Бастард Ивана Грозного 2

Глава 21

Внутри кисло и смрадно пахло. Лестница из пяти ступеней с крепкими перилами заканчивалась земляным полом присыпанным сеном и проходом между столами и лавками, на которых продолжали досыпать вчерашние посетители. Едва рассвело, и город ещё проснулся не весь.

За деревянным прилавком угадывался по спине хозяин, который, как оказалось, процеживал через сито остатки пива, выливая его из бочек в корчагу[20]. Гуща жидкость не пропускала, забивая отверстия сита, и он перемешивал её руками.

— Доброго тебе дня, хозяин, — сказал Санька, привлекая к себе внимание.

Корчмарь глянул через левое плечо и кивнул.

— И тебе, путник. Если ты за хмельным квасом, то обожди. Или этого хлебнёшь? Нефильтрованного?

— Я на постой…

— А-а-а… Обожди тогда… Ты купец? Подорожная есть?

— Я плотник.

Хозяин постоялого двора глянул на Саньку, переломив правую бровь.

— У нас дорого. Что на плотницкой слободе не остановился?

— У меня к тебе дело есть, — сказал Санька.

— Ко мне? — удивился корчмарь. — Ну, жди тогда. У меня ещё одна бочка осталась.

— Архип! — крикнул он. — Неси бочку.

Из глубины тени появился Архип с бочкой в охапку.

— Я во дворе погуляю. Душно у тебя, — сказал Санька.

Корчмарь хмыкнул.

Санька вышел на воздух и только там глубоко вдохнул. От запаха прокисшего пива и аммиака голова у него слегка кружилась. Он присел на завалинку и осмотрелся. Во гостиный двор въезжали и выезжали пустые и гружёные повозки и волокуши, в основном с бочками и мешками. Иногда с рыбными ящиками. Мешки и бочки разгружались по складам, ящики с живой рыбой, переложенной крапивой и травой, переносились на руках в омшаники, стоявшие по центру двора амбары со спуском в глубокие погреба. Туда же спускалось и мороженое мясо.

— Чего хотел, плотник? — окликнул Саньку вышедший из корчмы хозяин.

Санька смотрел на него своим внутренним взором и видел перед собой спокойного и знающего себе цену человека. Корчмарь смотрел на него с интересом и недоверием.

— Поручение у меня есть от Петра Алтуфьева, что царёвой верфью в Коломенском ведует. Сам он срочно отъехал с посольством, а мне поручил найти тебя и предложить взять на откуп хмельное торжище. Сам я в сём не сведущ. Построить, я построю, а вот торговать не умею.

С каждым Санькиным словом корчмарь смотрел на него, всё больше и больше усмехаясь.

— Ты сам хоть понял, что сказал? — спросил корчмарь. — Хмельное торжище на откуп? Петьку Алтуфьева я знаю, но чтобы он государевыми откупными промыслами занимался? Не было такого! Ты, мил человек, хрень на плетень наводишь. Только не пойму, зачем это тебе? Ты кто?

Санька вздохнул.

— Я, — Санька Ракшай, сын Мокши, старшего кузнеца Коломенского кузнецкого двора. На то и выписка из церковной книги есть и грамотка, что не закрепощён.

Корчмарь недоверчиво выпятил нижнюю губу.

— Про кузнеца Мокшу слыхал и про его сына старшого Ракшая слыхал, что есть советником у государя Ивана Васильевича… был… Но сказывали, что он на Балтиморье уехал, крепость строить.

— Так приехал уже, — вздохнул Санька, не зная, куда его кривда выведет.

Бумаги у него старые и вправду остались. По новым бумагам-то он сейчас Александр Васильевич, а по старым он — Ракшай Александр Мокшевич. Боярин, между прочим. Причём, он специально смотрел только что составленный Алтуфьевым боярский родословец, и Ракшай там так и остался прописаным. Но появился и Александр Васильевич из рода Рюриков, со всеми родословными «остановками». И в книгах разрядного, и поместного приказов Ракшай остался…

— Показать? Бумаги…

Корчмарь с большим недоверием смотрел на Саньку.

— Так ты, ежели ты Ракшай, тогда и сам личность известная. Чего ж поручением Петьки, боярского сына, представляться, когда ты сам, вроде, как боярин?

