«Приговор царский о кормлениях и о службе. Лета 7064-го приговорил царь и великий князь Александр Васильевич всея Русии с братиею и с боярами о кормлениях и о службе всем людям, как им вперед служить. До сих пор бояре и князи, и дети боярские сидели по городом и по волостям, для расправы, всякого устроения и для своего кормления.
Дошло до благочестивого царя, что многие грады и волости пусты. Наместники и волостели, за многие лета, презрев страх божий и государственные уставы, много злокозненных дел учинили, не были народу пастырями и учителями, а ставшими гонителями и разорителями».
Далее Санька ещё на целую страницу написал почему он отменяет кормление и местничество и вводит земщину.
Они с Иваном Васильевичем и Адашевым ещё пять лет назад составили этот царский указ, но Иван так и не осмелился выпустить его «в мир». Слишком боялся боярского бунта. Санька же понимал, что без этого никак нельзя. Грабительские кормления надо было прекращать. Тем паче, что в казну сборы почти не поступали.
В той истории, которую учил Санька, никто не понимал «Земщину» и «Опричнину». И зачем Иван Грозный разделил только что собранное государство на две части. И почему уехал из Москвы, забрав государственную казну. А Санька здесь и сейчас понял, для чего тот Иван Грозный проводил реформы и почему его опричники рубили головы князьям и боярам, выметая их поганой метлой.
В известной Саньке истории этот «приговор» Иван Грозный подписал в 1555 году. Потом он отписал в каждую волость распоряжения: выбрать старост и дьяков, создать земские «управы» и учреждения, занимавшиеся сыском и наказанием уголовных преступников, (под руководством выбранных крестьянами бояр, кстати), мытарей, собиравших налоги.
Выбранные руководители разбойных и татных приказов должны были приезжать в Москву и, целуя крест, клясться в верности. На утверждение, так сказать.
Крестьянская община, с её выборными органами — старостами, сотскими, десятскими и т. п., — была исконным русским учреждением. Уже в XIV–XV веков на территории великого княжества Московского в крестьянских общинах встречаются выборные структуры, признаваемые государственной властью в качестве судебно-административных и финансовых органов власти. Надо было только узаконить эту систему и оградить её от бояр и князей, чем и занимались отец, дед и прадед Ивана Грозного. Он лишь продолжал начинания предков по объединению Руси, а бояре и удельные князья были очень сильно против.
Общинные земли были своего рода коллективно-долевым владением крестьян, входящих в общину. Московская община XIV–XVI веков напоминала закрытое акционерное общество. И в этом обществе крестьянин распоряжался определенной долей капитала — участком земли, предоставленном ему по рядной записи. Будучи в общине, крестьяне могли как угодно распоряжаться собственными земельными участками, продавать, дарить их и т. д. Некоторые крестьяне даже владели целыми деревнями. Стороннему человеку община также могла предоставить землю, однако за плату, поставив его «на оброк», по оброчной записи.
Хотя Великокняжеский Судебник Василия Третьего ограничивал вольности наместников — «без старосты и без лучших людей наместником и волостелем не судите (наместникам и волостелям не судить)» — такие предписания оказались недостаточными для ограничения произвола наместников и бояр, захватившим власть в период Иванова малолетства с 1533 по 1547 годы.
С воцарением Ивана IV правительство перешло к решительным мерам по расширению прав выборного местного самоуправления, что касалось в первую очередь крестьянства, составляющего основную часть населения страны и первые грамоты по уездам разослали ещё в 1552 году.
Земщину начал вводить царь Василий Иванович, но бояре и бывшие удельные князья противились новой политике и не отдавали свою власть над вотчинными и кормленными землями. А цель организации земства была проста. Земщина подчинялась царской власти. И никому более. Как понимал Санька — бояре в той истории в 1565 году взбунтовались и Ивану Васильевичу пришлось прятаться в лояльных землях, и усмирять бунтовщиков.
Как было известно, тот Иван Грозный сделал вид, что собирается сложить с себя полномочия царя и, назначив соответствующие мероприятия на определённый день, стал тайно готовиться к бегству. Осуществляя ежедневные молебны, он как-то вышел из храма и сел в ожидавшую его повозку, в которой уже сидела жена с детьми. Сел и уехал. Забрав часть государственной казны.
Почему его и считали коварным и хитрым царём. Он просто перехитрил всех своих друзей и врагов. А потом с помощью «ближников» стал проводить дознание.
А всего то лишь царь Иван Васильевич стремился к тому, чтобы крестьяне в общественных отношениях были независимы и, согласно исконным русскими обычаям, имели одинаковые права с прочими классами русского общества.
В своих окружных уставных грамотах для волостей писал Иван Васильевич следующее:
«И мы, жалуючи крестьянство… наместников и волостелей и праветчиков от городов и волостелей оставили. Велели мы во всех городах и в станах и в волостях учинить старост излюбленных, кому меж крестьян управу чинить и наместничьи и волостелины и праветчиковы доходы собирать… которых себе крестьяне меж себя излюбят и выберут всею землею… и разсудити бы их умели в правду безпосульно и безволокитно».
Бояр, князей и их родственников было много. Ивану Грозному, чтобы привести к подчинению Русь, пришлось истребить около десяти тысяч человек. Санька был к этому не готов. Ему было страшно и он с трудом решился на шаг, ведущий к расколу общества, и к кровавым жертвам, но иного пути он не видел. Или надо было и вправду уходить с поста руководителя государства. Но ведь он сам хотел дать народу волю. Если не он, то, кто?
Санька не стал сильно менять текст уставных грамот, а лишь чуть поправил его, приблизив к понятному ему русскому языку и отправил в сто двадцать четыре уезда. Теперь надо было ждать реакции бояр.
К зиме его замок «оброс» дополнительными пристройками и дворами и превратился в небольшой Кремль. В Московском Кремле Санька почти не бывал, и жизнь в нём стала потихоньку «хиреть». Братчины с боярамине проводились, пиры по праздникам тоже. Лишь иногда, в церковные праздники, царь появлялся в Успенском соборе.
Адашев руководил всеми приказами, восседая в отдельном кабинете здания, построенного на Ивановской площади в Кремле. «Дьячьи избы», установленные ранее там же, ломать не стали. В них устроились площадные подьячие, у которых каждый желающий мог за плату составить челобитную либо оформить какой-либо частный юридический документ.
Зимой Санька женился.
В 1552 году в Москву прибыло черкесское посольство. Представители княжеств Жанэ и Бесленей просили русского царя Ивана Васильевича Грозного принять их в своё подданство. Кабардинский князь Темрюк Идарович с посольством отправил в Москву своих сыновей Булгайруком и Салтанкулом. Через своих послов Темрюк-мурза попросил у царя Ивана Грозного военной помощи в борьбе против соседних горских правителей. Младший из сыновей Темрюка, Салтанкул, остался в Москве, принял крещение под именем Михаила и получил фамилию Черкасский.
От Салтанкула Санька узнал, что у Темрюка кроме сыновей имеется несколько дочерей и две из них вполне готовы вступить в брак. Тогда он приблизил младшего сына Темрюка и стал выпытывать у него, насколько красивы его сёстры. Однако, в конце концов, Санька устал от постоянного «вах-вах, какая красавица!» и спросил прямо:
— Усы у них есть?
— Э-э-э-э-э…. — завис черкес. — Какие усы? Слюшай! Так… Мягкий пух.
— Это сейчас у них мягкий пух, когда им по пятнадцать. У их матерей усы есть?
— Нэ обижай мою мат, — обиделся княжич.
— Да кто ж её обижает? Мне просто целоваться с усатыми женщинами не нравится, — сказал Санька и тихо добавил. — И с усатыми мужиками.
Салтанкул задумался.
— Ты, что жениться хочешь? — спросил он. — На моей сестре?
— На дочери твоего отца, — уточнил Санька. — У него много жён?
— Три. Старшая моя мать. У прежней старшей жены рождались одни дочери. Сёстры похожи на ваших женщин, но они уже замужем… Хотя… У младшей недавно убили мужа.
— Сколько ей лет? Дети есть?
— Лет? Лет четырнадцать-пятнадцать. Детей нет. Они с Тенгизом только поженились и на нас напал дядя с сыновьями. Многих наших побили.
Санька задумался.
— Как наши женщины, говоришь? Что, светловолосая?
— Не-е… Волосы тёмные, но не чёрные. И глаза большие. Во!
Салтанкул показал пальцами размер глаз. Санька усмехнулся.
— Понятно. Короче… Если она бездетна и не ущербна, готов её в жёны взять.
Черкес клацнул кинжалом, подпрыгнул от возбуждения и прошёлся на носках в боевом танце.
— Я услышал тебя! — воскликнул горец. — Сегодня отправлю гонца к отцу.
— Смоими сватами, — добавил Санька. — Зачем время терять?
— Ты такой решительный! А вдруг не понравится?
— Доверяю твоему вкусу, — усмехнулся Санька.
На самом деле, ему было абсолютно всё равно, кого ему привезут. Ему нужен был союзник в войнах с Крымским ханом.
