Белое отребье

Руби остервенело отмывала один из своих ботинок, когда Салли наклонилась и сообщила ей о Роне Доузе. Сначала она не поняла этих слов, кивнула и продолжала тереть ботинок. Двадцать пять фунтов, и она их в первый раз одела, а пациент испачкал, Папа разбрызгал кожуру от морковки и фасоли. Она не могла в это поверить. Она только две минуты как на работе. Папа был плох, и она знала, что рвота — это очень больно, потому что у него в животе эти острые боли, и операция по исследованию брюшной полости в таком возрасте опасна. Она не могла на него сердиться, да плюс еще один из его сыновей вчера вечером заплатил за ее ужин, вспомнил ее по своим посещениям в больнице. Она хотела заплатить, не любила быть обязанной людям, но закончилось все бесплатным кебабом и маленьким ореховым кексом, политым медом. Папа очень старался, но не всегда мог успеть в туалет. Это не его вина. Нетвердо стоящий на ногах, он нуждался в руке, на которую можно опереться, и когда он исчез за дверцей туалета, она знала, что ему безумно стыдно. Она уговаривала его не переживать, она все это уже видела. Сколько раз за день она все это говорила? Она оставила Папу с его проблемами наедине, пошла к раковине, схватила полотенце и бутылку дезинфицирующего средства.

Но она все равно напевала, топала по жизни с мелодией в голове и весной в шагах, пораженная идеей, что весь мир — это звук, вибрация прямо в ее мозгу, мозжечок как струна, ди-джей Хромо говорил ей это прошлой ночью, а она улеглась в кровать и выключила свет, растянулась, открыла окно и включила радио, Хромо говорил, что ничего нет постоянного, просто иногда выдается случай увидеть правду.

Знала ли она о том, и сигнал был настолько ясным, что казалось, он сидит в углу ее комнаты, знала ли она, что однажды ученые доказали, что слепые атомы, из которых состоит сама жизнь, считались постоянно твердыми частицами, до тех пор, пока ученые наконец не заглянули внутрь и не обнаружили, что каждый из этих атомов состоит из вибрирующей энергии, и сидя в своем тайном уголке, он выразительно рассказывал о преимуществах относительной атомной массы, которая не отдает свой ареал, что последняя вылазка стоила спутника, и на чем он заострял внимание — на том, что было вокруг Руби, и все это не было таким, каким казалось, это вибрировало быстрее и быстрее, и это была музыка, волна, звук, который сотворил мир, как тот ящик с рисунками с червоточинами прямо перед ее глазами, и она могла видеть за формами, знала, что все это раскалывается на маленькие частички, так много, несметное количество возможностей, и ты никогда не сможешь их сосчитать, и это уже было внутри нее, понимание жизни Джонни Хромозона, это пришло из работы в госпитале, и не было конца этой работе, в трудные минуты — словно на конвейере, который никогда не выключается, вирусы, которых ты даже не видишь, лишают сил могучих людей, любители подраться, которые у них лежали, были убиты микробами, двадцать пять лет — и все накачанные мускулы не могут его спасти, не было счастливого финала, но если рассматривать вещи в частном порядке, то был, большинство пациентов выздоравливало, так что когда Хромо сказал, что мир вокруг них был дыханием вовнутрь и наружу, и этим достигаются разные цели, она поняла, могла видеть, что это правда, смотрела, как движутся стены, волны идут прямо к Поле, прошлой ночью, когда она стояла с бутылкой, торчащей изо рта, и терла зубы об стекло, пена стекала по шее, мокрые полотенца наконец вытерли блевотину больного с ее ботинка, после пяти минут оттирания, спустилась Доун и побрызгала ее ботинки духами. Руби держала ботинок перед носом, рвотой не пахло, и она снова пошла в туалет и постучалась к Папе.

— Там у вас все в порядке?

Раздался приглушенный звук, и она отступила назад. Она не могла думать о Роне, мистере Доузе, прямо сейчас, все что угодно, кроме этого, сконцентрировалась на ди-джее Хромо, будто и сейчас она могла его слышать, раз ничего не было постоянным, то ничего не имело значения, нереальное, ничто из этого не было реальным, слезы были не нужны, и не нужны машущие крыльями бабочки в ее животе, и не нужно было сдерживать тошноту.

Дверь открылась, и Папа стоял, держался за раму, глядя на пол. Она помогла ему дойти обратно до постели. Он стоял, понурив голову, опустив глаза от стыда, она хотела бы, чтобы он посмотрел, как все вокруг них движется, эти протоны снуют туда и обратно, и она хотела бы, чтобы он понял, что запахи и цвета не были такими, какими казались, это была только морковь и фасоль, не надо об этом переживать, это еда, дающая энергию, и она почти рассмеялась, думая об этом, и уложила его обратно в постель. Он взял свои четки и стал их перебирать, постоянные щелчки печалей Папы.

— Спасибо, сестра, — сказал он.

Теперь работа была сделана, и она подумала о Роне. Торопливо выходя из палаты, она услышала, как Салли говорила, что ему было восемьдесят четыре года и это отличный возраст, а Руби заплакала невидимыми слезами. Была тишина. Просто ее дыхание, тяжелое, как перепуганный старик сзади в кислородной маске, задыхающийся. Никто не умирает от старости, на самом деле нет. Руби знала, что имела в виду Салли, он мог жить дольше, чем другие люди, ну и что с этого? Просто никто не думал, что его время пришло. Насчет таких вещей испытываешь некоторое предчувствие.

Рон был таким бодрым, таким интересным человеком, он сделал в жизни больше, чем любой другой человек из всех тех, кого она когда-либо встречала, география и история слились в одно, прыжок в другое измерение, которое было более странным, чем жизнь в Хромозоне, и когда Рон стал ходить, Руби сидела в комнате с телевизором с ним и пила чай, это было почти что трансом, тем же самым, как и проснуться под песню «On the Parish». Он тоже слушал, заинтересованный в каждом человеке и каждой вещи. Ей так это в нем нравилось. Вот так она чувствовала. Когда ты стар, воспоминания гораздо более важны, чем куча денег. Это были его слова, и они затронули струны ее души. Она знала, что он подразумевал. Это было очень личным, и за это она его любила, встретила его только три недели назад, а чувствовала, будто знала его всю жизнь. Нужно крепко держаться за воспоминания. Самое ужасное, когда ты обнаруживаешь, что столько лет ты впахивал, а потом их украли, и ты заканчиваешь свои дни усталым и без награды. Она думала о своей маме и чувствовала, как холодные мурашки бегут по телу, ее кожа была почти ледяной, хотя в больнице жарко, вентиляторы лязгали в палатах, мимо которых она шла.

Руби нырнула в один из туалетов в коридоре, для посетителей и прохожих, заперлась изнутри, в кабинке, и залилась слезами, смывая всю свою показную строгость. Она всхлипывала, пытаясь успокоиться. Как будто умер ее родной дедушка. Так тоскливо. Рон был счастлив, бодрее многих людей его возраста, и он был достаточно здоров, был почти что готов выписаться и отправиться домой. Она никогда не видела его дома, но знала, как он проводил время. Не похоже, чтобы он кому-то мешал, был один, покинут.

Она просидела там добрых десять минут, вытерла лицо бумагой и пришла в себя, вышла обратно в коридор. Салли ждала ее там.

— Я видела, как ты туда пошла, — сказала она. — С тобой все в порядке?

— Думаю, да. Это правда глупо. Я едва его знала. Это просто… я не знаю…

— Маурин сказала, что тебе надо пойти выпить чашку чаю. Она знает, как ты его любила, сидела с ним у телевизора во время перерывов. Как будто он был твоим дедушкой. Он прожил долгую жизнь. Тебе стоит об этом помнить.

— Я знаю, но это все несправедливо. Я знаю, что он был старым, но такое чувство… меня не волнует, кто что скажет. От чего он умер?

— Похоже, что сердце остановилось. Оно было слабое, ты знаешь. Он умер во сне. Не мучился.

— Да, это хорошо, но я не могу даже поверить. Тебе кажется, что ты знаешь, что тебя ждет. Некоторых привозят сюда, и с этого момента они уже больше не думают о возвращении домой. Ты понимаешь, о чем я?

Салли кивнула, задумавшись. Она всегда старалась все сгладить, по меньшей мере между людьми, которых она знала, но была строга, когда это касалось общих дел. Она сама несколько раз разговаривала с Роном, о движении профсоюзов в былые времена, а Руби предпочитала слушать о странах, в которых он бывал на своем корабле. Салли больше была бойцом, чем она, не любила многих докторов, классовость и сексизм, Руби держалась подальше от этого, знала, что слишком много докторов смотрит на медсестер свысока, но полагала, что каждому стоит дать шанс.