— Почему, «вроде как»? Боярин, он и есть боярин!

Санька гордо вскинул подбородок.

Корчмарь упал коленями в грязь.

— Вот этого я и не хотел, — сказал Санька со вздохом. — Пошли в корчму, а то люди смотрят.

Санька, а вслед за ним и корчмарь, вернулся в зловонный сумрак.

— Почему у тебя так воняет?

— Так, это… Ссут… Нужник далеко во дворе и грязен. Навалено вкруг… Вот и не ходют в него…

— Поставь мочесборник. Глаза же щипит! Бочку на улице поставь. Всё равно онитебе все углы обоссали.

— Так, это… Крепче будут.

— Кто?

— Углы. Нарочно говорю: «на стены ссыте», нет… Прямо в корчме… землю за лето три раза выбирал и новую сыпал. Пожалте, э-э-э…

— Александр Мокшевич я.

— Позвольте пригласить вас, Александр Мокшевич, в мою половину?

— Пошли, — согласился Александр.

Они прошли. На хозяйской половине было значительно чище и не так воняло, тоже имелась печь, и маленькие слюдяные окошки, через которые пробивались пучки солнечного света. У печи засуетилась, завидя мужа, жена корчмаря.

— Спрячься! — приказал он, и баба исчезла в другой двери прикрытой цветастой рогожей.

Санька огляделся.

— Не богато… — вырвалось у него.

— Все деньги вложил в постоялый двор… Ещё и в рост в монастыре взял. Так не платят купцы! Всё в долг норовят жить! Расписок на три сотни рублей! А настоятель проценты с процентов насчитывает!

— Мне расписки продашь за двести?

Корчмарь вскинул на Саньку расширившиеся в удивлении глаза.

— Продам, коль не шутишь! И за дешевле продал бы, но сам цену сказал.

— Посчитай хорошо. Сейчас с собой у меня столько монет нет. Завтра выкуплю.

— Не обманешь?

— Слово!

— Слово! — обрадовался корчмарь. — Может пива?

Александр отрицательно покачал головой.

— Давай о деле!

— Давай! — напрягся хозяин корчмы.

— Мне нужно поставить в Москве питейные дворы.

— Питейные дворы? Не слыхивал про такие. Что это?

— Харчевни, что такое, знаешь? Постоялый двор? Только больше.

— Куда ещё больше, чем у меня?

— Да не ввысь, а в ширь. Питейный двор всё-таки больше для питья и еды, а не для проживания.

— И где ты ставить такие дворы собрался?

— Погоди! Сначала давай определимся, возьмёшься ты за это дело, или нет?

— Определимся? Слова какие иноземные… Это что?

— Предел слово знаешь?

— Знаю. Край, значит.

— Вот и мы очертим круговой предел того чего хотим.

Санька сам запутался.

— Будешь или не будешь, короче?

— Харчевни поставить? Так в них пить нельзя.

— Я тебе про харчевни, что ли говорю?

— А про что?

— Про питейные дворы, где и пить будут, и есть.

— Это не разрешат.

— Но у тебя же едят?

— Едят!

— И пьют?

— Пьют. Но нельзя. Уже два раза целовальники из царского кабака приходили и грозили батогами правёж учинить. А как мне без пива деньгу поднять? Кто ко мне придёт, коль пива нет?

— Вот оно как! Так ты подпольный корчежник? — рассмеялся Санька.

— А ты спрашиваешь, буду, или не буду брать на откуп питейный двор? Конечно буду! Токма денег ни на откуп, ни на стройку у меня нет.

— Денег я тебе дам. На всё. И возврата не потребую пять лет. Только половину чистой прибыли будешь мне отдавать… Ну и откупные в казну будешь сам платить. Первый взнос я заплачу за тебя, а дальше сам.

Корчмарь недоверчиво смотрел на Саньку.

— Зачем тебе это? — спросил он.

— Как зачем? Деньгу зарабатывать.

— Сколько той деньги-то? — махнул рукой корчмарь. — Пивоварам отдай, тому отдай.

— Пиво без водки — деньги на ветер, — выдал Санька банальную в его мире фразу.

— Как-как? Пиво без чего? Без водки? Это та, что в аптеке царской по каплям продаётся? Да разве с тех капель напьёшься? Ежели только в пиво капать. Тогда да! Но вкус теряется…

— Этих «капель» у меня в Коломенских подвалах бочек пятьдесят стоит, — ухмыльнулся Санька.

И не соврал, а наоборот, немного преуменьшил количество. Раза в три. Причём, в бочках стоял самогон разных сортов: ячменный, пшеничный и чечевичный. Все на меду, естественно, ибо сахар везли из Персии, и был он слишком дорог. Рубль за пуд… А за рубль можно было купить небольшое стадо овец или полторы сотни кур.

И да… Чечевица здесь росла повсеместно и её было много. Вот Санька и попробовал забродить и перегнать. И получился очень неплохой продукт, по вкусу чем-то похожий на ром. В своё время Александр Викторович наэкспериментировался с самогоном до собственного алкоголизма и знал о приготовлении и питии этого коварного напитка всё.

— Но неужели её можно пить?

— Ещё как! — ухмыльнулся Санька. — Первая рюмка бесплатна. В довесок к пиву. А дальше всё увидишь сам… И ещё… Мы поставим сразу пять питейных дворов.

— Пять дворов?! Я ведь не смогу сам везде успеть! — взволновался корчмарь. — Надёжных работников не сыскать. Здесь-то Архип сейчас, что, думаешь, делает? Брагу сцеживает! Или в бочке с пивом дырку колупает. А ежели несколько дворов, да в них много работников… Не уследишь! Разворуют!

— Не разворуют. Я тебе девок шустрых и работящих дам, которые не будут воровать. Я отвечаю. Сами не будут и никому воровать не дадут.

— Девок, говоришь? Что будут делать?

— Убирать, готовить гостям питьё и харч разносить.

— К питухам девок запускать не гоже. Срамная оказия может получиться. По рукам могут пойти.

— Те девки сами кого хочешь по рукам пустят. Сначала по рукам, а потом по миру! Ха-ха-ха! — рассмеялся Александр. — Да и закон претит баб сильничать. Потом ведь не рассчитаются. А до срамной оказии коль дело дойдёт по согласию, так те девки деревенские мокшанские[21], и сами вольны выбирать, с кем, где оказываться.

— У деревенских девок, да… Свой кон. Они и не христианки, небось?

— Не христианки, точно! — засмеялся Санька.

— Ну, тогда и ладно. Когда начнём?

— По рукам?

— По рукам, Александр Мокшевич!

Они пожали руки.

— Тебя как величать, то?

— Фрол Пантелеймонов я, Петров сын.

— Фрол Петрович, значит?

— По отечеству не сподобил государь обзываться. Не можно так…

— Мне можно, — махнул рукой Санька. — Государь не осудит.

— Спаси бог за уважение, Александр Мокшевич! Спаси бог!

— Значит так, — прервал Санька корчмаря. — Определись, где будем ставить. Тут у себя тоже смотри. Хочешь, помогу? Или выкуплю пол доли. Рассчитаешься с монастырём. Перестроим чуток. Гостиница должна быть только с харчевней. Питухов гони, хмельное не продавай. Тут должен быть качественный харч и деревянный пол. У тебя тут под боком склады. Хранилища не нужны. Живи не тужи.

— А питейный двор, где тут поставим?

— Выкупить часть складов можно, как думаешь?

— Выкупить всё можно! Коли деньги есть!

— Деньги есть. У царя возьму. То его затея.

Глаза корчмаря округлились.

— Государево дело?!

Он многократно перекрестился.

— Вот свезло, так свезло! Спаси бог!

— Нам с тобой, Фрол Петрович, теперь никак нельзя обмишулиться! Думаю, сам государь на смотрины пожалует.

Корчмарь не спасовал, а гордо вскинул голову.

— Не осрамимся перед государем, не боись. Ты строй главное скорее. А с купцами я тебя сведу. Солевары и рыбари, слышал свой двор ставить надумали в Белом городе. Мобыть съедут отсель? Поговори.

— Ты сам пока поговори, а я завтра в своём платье приду. Не гоже о таких делах плотнику с купцами разговаривать.

— Ну, да… — усмехнулся в усы корчмарь. — Боярину-то всяко больше уважения.

Санька посмотрел на корчмаря с прищуром, и тот осёкся.

— Звиняй, боярин…

— Шутить я и сам люблю, Фрол Петрович, и над чужими шутками-прибаутками смеюсь, но насмехаться над собой не позволю. Запомни это, корчмарь. Пока прощаю.

Корчмарь упал на колени и схватился в сапог.

— Прости! Прости! Бес попутал!

— Я же сказал, пока прощаю. А бесов своих гони, Фрол Петрович. Не посмотрю, что мы с тобой товарищи. Отхожу кнутом так, что долго помнить будешь.

— Прости! Прости! — искренне плакал корчмарь. — Возьми плеть!

— Да угомонись ты, Фрол Петрович, — негромко сказал Санька. — Долго так валяться будешь? Дело делать пора. Всё, я пошёл.

Александр забрал ногу из рук корчмаря.

— Да… Будешь говорить с купцами, говори от моего имени.

Сказал и вышел.

Ради интереса он обошёл гостиный двор и прицелился, где бы он поставил трактир. Ну, да. Там, где он во двор заходил, находились соляные склады и это были самые чистые помещения. Санька прибросил по месту и получалось, что надо было забирать почти четвёртую часть гостиного двора. А куда перемещать соляной и рыбный дворы, он пока не представлял. Ведь Санька совсем не знал Москвы.

«Надо заставить кого-нибудь поездить со мной и показать, — подумал он и тут же чертыхнулся. — Кому показать? Слепому царю?! Надо что-то решать со своей слепотой! Поковыряться у себя в голове, что ли? Или так объявить, что вдруг прозрел?»

Санька постоянно думал об этом, но останавливало его то, что он считал, что надо использовать любые ситуации себе во благо и желательно с дивидендами. Ну, скажет он: «Я прозрел!» и что? Все скажут: «ну и слава богу» и забудут. А надо, чтобы не забыли. Надо, чтобы легенда возникла!

Вот, станет Максим Грек патриархом, наложит на него руки и Санька прозреет. Вот это будет «бомба»! Или кто ещё куда чего наложит. «Торопиться не надо!» как говорил классик. Думать надо и ждать удобного случая.

Санька прошёл до торговых рядов, что на «красной площади», свернул направо, прошёл вдоль лавок и лавчонок. Торг уже разворачивался, и покупателей было достаточно. В начале рядов тёрлись нищие и попрошайки, и Санька, при переходе из ряда в ряд, попадал в их хваткие и грязные руки. Тут же шныряли худые собаки. От тех и от тех хорошо помогала короткая плеть и длинная палка. Но картина с нищими удручала и Санькино хорошее настроение быстро улетучилось.

«Надо придумать работные дома», — подумал Санька.

Он помнил, что они с Иваном Васильевичем говорили по поводу нищих ещё лет пять назад и, что, вроде как, тот даже указ издавал, или в новом судебнике прописывал, что нищие должны проживать в монастырях. Однако, вот они нищие, и где те монастыри?

Иван говорил, что нищий нищему рознь. Один нищ по нужде и несчастью, а другой по хитрости. Делали опричники розыск и оказалось, что больше половины московских нищих, особенно дети, имеют нормальное жильё.

«Взрослых брать с улиц принудительно и отправлять на Балтику. Для детей открыть школы-интернаты за стенами, чтобы не разбежались. Хотя… И взрослых, тоже в застенки. Фабрики нужно придумать. Государственные мануфактуры. Пусть канаты крутят. С другой стороны… Дети зарабатывают для семьи. Кормильцы, блин!»

Так думал Санька, свернув снова направо, и идя вдоль крепостной Китайгородской стены. Где-то здесь, он знал, находился открытый прошлым летом печатный двор. Царь хвалился… Иван Фёдоров и какой-то ещё мастер, его учитель, уже печатают книги. Адашев называл имена, но Санька не стал запоминать, потому, как про книгопечатание не знал ничего и подсказать точно ничего бы не мог.

Единственное, чем бы он занял первопечатников, это печатью сатирических комиксов про зарубежных «партнёров». Но сначала надо было нарисовать сами картинки, а Саньке пока было как-то не до того. Да и, откровенно говоря, печатать пока было ещё рановато. Печатники только-только выпускают первые пробные печатные «безымянные» листы.

«Но, всё равно, надо запомнить», — подумал он. — «Блокнот какой завести, что ли? Для записей…»

Журнал для зарисовок у него был. У Саньки неплохо получались эскизы парусников, домов, замков, деревьев. Замки, как и парусники, он любил срисовывать ещё в том, своём первом, детстве. Здесь, после нескольких лет тренировки руки, у Александра стали получаться очень неплохие графические средневековые пейзажи.

Так в раздумьях он снова дошёл до Варварских ворот и вышел из Китай-города. На сегодня, пожалуй, хватит, подумал он, и зашагал на восток. Надо было садиться за проект питейного двора. Белый город ещё только начинал застраиваться, и он подумал, а почему бы не начать строиться здесь? Эх! Ему бы его Балтийских оборотней с десяток и лопаты хорошие…

За постройку питейного двора в Китай-городе говорило то, что имеющиеся деревянные стены гостиного двора можно использовать, как одну сторону опалубки. Ставь вторую и лей себе бетонные стены, а параллельно помещения можно использовать под склад материалов. Того же цемента, песка и камня, например. Дак и других материалов.

В пользу строительства в «чистом поле» говорило то, что можно поставить нормальный и глубокий фундамент, отлить бетонные подвалы. А опалубка — фигня вопрос. Крепость в Усть-Луге у него получилась очень даже ничего себе! Досок для щитов напилят на его фабрике в Коломенском… Но где хранить? Растащат. Даже если забором обнести, то сам забор унесут.

И тут он увидел пустырь примерно таких квадратных размеров, как и хотел. Где-то пятьдесят на пятьдесят на небольшой возвышенности, переходящей в небольшую, но крутую горку. В возвышенность можно было вкопаться этажа на три вглубь и сделать тайный выход к Яузе реке, которая здесь называется Ичка. Мимо, в сторону реки Москвы, протекала грязная речушка, а из расщелины горки вытекал чистейший родник. От Варваровской дороги этот холмик находился метрах пятистах.

Санька покрутился возле родника, углубился по его руслу в расщелину и исчез, объявившись у себя в доме в Коломенском. Не переодеваясь в царское платье, он едва открыв дверь и выйдя на улицу, увидел мать, а она увидела его, так как именно в этот момент шла от реки и смотрела на его жилище.

Она всплеснула руками и прижала ладони к губам. Санька же помахал ей и стал спускаться по лестнице. Встреча с матерью не была слишком бурной. Как-то повелось с измальства, вероятно от его быстрого, в буквальном смысле на глазах, взросления, что и мать, и отец перестали считать Саньку своим сыном, полагая, что он сын Велеса. И поэтому относились к нему, как полубогу, с почтением и почитанием.

Санька же целовал и обнимал мать, сестренок и брата искренне, постоянно извиняясь, что так скромны его подарки. Однако и платок, и игрушки, и леденцы радовали ребятню и мать тоже искренне.

— А мне батяня тозе такую махину вылизал, — сказал брат, не вынимая конфету изо рта. — И плопеллер у нас вон, на флюгеле клутится.

Над крышей отчего дома действительно торчала слега, на которую на железный штырь был насажен деревянный самолёт с пропеллером, вырезанный Санькой ещё три года назад.

— Мам, обедали?

— Нет ещё. Мокшу ждём.

— Давай позовём? Поесть бы!

Отца позвали. Они обнялись. Уселись за стол в летней кухне. Пообедали. Поговорили, но как всегда, Мокша не был словоохотлив.

— Сказывали, ты ослеп.

— Да это я так… Прикидываюсь, а сам присматриваюсь, — не стал огорчать родителей Санька.

— Понятно… Царём, говорят, стал? — чуть склонив голову набок, спросил отец.

— Царь Иван… Сам-то умер, а меня назначил. Вот и тяну лямку.

Мокша снова посмотрел на сына, прищурив и так привыкшие щуриться от дыма и огня глаза.

— Тяни, сын. Может и вытянешь. Ежели не ты, то кто народу волю даст?

Слова отца прозвучали тихо и спокойно, но громыхнули в ушах Саньки громом небесным.