больше хвостов приклеено к стене, тем более счастливыми были минувшие годы для обитателей дома. Вид на пруд открывался прямо из незастекленного проема, служившего окном. Рыбу ловили, не выходя из дома, и у жителей деревни разведение карпов было чуть ли не культом. 60 процентов семей в Майтяу имеют такие пруды. Примерно столько же рыбоводческих дворов и в Нгуенса. Правда, здесь к делу подходят буднично и практически. Хвосты от съеденных рыб на стены не клеют. Но доход с «голубой нивы» имеют немалый.

И еще я вспомнил одну пресс-конференцию в ханойском выставочном центре Зянгво. Перед открытием экспозиции о развитии рыбного хозяйства в СССР выступал представитель Минрыбхоза, прибывший специально по этому случаю из Москвы.

Вопрос журналиста из столичной газеты «Ханрй мби» был переведен добросовестно и предельно точно. Но спрашивающий и отвечающий явно не поняли друг друга: «Расскажите о постановке рыбного хозяйства в Москве». Последовали цифры о системе магазинов «Океан», о том, как хранится рыбная продукция, поставляемая к столу москвичей. Но журналиста интересовало вовсе не то. Во Вьетнаме рыба совсем не хранится, и се почти никуда не возят. Желая написать о снабжении Москвы рыбой, спрашивающий хотел услышать, сколько, например, дают Москва-река и подмосковные озера, есть ли при промышленных предприятиях свои пруды. Его логика становится понятной после того, как вы узнаете, что в черте вьетнамской столицы и административного района Ханоя ежегодно добывается более двух тысяч тонн рыбы, что «рыбный цех» Тхайнгуенского металлургического комбината дает на обеды рабочим свыше ста тонн карпов в год.

Так и в Нгуенса. Если Нгуен Ню Шао и задумает в «черный день» продать рыбу из своего пруда, то только на соседнем рынке, клиентура которого собирается самое дальнее из двух-трех соседних общин. В основном вот так ловят, когда надо, и сами едят. Фрукты, овощи, рыба, а в какой-то мере и свинина составляют, по существу, маленькое натуральное хозяйство. Но оно главным образом и кормит семью. Большая доля товарной продукции производится на кооперативном поле.

Судя по рассказам, община Нгуенса перед коллективизацией представляла мрачное зрелище: масса убогих лачуг вокруг помещичьих усадеб. Нынешний материальный уровень жизни не идет с этим ни в какое сравнение. Такие дома, как у Нгуен Ню Ханя и Нгуен Ню Шао, вовсе не редкость. 80 процентов семей в общине имеют жилища из кирпича, крытые черепицей. Стройматериалы производятся в самой же общине. Пока действует принцип: пусть кустарно, но свои. Вообще, дух самообеспечения силен, и восходит он все к той же обособленности общин, уездов, провинций. Разрыв между «центральным» и «местным» всегда ощущается очень наглядно. Решив построить гараж для машины во дворе отделения ТАСС, я попросил покрыть его черепицей. Последовал ответ: в данный момент с черепицей плохо. Но ведь ее делают в каждой деревне! Так она и принадлежит той деревне, где ее делают.

Естественно, до коллективизации крестьяне Нгуенса и не помышляли иметь дома электричество. Сейчас им пользуются сто процентов дворов общины. Правда, по данным, которые я получил в народном комитете провинции Тхайбинь, мощность всех потребителей электроэнергии в провинции едва превышает пять тысяч киловатт, причем четыре тысячи — производственные нужды. Ну а в крестьянском доме — две-три лампочки, радиоприемник, кое у кого еще телевизор и очень редко холодильник. Но и это внесло новизну в деревенский быт.

В Нгуенса грамотны сейчас практически все, кроме стариков, проживших большую часть жизни при феодальных порядках. Однако читающей община так и не успела стать. Есть небольшая библиотека при правлении кооператива. Но, как заметил председатель Хоанг Зи Хай, и книг мало, и круг читателей ограничен старшими школьниками, работниками управленческого аппарата и немногочисленной сельской интеллигенцией.

Община получает ежедневно 25 экземпляров газет. Не так уж много на пять с лишним тысяч жителей. Газеты вывешиваются в «информационном доме», который считается преемником традиционного духовного центра общины — диня. Кто найдет время зайти туда, прочитает на стенде или в подшивке. Другие газеты из этого числа идут в народный комитет общины, в правление кооператива, по одной на бригаду. А орган ЦК КПВ «Нян зан» по одному экземпляру приходит и в производственные звенья. Кроме того, каждая общественная организация получает свою газету: комсомольская — номер «Тиен фонта», женская — «Фу ны Вьетнам».

Но, согласитесь, и мы бы не всегда прочли свежую газету, если бы ее не принесли в квартиру рано утром или если она не лежит на вашем рабочем столе. А если эта газета одна на двести человек?

— На чтение, как и на другие виды культурного досуга, у крестьян слишком мало времени, — сказал Хоанг Зи Хай. — К тому же не всякий пойдет в библиотеку, «информационный дом», народный комитет или в правление кооператива. Дело здесь и в привычке. Люди обычно отдают свободное время общению между собой, а не чтению.

Количество этого свободного от работы времени определяет уровень развития производительных сил. Вьетнамские социологи провели в 1980 году хронометраж бюджета времени семей в ряде равнинных рисопроизводящих районов…

Вот данные, полученные социологом Дык Уи, для главы средней крестьянской семьи в одной из таких деревень. Немногим более восьми часов в — сутки занимают сон, еда, личная гигиена, 6,4 часа — работа в кооперативе, примерно столько же — труд на личном приусадебном участке и домашние дела, 0,7 часа — передвижение с работы и на работу, на рынок и т. п. Около получаса — отдых перед сном. То, что можно назвать культурным досугом, не превышает двух часов в сутки. Свободное время, как и в старину, посвящается в основном приему гостей и родственников, хождению в гости. Это не только отдых, но и необходимый традиционный ритуал с чаепитием и обсуждением услышанных где-то новостей, трудовых и семейных дел. Новости, а часто и просто слухи, распространяются через этот механизм общения с завидной быстротой.

Вообще, в Нгуенса больше слушают, чем читают. Приемники есть почти у всех. Появились и первые телевизоры, правда пока только у энтузиастов: качество приема центрального телевидения неважное. В деревне действует свой радиоузел, который вещает не только на малые радиоточки (они есть только у желающих), но и на мощные динамики, установленные в каждом тхоне. Утро начинается с громкого чтения газетных и местных новостей, мобилизующих обращений и просто объявлений.

Нгуенса далеко ушла от традиционной общины. Вырос материальный уровень жизни крестьян, растет культурный. Партийный секретарь Нгуен Ван Тиен и председатель кооператива Хоанг Зи Хай гордятся новым двухэтажным зданием школы-девятилетки, которая под стать городским, мечтают о своем кинотеатре, настоящем доме культуры, куда можно будет приглашать артистов из центра. Пока культурный досуг занимает очень немного времени среди трудовых и домашних забот крестьян. А от общей культуры зависит культура быта, культура производства.

У крестьян Нгуенса редко бывает возможность попасть на спектакль столичного и даже провинциального театра. Очень нечасто они бывают в городе, да и то по делам. Но на праздник древнего театрального искусства этой общины собираются люди не только из соседних деревень.

…Челн императора Ле Лоя под заунывную присвистывающую мелодию скользит по водной глади озера. Лицо монарха серьезное, задумчивое. Вот сейчас выплывет черепаха и вручит ему чудодейственный меч, при помощи которого он прогонит китайских завоевателей и освободит страну.

Эта сцена из спектакля кукольного театра на воде. Никто не помнит, с каких пор существует театр плавающих кукол в общине Нгуенса. Театра нет, сценой служит любой из многочисленных прудов, только бы вокруг было место для зрителей. Но в большом темном чулане правления кооператива скрывается в резерве целая армия деревянных кукол, среди которых можно найти изделия прошлого века.

Кукловоды стоят в воде за ширмами и заставляют своих героев с помощью шестов двигаться по поверхности воды. Публика безоговорочно принимает всю условность происходящего и поглощена действием спектакля, скорее не тем, что играют (сюжет обычно классический), а как играют. А ведь способность воспринимать условности театра, смотреть не сюжет, а исполнение, предполагает довольно высокий зрительский уровень.

Не буду называть хорошие зарубежные хореографические коллективы, которые встретили во Вьетнаме больше вежливую, чем восторженную реакцию зрителей. Да и отечественные театры, что ставят спектакли в «европейском» драматическом жанре, только недавно начали пользоваться определенным успехом, в основном у молодежи. «Какой же это театр, где просто говорят, как в жизни?» — спрашивали старики. А тут деревенский кукольный фарс становится захватывающим зрелищем. Гротеск и условность действия, движений, пение, музыка и все, что необычно, отдалено от прозы реальной жизни, — вот чем ценен театр в традиционном представлении вьетнамца.

Крестьяне Нгуенса унаследовали от предков этот плавающий театр и бережно хранят его. Он не уникален. Таких театров много в стране. Спектакли на воде ставятся и в Ханое. Здесь явственно обнажаются глубокие народные корни традиционного вида искусства.