— Давай, Руби, он не мучился и не стал дряхлым. Он был остроумным до самого конца. Его час настал, и он отправился в лучшие места. Хуже было бы, если б он мучился, ведь правда? Он умер самым лучшим способом из всех возможных, в мире со всем миром, без страха и паники. Пойдем…

Руби снова стала плакать, и Салли обняла ее. Руби знала, что нужно оставаться в здравом уме, и согласилась с тем, что он достиг зрелых лет, но почему-то ее это не успокаивало. Она хотела быть твердой, но не могла. И знала, что все это выглядит глупо.

— Иди посиди, — сказала Салли, когда она перестала плакать.

Неожиданно пришла еще и Доун и стала гладить Руби по голове.

— Давай я тебе помогу вытереться.

Она достала салфетку и стала промокать глаза и щеки Руби.

— Мистер Доуз? — спросила Доун, и Салли кивнула.

Руби посмотрела куда-то вдаль.

— Ты глупая коровушка, — засмеялась Доун, но очень по-дружески. — Он прожил дольше, чем многие люди. И умер во сне.

Руби надоело слушать про то, что он был стар и поэтому его смерть не была неожиданностью. Было много разговоров про то, что пожилые пациенты плохо обслуживаются Министерством здравоохранения, но экспертиза показала, что никто не хотел этого исправить, — вот такие дела. Выглядело так, что отъехать ночью во сне было хорошим концом жизни, которая изжила себя. Она знала, что Доун и Салли так не думают, они просто пытались ее успокоить, но то, что они говорили, напомнило ей весь этот бред. Ничего нельзя было сказать или сделать, так что она поблагодарила их и спустилась вниз, в кафетерий, и отодвинулась подальше от персонала столовой.

Она стояла за женщиной средних лет с мальчиком двенадцати или тринадцати лет, который неуклюже двигался, проблема с голенью, специальный аппарат на ноге, ждет маму, пока та подойдет к прилавку и заплатит Пегги. Он стоял позади своей мамы, превращающийся из мальчика в подростка, и Руби не могла удержаться от улыбки, вспомнив, какой она была в этом возрасте, и снова подумала о маме. Она купила банку колы и яйцо со сливками, уселась за стол и попивала газировку через трубочку, сорвала фольгу и откусила кусок с верхушки яйца, желтая капля в белых сливках, она заметила рассыпанный сахар на столе и смела его на пол, из этого сделаны маленькие девочки, сахар и специи и все смешные штучки, смотрела на мальчика, который спорил со своей мамой, и думала о черепахах, и змеях, и щенячьих хвостах. Такие вещи зависят от твоего настроения. И приняла решение.

Она не пойдет к бедному Рону, она относилась к нему как к человеку, с которым ничего не может случиться, и она думала о тех похоронах, на которых родственники постараются превратить этот досадный случай в праздник жизни, благодарить Бога за лучшие времена, — это было все, что ты можешь сделать, так что вместо мертвого человека в морге больницы она представляла наглого и очаровательного молодого морячка, с важным видом идущего по улицам Шанхая, он поворачивает в тихую аллею, следует за ребенком с босыми ногами к белой двери, платит мальчику и заходит в умело спрятанный опиумный притон, на стенах кривые доски и стеклянные ящики, драконы с огненными языками и портреты предков в рамках, раскрашенные китайские девушки сидят на подиуме, покрытом горой шелковых покрывал, витиеватая трубка передается ему.

Проводя время в надувном кресле в комнате с телевизором, он забирал Руби и рассказывал, как курил опиум, принесенный прямо с макового поля, сжимал ее руку и говорил, что это был чистый опиум, не героин, и то же самое он делал в Гонконге и Гуачжоу, перед тем как приехать в Шанхай, позднее он посещал опиумные притоны в Сан-Франциско и Нью-Йорке, Восточном конце Лондона, но с Шанхаем ничто не сравнится, настоящее богатство похоронено от мира, он мог это вдохнуть в те времена в месте с запахом чая. Он был молодым и рисковал, проводил все свое свободное время в портах, когда служил во флоте, после месяцев ничегонеделания на море они пьянствовали на пристанях, и в этих местах знали, как обращаться с матросами, во всех местах, куда они приходили, были бары и девушки, но нужно следить за собой, он бывал в каких-то грязных старых отелях, абсолютная бедность, которой ты никогда не встретишь по возвращении в Англию.

Они потеряли в Калькутте одного из своих парней, его оттащили на задние улицы и перерезали ему горло, но другой моряк побывал в тех местах в Шанхае и сказал, что это было разрешено законом, Рон не дружил с наркотиками, просто посетил несколько притонов, а когда оказался в другой части света, забыл об этом, и она могла прямо сейчас почувствовать его пальцы, мягкие в ее руке, и она сейчас путешествовала вокруг всего глобуса на «Шанхайском Экспрессе», ехала в Эпсом,[22] потому что Рону нравились скачки, у него была особая система ставок, он ставил на лошадь, если ее имя напоминало ему что-то из его жизни, он никогда не обращал внимания на внешний вид, может быть, что-то ему напомнило его деньки, проведенные в навигации, «Шанхайский Экспресс», место и время, или год его работы в Англии, когда он уже обустроился и осел, сизифов труд в Эйнтри,[23] или сына и дочку, или одного из его внуков, или любимый напиток, или паб — что угодно, что ему нравилось, и от «Шанхайского Экспресса» она отправилась к лошади, которую звали Бирманский Денек, Рон рассказывал, как они застряли на месяц в Бирме, тяжелый воздух, а волны вздымаются под муссоном, так влажно, что он был мокрым двадцать четыре часа в сутки, мириады насекомых впиваются в него, повсюду москиты, а еда настолько прекрасна, он ничего подобного раньше не пробовал, это было очень давно, до того, как карри привезли в Англию, и она засмеялась, вспомнив, как мальчишки с корабля наелись орехов бетеля и их рты стали красными, как будто окровавленные после драки, но бирманцы были приветливы, золотые люди, буддийские монахи шагали со своими чашами — это первое, что происходило по утрам, а поскольку им пришлось ждать, он мог выехать из Мьянмы и поехать в глубь страны, Мьянма — довольно большой город, с множеством золотых величественных зданий в главном дворцовом комплексе, о котором он прочитал много лет спустя, и его видно отовсюду, и в Бирме были самые красивые женщины, которых когда-либо видели его глаза, а еще персианки, бразилианки, девушки с берега Слоновой Кости, но было и еще кое-что, он и его лучший друг Фред сели в поезд в Мандалае, потом поехали в Паган, город дворцов, расположенный рядом с рекой Иравади, и это было одно из тех приключений, которые бывают только раз в жизни, дворцы, окруженные тысячами забытых ступ и пагод, устремлялись ступеньками к горизонту, ему сказали, что там было таких около десяти тысяч, и много лет спустя Руби смотрела в его глаза, сияющие воспоминаниями, а тогда Фред и Рон пошли гулять в этот пустынный город, после полудня, и забрались на одну из самых высоких пагод, уселись и смотрели, как солнце заходит над рекой, и на Востоке солнце действительно выглядит как пламенный шар, чем ближе к экватору, тем ближе к солнцу, и они спали эту ночь на вершине замка, было холодно, но оно того стоило, потому что утром они увидели, как солнце всходит снова, свет выстрелил над камнями и песком, заброшенные замки были красными, он такого никогда не видел, фантастический вид, который он никогда не забудет, и если бы через неделю он умер, он все равно знал, что был настолько удачлив, что он видел такое, некоторые люди просто не догадываются, что такое существует, у него мурашки шли по спине, когда он вспоминал это видение, ясно представлял его снова, волшебное место в волшебной стране, он чувствовал себя таким живым, когда смотрел на восход солнца, как будто он узнал все, что нужно узнать о жизни, в одну эту секунду.

Руби любила, когда Рон вот так рассказывал. Его невинность маленького мальчика, все еще широко распахнутые глаза, он был открыт всему, в нем не было ни цинизма, ни горечи, ни одной злобной черты в характере. Он продолжал рассказывать, вспоминать свои лучшие деньки, как ставил на лошадь по кличке Девочка Лима, она не могла вспомнить, на каких скачках бежала эта лошадь, он ей об этом не рассказывал, вместо этого она представила его в Перу, влюбленного, роман на одну ночь, который длился всю жизнь, она знала, Рон был мальчишкой, понесся смотреть мир, он везде побывал и, наверное, все перепробовал, да, в свое время он успел увидеть настоящие красоты этого мира, Сиам до того, как он стал Таиландом, девушек Южной Америки и Африки, порты в Средиземном море, и он любил этих девушек из Бирмы в Мьянме, что за восхитительное место, девушек в Маниле и Гонконге, список продолжался и продолжался, и он вдруг вспомнил, кому он это все рассказывает, и смутился, оборвал рассказ, вместо этого стал рассказывать Руби, как искал эти места, старался понять обычаи и религии. Он видел пирамиды Египта и дворцы Пагана, сказал ей, что египтяне верили, что душа возвращается в покинутое тело, после смерти они сберегали тела, обмазывали специальными химикатами и заворачивали, потому что они снова могли понадобиться, не только фараонов, хотя о них ты слышала, там миллионы мумий вокруг, лежат и ждут. И засмеялся, поглядев на выражение ее лица.

Он был в Нью-Орлеане, сказал, что там был культ Вуду, все эти зомби ждут, когда они вернутся к жизни и будут пугать местных жителей, но Руби не нравились страшные истории, и она прогнала дурные мысли, он только играл с ней, а теперь она думала о смерти и религии, Рон рассказал ей об огромной мечети в Стамбуле, индуистских дворцах в Бомбее, и она рассмеялась, вспомнив, как он удивил Давинду, назвав имена трех главных индуистских богов, говорил о другом боге, который был наполовину мужчиной, наполовину слоном, он побывал в Палестине до того, как она стала Израилем, ездил в Иерусалим, видел старый дворец крестоносцев, и в этих местах было жарко, в десять раз хуже, чем в самый жаркий день в Англии, везде мухи и дизентерия, москиты жалят твою кожу, попрошайки хватают за ноги, и он побывал в Скандинавии, девушки из Осло и Стокгольма были среди самых красивых, которых он когда-либо видел, он говорил это обо всех, а здесь, в больнице, были медсестры изо всех стран мира, из Англии, Ирландии, Ямайки, Тринидада, Индии, Пакистана, Бангладеш, Шри-Ланки, Филиппин, Австралии, Новой Зеландии, мир полон красивых женщин, но ни одна из них не была такой красивой, как Руби, она вспыхнула и сказала ему, что он старый чаровник, а теперь она думала, что хотела бы услышать гораздо больше, так много историй, которые умерли вместе с ним, она любила его чувство юмора, когда он рассказывал ей об этих местах, то всегда сам над собой подшучивал, но в этих рассказах гораздо больше, чем просто повествования о путешествиях и флоте, а какое у него было выражение лица, когда он был окружен Торопышкой Гарри, и Шантель, и Джимми Джимми, так звали его внуков, у него их несколько, и он выглядел таким счастливым, говоря что-то об игровой приставке или школьной команде, качал головой, они скоро вырастут, время проходит так быстро, он бормочет несколько секунд, качает головой, а потом улыбается Руби.

Она старалась, старалась, как могла, но это не сработало. Истории смешались в одну. Та ночь, которую он провел в Пагане — таким она и хотела его запомнить. На вершине мира, на вершине дворца, глядя на закат солнца, которое восходит на следующее утро. Она закончила со своим яйцом и втянула последние капли газировки через трубочку, укусив ее. Она снова плакала, искала салфетку, и тут к ней протянулась рука, предлагающая ей носовой платок. Она подняла глаза и увидела мистера Джеффриса, до этого она разговаривала с ним единственный раз.

— Вперед, — сказал он, улыбаясь. — У меня таких еще много.

Она взяла платок и вытерла глаза. Она хотела высморкаться, но не могла, по крайней мере, не в этот платок и не при нем. Он сел и стал ждать. Она возьмет платок домой и постирает перед тем, как вернуть.

— У тебя все в порядке? — спросил он.

У мистера Джеффриса была хорошая улыбка, его спокойствие на нее подействовало. Его кожа была очень чистой, волосы опрятно зачесаны. Он был джентльмен. Это чувствовалось в его манере говорить и в том, как он двигался, сдерживался, чтобы не обидеть ее, очень осторожно подбирая слова. Она видела, как он раздумывал над тем, что бы значило ее такое поведение, старался не расстроить ее еще больше. Он ей нравился.

— Надеюсь, я не назойлив… — его голос стих.

Она дотронулась до носа:

— Один из пациентов моей палаты умер прошлой ночью, я его немножко знала. У него было такое видение мира, которое мне нравится. Я почему-то чувствовала себя близкой к этому человеку. Я не знаю почему, я всего лишь три недели его знала. Он был на последнем пути, и вот ушел. Мои бабушка и дедушка умерли, когда я была маленькой, так что, может, поэтому. Иногда случается прыгнуть через поколения, сблизиться с людьми, которые намного старше.

Мистер Джеффрис кивнул. Она не ожидала, что его это заинтересует, в конце концов, он никогда не был знаком с Роном, но видно было, что он ей искренне сочувствует.

— Что у него было не в порядке? — спросил он.

— Вода в легких, но он уже выздоравливал. Когда привезли, он плохо себя чувствовал, бредил, но скоро пришел в себя. Его должны были выписать через несколько дней.

— Он был старым?

— Восемьдесят четыре.

Мистер Джеффрис кивнул. Он был серьезен и уважителен, как будто не ожидал, что от такой ерунды умирают, но это же очевидно, просто ей нужно понять это и принять.

— Я знаю, ты, вероятно, не захочешь меня слушать, но это большая удача. Это гораздо лучше того, что происходит с другими людьми. Может, тебе кажется, что я так тебя успокаиваю, но вспомни мои слова. Иногда смерть в пожилом возрасте — это освобождение.

Она все это знала, но просто его время еще не пришло, она действительно думала, что скоро он поедет домой, и то, что говорил мистер Джеффрис, было правильно, и Салли, и Доун были правы, это просто ее тупость, она слишком привязывается, а ведь надо беречь себя. Она должна с этим справиться, жизнь продолжается, и всегда есть работа, которую нужно делать, работа заставит ее думать о чем-то другом до тех пор, пока она не придет в себя и не сможет смириться с тем, что произошло.

Мистер Джеффрис сделал глоток и поморщился, как если бы напиток был слишком горячим. Он выглядел смущенным, будто думал, что ему не стоило присаживаться рядом с ней, но ведь это так галантно с его стороны, ему не стоило этого делать, он явно был сконфужен, такой же застенчивый, как и Рон.

— Это не есть неправильно — расстраиваться, ты это знаешь. Все, кто здесь работает, по сути своей сиделки. Если бы мы иногда не грустили, мы бы не были людьми. Просто этот случай выбил тебя из равновесия. Если кто-то мучается от боли или страдает, смерть может быть освобождением. Или если они одиноки, иногда они хотят смерти. Я всегда пытаюсь смотреть на это в позитивном аспекте, даже если я и сам в это не верю. Если ты можешь контролировать мысли, тогда ты можешь создать что-то позитивное из негативного. Подумай обо всех сотнях тысяч людей, которые изо всех сил помогают другим. Можно вернуться в древний Египет или Грецию — поверь, там происходило то же самое. Мы движемся вперед огромными шагами. Одну вещь мы можем сказать наверняка — о твоем пациенте заботились наилучшим образом. Теперь ты для него ничего не можешь сделать. Пусть это будет утешением.

Руби кивнула и улыбнулась. Как раз это она и пыталась сделать, посмотреть на вещи с яркой стороны, пыталась превратить несчастный случай в празднество, это все, что ты можешь сделать, они с мамой пытались это сделать, когда умер папа, и чем больше они пытались, тем хуже становилось, он не пожил так долго, как Рон, умер молодым, когда она была ребенком, так что она едва его помнила, и сидеть с Роном было как сидеть с папой, которого у нее никогда не было, он старше, но тоже рассказывает ей истории, ей так этого не хватает, и она помнит, как они плакали и плакали после службы, папа был так молод, это было несправедливо, все приходит слишком рано, часы тикают, а потом останавливаются.

— Я лучше пойду. Надеюсь, что тебе станет лучше.

Она посмотрела, как мистер Джеффрис пересел за другой столик, уселся со своим кофе. По сравнению с тем, в каком состоянии она пришла в кафетерий, она чувствовала себя уже лучше, решила пойти работать дальше, улыбнулась мистеру Джеффрису, проходя мимо, это было приятно, что он грустил вместе с ней, умный человек, и она прошла, снова думая о том, что он сказал, и заставляя себя посмотреть на яркую сторону вещей и вспомнить, как много хороших людей вокруг заботятся о своих товарищах, тоже человеческих существах, посвящают свои жизни, чтобы помогать им.

Что касается здоровья, то все сидят в одной лодке. Страна инвестирует миллиарды фунтов в здравоохранение и исследования, и ученые продолжают трудиться, никогда не останавливаются и не бросают работы, все время настойчиво продвигаются вперед, больше никто не будет раздумывать и пережевывать сопли, если пила распилит тебе руку, и паразиты больше не распространяются с такой интенсивностью, как в прошлом. Болезнь не выглядит как божье наказание, просто раньше так думали, думали, что любая болезнь, которая у тебя есть — ты ее заслужил, и лечение намного сложнее, чем астрология, магия и яды, теперь хирурги используют лазерные скальпели, и ультразвук, и микрощипцы, никто никому не разбивает голову кусками острых камней, чтобы выгнать злых духов, нет Великой Чумы или Черной Смерти, и она попыталась представить вздутые бубоны на своей шее и под мышками, дверь ее дома помечена крестом, и еще оспа с этими язвами и ранами, передающаяся через дыхательные пути, эта удушающая смерть уничтожена вакцинацией, туберкулез атакует легкие, он все еще существует, далеко, за границей, и здесь иногда бывают случайные вспышки, по ничего похожего на то, что было, корь — детская болезнь, но она убила миллионы, и, не прекращаясь, шла эпидемия гриппа, двадцать пять миллионов погибло после первой мировой войны, хотя был прогноз, что нечто распространяется на Дальнем Востоке, все готовы к тому, что смерч пройдет по планете, и она подумала о Роне, и Шанхае, и Гонконге, все эти болезни он мог подхватить в молодости, тогда против них не было средств, и она пела про колечки и розы, затаив дыхание, карман полон цветов, думала об эпидемии, а-тишу, а-тишу, все падает вниз, и бинты, и чистая вода, которой надо заменить кипящее масло, чтобы лечить раненых, и она подумала об Александре Флеминге, открывшем пенициллин, о том, как плесень осела на его бактерии и убила их, и она подумала о Джозефе Листере и антисептиках, Эдварде Дженнере и вакцинах, Марии Кюри и Энтони-Генри Беккереле и их вкладе в радиотерапию, поражающую раковые клетки, и она думала о сканерах и визуализаторах, что-то такое простое, как рентген, может легко проходить сквозь мышцы и нервы, и она думала о тех профи, которые потратили годы, чтобы стать экспертами в своей области, невропатологах, акушерах, гериаторах, кардиологах, педиатрах, они все здесь, в больнице, проводят исследования и заботятся о больных, и она снова возвращалась, думая о препаратах и технологиях, которые разрабатывались годами, антибиотиках и антисептиках, химиотерапии, так много она получает бесплатно, она подгоняла себя, думала про горячую воду, и электричество, и туалеты, а если посмотреть в микроскоп, можно даже увидеть зародыш, и они планировали создать программу по иммунизации, боролись с полиомиелитом, столбняком, корью и даже такой редкой болезнью — атипичной пневмонией, детей кладут в стерильные помещения, а раньше они бы просто умерли, и она могла бы продолжать и продолжать, все дело в том, что все идет к лучшему, они побеждают, и она этим гордилась, действительно гордилась, это странно, но настроение ее улучшилось.

Руби хотелось выйти и напиться, праздновать и плакать одновременно, до нее донесся запах из проезжающей тележки, яблочный пирог и сладкий крем, и коридор был огромной артерией, качающей белые кровяные тельца, с сердцем посередине, он освежает те части, до которых никакое пиво не достанет, мысленно она была уже пьяна, рисунки карандашом на стенах, она подходит ближе к палате и надевает дежурную улыбку, замедляет ход, потому что впереди какая-то семья несет цветы, бархатистые лепестки роз, покрывала из опиумного притона, и она думает о белых голубях, которые хлопают своими крыльями, тысячи перьев, которые разбиваются в мельчайшие частицы, больше и больше, Руби в норме, еще одна тележка гремит тарелками, ди-джей Хромо в голове, он и мистер Джеффрис, два очень разных характера, но с одинаковым посылом, остатки еды и зеленые растения в маленькой прихожей, ведущей в палату, в которой умер Рон, пыль осела на подоконнике, Салли и Доун впереди, в своих накрахмаленных халатах, часики на их запястьях тикают снова и снова, маленькие цепочки и длинные ладони, пакеты с плазмой и стетоскоп на столе в приемной, можно видеть каждую точку пульсации на рисунке ребенка, красным карандашом нарисован отплывающий корабль, рядом с кроватью умершего человека.