Этот разговор состоялся почти год назад. И вот в ноябре прибыло новое кабардинское посольство с невестой и письмом, в котором между прочим, было сказано, что если эта невеста не понравится, пусть царь оставит её себе наложницей. Однако невеста понравилась. И понравилась не только Александру, но и Марте.
— Добрая у неё душа, — сказала она. — И не порченая она. Не было в ней мужского семени. Мы, кикиморы, детей нутром чуем.
Она тяжело вздохнула.
— Ибо доля наша такая, чужих детей чувствовать и любить.
— Да, кстати. Ты моих детей, кои дай бог появятся, не залюбишь до смерти?
— Нет, господин. Я сейчас другая. Да и подруги мои сильно изменились в твоём свете.
— Ну и ладушки, — сказал Санька и погладил Марту. — Значит, говоришь, можно жениться?
— Ты только не отдавай её на осмотр повитухам и лекарю. Заразу занесут. А лекарь твой…
— Да, знаю я! И не мой он. Сама же знаешь, не лечит он меня. Он сейчас другие зелья варит. А про осмотр правильно советуешь.
Невесту окрестили и даже имя ей менять не пришлось. Её звали Аза и осталась она Азой. По ноябрьским святцам имя себе взяла.
Венчал молодых патриарх Максим Грек, за год приобретший к формам тела и благости на лице, соответствующим статусу, ещё и сознание, отличное от нестяжательства. Санька, когда видел его, думал, что вот пример срабатывания формулы «бытие определяет сознание». Став патриархом, Грек забыв о своих претензиях к монастырям и храмами, сам стал поощрять строительство крепких каменных стен. А где на это деньги взять, как не с земель? Вот то-то… Другое дело, что меру надо знать во всём.
Венчание провели третьего декабря в Благовещенском соборе. Свадебные исконно русские традиции Санька пытался пересмотреть и изменить, но тут даже Адашев замахал на царя руками и вскричал: «Не можно рушить свадебные чины!» И пришлось царю на время вернуться в Московский Кремль, ибо по традиции должен был он в ожидании времени венчания сидеть в своих дворцовых покоях, а царевна в «Золотой палате».
Церемония начиналась с входа царя и царевны в Грановитую палату. Но сначала царь со своим свадебным «поездом» шел в Золотую палату к царевне, чтобы через своего дружку повелеть ей идти в Грановитую палату. Согласно обычаю, первой в Грановитую палату должна была прийти невеста, за ней — жених. Это торжественное шествие выстраивалось по чину: впереди шли свечники, каравайники, фонарщики и дружки. Окольничий и дьяк «берегли путь», протопоп — кропил его святой водой. Царевну вели под руки свахи, сидячие боярыни и постельницы, а царя сопровождал тысяцкий.
Санька, когда прочитал, специально для него написанный распорядок свадебной церемонии, ошалел, потом пытался его отменить, что категорически не получилось, потом смирился, но приготовился терпеть издевательства.
На первом выходе жениха и невесты в Грановитую палату их встречал свадебный стол с хлебом, сыром и солью — этими древнейшими еще языческими символами, олицетворявшими месяц и солнце, бракосочетание и благополучие.
Здесь совершался интереснейший обряд царской свадьбы: в парадном зале Грановитой палаты под молитву священника происходило чесание гребнем голов жениха и невесты. Жена тысяцкого, обмакивая гребень в вине или в меду, расчесывала волосы царю и царевне, символизируя тем их переход в новое качество, а затем надевала невесте фату, осыпала жениха и невесту хмелем, что было залогом плодородия, богатства и достатка, обмахивала, словно веером, соболями, означавшими царственное богатство.
И далее, и далее, и далее…
Многочасовую свадебную процедуру Санька с Азой выдержали. Саньке было проще. Он оставлял своё тело и улетал «по делам» в крепость «Воронеж» в тело Петра Алтуфьева, который строил корабли.
Пётр уже свыкся с посещениями Александра, и получал от них несколько полезных эффектов. Во-первых, — отдыхал физически, потому, что тело двигалось за счёт Санькиной энергии и своих ресурсов не тратило, а во-вторых, — иногда даже умудрялся поспать. Он сильно уставал.
Им было заложено сразу двадцать больших шхун, по две на каждого мастера. На большее количество пока не хватало мастеров. Таких больших кораблей никто из них не строил, но лекала для них, изготовленные Санькой лично, имелись. Верфь растянулась на пять километров. По госзаказу к весне необходимо было построить пятьдесят сорокаметровых вёсельных шхун.
Низко сидящая в воде шхуна, очень легко использовалась, как галера, при установке, естественно, вёсел, и наличии гребцов.
Вот Пётр и плавал на служебном ботике по реке Воронеж, замеряя шаблонами углы и дуги деталей корпуса. Поэтому Санькина помощь всегда была кстати.
Пока «молодые пировали», сидя в креслах, стоящих на высоком постаменте, сооружённом из громадного сундука, укрытого красным бархатом, Санька успел осмотреть три будущих корабля, место сушки заготовленного леса и столярную мастерскую. Но тут молодых повели в опочивальню, и Санька вынужден был срочно вернуться в своё тело.
Царская опочивальня замыкала комнаты дворца, называемые «кабинет»: переднюю, крестовую, престольную. Опочивальня не отапливалась, поэтому её низкие двери для сохранения тепла были обиты материей, полы застланы в несколько слоев коврами.
На постель, увенчанную расписным балдахином, больше похожим на богатый шатёр, уложили ненавистные Саньке перины. Обычно их было около десяти штук. Чтобы взобраться на двухметровую постель, надо было взойти по приставным лестницам. Санька «плюнул» на чины и, выхватив у дружки снедь, завёрнутую в скатерть, захлопнул перед его носом двери.
— Фу-у-ух! — выдохнул он.
Аза, стоявшая, укрытая какой-то женской «лобудой», напоминала кусок необработанного мрамора. Санька её ещё не видел. Братья невесты оберегали сестру от сглаза, и как Санька не пытался воспользоваться своим «служебным» положением, на женскую половину его не пустили. Только в щёлочку ему удалось посмотреть на будущую жену, но она всё время показывалась ему полубоком.
Он снял с жены покрывало и ахнул. На него, и вправду, смотрели большие синие, как небо глаза. Припухшие от покусываний губы были плотно сжаты, а взгляд дерзок.
Когда-то Александр читал, что жена Ивана Васильевича, Мария Темрюковна была красивой, но взбалмошной девицей. Именно поэтому он выбрал другую. Хотя та сейчас ещё не доросла до замужества… Захарьины советовали взять в жёны Анастасию, жену Ивана. И это было вполне по русским канонам. Анастасия была смирной, аки агнец, и Санька, глядя в непокорные глаза Азы, вдруг подумал, что может быть они давали верный совет.
Свадьбу гуляли положенные три дня, а потом царь возжелал отправиться в свадебное путешествие. На государственном правлении Санька оставил Владимира Старицкого и Адашева, а сам с большим поездом и пышными проводами выехал в сторону Рязани провожать черкесских родственников. Это решение он согласовал с Большой государственной Думой, на которую вызвал и опальных бояр.
Дума прошла напряжённо. Бояре, не догадываясь о причинах «большого сбора», меж собой переглядывались и перешёптывались, а когда в Грановитую палату зашёл Александр, смолкли. Санька не стал усаживаться на трон, а прошёлся по залу и остановился напротив Старицкого. Тот сидел, потупив взор. Отношения у них с Санькой всё никак не складывались. Владимир был закрыт, как книга с внутренним замком. Как не подбирал Александр к нему ключи, так и не подобрал. Владимир боялся его до дрожи.
— Тебе, брат оставляю Москву на правление, покудова провожу гостей. Задержусь ненадолго в Рязанской Троицкой обители. Да проеду потом по льду до Итиля, а дале по оному до Твери. Путь долгий, но маю месяца за два управимся. Хочу жёнке и сватам наши земли показать.
— Что там показывать? — буркнул Владимир. — Надо тебе, государь, жопу морозить. Не дай бог простудишься! Добро бы летом…
— На буерах быстро. Гостевать будем часто.
— Буера эти ещё твои смертоубийственные… У него же прыть, как у бешеного скакуна. И как ты ими управляешься?!
Санька не раз пытался вовлечь Старицкого в свои забавы, но тот, то ли действительно боялся скорости, то ли намеренно не хотел сближаться даже в развлечениях.
Санька понял ход его мыслей и отмахнулся.
— Вот, бояре! — воскликнул он. — Прошу принять и утвердить моё решение о передаче бразд правления до моего возвращения в Москву брату моему Владимиру Старицкому.
Санька немного помолчал и добавил.
— И моему управляющему делами Адашеву Алексею Фёдоровичу. Думе собираться в этом же составе и дела вершить ладно.
Бояре снова зашептались, но уже бодрее. Лица разгладились, глаза заблестели. Думали, что минула их чаша царского гнева.
Александр усмехнулся и пошёл собираться к отъезду, ибо путь и впрямь ожидался длинным и трудным.