Белые Мыши на Белом Снегу

В приютской конторе нам показали большой картотечный шкаф, где хранились в отдельных ячейках социальные и медицинские карточки жильцов: на руки документы не выдавались никому. Если с питомцем что-то случалось вне стен приюта, на место происшествия являлся с его картой инспектор. Нам объяснили: это потому, что приют полностью отвечает за тех, кто в нем живет.

"А кто тут живет?" - спросили мы. Люди, попадавшиеся нам в спальнях и коридорах, ничем на первый взгляд не отличались от наших соседей и знакомых, были улыбчивы и приветливы, а некоторые даже угощали нас, первоклашек, карамельками.

Инспектор, которому поручили сопровождать нашу экскурсию, ответил: "В основном, это одинокие старики, инвалиды, бывшие заключенные, вернувшиеся после больших сроков. Много умственно отсталых. То есть - это все нетрудоспособные граждане, у которых нет родных или нет жилья. В отдельном крыле у нас дети-сироты... Таким людям положены зеленые талоны и пособие, но на руки ничего не выдается - мы ведь кормим их бесплатно, выдаем мыло, зубную пасту, другие необходимые вещи. Вот если они переезжают от нас - тогда да. Тогда они сами все получают".

Нам показали специальное отделение - "времянку", состоящее из крохотных четырехместных комнаток. Оно напоминало гостиницу, и обитали там самые обыкновенные люди. Кто-то пострадал от пожара и ждал ордера на новое жилье, у кого-то арестовали родственника, кто-то переехал в приют из закрытого на ремонт общежития. Когда мы пришли, отделение почти пустовало: народ разошелся на работу, и мы смогли все беспрепятственно осмотреть.

Я ходил с классом, озирался и не мог понять: как же можно существовать в таких условиях?.. Да, тепло, кормят, есть крыша над головой, библиотека, кинозал, но это - не жизнь. Это даже хуже, чем в больнице, потому что далеко не у всех есть шансы "выздороветь" и выйти отсюда. Никто не держит, но идти-то некуда! Не жить же на улице...

Я пытался представить, как это - в приюте. И не мог. Одно я хорошо понимал: большинство мечтает вырваться и делает для этого все возможное. Девушки из слабоумных устраиваются домработницами, старушки - няньками, инвалиды упорно ищут места в трудовых артелях, чтобы получить койку в общежитии - в общем, мало кто сидит сложа руки.

И вот, глядя на эту постоянную борьбу даже не за свободу (ведь они - не заключенные), а просто за полноценную жизнь, я был на сто процентов уверен, что наш фабричный дом - это место во всех отношениях превосходное. Но оказалось, что мир, в котором я вырос - просто еще одна ступенька "неблагополучия" на лестнице, ведущей к чему-то действительно хорошему...

Хиля словно уловила мое настроение и улыбнулась:

- О чем думаешь?

- О том, как хорошо нам живется, - совершенно честно ответил я.

Взрослые засмеялись. Девочка тоже хмыкнула:

- А зачем об этом думать? Просто надо жить, и все. Пошли в мою комнату, покажу тебе одну штуку: ты такого еще не видел.

Мы встали из-за стола, поблагодарили, и я совершенно машинально, не отдавая себе отчета, бережно поддержал Хилю под руку. Она удивленно оглянулась, секунду смотрела на меня и вдруг расплылась в широкой улыбке.

В ее комнате, уютной, светлой, заставленной хорошей мебелью, почти не было игрушек, разве что плюшевая обезьяна свешивала длинную лапу со шкафа для несколько фаянсовых собачек сидели рядышком на подоконнике. Зато на письменном столе я увидел с удивлением и мгновенной обжигающей завистью большой, во весь стол, самолет из фанеры и тонкой жести, выкрашенный серебристой краской. Хиля ошиблась - я видел такие раньше, но лишь издали, в витрине главного универмага, куда ходил как-то с мамой за тетрадями и ручками.

- Настоящий бензиновый мотор! - девочка старалась говорить без хвастливой интонации, но у нее это плохо получалось. - Отец подарил на день рождения.

Я подошел и осторожно погладил самолет кончиками пальцев:

- И как? Ты уже запускала?

- Нет, - она тоже подошла и легко присела на край стола, по-хозяйски положив ладонь на спину своей игрушки. - Одна боюсь: вдруг улетит. Хочешь вместе?..

Естественно, я хотел.

- Ты в какую школу ходишь? В нашу? - Хиля повеселела и уже обдумывала какие-то планы на завтра.

- Я... нет, я дома учусь. Болел много, да и вообще...

- Везет же! - она завистливо вздохнула. - А у тебя что, зеленая карточка?

- Да нет, обычная. Это отец устроил, чтобы я от класса не отставал.., - неожиданно я подумал, что не помню почти ни одного лица в этом самом классе, и усмехнулся.

Хиля поняла усмешку иначе:

- А ты молодец, хитрый. Не бойся, я - никому. Мне можешь доверять любые тайны. Могила! - она торжественно подняла указательный палец. - Завтра часа в три пойдем на пустырь? Сможешь?

Я, конечно, мог. Учителя приходили в половине второго от силы на час - полтора, а иногда и вовсе не появлялись, заочно ставя мне "четыре" и "пять". К тому же, я чувствовал, что могу просто п о п р о с и т ь их не прийти, и они не придут. Ведь я их не выдам, и эти люди смогут, получая зарплату, элементарно гулять, где хотят. Кроме надбавки к учительскому окладу, положенной за домашнее обучение, "папа" ежемесячно вручал обоим по несколько талонов, так что заниматься со мной (или делать вид, что занимаются) было для них делом несомненно выгодным.

На следующий день Хиля зашла за мной. Учителя я выпроводил сразу же, как только он явился, и встретил девочку уже одетый, в пальто и шапке, с бутербродами в кармане.

- Ты готов, - без вопросительной интонации сказала Хиля. В белой шубке, с огромным самолетом в руках, она казалась очаровательно хрупкой и даже женственной. Я улыбнулся:

- Да. А после, может, зайдешь к нам выпить чаю?

Родители были уже в курсе, и "папа" несколько раз напомнил мне с утра, что нужно обязательно устроить ответный "визит вежливости" - позвать маленькую соседку на ужин.

- Хорошо, - согласилась она. - Пойдем, стемнеет!..

Недалеко от нашего служебного дома, за невзрачными постройками и гаражами водопроводной службы и сараями жильцов, начинался большой заснеженный пустырь, за которым, очень далеко, дымил в небо металлургический завод, прозванный в народе "крематорием" именно за этот постоянный дым из нескольких высоченных труб.

Мы шли по скрипучему снегу и разговаривали. Я нес самолет, Хиля вертела на резинке пеструю варежку, и бледный, морозный ее профиль казался еще бледнее на фоне пламенного неба, уже вечереющего. Дни в январе короткие, не успевает негреющее солнце выкарабкаться из-за крыш и как следует осветить улицы, стены домов, подоконники, фабричные трубы, площади, как пора уже нырять обратно, в никуда, на много часов уступая место звездам. Я не люблю зиму за такую скоротечность дней и еще за мороз, но все-таки зима - время особенное, это признаешь даже при нелюбви.

Я родился зимой, правда, в самом конце, 27 февраля - но это ведь еще не весна, а так, одни предвестники. В день моего появления на свет, мама рассказывала, было очень холодно, промозгло, шел странный снег, больше напоминавший мелкий град - им засыпало снаружи все подоконники родильного отделения фабричной больницы. В старом здании с печным отоплением специально прибавили тепла, кинув по добавочной порции угля в каждую квадратную печь с чугунной дверкой. Одна из этих печей пять лет спустя осыпала меня, маленького пациента детского отделения, раскаленным градом - первое и самое жуткое воспоминание детства.

Но в день, когда я родился, в больнице не случилось ничего плохого. Роды у мамы прошли легко, и уже к обеду ее привезли на каталке в общую палату - отсыпаться. Я же попал в какое-то другое место, где меня вымыли, обработали особым составом, сделали спецпрививку Љ 1 и завернули мое крохотное тело в белую пеленку со штампом больницы. Я всего этого, конечно, не помню - в книге читал описание. На память о самом первом дне жизни у меня сохранился только желтый картонный квадратик с номером отделения, данными моей матери (включая группу крови), моим полом ("М"), ростом (53 сантиметра), весом (3,75 кг) и маленьким номерком в углу - 114, означающим, что я был сто четырнадцатым новорожденным с начала месяца.

Мама рассказывала, что заснуть ей не удалось, и она просто лежала на койке у окна и смотрела, тихо радуясь, на свинцовое небо, щедро сыплющее белую крошку, на уходящую в даль пустынную улицу фабричной окраины, на запорошенную санитарную машину у подъезда больницы - и ей было хорошо. Она думала обо мне. Вечером появился с гостинцами мой родной отец, которого я совершенно не помню, и немного посидел возле нее в палате. Он работал на той же фабрике мастером цеха и потому не рассказывал ничего нового, так, обычные новости, но для мамы все звучало музыкой...

- Хиля, а ты в каком месяце родилась? - спросил я, когда водопроводная служба осталась позади, и перед нами открылась белая, нетронутая поверхность пустыря.

- В ноябре, - девочка шла, все еще играя варежкой и слабо улыбаясь. - А ты?

- За день до конца зимы. Год был не високосный...

- Тебе тринадцать?

- Будет.

- Слушай, я ведь намного тебя старше! - она засмеялась. - Мне уже четырнадцать, а тебе еще и тринадцати нет!

- На год и три месяца, - я пожал плечами. - Подумаешь.

На пустыре мы внимательно перечитали инструкцию к самолету, залили бензин в маленький оцинкованный бак и запустили мотор. Винт сразу завертелся с воем, и самолет рванулся из рук, стремительно побежал по снегу и взмыл. А мы кинулись за ним, боясь упустить. У меня мелькнула странная мысль: что, если он залетит в спецгородок?.. Но тут же все мысли сгинули, потому что игрушка, набирающая высоту у нас на глазах, уже перестала быть игрушкой и была удивительно похожа на настоящую машину. Если совсем чуть-чуть напрячь воображение, можно было представить, что это - большой самолет, просто смотрим мы на него издали. Наверное, Хиля чувствовала то же самое - глаза у нее сияли.

Ту картину я запомнил на всю жизнь: розовеющее зимнее небо над разномастными крышами, причудливой формы облако, тонко подкрашенное солнцем, плоский снежный блин пустыря и яркий, сверкающий самолет, заходящий на плавный круг - наверное, внутри у него было спрятано устройство, не позволяющее лететь прямо. Он был так освещен предвечерним солнечным светом, что казался раскаленным докрасна и готовым взорваться от своего пронзительного рева, мощный пропеллер превратился в полупрозрачный огненный диск, и мы невольно остановились, потрясенные. Чувство, которое переполняло меня, звучало так: "Он удивительный, но совсем ручной. Он не может никуда улететь, потому что летает только по кругу. Он выглядит мощной машиной, но при этом его легко может поднять слабая девчонка. Он - не то, чем кажется".

И все-таки - это было прекрасно. Мы запустили самолетик еще трижды, каждый раз зачарованно любуясь его полетом, а потом, когда солнце уже скрылось, устроились на какой-то помятой железной бочке и стали жевать бутерброды, глядя на последние отсветы заката.

- Красота, - заметила Хиля с набитым ртом.

- Здорово было, - согласился я.

- Хочешь, завтра опять пойдем?..

Но назавтра я тяжело заболел, и врач, которого вызвал на дом "папа", запретил мне даже вставать с постели. Мама осталась дома со мной. Я видел, что ей хочется поговорить о девочке, но она не знает, с чего начать. Хиля во время вечернего "чая" (который оказался на самом деле роскошным ужином) вела себя скромно, улыбчиво, хвалила все, чем ее угощали, и, кажется, родителям понравилась.

- А что, этот самолет правда сам летает? - мама, наконец, придумала, что сказать. - Без веревочки?

- У него настоящий бензиновый мотор, - я лежал, утонув в подушке и глядя сквозь слабое марево высокой температуры.

- Как интересно, - мама села на край кровати и положила руку мне на лоб. - Эльза замечательная девочка.

- Угу.

- Постарше тебя немного, но это даже хорошо... Она тебе нравится?

- Не знаю. Нравится... А почему ты спрашиваешь?

- Да так, - мама засмеялась.

Может быть, уже тогда и она, и "папа" знали, что Хиля станет моей женой. Именно знали, а не предполагали. А вот откуда - понятия не имею...

Мы действительно поженились, тут родители не ошиблись, но вот обстоятельства, из-за которых это произошло, могли быть и более светлыми...

* * *

Гардеробщица, плосколицая тетка в черном рабочем халате, положила на стойку мое пальто и сверток и сразу ушла куда-то в заросли вешалок, а я остался, мучительно раздумывая.

- Извините, а где здесь туалет?.. - спасительная мысль еще не пришла, но надо же было что-то делать.

- По коридору вторая дверь, - донеслось из зарослей.

Я двинулся в коридор, неся охапкой вещи, и сразу увидел приоткрытую дверь с черной человеческой фигуркой на табличке. Огляделся и вошел в просторное кафельное помещение с длинным зеркалом по стене и таким же длинным рядом белых, чисто вымытых раковин. За ними до самого окна тянулись светло-серые кабинки, а под окном, чуть нарушая геометрический порядок, стояла на табуретке грязная фарфоровая пепельница с изображением танцующего гуся. Кроме меня, в туалете никого не оказалось.

Я осмотрелся, ясно понимая, что времени почти нет. Можно бросить куртку прямо здесь, но жалко. К тому же, мне нужен сверток - любой. Вряд ли Полина помнит, как именно он выглядел. Главное, чтобы был.

Слева от двери, у раковин, прилепился к стене маленький шкафчик, на приоткрытой дверце которого висело забытое кем-то грязноватое вафельное полотенце. Я подошел, осторожно заглянул внутрь и увидел с невольным облегчением то, что искал - старое, здорово засаленное армейское одеяло с двумя белыми полосками по краю. Оно было воткнуто безобразным комком в самую нижнюю секцию шкафа, а сверху горой лежали тряпки, резиновые перчатки, щетки, надорванные пакеты с хлоркой, связки пожелтевших газет, бумажные мешки для мусора и прочая дребедень. Это было хозяйство уборщицы, и нормальному сотруднику или посетителю вряд ли могло прийти в голову заглянуть сюда даже из любопытства. Зачем тут одеяло, я тоже понял: уборщица, видно, пожилая и подстилает его, когда нужно становиться коленями на холодный кафельный пол. Что ж, один день она, пожалуй, обойдется. Может, и вообще не заметит или спишет на свою рассеянность...

Еще раз оглядевшись и прислушавшись, не идет ли кто-нибудь по коридору, я вытащил одеяло, ощутимо воняющее сыростью, выгреб с нижней полки какую-то ветошь и затолкал свой сверток в самые недра шкафчика. Потом завалил его тряпками, как листьями, и переставил сверху для верности какие-то банки. Может быть, уборщиц две, и одна подумает на вторую... Руки мои сами, без участия мозга, скатали одеяло, разодрали плотный коричневый пакет для мусора, соорудили сверток и перетянули его случайно найденным обрывком сырого шпагата, связанным из нескольких кусков разной длины. Я удовлетворенно выпрямился, чтобы полюбоваться. А что, даже похоже. Бумага почти как в магазине, только более толстая. Если не присматриваться, то и не отличишь.

Через минуту я уже вышел из Управления, чувствуя на душе странную поющую свободу, словно только что мне отменили смертный приговор.

Полина и Трубин разговаривали в нескольких шагах от крыльца, и я заметил, что мой обворованный новый знакомый все норовит тронуть девушку то за плечо, то за руку, то поправить ей воротник полушубка, то чуть приобнять ее за спину. Глядя на его машинальные, но недвусмысленные движения, я вдруг почувствовал, как радостное, освобожденное состояние сменяется во мне каким-то другим, глухим и тревожным. Я не мог понять, что это, но внимание Трубина к Полине было мне неприятно.

- А вот и Эрик! - весело сказала девушка и сделала шаг в мою сторону, словно инстинктивно спасаясь от прикосновений. - Ну как, все в порядке?

- Да-да, - я торопливо подошел. На сверток она даже не взглянула, может быть, лишь отметив краем глаза, что он - при мне.

- А что вы вспомнили-то? - поинтересовался Трубин, увлекая нас от Управления прочь.

- Да мелочь. Шрам у него вроде бы был на лице, - на ходу придумал я и почти сразу вспомнил, у кого видел шрам: у человека в спецгородке. - Знаете, небольшой такой, около носа. Или мне показалось... А нос, по-моему широкий, даже приплюснутый немного...

- Ага, так вы все-таки разглядели его лицо! - Трубин торжествующе поднял брови. - Видите, стоило немного подумать - и все всплыло. Вы сказали дознавателю?

- Н...нет. Я не уверен. До утра подумаю, может, что-то еще вспомнится...

Он покачал головой:

- Смотрите. Память - такая вещь, что сегодня помнишь, а завтра - как ветром сдуло. Шрам, вы говорите?.. около носа?.. А он был молодой, старый?

- Средних лет, - я чувствовал, что начинаю увлекаться, но остановиться не мог. - Наверное, за пятьдесят.

- Вы сказали - широкий нос... А рост?

- Не знаю. Он мне показался высоким, но точнее... - я развел руками.

- Очень интересно! - заявил Трубин, и лицо его сделалось странно озадаченным. - Очень! Я знаю одного человека с таким шрамом, но не мог же он... хотя, а почему нет?

- Что, серьезно? - удивилась Полина.

- Да, вполне серьезно, и нос у него тоже широкий... приплюснутый... Эрик, а скажите, он ничего вам не крикнул, когда вы его схватили? Голос у него какой?

- Да, крикнул - "Отстань!", - я кивнул, с каким-то холодком внутри понимая, что делаю все это напрасно, и пора остановиться. - Голос... Резкий такой, как воронье карканье.

- Ну, точно! - вскрикнул Трубин, хлопнув себя по бокам. - Нет, надо же!.. То есть, он, может быть, просто выследил меня... я тогда задумался, смотрел себе под ноги, а он мог идти следом...

- Да вы о ком? - девушка, наблюдая за его лицом, нахмурилась.

Я молчал. Слово - не воробей, вылетит - не поймаешь, и первое пришедшее на ум объяснение моей задержки вытянуло за собой целую легенду, лживую от начала до конца. Правдиво тут только описание внешности, остальное - полная чушь, но я осознавал, что повернуть все вспять уже не получится.

- Надо же... - повторил Трубин, качая головой. - А на вид - вполне приличный человек, рабочий, два трудовых значка имеет и специальный паек... Чего ему не хватало-то?

- Кому? - совсем тихо переспросила Полина.

- Наш сотрудник. Я поверить не могу... в глаз, шилом, живому человеку... - вид у Трубина был по-настоящему расстроенный. - Даже не знаю, что теперь делать.., - он машинально шагнул к подъезду Управления и остановился. - Нет, не сейчас. Лучше утром, как решили. В голове не укладывается... Может, пойти и поговорить с ним? Хотя так можно все испортить, не надо мне в это лезть... Вы, Эрик, как думаете, вернуться к дознавателю?

Легенда, которую я придумал, существовала теперь как бы сама по себе, и я пожал плечами:

- Не знаю. Я во всем этом не уверен, мог и обознаться в темноте.

- Но вы ведь узнаете его, если увидите? - подала голос девушка.

- Да, точно! - обрадовался Трубин. - Вы поймите, дело не в куртке, не в вещи, а - в принципе! Если человек, которого я хорошо знаю, на самом деле преступник, мой долг - забыть о своем хорошем отношении и сообщить дознавателю! Хотя бы ради того, чтобы он еще кому-то не выколол глаз.

- Может, все-таки подождем? - я еще цеплялся за нитку, но он уже убедил сам себя, и все было бесполезно:

- Нет, нет, надо! Обязательно надо вернуться! За ночь он может успеть скрыться... пойдемте, пойдемте!

Внутри у меня все ныло от мерзких предчувствий, но я послушно дал взять себя под руку и потащить обратно к высоким дверям.

* * *

Детство наше - мое и Хили, а может быть, общее - протекало плавно и спокойно, без потрясений, свойственных любому детству. Не помню, чтобы я с кем-нибудь дрался или у меня что-то отнимали. Не было случая, чтобы родители обошлись со мной несправедливо. Не случалось дома и скандалов, разве что иногда мама, недовольная "папой" или мной, закрывалась в маленькой комнате без окон и подолгу сидела там в тишине, листая книгу или просто уткнувшись лицом в сложенные ладони - но она не плакала, ни разу: подглядывая в щелку неплотно закрытой двери, я не видел ее слез. Может быть, она вообще разучилась плакать за долгие размеренные годы с моим "отцом", никогда не повышающим при ней голоса. Или же для того, чтобы отвести душу, она выбирала время, когда меня нет дома - не знаю.

Болеть с возрастом я стал реже, и все свободное время мы проводили с Хилей вдвоем, не нуждаясь больше ни в чьем обществе. Мы бродили по городу, сидели на скамейках в чужих дворах или часами гоняли мяч на черном пустыре, с одной стороны ограниченном гаражами, а с другой - далеким забором из потемневших бетонных плит, за которым дымил неизменный "крематорий". За гаражами, блекло-желтый, шестиэтажный, стоял наш дом, и моя мать, выглядывая в окно на шестом, самом верхнем этаже, видела нас. Иногда, бросив взгляд в ту сторону, я замечал, как она торопливо отпускает штору и отходит от окна, словно ее застали за неприличным занятием. Наверное, меня это немного раздражало, во всяком случае, однажды я предложил Хиле найти другое место для игр. Она немедленно потащила меня за руку к гаражам, точнее, к спрятанному между ними проходу, и сказала, задыхаясь от быстрой ходьбы, что знает отличную площадку, где нет никого взрослых. Это оказался квадратный дворик на задах старого городского морга, тихое, всеми заброшенное место, будто специально созданное для таких, как мы. Там, возле запертых навсегда ворот, стояла низкая скамейка на чугунных ножках, почти совсем утонувшая в кустах полыни, и на этой скамейке, болтая или швыряя мяч в облупившуюся стену, мы провели половину какого-то лета.

Нас в ту пору погода не останавливала, я помню много дней, когда на землю сеялся непрерывный дождь, а мы, в куртках и резиновых сапогах, все равно выходили и тащились куда-то, привычно взявшись за руки, как брат с сестрой. Хиля брала с собой бутерброды или печенье, и мы исчезали до темноты. Странно, но мир, в котором мы существовали, был - или казался - много реальнее, чем мир других людей, родителей, например. У нас были свои тайны ("Никому не говори, но я видела сумасшедшую старуху, которая разговаривает с деревьями!"), свои горести (мертвый маленький щенок, найденный нами поздней осенью на стадионе и там же со слезами похороненный), свои условности ("Называй меня только Хиля, пожалуйста, терпеть эту "Эльзу" не могу!") и странное подобие родственных отношений, позволяющее мне, если приспичивало "по-маленькому", не прятаться от Хили в кусты, а просто повернуться к ней спиной.

Никаких друзей у нас не было, никто третий не вторгался в наш маленький мирок. Иногда с нами заговаривали на улице другие дети, но, словно чувствуя нашу обособленность, ни один из них больше не появился рядом.

Тогда же мы попробовали и курить. Начала Хиля - почти все наши эксперименты проводились с ее подачи. Стащив у отца две сигареты, она с третьей или четвертой попытки подожгла одну из них и осторожно, глядя напряженными глазами на тлеющий огонек, втянула дым. Я стоял и ждал, что она закашляется или сморщится, но ни того, ни другого не случилось. Дым вышел обратно, Хиля сплюнула на землю и протянула сигарету мне:

- Теперь ты.

Я послушно затянулся. Гортань сразу обожгло, как кипятком, запершило, ударило в нос.

- Слабее, слабее надо! - Хиля засмеялась, наблюдая мои судороги. - По чуть-чуть!..

Вторая затяжка оказалась не лучше первой, и я, отплевавшись, швырнул окурок:

- Да ну, дрянь.

Хиля покачала головой:

- Зря выбросил. Я пробовала раньше - мне нравится. Ты как хочешь, а я курить буду. Что-то в этом есть.

Я пожал плечами. Мы стояли у задней стены нашего дома, и эта стена вдруг поплыла у меня перед глазами куда-то вверх, закачалась - точнее, закачался я, и меня стошнило прямо под ноги.

А Хиля курить действительно начала, хотя и редко, больше для вида. Я понимал, что главное для нее - выглядеть не хуже лощеных конторских девиц, стучащих высокими каблучками по мостовым и сидящих с тонкими сигаретами в бильярдном зале служебного клуба. Девицы эти мне никогда не нравились, и я предпочел бы, чтобы моя девушка (а ведь Хиля, как ни крути, считалась моей девушкой!) была другой, попроще, поестественнее, что ли. Но ее мои слабые протесты не останавливали: она проколола уши, выпросила у отца туфли с отвратительными железными набойками, сделала "взрослую" прическу и начала подпиливать и красить ногти - последнее обернулось для меня глубокими бороздами на щеке, когда Хиля, веселясь, сказала: "Мя-ау!" и по детской привычке полоснула меня по лицу кончиками пальцев. Все-таки она была еще ребенком, хотя и странным, наполовину вылезшим из детства, как молодая любопытная улитка из раковины.

Ей исполнилось уже лет шестнадцать или даже семнадцать, когда она стала, наконец, понемногу превращаться в девушку. Я наблюдал это превращение со странным чувством, словно на глазах у меня из сухой бледной куколки вылуплялась бабочка - так же болезненно, но неотвратимо.

Сам я взрослел плавно и незаметно. Сначала изменился голос, потом пробилась белесая щетина, и "папа" подарил мне бритву в красивом кожаном футляре. Не было ни прыщей, ни взрывов настроения, ни каких-то особенных снов, о которых я читал в книгах по физиологии переходного возраста. Просто в один прекрасный день я сам, без чьих-то объяснений понял, что происходит за запертой дверью родительской спальни, и это меня почти не удивило. Секс - одна из естественнейших вещей в жизни, и нет ничего особенного в том, что им занимаются твои отец и мать. Пугает только неизвестное, но теперь тайны не стало, и я больше не прислушивался и тем более - не подсматривал в замочную скважину по вечерам.

Мама, должно быть, боялась моего взросления и называла меня по-прежнему "мой маленький" и "моя прелесть", а вот "папа", наоборот, стал относиться ко мне, как к равному. Ну, или почти равному. Иногда я ловил на себе его цепкий, какой-то оценивающий взгляд, в котором смешивались дружеское расположение и неуловимый, повторяющийся вопрос.

- Что? - спрашивал в таких случаях я.

- Что "что"? - он тут же начинал улыбаться и отводил глаза.

Но однажды "папа" все-таки высказал то, что его мучило. Это случилось летом, воскресным вечером, когда мы с Хилей допоздна засиделись на скамейке у железнодорожных путей, следя за маневровыми тепловозами. Домой я пришел уже в сумерках, когда на бледно-синем небе над домами холодно и остро зажглись мелкие звезды.

- Эрик, - "папа" выглянул из кухни и поманил меня. - На минутку, сынок.

Мама, видно, уже легла, во всяком случае, затихла. Я подошел на зов и увидел, что мой "отец" давно ждет меня: на квадратном кухонном столе стояли две чашки остывшего чая и лежал в тарелке накрытый салфеткой пирог.

- Что, папа?

- Присядь, пожалуйста. Я давно хочу у тебя спросить одну вещь. Скажи, ты и Эльза, вы... ну, спите вместе?

- Как это? - удивился я. Термин "спать" я, конечно, слышал, но понимал его лишь в одном смысле, поэтому вопрос показался мне более чем странным. Ясно же, что мы с Хилей вместе не с п и м.

- Я имею в виду - у вас что-то было? Вы все время вдвоем, и я не удивлюсь, если ты...

- А-а! - до меня дошло. - Нет, папа, мы просто друзья.

Он вздохнул не то с облегчением, не то с досадой, и придвинул мне чай:

- Поешь, мама пирог приготовила... Видишь ли, я почему спросил. Другой девочки у тебя нет. Но... если у вас ничего не было с Эльзой, то... делаешь же ты это с кем-то?

- Ни с кем, - я посмотрел на него поверх чашки, искренне удивляясь.

- Почему? То есть, - заторопился он, - я не говорю, что это н а д о делать, да еще в таком молодом возрасте, но разве тебе это не нужно?

- Нет, - совершенно честно ответил я.

"Папа" почесал лоб:

- М-да?.. А хотелось хоть раз? Хоть когда-нибудь?

Я подумал и помотал головой.

Примерно через час, как когда-то раньше, мне вдруг неудержимо захотелось подойти к двери их спальни. Не посмотреть, нет: я был уверен, что не увижу в замочную скважину висящего в воздухе маминого лица, но вот услышать что-то могу и даже - должен.

Они негромко разговаривали, но в тишине квартиры голоса звучали вполне явственно.

- ...помню себя в его возрасте, - в ответ на какой-то вопрос объяснял "папа". - И я видел насильников его возраста - вот что я хочу сказать.

- Ну ты что, милый... - пробормотала мама, - разве он может...

- Как раз наоборот! Он - вряд ли. Тут совсем другое: его все эти вещи не интересуют. Я уже несколько месяцев к нему приглядываюсь, и знаешь что? Выглядит он взрослым, но внутри это еще ребенок!

- Что ж тут плохого?

- Как посмотреть, - "папа" вздохнул. - С одной стороны, хорошо. Но с другой... Ему все-таки шестнадцатый год. Может, показать его врачу?

- Он просто много болел в детстве.

- Болел... Да, болел, и возможно, что все дело в этом. Слабый иммунитет, постоянные простуды, лимфоузлы распухшие... Пять раз перенес легочный грипп! Это тебе не кот начхал. Возможно, его надо лечить, а то он так вообще мужчиной не станет!

Я вздрогнул. "Папа" озвучил то, что где-то в глубине души начинало меня беспокоить. И не только меня, но и Хилю.

Она становилась девушкой просто мучительно. Сначала все ее лицо покрылось ярко-красными прыщами, и даже я, всегда относившийся к ней как к беззащитному цветку, порой морщился от смутной, волнами накатывающей брезгливости. У нее начала меняться внешность: потемнели волосы, округлилось и словно выдвинулось вперед лицо, стала расти грудь, и вообще хрупкая Хиля вдруг потянулась вверх и в стороны, и иногда, глядя на нее отстраненным взглядом, я думал, что не так уж она и похожа теперь на цветок, больше - на яркое румяное яблоко.

Потом стадия прыщей прошла. Мы по инерции еще сидели на скамейках, как в детстве, бродили по улицам, лазали по пустым комнатам какого-нибудь предназначенного на слом барака, даже запускали игрушечный самолет, но все уже изменилось. Рядом со мной, гордо подняв голову, шагала красивая и вполне сознающая свою красоту девушка и, если бы не внезапные скачки ее настроения, перемена эта даже радовала бы меня.

Случалось так, что мы выходили на улицу вместе, а возвращались порознь, поссорившись где-то на полпути. Ссоры были безобразны: Хиля кричала, топала на меня ногами, отталкивала от себя, убегала куда-то в закоулки. Или вдруг начинала спорить, противореча буквально во всем, цепляясь к каждому невинному замечанию или шутке, повышала голос, злилась или раздраженно молчала. Ходить вместе стало тяжело.

Однажды теплым вечером мы брели по малолюдной улице, застроенной двухэтажными домами, где-то в районе главных складов. Это тихое место, там даже есть участок совсем без жилых домов, с одними лишь сараями да большой площадкой с натянутыми на столбах веревками для белья. Зелени мало, зато почти нет пыли и можно найти подходящую скамейку, чтобы сесть и перекусить.

Хиля была в сносном настроении, и я вел ее за руку и слушал, как она пересказывает фильм, увиденный в клубе с матерью. Мы шли как раз мимо кирпичной складской стены, низкой, выкрашенной в густой темно-желтый цвет, с узенькими окошками вдоль крыши. В некоторых местах краска уже облезла, а кое-где виднелись и голые кирпичи.

- Посидим? - предложила Хиля, кивая на вросшую с землю скамью без спинки, прочно стоящую под стеной.

Мы уселись. Напротив нас широкой буквой "П" расположился коричневатый дом с тремя подъездами, возле него копошились в куче песка дети и болтали, сидя на огромном поваленном ясене, несколько старушек. Кто-то готовил ужин, до нас долетал запах тушеной капусты. Я обратил внимание, что двор дома отгорожен от остальной улицы ржавыми, вкопанными в землю газовыми баллонами, и показал Хиле:

- Смотри, и здесь так. Я уже видел в другом месте, у фабрик...

Моя подружка поморщилась. Она, конечно, знала о моем фабричном прошлом, но любое напоминание о тех временах раздражало ее невероятно.

- Ты сегодня отлично выглядишь, - поспешил добавить я. - Не сердись.

Хиля действительно выглядела красавицей. На ней было насыщенно-синее шелковое платье с рукавами до локтей и белым воротником, волосы, подстриженные по последней моде, пушисто шевелились на ветру, а прыщи совсем исчезли со щек, не оставив и следа на гладкой розовой коже. Пахло от нее горьковатыми розами - духами, которые я подарил.

- Да? Правда? - Хиля покосилась на меня. - Тогда почему ты меня не поцелуешь?

- Здесь? - я опешил. - Но там же люди... дети...

- Ой, дети! - она снова поморщилась. - Люди! Им-то какое дело? Это складские, им по жизни лишь бы на что-то пялиться!..

Уже не впервые я обратил внимание на то, как она говорит о "неблагополучных" - с презрением. Мне это не нравилось, потому что в глубине души я слегка завидовал таким людям, сам не понимая, почему. Может быть, они казались мне более естественными, чем мое окружение, а может, просто напоминали о детстве.

- Что-то много ты о людях думаешь, - сердито сказала Хиля, закидывая ногу на ногу. - Тем более, об э т и х.

- Но они такие же граждане, как и мы, - я не хотел спорить, но не мог и смириться с ее тоном.

- А может, и приютские - тоже такие, как мы? - она прищурилась.

- Давай, не будем ругаться, - я нежно взял ее за руку и чуть потянул к себе.

- А я не ругаюсь! - она вырвалась. - Просто не могу тебя понять! Вчера, в магазине, ты бабку какую-то без очереди пропустил - в честь чего? Пацанам фабричным дал на мороженое - зачем?

- Просто так, Хиля, ты что...

- Да не просто так! - Хиля сверкнула на меня глазами почти с ненавистью. - Скажи честно: ты считаешь себя кем-то вроде них, да? Только честно!

Тут уже начал сердиться я:

- Слушай, в нашей стране нет граждан второго сорта! Нет богатых и бедных! А ты, кажется, думаешь по-другому. Да, я считаю, что ничем не отличаюсь от людей с фабрики или складов. Или из приюта! Ты сама жила в приюте, когда сгорел ваш дом!

- Три дня!

- Ну и что? Факт остается фактом. Ты ведь не стала хуже оттого, что три дня провела в социальном приюте, правда? Ну - и они не хуже оттого, что вынуждены жить там постоянно!

Наверное, мы говорили довольно громко, потому что, привлеченные спором, к нам вдруг подошли двое детей, мальчик и девочка, очень похожие друг на друга и даже похоже одетые - в черные спортивные штаны и синие рубашки с короткими рукавами. Им было лет по шесть или семь, не больше. Ни о чем не спрашивая, они уставились на нас светлыми, удивленными глазами, какие бывают у щенят при виде грузовика, и мальчик уж точно по-щенячьи склонил набок русую стриженую голову.

"Складские" дети ничем не отличаются от детей "заводских" или "фабричных", это разделение условно и отражает лишь место их жительства. Даже в социальных карточках, в графе "статус семьи", у всех написано одно и то же - "рабочие". Все получают одинаковые талоны и учатся в одинаковых школах, сходно питаются и одеваются, играют в одних и тех же дворах, и родители их ходят друг к другу в гости. Но одно отличие все-таки есть: "складские" страшно любопытны. Не знаю, с чем это связано, может быть, с работой родителей, которые вынуждены проводить долгие часы в огромных закрытых помещениях, часто в одиночестве, а потому в остальное время постоянно сплетничают о соседях и знакомых. Любое событие для них - праздник. Парень и девушка ссорятся на улице - чем это не событие?..

Увидев детей, Хиля замолчала и враждебно посмотрела на них, а потом на меня, словно спрашивая взглядом: "Ну? И долго я буду ждать, пока ты их прогонишь?". Я откашлялся:

- Ребята, вы чего хотите?

- Ничего, - ответил мальчик, не двигаясь с места.

- Пошли бы, поиграли, - я улыбнулся.

Дети заулыбались в ответ, но уйти и не подумали. У них были чисто умытые, румяные мордашки с чуть заметными веснушками вокруг носа, у мальчишки между крупными передними зубами я заметил застрявшие кусочки моркови.

- А чего вы сейчас ругались? - спросила девочка.

- Мы не ругались, - я поправил ей волосы. - У нас просто голоса такие... громкие. Но, когда взрослые разговаривают, детям стоять и слушать не положено. Невежливо, понимаешь?

- Короче! - резко сказала Хиля и раздраженно засопела. - Ты долго рассусоливать с ними собираешься?.. - она повернулась к детям. - А ну, пошли отсюда к чертовой матери, пока пинка не дала!..

Те не заставили себя уговаривать и кинулись бежать, но шагах в десяти остановились, и мальчишка состроил Хиле рожу.

- Ах ты сволочь! - Хиля с готовностью схватила с земли булыжник, но я успел перехватить ее руку.

- Ты что?! - крикнула она, но камень все-таки выпустила. - Заступаешься?..

- Нет, не хочу уголовщины. А если бы ты кинула и попала? Глазомер у тебя хороший, ты вполне могла голову ему разнести, - я отбросил булыжник подальше в траву. - И что тогда?.. Ты просто представь: следствие, суд, а потом, может, и тюрьма.

- Я бы не кинула, - сказала Хиля, остывая.

- Ну, а вдруг он бы еще что-нибудь сделал? - я посмотрел на детей, которые уже вернулись к своей игре у подъезда и изредка косились на нас, как на больных. - Он мог тебя спровоцировать.

- Видно, что у тебя отец - дознаватель, - она встала со скамейки, одернула платье и аккуратно расправила кружевной воротник. - Так и сыплешь словечками. Пойдем отсюда, видеть эти морды не могу...

Мы миновали двор, прошли метров сто по улице, поглазели на витрину крошечного магазинчика скобяных изделий, и Хиля вдруг сказала с какой-то взрослой, трезвой задумчивостью:

- Знаешь, Эрик, а ведь ты меня никогда еще не целовал. Не подумай, что я озабоченная, но ведь ты считаешься моим парнем, и...

- А чей же я еще? - я обнял ее за плечи. - Только твой.

- Обними сильнее, - тихо попросила она.

Я не стал спрашивать: "Что, здесь?", хотя стояли мы прямо перед магазином. Просто обнял, прижал к себе, зарылся лицом в мягкие волосы на макушке. Было приятно, от девушки пахло духами, чистым платьем, чистой кожей, но никакой другой реакции, кроме тихого удовольствия, это объятие у меня не вызвало. Мне нравилось обнимать красивого, ухоженного, симпатичного мне человека, но я прекрасно понимал, что обнимать надо не "человека", а прежде всего - молодое женское тело. Увы - именно как "тело" Хиля меня не интересовала.

- М-да, - она чуть отстранилась. - Эрик, я ведь тебе не сестра. И не дочь. А ты обнимаешь меня, как отец или брат, - вся ее злость куда-то улетучилась, и на меня смотрели удивленные и обиженные глаза. - Я тебе не нравлюсь?

- Нравишься, и даже очень! - я погладил ее по голове.

- Может, ты правда стесняешься людей?

- Скорее всего. Не могу, не в своей тарелке себя чувствую... - это была неправда, но я решил пока на ней остановиться.

Мы побродили еще немного. Вечер был такой теплый, нежный, наполненный мирными шумами жилого района и запахами клейкой листвы, остывающего асфальта и легкой бензиновой гари (гарь в малых дозах пахнет, как духи), что домой нас совсем не тянуло. Складская стена кончилась, и мы шли теперь вдоль решетчатой ограды, за которой высились горы желтого песка и стояли аккуратные штабеля кирпичей. С другой стороны дороги открылся пруд с ровно гудящей на берегу трансформаторной будкой. Людей вокруг не было, и я почувствовал, глядя на идущую рядом девушку, что просто обязан сейчас поцеловать ее, потому что она этого ждет.

И я ее поцеловал. Мне казалось - все вышло, как в кино. Но Хиля отстранилась и снова посмотрела с удивлением и обидой:

- Ты меня не любишь!

Прежде я не задумывался, люблю ли ее. Нравится - да, это я твердо знал. Никто другой не нужен - тоже верно. Она умнее, взрослее меня, ее разум вмещает в себя мой без остатка, и человек она тоже славный, а вспышки беспричинной злости скоро пройдут. Но что касается любви - тут я растерялся, а потому, наверное, ответил:

- Почему, люблю!

- Тогда что ты надо мной издеваешься?! - крикнула Хиля и взмахнула в воздухе сжатыми кулаками. - Бревно ты бесчувственное!.. - в ее глазах засверкали слезы, и она, резко развернувшись, побежала прочь, к виднеющимся вдалеке корпусам старого элеватора.

- Хиля!

Она не обернулась, крикнув:

- И не ходи за мной!..

Через неделю она стала встречаться с двадцатилетним парнем, который служил в Тресте столовых учетчиком, но вскоре вернулась ко мне и попросила прощения. Я, успевший за это время сполна прочувствовать, что значит быть брошенным, так радовался, что простил все, даже то, что уж с ним-то она нацеловалась как следует.

У нас так ничего и не было, и Хиля, кажется, просто смирилась с этим. Так мы и оставались наполовину друзьями, наполовину влюбленными - до того самого дня, когда разразилась катастрофа.

* * *

Дознавателя Голеса в кабинете не оказалось. Трубин настойчиво постучал, но дверь была заперта, зато на стук из кабинета напротив высунулась гладко причесанная голова молодой девицы, судя по виду, секретарши:

- Не стучите, он на совещании. И остальные тоже. Когда вернется, не знаю. Может, поздно.

- А как же нам быть? - Трубин заметно расстроился и в то же время как будто обрадовался. - Мы уже были у него, буквально только что... По поводу преступления.

- Здесь других поводов не бывает, - девица сухо улыбнулась. - Или ждите, или можете все изложить письменно и оставить у меня. Я передам, мне так и так до утра сидеть.

Робко, словно она могла нас укусить, мы вошли в огромный кабинет с десятком столов, гораздо больший, чем у Голеса, завешанный портретами видных сыскных деятелей прошлого, картами районов города, таблицами, какими-то стрельчатыми схемами - я успел разглядеть табличку на двери: "Комната 190. Отдел координации. Посторонним вход воспрещен".

Сверток с одеялом на этот раз был со мной, я побоялся сдавать его в гардероб, чтобы тетка не учуяла затхлого запаха и не вздумала сунуть в него нос. К счастью, дежурный у входа не смотрел в нашу сторону, когда мы шли к лестнице, и ничего не заметил.

- Проходите, - девица, неожиданно оказавшаяся в ладно сидящей форме с нашивками младшего дознавателя (вот тебе и секретарша!), процокала каблучками к своему столу. - Вон там в коробке бумага, садитесь и пишите. В верхнем левом углу пометьте: дознавателю Голесу от таких-то.

Я пристроил сверток на стеллаже у двери среди других, поменьше и побольше, упакованных в такую же плотную коричневатую бумагу. Трудно было понять, что в них: может, документация, а может, и какие-нибудь вещдоки. Мы уселись. Писать стал Трубин, я лишь отвечал шепотом на его вопросы. Полина же откровенно озиралась. Взгляд ее то и дело останавливался на молодой дознавательнице, которая уже перестала обращать на нас внимание и углубилась в какие-то бумаги. Наверное, женщину в форме девчонке видеть еще не доводилось - взгляд выражал самое настоящее изумление.

- Что вы так смотрите? - не поднимая глаз, спросила дознавательница.

Полина аж подскочила на стуле:

- Извините!..

- Да ничего, я привыкла, - женщина перевернула плотный лист. - Многие так смотрят.

- Но вы же меня не видите! - пробормотала Полина. - Как вы...

- Почему же не вижу? Прекрасно вижу. Грош была бы мне цена как дознавателю, если бы я не владела боковым зрением.

- Ничего себе... Вот бы мне так научиться...

- Вы кем работаете?

- Я учусь. В ремесленном, на радиомонтажницу.

- Хорошая профессия, - кивнула дознавательница, - но там эти навыки ни к чему. Там, наоборот, ценится умение концентрировать взгляд на мелких деталях, а боковое зрение только отвлекает от работы.

- Нет, ну здорово! - Полина восхищенно хлопнула себя по коленкам, сделавшись на секунду самым обыкновенным ребенком. - Вы и о профессиях все знаете!..

Женщина сдержанно засмеялась:

- Это все память и логика, моя милая. Тренируйте память, читайте, и будете знать не меньше.

- А скажите, сложно стать дознавателем? - осторожно спросила Полина.

- Младшим - нет. Сложно б ы т ь дознавателем и не превратиться в обычного чиновника, который только штаны на службе протирает. Таких ведь много, не только у нас, а везде.

Трубин дописал и вопросительно поднял глаза:

- Я - все. Можно просто оставить?

- Не просто, - женщина встала из-за стола, подошла и взяла исписанный лист. - Я зарегистрирую ваше заявление, сниму копию, а оригинал отдам тому, кому он адресован - Голесу. И не волнуйтесь, это же документ, - она чуть встряхнула листком. - Идите спокойно домой, время позднее.

Выходя, я взял сверток с полки, и дознавательница тоже ничего не заметила - она стояла и внимательно читала заявление.

Внизу мы забрали вещи из гардероба, оделись и вышли на улицу. Метель кончилась, небо очистилось, и теперь на нас смотрели острые колючки звезд. Стало заметно холоднее, изо рта у меня вырывался густой пар.

- Подморозило! - Трубин с силой потер ладони одна о другую. - Ну вот, дело сделано, можно и поужинать, - вид у него был бодрый, но я чувствовал, что он сильно нервничает. - Есть хочется - сил нет. Пойдемте.

- Везет ей, - пробормотала Полина, - дознавательнице. Работа интересная, платят, наверно, хорошо... талоны желтые, пайки...

- Вы совершенно точно кушать хотите! - заулыбался ей Трубин. - Раз говорите о пайках.

- Да я не о пайках, я - вообще...

Улицы были пусты, как в сказке, лишь окна горели, отбрасывая на снег ровные квадраты желтого света. В квартирках кипела жизнь, люди ужинали, разговаривали, слушали последние новости по радио, дети носились, играя в войну, женщины развешивали белье и стелили кровати. У кого-то на стене - как недавно у Полины - я увидел часы, они показывали без четверти одиннадцать. Время еле двигалось, и я не мог понять, в чем дело. Столько случилось событий, а время - десять сорок пять. Всего-то четыре часа прошло с тех пор, как я украл эту несчастную куртку, лежащую теперь в глубине туалетного шкафчика в Управлении Дознания...

Улица круто повернула, и мы очутились на широком проспекте, по которому, жужжа, проносились редкие машины. Замерзший постовой в тулупе стоял в своей будке, съежившись и грея в воротнике лицо. Несколько рабочих возились в открытом люке, один держал фонарь и изредка давал советы (снизу отвечали: "Закрой рот!"). Дворничиха шла, неся охапкой, как цветы, три или четыре фанерных снеговых лопаты. У булочной разгружали большой бледно-синий фургон с наклонными буквами: х л е б, вытаскивали по направляющим лотки с ровными рядами буханок и осторожно ставили на низкую тележку, чтобы завезти внутрь магазина - оттуда шел плотный, теплый запах выпечки.

Я засмотрелся на фургон и чуть не врезался лбом в фонарный столб: все-таки неудобно с одним глазом. Полина испуганно схватила меня под руку:

- Ой, Эрик, что же ты так?!.. Что ты там увидел?

- Мирная жизнь, - ответил я.

- Ну, так ведь и не война, - удивилась девушка. - Что ж ей не быть мирной?

- В другом смысле, - я улыбнулся. - Некоторые вот этого не понимают: вечер, булочная, хлеб привезли. Смотри, канализацию чинят... Им кажется - так и должно быть, а ведь это - счастье...

Трубин весело поглядел на меня:

- А вы, Эрик, философ!.. Слушайте - нескромный вопрос - а что такое вы с собой таскаете? Паек, что ли?

- Да нет, какой паек! - мне удалось полностью сохранить естественные интонации. - Будете смеяться: одеяло. Старое одеяло. Дверь хочу утеплить, дует, а тут смотрю - валяется в больнице, никому не нужное. Они разрешили - я и взял. Хотите, покажу?

- Не надо, не надо! - Трубин со смехом замахал руками. - Я из простого интереса спросил. На что мне ваше одеяло? А насчет двери - вы молодец, я бы не додумался...

Мы пересекли проспект, и я увидел то самое кафе, куда вела нас жертва моей кражи: три окна чуть на разной высоте, стертые ступеньки, низкая крыша. Надпись "К а ф е" лесенкой по стеклу, рядом пожарный щит с баграми и лопатами, открытый песочный ящик.

- А почему оно работает? - удивилась Полина. - Времени-то уже часов одиннадцать!..

- Для ночных сотрудников, - объяснил Трубин. - Не волнуйтесь, пропуск у меня есть, ну, а вы - со мной, естественно.

Я шел и улыбался, предвкушая ужин, за который не придется платить, и обещанную завтра зеленую карточку. Пока все складывалось в мою пользу: даже если бы Трубин вдруг решил посмотреть, что у меня в свертке (а такое могло случиться, люди разные), он увидел бы только драное, полусгнившее, грязное одеяло. Неприятное зрелище, но зато я - чист, как стекло.

Единственное, что тревожило меня - больница. Это было мое слабое место: я не помнил, сказал ли врачу о куртке. Вроде не говорил. А медсестре? Или сторожу, который нашел меня за будкой?.. А может, той беременной женщине?.. Оставалось надеяться, что и они ничего не помнят. Но - вдруг?

Я не люблю слово "вдруг", оно никогда не таит в себе приятных неожиданностей. "Вдруг" происходит всегда что-то гадкое, даже непоправимое - как, например, тогда с Хилей...

* * *

В тот ужасный день она ждала гостей. Зайдя к ней около шести часов, я застал ее необычно оживленной, в нарядном платье из темно-красной шерсти и наброшенном на плечи шелковом шарфике. На тумбочке под зеркалом стоял открытый флакон духов, а на полу, на аккуратно расстеленной чистой тряпочке - туфли.

Мне было девятнадцать, а Хиле - двадцать лет. К тому времени я уже закончил курсы помощников бухгалтеров и служил в жилищной конторе, а она поступила к своему отцу секретаршей. Можно сказать, что оба мы устроились неплохо: я получал оклад младшего служащего, желтые талоны и надбавку за сверхурочные, а о Хиле и говорить нечего: в Тресте столовых она каталась, как сыр в масле. По состоянию здоровья армия мне не грозила, достаточно было полистать медицинскую карточку, и потихоньку, буквально по маленькому шажку, я начал приближаться к мысли о женитьбе на моей очаровательной соседке: в конце концов, я знал ее сто лет, мы крепко дружили, и даже - кажется - любили друг друга.

Будущее виделось мне светлым: хорошая должность (я не собирался оставаться всю жизнь только помощником бухгалтера), уютная отдельная квартира в служебном доме, ребенок или даже двое, вечерние походы в кино или на лекцию, прогулки по окрестностям, выезды к морю в самую лучшую пору года - ранней осенью. Семья в моем понимании была естественным продолжением романа - других примеров я вокруг и не видел.

Правда, была одна вещь, из-за которой наши отношения с Хилей нельзя было назвать "романом" в обычном смысле, и именно эта стыдная, странная, противоестественная мелочь заставила меня обмануть "папу" еще раз - последний...

- Ты куда-то уходишь? - я протянул Хиле букетик цветов.

- Нет, никуда, - она небрежно положила, почти бросила подарок на тумбочку. - Просто будут гости.

- Ах, я не вовремя... Но мы же хотели в кино - не помнишь?..

- Слушай, Эрик, - она вдруг крепко взяла меня за плечи и посмотрела в глаза жестко и укоризненно, - ты отличный парень, но сегодня, пожалуйста, уйди. Завтра, если хочешь, мы сходим с тобой в это кино. Или в другой день. Но не сегодня.

- Почему? Это будут какие-то особенные гости?

- Да. Это будет другой человек.

Несколько секунд я переваривал, потом сказал:

- Тебе не кажется, что "других людей" мы с тобой уже проходили? - больше всего мне хотелось заплакать, но я заставил себя говорить спокойно.

- Эрик, - Хиля отпустила меня, - мы с тобой просто хорошие друзья. Неужели ты, как друг, не хочешь, чтобы у меня все сложилось? Мне двадцать лет, ты понимаешь, все мои знакомые уже... - лицо ее вдруг сделалось беспомощным.

Мне показалось, что я вижу выход из положения:

- Хиля, если ты имеешь в виду - замуж, то я...

- Ничего не говори! - зло отозвалась она. - На свете нет легких путей. И никакая запись о браке нам с тобой не поможет.

Я все не мог понять, что она имеет в виду.

- Слушай, Хиля, давай это обсудим. Я серьезно говорю - выходи за меня замуж.

Я предложил это вполне искренне - решение и так почти созрело. Конечно, в двадцать лет ей уже пора иметь семью, кто спорит.

Секунду Хиля молчала, потом упрямо помотала головой:

- Нет.

- Почему? - теперь я уже жалел, что не предложил этого раньше.

- Эрик, давай честно... ты же не можешь... с женщиной, да?

- А тебе это обязательно нужно?

- Но хотя бы ради детей! - глаза ее широко распахнулись, и я инстинктивно шагнул к ней, готовый обнять и утешить, если заплачет:

- Дети будут. Я тебе обещаю. Придумаю что-нибудь.

Хиля начала всхлипывать:

- Эрик, не доводи меня, уйди, пожалуйста! Ну, пожалуйста!.. Придумает он... А раньше почему не придумал?

Я отступил к двери, изо всех сил удерживая на лице спокойную маску. Хиля отвернулась.

- Ну хорошо, - сказал я. - Как скажешь.

Да - я действительно этого не мог. "С женщиной" - сказала она, но ошиблась, потому что есть масса мужчин, которые не могут этого именно с женщиной, а иначе, пусть даже извращенно - но они имеют хоть какое-то представление...

Я же не мог этого в о о б щ е. И не хотел.

Теоретически я знал все, и, как любое абстрактное знание, оно меня не волновало. Удовольствие - это теплый вечер, хороший фильм в кино, прикосновение к чистой гладкой Хилиной коже, запах духов, смех над шуткой. Существует удовольствие от вкусной еды (и очень сильное), от скорости, от горячей ванны, от отдыха после долгой прогулки. Даже от работы, если она тебе удается.

На службе знали, что у меня есть девушка, чуть ли не невеста, поэтому никаких вопросов не возникало. Хотя нет, один вопрос мне все-таки задали: "Ты кого хочешь, мальчика или девочку?". Спросила об этом симпатичная толстушка-машинистка, в обеденный перерыв, на отведенной для курения лестничной площадке. Я поднимался в контору, она стояла с папироской в янтарном мундштуке, прислонившись к крашеной стене и скрестив ноги. На ее белую рабочую блузу косо падало из окна солнце - и это было красиво.

- Эрик, а ты что, не куришь?

- Когда как. Скорее, нет.

- Жаль. Покурили бы с тобой, - машинистка выпустила струйку дыма.

- Я могу просто так постоять, если тебе одной скучно.

Она захихикала. Этой женщине было уже за тридцать, и она успела раза четыре выйти замуж, но ни разу не продлила брак. Теперь на очереди был кто-то пятый: каждый день он звонил, витиевато здоровался простуженным басом и просил позвать свою толстушку "к трубочке".

- Эрик, а ты кого хочешь, мальчика или девочку? Ну, ребенка, я имею в виду.

- Интересно, - помимо воли я рассмеялся, - а откуда такая мысль, что у меня будет ребенок? Я даже не женат, и вообще...

Толстушка смерила меня медленным, ласково-цепким взглядом умудренной жизнью женщины, вытолкнула в воздух еще одну дымовую струйку и сказала:

- Я же не говорю - сейчас. Ну, а в принципе? Ты у нас такой галантный, утонченный, всегда девушек вперед пропускаешь... Спорить готова: ты больше девчонку хочешь. Такие, как ты, всегда о дочках мечтают.

- Наверно, ты права, - я ощутил чуть заметный укол смущения и тревоги. - Но это уж дело случая.

- Я слыхала, - машинистка выбросила окурок в чугунную урну и выбила мундштук о перила лестницы, - что рождается всегда тот, кого хочет отец. Вот мой, например - я думаю, мы поженимся - орет на всех углах: сына, сына!.. А я же по глазам вижу: девку ему надо, просто стесняется, - она многозначительно улыбнулась. - Значит, и будет девка.

- А ты что, уже..? - я растерялся.

- Похоже.

Странно, но женщины почему-то не стесняются говорить со мной на такие темы, словно я им - подружка. То ли чувствуют что-то, то ли просто не берут меня в расчет. Вот и эта брызжущая весельем толстушка запросто сообщила мне о своей беременности, и хоть бы хны.

- Тогда поздравляю, - я хотел вежливо уйти, но она удержала меня взглядом:

- Извини, Эрик, если я лезу не в свое дело. Ты вроде обиделся.

- У меня принцип: не обижаться на хороших людей, - автоматически улыбнулся я.

- Ну, лиса! - захохотала машинистка и шлепнула меня по спине, другой рукой вытирая выступившие слезы.

Ладно, контора есть контора, и я даже не дернулся бы, начти они хоть вслух обсуждать мои дела. Но дома что-то сгущалось, какие-то смутные, полупрозрачные облака повисли под потолком моей квартиры, собираясь всегда в том месте, где находился я, и это было хуже всего.

Родители мои все еще жили вместе. Очередное продление своего брака, уже на пять лет, они отметили в служебном кафе, и я, помню, долго бегал по городу в поисках памятного подарка, пока не откопал на каком-то дальнем рынке красивую репродукцию в позолоченной рамке: утро, сосновый лес, извивы бледной речушки в пучках камыша, развалины каменного домика... Картина родителям понравилась, но "папа" все так же странно и озабоченно поглядывал на меня, и ледок не растопился.

Однажды, незадолго до разговора с Хилей, я застал его за крайне необычным занятием: он рылся в ящиках моего письменного стола.

Я ничего от него не скрывал, но в ту минуту, увидев его согнутую у стола фигуру, ощутил внутри сильный безотчетный протест, словно впервые в жизни "папа" нарушил им же установленные нормы. Никто никогда не говорил мне, что родители не имеют права трогать мои вещи, но это как-то подразумевалось: ведь я же не должен был подглядывать под дверью их спальни. То, что я все-таки подглядывал, все равно не избавляло их от обязанности быть порядочными - ведь они об этом не знали.

- Папа? - я вошел в свою комнату, стараясь держаться независимо и иронично. - Ты бритву, наверно, искал?

Он вздрогнул и резко отстранился от стола, словно оказался возле него случайно.

- А, Эрик, - пробормотал он. - Извини, я...

Лицо его сделалось двухцветным: на лбу и щеках выступили неровные красные пятна, остальное побелело, даже губы.

- Как дела? - я подошел к столу и аккуратно задвинул верхний ящик на место. - Что нового на службе?

Он порядочно постарел, и в тот момент это стало особенно заметным. Молча глядя на меня, он стоял в неосознанно оборонительной позе, словно я мог его ударить.

- Папа? - я почувствовал, что немного успокаиваюсь. - Что ты так на меня смотришь, будто это я в твоем столе что-то искал?

- Извини, - повторил он. - Больше этого не будет. И я могу объяснить...

- Может быть, какие-то квитанции? - я изо всех сил старался подсказать ему ответ, неважно какой, главное - вывести его из состояния шока. - Квитанции все у мамы, а талоны я положил в буфет.

- Да какие квитанции!.. - он вдруг досадливо махнул рукой и сел в мое рабочее кресло. - Зачем они мне вообще? Этим мама занимается... - "папа" помолчал, словно собираясь с духом. - Эрик, я хочу знать, с тобой все нормально?

- Абсолютно, - я опустился на кровать, держа руки в карманах.

- Уверен?

- Говори конкретнее.

- Я насчет Эльзы. Она не то чтобы жаловалась мне... девушки на такие вещи не жалуются... но недавно она спросила, чем именно ты болел в детстве, понимаешь? - он отер со лба выступивший пот. - У нее какие-то подозрения, она вообще смотрела на меня так... И еще она спрашивала, что мне известно о твоем родном отце.

Я знал, что правды ему не скажу, и знал так же, что давно готов к такому разговору. Поэтому широко улыбнулся - даже скулы заболели:

- Ну, естественно, папа, ее же интересует здоровье будущих детей.

"Папа" вдруг резко расслабился, словно в нем выключили ток:

- Ах... ну, конечно... - по лицу было видно, что такой вариант просто не приходил ему в голову. - Вот оно что... Это работа влияет, начинаешь искать улики там, где их нет. Ну, конечно... То есть, вы хотите пожениться?

- Не исключено. Может быть, я пока не готов. То есть, готов, но не совсем.

- Ага, ага... - "папа" выглядел очень довольным. - Значит, все в порядке? Ты понимаешь, о чем я. Наладилось?

- И давно, - я снова широко улыбнулся.

- А по тебе не скажешь, - он ласково покачал головой.

- Сдержанный характер - это еще не признак ненормальности, - я пожал плечами. - Не хватало еще, чтобы это было по мне видно!

- Ты прости, - он вдруг заговорил сердечно и мягко, - я сам не знаю, что искал у тебя... может, медицинские справки, какие-нибудь книги... хоть что-то, чтобы понять... Я не ждал, что ты вот так войдешь...

- У нас в конторе обработка от крыс. Всех отпустили на час раньше, - сказал я. - А что касается всех этих вопросов - забудь ты уже.

Он ушел, совершенно успокоенный, а я остался сидеть на своей кровати и вдруг подумал, что только что обманул опытного дознавателя - всего лишь потому, что он считал меня своим сыном.

Интересно, а тот, другой человек, о котором выспрашивала Хиля - он тоже считает меня сыном? Когда-то его фамилия стояла в моей социальной карточке, и неведомая бухгалтерия каждый месяц вычитала у него четверть оклада на мое содержание. Но это было очень давно, почти полжизни назад. Помнит ли он еще?..

И еще один вопрос вдруг взволновал меня: почему они с мамой разошлись и не продлили брак? Может быть, у него тоже были какие-то проблемы, и маме надоело притворяться перед соседями, что все в порядке? Одно я знал точно - брак не продлила именно она. Отец был в отъезде и оставил заверенное в домкоме заявление, ей нужно было лишь взять эту бумажку и сходить с ней в Семейный отдел - но она не пошла.

Просто спросить у мамы я не мог, по опыту зная, что она не скажет ничего определенного. Поэтому - не было ли это естественным продолжением действий моего "отца"? - я решил найти улики сам.

Через день или два они, нарядные, отправились в новый, еще пахнущий краской служебный клуб на двухсерийный фильм из жизни сыщиков прошлого. Я его уже видел - с Хилей. Картина мне понравилась, хотя стрельбы могло быть и поменьше, и я сходил бы на нее еще раз, но шанс остаться в пустой квартире на три с лишним часа мог больше не представиться.

В родительской спальне стоял массивный дубовый шкаф, под завязку набитый книгами, журналами, старыми газетами, папками, фотографиями и прочим слежавшимся хламом. Если на свете и существовало то, что я искал, оно лежало в этом шкафу или - в самом крайнем случае - в кладовке, в одном из двух старых чемоданов.

Помахав из окна садящимся в машину родителям, я подождал, пока они отъедут и скроются за поворотом, засек еще десять минут (на случай непредвиденного возвращения кого-то из них) и вошел в спальню.

Больше часа ушло на возню с пыльными бумагами, и я не раз удивился, почему же мама не выкинет все это барахло на помойку. Там не было абсолютно ничего ценного, ни одного мало-мальски важного документа, сплошная пожелтевшая макулатура: квитанции за электричество еще из фабричного дома, черновики заявлений в домовый комитет, списки членов женского кружка, в котором мама училась шить двадцать лет назад, мои детские рисунки с обилием красных знамен и огромных звезд, разрозненные нотные листы, самодельные выкройки, рецепты блюд из черствого хлеба, вырезанные из журнала "Ударница"... В отдельной папке лежали фотокопии наших социальных карточек еще на прежнюю фамилию, мои медицинские справки и школьные табели, пара маминых почетных грамот, еще какая-то дребедень.

Устало вздохнув и затолкав все обратно в шкаф, я открыл кладовку в прихожей и выволок из нее огромный клеенчатый чемодан, который не открывали, наверное, лет десять: замки заржавели и не отщелкивались, пришлось расцепить их кухонным ножом.

И тут же - я окунулся в мамино детство. В руки мне, как птичка, порхнула фотография: девочка лет десяти в темном пиджачке и юбке в складку, с гладкими, подстриженными до кончиков ушей темными волосами, простонародное серьезное лицо, плотно сжатые губы. Белые чулочки, туфли с перемычкой, толстая книга в руках, пионерский галстук не завязан узлом, как принято сейчас, а заколот блестящей металлической брошкой. За девочкой, постепенно теряясь в дальней перспективе, тянется куда-то светлый коридор с круглыми лампами на потолке, темными окнами и чьими-то портретами в простенках. Маму можно узнать, но я не представлял, что в детстве эта красивая яркая женщина была вот такой - обыкновенной.

Ворох фотографий: мама на школьной демонстрации, мама со своими родителями, мама в кругу таких же ребятишек возится с разложенной на столе стенгазетой, она же - в темном купальнике и белой панаме - на пляже, следующий снимок - толпа детей вокруг памятника, мою мать не сразу и найдешь, еще один - она повязывает пионерский галстук известному летчику-испытателю...

Под фотографиями лежали какие-то детские одежки, сломанные игрушки, самодельные открытки, рисунки (очень похожие на мои, разве что сделанные простым карандашом, а не красками), табели (мама неплохо училась), носовой платок с вышивкой, вырезанные из бумаги куклы и такие же бумажные платья для них, простенькие стихи в школьной тетрадке (сплошные "костры", "знамена", "великая держава" и "слава"). Ничего, относящегося к моему родному отцу, в чемодане не оказалось, и я с каким-то странным чувством, похожим на ностальгию, закрыл его.

По закону подлости (а иначе и не назовешь), то, что я искал, обнаружилось на самом дне второго чемодана, под грудой слежавшейся женской одежды и старых грампластинок. Это был небольшой бумажный пакет, в который я заглянул уже почти по инерции, машинально, и сразу вскочил на ноги - вот оно!..

Свидетельство о заключении брака, фотоснимок молодоженов (на нем у мамы немного отстраненное лицо) и короткая записка, вложенная в разорванный конверт:

"Лида, все-таки ты была не права. Если хочешь, можем поговорить. На конверте - мой новый адрес, приходи в любой день после 6 часов, позвони два раза. Люблю. Глеб".

Перечитав записку, я сунул ее и фотографию в карман, быстро привел все в порядок и пулей вылетел из дома, боясь, что не смогу посмотреть маме в глаза.

Это было как раз накануне того разговора с Хилей. Стояла тяжелая жара, и даже вечер нисколько ее не смягчил. Я двадцать минут прождал на углу автобус и, уже взбираясь по лесенке в тесный салон, увидел, как к дому заворачивает родительская машина. Успел.

* * *

- Пропуск, пожалуйста! - на входе в кафе, сразу у двери, сидел за столиком парень в черной форменной тужурке и постукивал обратной стороной карандаша по раскрытой тетради. Трубин немедленно выудил из кармана бумажку с печатью и положил на стол:

- Это мои гости, - он кивнул на нас, успев чуть подмигнуть Полине.

- Хорошо, - парень взъерошил свои густые черные волосы. - У окна свободно.

Собственно, свободно было почти везде, я заметил лишь пятерых посетителей, но Трубин спорить не стал, и мы с Полиной тоже промолчали.

Помещение оказалось внутри больше, чем выглядело снаружи, квадратные столики, застеленные белыми скатертями, стояли в строгом шахматном порядке, а на окнах висели желтые репсовые занавески.

- А ничего, уютно, - заметила Полина, вешая полушубок на один из множества прибитых к стене крючков.

- Здесь очень хорошо кормят, - понизив голос, сообщил ей Трубин. - Мясо, красная рыба и все такое.

Я уже совсем освоился с ними, особенно с девушкой, которая не переставала глядеть на меня со смесью восхищения и гордости. Но - увы, в ее редких косых взглядах на Трубина проскальзывало иное чувство, которое я хотел увидеть в свой, а не в его адрес - женский интерес.

За годы, прошедшие после расставания с Хилей и второго брака, который и браком-то не назовешь, я перезнакомился с целой кучей девушек. В основном, это были чьи-то секретарши в шуршащих кофточках из искусственного шелка, медсестры с холодными глазами и коротко подстриженными ногтями на сильных руках, продавщицы из универмагов, способные говорить только о кино и тряпках, молодые учительницы с внешностью и голосами роботов. Одна или две мне действительно нравились, с остальными я проводил время просто так, лишь бы не быть одному. Как-то раз попробовал познакомиться с хорошенькой блондинкой из фабричного района, судя по виду, швеей - и не вышло, она вежливо извинилась и сказала, что скоро выходит замуж.

И вот - Полина туда же. Этот Трубин, на которого она косится, размышляя, нельзя ли что-то с него поиметь - обыкновенный, не слишком молодой мужик, наверняка женат, да и зачем ему соплячка из ремесленного училища?..

Мы сели за четырехместный столик. Я поставил сверток на свободный стул и хотел было накрыть его шапкой, как вдруг что-то привлекло к нему мое внимание. Девушку, как назло, прорвало болтать, и я никак не мог сосредоточиться на смутной мысли, мелькнувшей у меня в голове.

- ... совершенно сумасшедшие цены, но как красиво! - разливалась соловьем Полина, пока Трубин, слабо улыбаясь, высматривал официанта. - Нет, конечно, тот ресторан был не для рабочих, я понимаю...

Что-то не так с этим свертком. Вроде и бумага та же, и шпагат, и так же плотно упакован...

- ... но начальник на нас ничего не жалел, заказал все, что мы хотели...

А с чего я вообще взял, что сверток как-то изменился? Что именно заставляет так думать?..

Подошел официант, почти неотличимый от парня у входа, и протянул плотный листок меню. Его темные, остро отточенные глаза мгновенно обежали всех нас, остановились на Полине, скользнули по марлевому квадрату на моем лице, вернулись к Трубину:

- Трески сегодня нет.

Девушка продолжала говорить, и я понял, что она просто очень нервничает.

- Эрик, а ты был в ресторане?

- Что? - мне с трудом удалось оторваться от свертка. - Что ты говоришь?

- Я говорю, в ресторане был? Мой отец однажды спас начальника цеха, когда трубу с кипятком прорвало. И за это начальник отвел нас в ресторан на вокзале...

- Я - был, да... раньше.

- Что с вами? - Трубин внимательно посмотрел на меня. - Вам плохо? Голова болит? Что вы так странно глядите на свое одеяло, будто оно убежит?

Ну конечно!.. Меня как ударило - я осознал, наконец, что же изменилось, и застыл на месте. Рядом со мной на свободном стуле лежал д р у г о й сверток. Совершенно другой! Я схватил его с полки в кабинете 190, даже не посмотрев как следует, что беру, и - ошибся!.. Меня мгновенно облило потом с головы до ног, даже за ушами появилась какая-то сырость. Этого мне только не хватало! Теперь, если Трубину придет в голову развернуть бумагу, он может увидеть что угодно - даже вещественное доказательство какого-то преступления. Это даже не важно, главное, что я, получается, украл эту вещь в Управлении Дознания!..

- Эрик, дорогой мой, может быть, вам врач нужен? - на лице моей жертвы застыло озабоченное выражение. - Так побледнели... Полина, будьте другом, сходите вон туда, к бару, там есть телефон...

- Нет, не надо! - усилием воли я вернулся на землю и растянул губы в улыбке. - Вот и все. Ну, закололо немного, бывает.

Нам принесли заказ: три тарелки с тушеным мясом, три салата, три пудинга с засахаренными фруктами, три бокала вина. Я машинально обратил внимание, что посуда в кафе простая, белая, без рисунков, и вот скатерть, как ни странно, выглядит белой только издали - вблизи же она заметно грязновата.

Так, что мы имеем? Сверток, содержимое которого мне неизвестно. Может быть, там и нет ничего особенного. Всегда можно, в конце концов, сказать правду - э т у правду, мол, перепутал в Управлении Дознания, вернем и извинимся. Но шестое чувство, не раз выручавшее меня в жизни, настойчиво подсказывало: "Не надо. Не высовывайся. Не допускай, чтобы у этого Трубина возникли хоть какие-то сомнения на твой счет. Он тебе еще пригодится".

Просто бросить сверток я не мог: надо же что-то держать в руках завтра утром, когда я вернусь за курткой. Если я брошу его сегодня у Трубина на глазах, как объяснить, откуда он взялся снова? Или сказать, что это другой?.. Нет, Трубин должен видеть, что я ушел со свертком домой. Завтра он, конечно, может спросить: "Почему вы все время ходите со своим одеялом?", может даже что-то заподозрить (хотя вряд ли), но после допроса, когда мы выйдем из Управления, сверток ему уже так примелькается, что я смогу-таки унести добычу.

Это было смешно и почти пугающе: сверток стал моим проклятием. Сначала я не мог с ним расстаться из-за Полины, теперь из-за Трубина...

А все-таки, что в нем?

А вдруг Трубин прямо сейчас заставит меня развязать шпагат?..

Может, плюнуть на куртку? Что я - нищий, не обойдусь без нее?.. При этой мысли - "плюнуть" я на мгновение обрадовался, но тут же почувствовал внутри болезненный укол и понял: нет. Есть вещи, на которые я не способен...

За соседним с нами столиком сидели мужчина и женщина в одинаковых черных пиджаках со значками правительственных чиновников и тихо, увлеченно беседовали, ковыряя салат. До меня долетали отдельные слова: "президиум", "полное одобрение", "соцпрограмма", остальное терялось в шепоте. Эти двое были так непохожи на всех, кого я знал, что взгляд мой невольно прилип к ним и ползал с лица на лицо.

Мужчина, наверное, разменял уже шестой десяток и сменил темную масть на пегую, а женщина была довольно молода, лет тридцати с небольшим, и привлекательна, хотя строгая мужская стрижка ее немного портила. Выглядели они совершенно по-разному, даже пиджак на женщине сидел иначе, чем на ее спутнике, но мне почему-то показалось, что они - родственники, чуть ли не отец и дочь. Их объединяло выражение лиц: какое-то породистое величие, спокойствие, полное сознание своей значимости и еще - п р е в о с х о д с т в о. Превосходство не только над шустро снующими официантами или простушкой Полиной, не только надо мной - мелким служащим, и не только над Трубиным - служащим покрупнее, даже, наверное, каким-то начальником, а - над всеми, над всем этим миром, над жизнью в целом. Они были выше всего существующего. "Полубоги", - пришло мне на ум. Настоящие полубоги, высшие существа.

- Давайте выпьем за знакомство, - Трубин чокнулся с нами и со странным звуком "В-ззз" вытянул сразу полбокала вина. - Какая все-таки интересная штука - жизнь, - она расслабленно откинулся на спинку стула и поглядел прищуренными глазами в темное окно. - Иногда не верится. Как домино: упала одна костяшка и повалила другую, а та - третью...

"Верно, верно", - подумал я, вспомнив события этого вечера.

- Вот посмотрите, - Трубин вкрадчиво понизил голос, - на наших соседей. На этих людях держится общество, а они вот так запросто сидят в кафе и болтают о своих делах...

"Опять верно", - я кивнул ему.

- С виду такие обыкновенные... - он чуть завистливо вздохнул. - И не подумаешь, что от них зависит даже то, будет завтра война или нет. Я серьезно.

- А почему завтра должна быть война? - Полина вертела в руках бокал, глядя на него замутившимися, вкрадчиво-кошачьими глазами.

- Вовсе не должна, это я к примеру. Просто, если возникнет такая необходимость - в войне, то решение принимают они, а не мы, вот что я хотел сказать. Они все решают за нас. Даже цвет наших талонов они придумали.

Девушка покачала головой:

- Надо же... А кто тогда придумал цвет и х талонов?

Трубин рассмеялся:

- Что вы, у них никаких талонов нет. Им незачем. У них специальное обеспечение.

Тут удивился я:

- Но как же - без талонов? Ведь так они могут покупать все, что хотят, и сколько хотят... на всех же не хватит!

- Не беспокойтесь, Эрик, на них специально рассчитывают с запасом.

- Слушайте, вы так говорите, словно их очень не любите, - заметила Полина.

- Я? Почему? - Трубин растерянно взглянул на нее. - Я объясняю вам, как обстоят дела, а не выражаю свое отношение.

- А по-моему, выражаете.

- Да чем же?

- Тон у вас какой-то... неодобрительный.

Трубин улыбнулся, одним глотком допил свое вино и поманил официанта, подняв вверх указательный палец.

- Вам показалось, - вздохнул он. - Если бы вы знали, милая, с кем мне приходится сталкиваться по службе и что от них выслушивать, вы бы поняли, что я ни при каких условиях не могу относиться плохо к нашему правительству.

- Ничего не поняла, - чуть жалобно сказала Полина, следя за подходящим с полной бутылкой официантом. Она начала пьянеть, и это, похоже, случилось с ней впервые в жизни. - При чем тут ваша служба?

- А при том, что... - Трубин подождал, пока официант откупорит бутылку и уйдет, - ... что почти все мои пациенты мечтают жить при другой власти. Или - без власти вообще.

- У нас не судят за убеждения! - Полина слегка отодвинулась от него, а я в это время быстро переложил сверток к себе на колени и начал осторожно его ощупывать. Внутри было что-то мягкое.

- Вот убеждения-то тут как раз и ни при чем, - Трубин налил себе новый бокал. - Убеждения - штука тонкая, и они меняются с течением жизни. Мы никому не лезем в душу. Если ты ведешь себя прилично, долг свой перед обществом выполняешь честно, и опасности от тебя никакой нет, то думай себе, что хочешь. Твои мысли - не наша проблема. Есть масса людей, которым что-то не нравится, но это не значит, что все они - наши пациенты.

- А ваши пациенты - кто?

- Антисоциальные типы. Они не совершили преступления, чтобы сидеть в тюрьме, но слишком опасны, чтобы жить на свободе. Поэтому мы их изолируем, и они трудятся на закрытых фабриках, приносят пользу нормальным гражданам. Другого выхода, кроме изоляции, пока нет... - Трубин поднял бокал. - Предлагаю тост - за спокойствие. Чтобы все и всегда жили спокойно.

Мы выпили. Я вообще-то довольно устойчив к алкоголю, но тут наложилось все сразу, и кража, и ранение, и беготня по городу, и усталость, поэтому мысли мои постепенно начали путаться. Я словно отгородился от самого себя тонкой стеклянной стенкой и смотрел сквозь эту непрочную преграду на свое тело, как зритель в кинотеатре.

- Вот, был один случай, - Трубин отправил в рот полную ложку жаркого. - Недавно, буквально месяц назад...

Нет, на ощупь никак не определить. Нечто мягкое, пружинящее, с глубоко запрятанной твердой сердцевинкой. Нажать посильнее я не решился, боясь привлечь внимание хрустом бумаги.

Неожиданно я поймал взгляд чиновницы из-за соседнего столика, и этот взгляд меня поразил: он был совсем человеческий, живой, чем-то слегка обеспокоенный. Как под гипнозом, я опустил сверток на стул, но промахнулся, и он шлепнулся на пол. Я выпрямился, решив больше его не трогать. Женщина моргнула и отвернулась.

- Привезли к нам служащего, - рассказывал в это время Трубин, не забывая о еде. - Нормальный такой человек, тридцать восемь лет, жена, ребенок. Был руководителем среднего звена, характеристика неплохая, правда, в последний год начались какие-то эмоциональные взрывы, конфликты, дома вроде бы тоже стало не все гладко. Но на вид - сама нормальность, вежливый, приветливый. В докладной записке сказано: "косвенно, в шутливой форме, намекает на необходимость изменения общественного строя". Я с ним побеседовал, спрашиваю: какие у вас претензии? Что не устраивает?.. А он знаете, что ответил? - Трубин мелко засмеялся. - Я-то думал, заведет сейчас песню о дефиците, о распределении материальных благ и тому подобном. А он мне заявляет: "Меня не устраивает, что я не могу просто сидеть дома и бездельничать". "И что, - я говорю, - строй вам в этом виноват?". А он руками разводит и мило так улыбается: "Но я же еще ничего не сделал". Еще! Представляете?..

Пьяненькая Полина хихикнула:

- Дурачок какой-то...

- Да не дурачок. Такие люди как раз и есть самые опасные...

Под ногами у меня что-то зашуршало. Я напрягся, в любую секунду готовый вскочить, но это всего лишь чиновница подвинулась вместе со стулом, задев мой сверток. Трубин продолжал вещать, я не слушал: терпеть не могу разговоры о благонадежности, социальной безопасности и вообще о политике. Говорят о ней или бездельники, или люди, сами не слишком благонадежные, а нормальному, честному гражданину не все ли равно?.. Я, конечно, совершил кражу, и честным человеком меня никак не назовешь - все это верно. Но государство-то наше для меня свято!

Помню, однажды забыл выключить радио. Праздновали мое тридцатилетие, почти вся контора у меня собралась, ну, и выпил лишнего. Передачи в полночь кончились, а кнопку так и не нажал. Представьте: шесть утра, понедельник, сплю, как убитый. Вставать только через час. И вдруг на меня обрушивается государственный гимн - и на полную громкость!.. Это было как молотком по темени, я вскочил, слепо заметался, шаря руками по одеялу, потом вроде проснулся и посмотрел вверх, на радиоприемник. Музыка извергалась из него: всего-навсего началось утреннее вещание. И вот тут, поняв, что это, и успокоившись, я почувствовал странное пощипывание в глазах, слабость какую-то и даже дрожь.

В первую секунду я подумал, что заболел, и приложил ладонь ко лбу, но жара не было. Дрожь шла не из тела, а из души: я представил себя крохотной песчинкой, молекулой, микроскопической частичкой пыли - рядом с гигантской пирамидой государства. Сам по себе я не значил ничего, а оно было целой Вселенной. Но я знал: пока оно существует, пока высится надо мной пирамида и вертится Вселенная - со мной не может случиться ничего плохого. Мы - великий народ, великая страна, нет в мире никого лучше и счастливее нас, мы непобедимы, мы сильны...

Я понял, что с моими глазами: из них текли слезы.

... - часто жалуются на то, что не хватает продуктов... - голос Трубина все звучал, - ну, в общем, быт их заел. Смешные люди: не понимают они, не могут понять, что это-то как раз не самое страшное, что существуют другие системы ценностей, в которых...

Женщина за соседним столиком услышала, выстрелила в него быстрым, острым взглядом.

- Есть целые страны, - бормотал Трубин, дыша на Полину винными испарениями, - в которых возможно, чтобы человек совсем не ел - ну, не постоянно, а иногда - целый день ничего не ел, и не имел работы, даже жилья - то есть, спал на улице... И у нас, в отличие от этих стран, хотя бы такое - невозможно.

Чиновница тонко усмехнулась, перевела взгляд на своего собеседника, что-то ему сказала косым от усмешки ртом.

Мне Трубин надоел.

- Послушайте, Иосиф, - сказал я, - ну, что вы делаете? Мало того, что напоили ребенка, так еще и засоряете ему мозги почем зря.

- Я засоряю? - удивился он. - Но это ведь правда, Эрик.

- Что - правда? Вы меня простите, я в этих вещах не разбираюсь, мое дело - отчеты составлять, но ведь абсурдно же - придумывать какие-то ужасные "другие" государства, где люди спят на улице... что за дешевая пропаганда? - мне почему-то вспомнились длинные рассуждения моего оставшегося дома друга, и я поморщился.

Трубин весело засмеялся:

- Эрик, вы - прелесть! Как бы я хотел, чтобы все у нас думали, как вы!.. Ну, ладно. Это действительно только засоряет мозги. Кушайте, кушайте!.. Извините, если порчу аппетит.

Еда была вкусной, разве что немного жирной, но я никак не мог сосредоточиться на ней, мысли мои неудержимо сползали под стол, к проклятому свертку, и вертелись вокруг него.

Чтобы отвлечься, я посмотрел в окно: там, на противоположной стороне освещенной фонарями улицы, стоял и курил высокий, какой-то странно изломанный мужчина в зимнем пальто и вязаной кепке. К его ноге, как собачка, привалился плотно набитый черный портфель.

- Вот такие дела, - Трубин принялся за сладкое. - Я вот о чем думаю: неужели это был сотрудник спецгородка? Поверить не могу. С одной стороны, надо бы с ним поговорить. А с другой - спугнуть страшно. Меня за это в Управлении Дознания по головке не погладят.

- Не надо ни с кем разговаривать, - сказала пьяная и оттого почему-то похорошевшая Полина. - Я знаете, как думаю? Чему суждено - тому быть. Вы верите в судьбу, Иосиф? А ты, Эрик?..

Я кивнул, опять вспомнив Хилю. Она была суждена мне - это уж точно. И даже все больные воспоминания о трех годах нашей совместной жизни не могут переубедить меня в том, что решение создать с ней семью было верным. Вернейшим - хоть режьте меня.

Мне хотелось думать о ней. Но тревога, приставшая к моему сознанию еще там, в магазине, никак не отходила. Она росла, врастала в душу, мешая сидеть на месте, наслаждаться вкусной едой и мечтать о завтрашнем дне. Во что-то она должна была вылиться, и я сказал:

- Пойдемте отсюда.

- Почему? - удивился Трубин, высоко задрав брови. - Хорошо же сидим. Или вам домой нужно? - он прищурился. - Вас ждут?

- Я живу один. То есть, не один, но...

- С родственниками?

Я не мог сказать ему правду, но и подходящей легенды еще не придумал, а потому просто опустил глаза.

- Я никому не скажу, - Трубин потрепал меня по руке. - Даже если вы нарушаете мораль.

- Да нет, нет! - я засмеялся. - У меня дома - посторонний человек. Так получилось. Мораль тут ни при чем. Но это из-за него я сегодня болтался по улицам и оказался там, где вас ограбили...

Он вздохнул:

- Несчастный сегодня день. Но он еще раз подтверждает мою мысль: все взаимосвязано.

...Выходя из кафе, я оглянулся на чиновников: они все еще сидели. Официант принес им горячее, и женщина чуть воровато расстегнула верхнюю пуговицу на блузке, словно ей было жарко. Я посмотрел на ее лицо: она улыбалась.

* * *

Мне нравится слово "отсутствует", и всегда нравилось, еще со школы, когда учитель во время переклички называл чью-то фамилию, и дежурный по классу вставал и четко выговаривал: "Отсутствует!". Слово не обозначает пола и возраста, оно безлико, но в самом его звучании сквозит какая-то чистая, абсолютная, безоговорочная пустота. "Нет" - слово резкое, безнадежное, окончательное. А "отсутствует" - это словно игра пространства и времени.

Я ехал к своему родному отцу, еще не зная, что через полчаса строгая пожилая женщина в жилищной конторе скажет мне: "Такой жилец - отсутствует!", сразу переведя этого неведомого отца в разряд каких-то потусторонних существ. Я просто ехал. Круглый, мягко подскакивающий на колдобинах, старый и пахнущий внутри бензином и пылью автобус плавно выехал на набережную и пыхтел мимо фабрик, складов, магазинов и общественных бань по залитому солнцем асфальту.

Я знал: все будет хорошо. Я куплю Хиле цветов, надену лучший костюм и торжественно поведу ее в Семейный отдел, расположенный в красивом здании с полукруглым портиком и толстыми, как деревья, колоннами при входе. Мы поедем туда обязательно на машине, я договорюсь в служебном гараже и закажу большой черный автомобиль, на каких ездят только начальники.

Хиля, конечно, будет в белом - белое платье шьют каждой девочке к восемнадцати годам и, перемигиваясь, прячут в шкаф, тщательно посыпав нафталином. Этот заветный наряд она и наденет - и будет выглядеть в нем, как цветок в снегу...

Автобус свернул на тихую улицу, застроенную жилыми домами: я узнал начало большого фабричного района и тепло, с оттенком ностальгии улыбнулся ему в окно. Все здесь было, как в местах моего детства, разве что дома стояли более новые, из серого кирпича, на равном расстоянии друг от друга. Дом - двор - дом - двор, отличный геометрический порядок.

Мне нравились эти новые районы, от рождения имеющие душу: аккуратные кирпичные здания, сами напоминающие поставленные на ребро кирпичики, по три подъезда в каждом, раскрашенные в радугу детские площадки из сваренных металлических труб, квадратные клумбы, зеленые скамейки, стеклянные магазинчики "Продторга" и "профильные" лавки Потребительского союза, кубические школы с огромными светлыми окнами, нетронутые старые деревья во дворах, яркие белые фонари. Эти районы - мои ровесники, их начали строить буквально за месяц до моего рождения. В них многовато железа, зато мало общих квартир и везде газовые плиты и водяные колонки новой модели - с автоматическим поджигом. Сколько ордеров в такие дома прошло через мою контору! Мне ли не знать.

Я сидел у автобусного окна и смотрел, как идут с дневной смены молодые работницы: недавно для женщин ввели комбинезоны, и девчонки шагали в этих синих, еще не полинявших от стирки обновках, смеясь и разговаривая во весь голос. Одна показалась мне похожей на Хилю: она шла под руку с подругой, размахивая брезентовой сумкой, и что-то рассказывала, улыбаясь ровными зубами, такими же белыми, как косынка на голове. Я помахал ей - не заметила. Разве такие девушки обращают внимание на проезжающие мимо автобусы?.. Ее жизнь проста: восемь часов за станком (с перерывом на обед, конечно), фабричный клуб с лекциями и фильмами, обязательный женский кружок или спортивная секция, библиотека, общежитие (или даже квартира, если она еще живет с родителями), подружки, танцы вечером, хороший парень с той же фабрики... У нее ясный взгляд и столь же ясное, незамутненное будущее. А автобус, из окна которого кому-то вздумалось ей помахать - это всего лишь деталь окружающего мира, на которую некогда обращать внимание.

Жилой район кончился, и мы выехали к старому химическому комбинату со строгим забором, квадратной стеклянной проходной и, словно в противовес этому застывшему ледяному аквариуму, витиевато-круглым, изящным, сплошь витражным клубным шатром с отдельно стоящей афишной тумбой. Тут было безлюдно, у "химиков" свое расписание смен, и лишь двое рабочих в зеленых спецовках с белыми буквами на спине "АЗОТ" делали пейзаж обитаемым.

За комбинатом потянулся жилой квартал, тут я и вышел.

- Отсутствует, - сказали мне в жилищной конторе. - Выбыл шесть лет назад на новое место жительства.

- А куда - не подскажете? - я заискивающе улыбнулся женщине, сидящей за деревянным барьером.

- Не положено, - она поджала губы. - Такие данные не сообщаются.

- Знаю, - кивнул я, - сам работаю в жилищной конторе, бухгалтером. Но я его сын. Мне очень надо с ним увидеться.

Конечно, проще было попросить "папу", но я не был уверен, что ему понравятся такие расспросы.

- Сын? - служащая поправила очки. - Как же вы не знаете, где ваш отец?

- Моя мать давно замужем за другим человеком. И меня даже усыновили.

Она сурово посмотрела на меня:

- Не могу вам помочь. К сожалению - не имею права. Можете поговорить с его соседями. Или сделайте официальный запрос через свою контору...

- А в домкоме? Они имеют право со мной разговаривать?

- Если только частным порядком... - женщина неуверенно пожала плечами. - Не знаю.

Впрочем, домком тоже не помог. На всякий случай, почти ни на что не надеясь, я позвонил (два раза) в квартиру, номер которой был указан в записке. Будь что будет. Может, соседи помогут...

Открыла мне жизнерадостная женщина лет тридцати пяти с нереально огромным, расползающимся во все стороны животом, одетая в пестрый ситцевый балахон и коротко обрезанные валенки.

- Здрасьте! - она осветила меня улыбкой, глядя веселыми синими глазами в тонкой сеточке морщинок. - А вы с комбината?..

- Добрый день... Видите ли, я разыскиваю отца... - мои глаза помимо воли сползали на ее неправдоподобный живот. - Он жил тут шесть лет назад. Наверное, даже в вашей комнате.

- Да? - обрадовалась она. - Ну, так проходите! Сейчас разберемся!..

Просторная квартира на восемь комнат оказалась уютной, из кухни плыл аппетитный запах пирогов с капустой, в ванной кто-то пел за стиркой, а в коридоре возились с игрушечным грузовиком трое ясноглазых детей в одинаковых штанишках с лямками.

- Мои! - гордо заявила беременная, кивнув на хохочущих ребятишек. - Пополняю, так сказать, ряды защитников. Представляете - одни мальчики. Теперь бы дочку... - она засмеялась. - Проходите, вот сюда... Вас как звать?

- Эрик, - я мимоходом потрепал одного из ее сыновей по макушке. - А моего отца - Глеб. Не помните? У меня фотография с собой.

Мы вошли в большую квадратную комнату со странными обоями: много-много разноцветных бабочек на белом фоне, и женщина усадила меня на круглый стол. Видно, стоять ей было тяжело, слишком уж большой вес давил на худые ноги и тонкие руки, которыми она уперлась в крышку стола для устойчивости.

- Обои какие интересные, - заметил я, озираясь.

- Да, - женщина поморгала, улыбнулась. - Муж мой - немного художник. Взял и стены разрисовал. Никакие это не обои. Но красиво. Хотите чаю?..

Я кивнул. Женщина ("Лада", - представилась она) пошла ставить чайник, и из коридора донеслось: "Кто знает адрес прежнего жильца, Глеба? Его сын пришел. Эй, что, вымерли все?!". У нее был очень звонкий голос, и я подумал, что когда-то, возможно, она пела в хоре.

Отозвался кто-то хриплый, кашляющий: "Какой Глеб? Которого жена бросила?..". "Не знаю! - уже издалека, из кухни, должно быть, крикнула Лада. - Может быть. Он раньше в нашей комнате жил, ну, вспомни!". "Как же... - сказал хриплый. - Так ведь он теперь лечится - в Санитарном поселке он". "Ты не путаешь? - голос Лады приблизился. - Что ты такое говоришь?.. У него сын знаешь, какой приличный? В галстуке!". Хриплый засмеялся: "Ну и что, что сын?.. Ты же меня не про сына, а про отца спрашиваешь".

Лада вернулась, с сомнением глянула на меня поверх своего живота, покачала головой:

- Тут сосед говорит, что папа ваш в Санитарном поселке... Ну, не знаю. Может, правда... Хотя, сосед мой, - она заговорила шепотом, - похоже, и сам оттуда. Пил, говорят. Так что ему веры особой нет.

- А где это? - я привстал.

Женщина сложила на груди сухие, оплетенные венами руки:

- Сядете на автобус и доедете до конца. Как сойдете, сразу за остановкой будут поля аэрации. А за ними увидите песчаные такие холмы, много-много, высокие, с пятиэтажный дом. Туда и идите, там дорога есть. Только пешком надо, автобус дальше не едет. А может, и подвезут, там грузовики иногда проезжают...

- А дальше?

- Не знаю - дальше, - Лада вздохнула. - Я только указатель видела: "Санитарный поселок - 5 километров". Знаете, мерзкое там какое-то место, у меня даже настроение испортилось.

В дверь постучали, и просунулась голова соседа, беззубого старика с гладкой малиновой плешью, окруженной венчиком белесого пуха:

- Это ты - сын, что ли?.. - он придирчиво оглядел мой костюм. - И правда, не скажешь... А папаша твой - там. Это точно. Последний год пил до желтых чертиков, смотреть жутко было. Налижется, бывало, и воет, воет... как собака прямо.

Ладу передернуло, и она укоризненно покачала головой:

- Ну, что ты тут такое рассказываешь? Кто тут выл? Я слышала, несчастье у него было какое-то, но это же не значит...

- Выл, выл, - убежденно сказал старик. - А то я не знаю, как воют. Ты, дружок, съезди к нему, навести. Все какая-то радость. Он там, похоже, насовсем.

- Обязательно, - я встал. - Спасибо.

- А чай? - расстроилась женщина.

- Да я хотел успеть сегодня...

- Это же недолго! Я пирожки пекла... - она слабо улыбнулась.

Пирожки вдруг напомнили мне о детстве: мама тоже любила печь, и густой, сытный, теплый запах всегда будил меня по воскресеньям.

- Хорошо. Уговорили, - я развел руками.

- У меня к вам дело есть, - вежливо вытеснив старика, женщина снова двинулась в коридор. - Не уходите, хорошо?

- ... Муж у меня в гараже работает, - тихонько рассказала она пять минут спустя, когда мы уселись пить чай и плотно прикрыли дверь. - У них болтают, что из Санитарного сбежал недавно один. Угнал машину, человека монтировкой ударил по голове... Вы бы не ходили туда просто так, друзей бы взяли. Того - который сбежал - не поймали еще.

Я кивнул, пытаясь разгадать значение ее взгляда, но женщина упорно отводила глаза.

- Лада, вы еще что-то сказать хотите?

- Да я не знаю, - она махнула рукой, - может, ерунда... Говорят, женщину он какую-то ищет. Я и подумала... Да это так, внутренний голос, - Лада засмеялась. - Не слушайте особенно, мало ли что беременной в голову придет.

... До последнего - буквально до последнего момента я надеялся, что это все-таки ошибка. Человеку свойственно утешать себя, в худшее верить никому не хочется, поэтому, шагая по пыльной грунтовой дороге к далеким, четким на фоне неба горам песка, я думал: нет, мой отец не может быть алкоголиком или сумасшедшим. Все, что угодно, только не это. Да и с чего бы? Подумаешь, жена бросила... Тысячи женщин отказываются продлевать брак, кого этим удивишь? Неприятно, конечно, и на мужчину-"непродленку" некоторые смотрят косо, но спиваться из-за этого...

Место, в которое привез меня автобус, было до странности пустынно: одинокая будка конечной остановки, кособокий неработающий магазинчик с покосившейся вывеской "Продукты", последняя городская водонапорная башня, а дальше, через пустые черные поля - только линии электропередач, застывшие распятыми великанами, да темный гребень песчаных куч вдалеке. Ни звука, ни движения. Полынь качается вдоль дороги, гудят провода, ветер напевает песенку. Я постоял и пошел, сунув руки в карманы. В конце концов, любое знание лучше незнания...

Пять километров до Санитарного поселка отняли у меня час с лишним: идти все время приходилось немного в гору, и я быстро устал и вспотел в своем тонком шерстяном костюме. Ни один грузовик не обогнал меня и ни один не проехал навстречу, лишь неприкаянная бродячая собака пробежала, вывалив язык и мерно виляя хвостом, похожим на пыльную метелку.

Поля, наконец, кончились, и у подножия первой песчаной горы я миновал ржавый шлагбаум с заброшенной сторожевой будкой и строгой табличкой "Проход запрещен". Если тут и велись какие-то работы, они прекратились много лет назад, даже следы человеческие совсем стерлись от времени. Остался только слежавшийся, проросший травой и деревцами песок, дорога, ржавый остов экскаватора да пара валяющихся на боку вагонеток, присыпанных строительным мусором.

Я шел по дну ущелья, образованного высоченными, под небо, горами песка, и думал с отстраненностью зрителя, что сбежавший из поселка алкоголик, если он прячется здесь, может в любой момент на меня напасть, и никто об этом не узнает. Солнце садилось, подсвечивая снизу небосвод, как витрину магазина. Над песком, в чистой синеве, уже возник едва заметный тонкий месяц, подуло прохладой, запахло неожиданно свежестью. Есть что-то трогательное в летних вечерах, какая-то беззащитная красота, и неважно, где все это застает тебя - ты все равно не можешь остаться равнодушным.

Равнодушен я только к женщинам. Природа же не перестает меня волновать, словно душа сама возмещает недостаток чувств. Животных люблю, лес, закаты. Море видел - и опьянел от ровного прибоя с белыми барашками на волнах. Впервые очутился в краю вулканов - и целый день бродил среди пятен многоцветной почвы, прислушиваясь к глубинному живому гулу и прикладывая ладонь к земле, чтобы ощутить дрожь. А один раз, мальчишкой еще, не удержался, побежал по волнуемому ветром лугу, упал в мягкую шелковую траву и покатился, задыхаясь от восторга...

Санитарный поселок оказался запертым песчаными горами со всех сторон. Песок уже отрезал его от солнца: тут наступил синий вечер, зажигались фонари, бродили среди длинных одноэтажных бараков люди в одинаковых темных робах, прогуливалась вдоль сетчатого забора охрана. Встревоженный солдат замахал руками в ответ на мои расспросы: "Что вы, товарищ, сейчас посещений нет!", позвал старшего, тучного прапорщика с отвислым подбородком. Тот оценил мой приличный, хотя и измученный вид, угрюмо буркнул: "Я их фамилий не знаю, они под номерами все", посмотрел на протянутую свадебную фотографию: "М-да, лицо знакомое... Что, правда - отец ваш?..". Посовещались, оглядываясь на меня.

- Это же 113, бригадир, - заглянул через их плечи низенький солдатик в замызганной пилотке. - Сегодня только с ним ругался.

Мне велели:

- Ждите. На пять минут позовем. А вообще посещения у нас только по воскресеньям с пяти до семи вечера - запомните на будущее.

Я вздохнул с облегчением и стал ждать, бродя под фонарем у деревянной будки КПП. Мелькнула мысль: "Хорошо, хоть не он сбежал. А то где бы я его разыскивал?..". Нельзя сказать, что я волновался. Но чувство какое-то, томительное, неловкое, все же было, и оно не давало мне расслабиться.

- Эй, товарищ! - позвал голос.

Я обернулся, готовя улыбку, и застыл. На меня, держась за сетку ограды, вложив аккуратно пальцы в ячейки этой сетки, смотрел подслеповатыми глазами худой, почти истощенный мужчина лет пятидесяти, узнать в котором человека с фотографии было почти невозможно, настолько он изменился.

- Эрик? - неуверенно сказал он.

- Да, - я подошел, сглатывая сразу пересохшим горлом. - А вы и есть мой отец?

- Ну, можно сказать... - мужчина едва улыбнулся. - А чего ты приехал?

- Познакомиться, - я вдруг спохватился, что не привез ему никакого гостинца, даже плитки шоколада, и почувствовал прилив стыда. - Вы простите, я даже не знал, что вас найду... Не захватил ничего...

- Да ладно, - он переступил с ноги на ногу, глядя на меня почти заискивающе. - А как там мама?

- Мама нормально. Папа мой... ну, я хотел сказать, отчим - он старший дознаватель. Мама тоже в Управлении Дознания работает, в бюро пропусков. В служебном доме живем... Я вот жениться собрался.

- Она здорова? Как она вообще? - отца, похоже, мои дела совсем не волновали. - Он ее не обижает?..

- Да нет, у них любовь - второй раз брак продлили.

- Правда? Вот хорошо... - он облизнул губы. - А... это не она тебя прислала? Нет?.. Она обо мне не спрашивала?

- Не спрашивала.

Человек за оградой сник:

- Ну, понятно... А я уж тут... и письмо послать пробовал, и человека одного попросил ее найти... все без толку.

- Вы ее до сих пор любите?

- До сих пор? - он хмыкнул. - А что, сто лет прошло? Мы разошлись - тебе четыре было. Даже ты еще помнишь, как мы с ней жили. Или не помнишь?.. Я ее всегда буду любить. У нас в роду это у всех, как проклятие... - отец замолчал, морща лоб.

- Что - "это"? - я вдруг почувствовал озноб, словно кто-то обдул меня сзади ледяным воздухом.

- А ты еще не знаешь? - он неожиданно засмеялся, и я уловил в этом смехе неприкрытое злорадство.

- Если вы о женщинах...

- О них, дружок, о ком же еще. Кого любишь - с тем и получается. И больше - ни с кем! Ни-ког-да!.. У тебя ведь то же самое, признавайся! Иначе зачем бы ты приперся? Ты спросить хотел - именно об этом. И я чувствовал, что ты придешь!.. Она бросила меня как раз потому, что я ее любил - слишком любил! Бросила, хотя знала, что я больше ни с кем... что с остальными я вообще не мужик!..

Мне стало холодно и тоскливо. Я слушал его хриплый, неестественный, жалко-торжествующий смех и думал о том, что для этого человека действительно все на свете кончено, раз он - здесь, фактически в тюрьме, хуже которой только Карантин. Он даже не попытался что-то сделать, просто сложил лапки и пошел ко дну. А я теперь, когда знаю, наконец, все - что я сделаю?

- Глеб, послушайте, - я положил свои пальцы поверх его, точно в ячейки сетки. - У меня есть девушка. По вашей логике, раз я не хочу ее - значит, не люблю?

- Да, именно это и значит! - он враз успокоился и посмотрел тоскливо, но руки не убрал. - Знаешь, хорошая проверка чувств. Не ошибешься. Как предохранитель какой-то.

- А может, вы просто внушили это себе?

- Какая разница? Внушил или не внушил - а действует. И у отца моего такое было. Насчет деда не знаю, но думаю, у него тоже. А знаешь, в чем заключается главное гадство? Однолюбы мы все. Хочешь снова полюбить - и не можешь. Ничего не можешь!

- А как-нибудь... я не знаю... тренировкой?

Он снова засмеялся:

- Не повторяй моих ошибок, Эрик. Я пробовал. Разные есть способы... заставить себя это делать. И иногда - получается! Но чувство потом такое, будто тебя взяли и с головы до ног вываляли в грязи. Стоишь под душем и отмыться не можешь, потому что грязь-то не снаружи, милый, а внутри...

- Так все-таки получается? - я ощутил прилив радости и облегчения.

- Да, - вздохнул он. - Если крепко зажмуриться и внушить себе, что ты - с ней. С той, которую любишь. Тогда... в редких случаях... может что-то выйти. Но ты ничего не почувствуешь, кроме... грязи.

- А если у меня еще нет... той?

Он покачал головой:

- Тогда не знаю. Твоя мама была у меня первой - повезло мне, дураку. Шесть лет прожил в счастье. Знаешь, как это много?..

Домой я добрался глубокой ночью, на последнем автобусе, и застал родителей уже спящими. Мной владело тяжелое, угрюмое, какое-то беспросветное настроение, но утром, проснувшись, я увидел расцветающие на солнце облака, услышал далекие фабричные гудки и улыбнулся. Все ерунда. Я пытался представить себе ту, единственную - и видел сквозь утреннее небо бледную девочку, греющую ладошки о ребристую поверхность подъездной батареи, видел синеватые тени под глазами и светлые пряди, выбившиеся из-под платка, видел тонкую вену на детской белой шее... я видел ее, Хилю, и был почти уверен, что люблю. Нежность затопила меня, как свет, и если бы кто-то попытался отнять у меня моего маленького беззащитного человечка, я, наверное, пошел бы на все, чтобы этого не допустить. И наплевать, что поет только душа - это все равно любовь. А мой отец - всего лишь алкоголик, и с чего я вообще взял, что слова его - правда?..

А буквально через несколько дней Хиля вежливо выставила меня из своей прихожей, и, вернувшись в квартиру, ставшую вдруг огромной и гулкой, я заплакал.

Наверное, это был бы конец - если бы наутро я не узнал, что ее изнасиловали.

* * *

Чиновница улыбалась, и в этот момент она была просто женщиной, у которой вдруг отлегло от сердца и поднялось настроение. Я так ее и запомнил - улыбающейся, светлой, доброй. Минуты три оставалось до полуночи и до жуткого, исковерканного мгновения, когда...

Мы вышли в синюю морозную ночь, и Полина, раскрасневшаяся, смешная, ухватилась за мою руку:

- