Баопу-цзы сказал: «Сокровенное есть не что иное, как праотец природы и великий предок мириад различий. Поистине, недосягаемы его дали, поэтому называют его тайным. Оно столь высоко, что словно шапка покрывает девять небес. Оно столь обширно, что словно оправа охватывает все восемь сторон света. Светло оно, как солнце и луна, быстро оно, словно пробег молнии. То вспыхнет оно и тотчас погаснет, то помчится как вихрь, оставляя звезды-брызги.
То блеснет оно подобно искре в прозрачности бездны, то поплывет, словно седые, несущие снег облака.
Когда оно являет себя в бесчисленных формах — это наличие[12]. Когда оно пребывает в неявленном покое — это отсутствие. То тонет оно в великой тьме и погружается вниз, то устремляется оно к созвездиям и блуждает вверху.
Металл и камень не сравнятся с ним своей твердостью, а обильная роса не может превзойти его своей мягкостью. Оно квадратное, но не измеряется угольником, круглое, но не измеряется циркулем[13]. Идешь к нему, но не видишь его, устремляешься за ним, но не в силах догнать его. Небо получает от него свою высоту, а Земля от него же обретает свою низменность.
Благодаря ему двигаются облака, и оно же посылает дождь. Оно носит в утробе плод — Изначальное Одно[14]. В нем, как в форме-образце, вылиты два ряда проявлений, и из него исходит Великое Начало[15] всех вещей и возвращается к нему же. Оно направляет переплавку миллиардов форм и движет по кругу четырежды-семь созвездий[16]. Оно как мастер, то творит хаос, то обуздывает его своим духовным механизмом[17]. Вдыхает-выдыхает четыре вида пневмы[18], в тайне все покоит и затопляет все своим всеобъемлющим безмолвием. В спокойствии оно раскрывается и в ясности своей все лелеет.
Оно опускает вниз все мутное и поднимает вверх все чистое. Оно соразмерно рекам Хуанхэ и Вэйхэ[19]; сколько ни добавляй в него, оно не переполнится, сколько ни черпай из него — оно не истощится. Когда оно даяние получает, то нет ему от этого прироста; когда же нечто отнимают у него, то оно не терпит ущерба. Поэтому там, где это Сокровенное присутствует, радость не имеет границ, а там, откуда это Сокровенное уходит, сосуды жизни оскудевают и дух гибнет[20].
Известно, что пять нот и восемь звуков, чистые напевы шан, текучие напевы чи губят ясность ума. Пестрота благоухающих цветов и изысканная роскошь ранят просветленность. Безделье, праздность, леность, пьянящие напитки, молодое ароматное вино смущают природную сущность человека. Изящная внешность и привлекательная льстивость, кокетливость, пудра и белила атакуют жизнь.
Только Сокровенное Дао-Пути может даровать вечность.
Не ведающие Сокровенного Дао-Пути, хотя даже и глядят искоса на убивающие жизнь и дух орудия, тем не менее своими губами касаются сути расцвета или гибели вещей.
В павильонах и башнях благоволят к «облаку и дождю»[21], роскошным покоям яркие цветы придают изысканную небрежность, тяжелые занавеси из шелка сливаются друг с другом подобно туманной дымке, а воздушные пологи расходятся подобно облакам курящихся благовоний. Красавицы, подобные Си Ши и Мао Цян[22], ласкают взгляд в разукрашенных палатах. Здесь и там блистают друг яруга ярче великолепные златые кубки и ровное пение струн наполняет все пространство. В танцах царства Чжэн змеятся во множестве цветные шелка, а скорбный голос свирели встречает зарождение зари. Перья плывут по водной глади, а люди собирают прекрасные цветы в орхидеевых садах и любуются красными соцветиями, растущими в прудах, изобилующих жемчугом. Люди поднимаются на кручи горные и глядят вдаль, забывая все свои горести. Они приближаются к пучинам водным и согласны забыть даже об утреннем голоде. То они вступают в безделье и праздность тысячи ворот своих жилищ, то мчатся прочь, правя киноварно-красными колесницами.
Так предельная радость сменяется скорбью, а совершенное довольство порождает неудовлетворенность и ущербность. Поэтому когда песня кончается, приходит печаль, и когда спокойствие уходит, тогда сердце наполняется тревогой. И одно связано с другим так же, как тень с телом и эхо с голосом. Такое поведение сопряжено с тем, что призрачно и иллюзорно, а потому чревато пустотой и разочарованием.
Ведь если говорить о Сокровенном Дао-Пути, то обретают его внутри, а блюдут его вовне. Использующий его одухотворен, а забывающий о нем овеществлен[23]. Вот какая мысль о Сокровенном Дао-Пути должна быть высказана!
Обретший его благороден и не нуждается в мощи алебард и секир. Проникшийся им богат и не нуждается в трудно обретаемых вещах.
Высоко оно так, что нельзя взойти на высоту его, глубоко оно так, что нельзя измерить его глубину. Оно окружает собой все шесть направлений[24], и оно поистине безбрежно в обширности своей. Выйдешь из него — и нет верха. Войдешь в него — и нет низа. Пройдешь в него, и окажешься прямо во вратах ничему не подвластной и свободной мощи. Странствуешь по нему, словно по просторам загадочно-утонченной красы, беззаботно скитаешься в смутной и туманной сфере — так обо этом можно сказать. Вдыхаешь — и девять цветов возникают на краях облаков, а выдыхаешь — и шесть видов пневмы родятся в киноварно-красной заре. Блуждаешь в мерцании, паришь и кружишь в тончайшем. Бродишь по радуге-арке, блуждаешь по звездам Большой Медведицы. Вот каков обретший его!
Ему уступает только тот, кто знает, как удовлетвориться малым[25]. Тот, кто знает, как удовлетвориться малым, может скрываться в уединении и без усилий совершенствоваться в горных лесах. Он простирает свои крылья дракона и феникса над ничтожными козявками и питает свою безбрежную пневму[26] в зарослях полыни и лозняка. Одежду он носит простую, неподрубленную, но не променяет ее на всю роскошь драконовых узоров. Идет он, опираясь на истертый посох, но и не помыслит заменить его колесницей, запряженной четверкой лошадей.
Он оставляет драгоценный камень «сияющий в ночи»[27] лежать в пещере горного пика, и из-за него не происходит стычек на других горах. Он оставляет черепашьи панцири в водной пучине и тем избавляет их от беды быть просверленными и обработанными.
Идет он или же отдыхает, он одинаково хорошо знает, где надо останавливаться, и куда бы он ни пришел, везде он чувствует себя удовлетворенным. Он отбросил величие и грандиозность дворцовых наслаждений и научился избегать опасных дорог, на которых переворачиваются колесницы. Он вздыхает и стонет среди лазоревых скал, и все мириады вещей для него как бы превращаются в пыль и прах.
Он останавливается отдохнуть под раскидистыми ветвями дерева, и красные ворота богатых домов для него не отличаются от висящей на веревке двери дома бедняка. Он пашет на поле, и знаки военной и гражданской власти для него не более, чем плеть для слуг и рабов. Его напиток — простая родниковая вода, а его еда — лебеда и ботва гороха, пища домашнего скота. На досуге он премного радуется недеянию, для него равны и благородные, и презренные, поскольку ему чужд дух соперничества. Он таит в себе чистоту-добро и хранит Первозданную Простоту[28], не знает ни страстей, ни горестей и является пустым сосудом совершенной истины[29]. Его жизнь ровна и проста, его привычки чисты и пресны[30]. Он все объемлет в безбрежности своего духа и тождествен превечному Хаосу[31] своей естественностью.
Исполинский и огромный, безбрежный и всеохватный, он находится в полном соответствии процессу вселенских перемен. Его дух подобен тьме и подобен свету, подобен мутному и подобен чистому[32]. Кажется, что он отстает, но он перегоняет; кажется, что он ущербен, но он совершенно целостен.
Он не откажется от своего положения ремесленника ради почетной обязанности заменять покойника на траурной церемонии[33] или произносить жертвенные молитвословия. Но он не откажется и оставить ритуальные кубки и чаши для того, чтобы идти на кухню помогать не знающему своего дела повару[34]. Не отложит он и тушь с веревкой ради помощи в работе, из-за которой можно повредить руки. И ради скудного пропитания — смердящих крыс[35] он не согласится поменять свою жизнь на радости и горести посредственностей. Мудреца не притягивает слава обывателей, равнина не боится ударов молнии.
Нельзя во внешних вещах потопить возвышенный дух и нельзя ни выгодой, ни насилием осквернить его незапятнанную чистоту. Поэтому вершин счастья и наивеличайшего богатства мало, чтобы совратить его. Острого клинка и кипящего котла мало, чтобы принудить его. Так неужели же он станет скорбеть из-за клеветы и злословия? Никогда его сердце не смущается тем, что смущает толпу, и никогда никакие вещи не могли привести его в замешательство. Ведь пытаться это — все равно, что суйскую жемчужину метать в воробьев, лизать циньский геморрой, чтобы оказаться владельцем колесницы, подниматься на Сюминь за гнездами, плавать в Люйляне и ловить там рыбу[36], по утрам быть желанным гостем, а по вечерам — негодным объедком для лис и птиц.
Когда котел падает с палки, на которой он висит, и опрокидывается, то вылившееся уже не подобрать. Но именно из-за этого ведь мирские люди мчатся наперегонки в колесницах, хотя у достигших своей цели холодеет сердце и их охватывают разочарование и грусть.
Поэтому совершенные мужи отказываются от изысканных мелодий шао и ся и отбрасывают прочь тонкие роскошные ткани. Они расправляют свои шесть крыл на пустоши у Пяти Стен[37], и им не приходится беспокоить затаившихся в тростнике охотников[38]. Они прячут свои рога и чешую[39] в неиспользуемых землях и не нуждаются в защите извилистых пещер. Они взирают вниз — и нет клекота хищных птиц, смотрят вверх — и нет раскаяния возгордившегося![40] Никто из людей даже не подозревает, сколь они недосягаемы и далеки!»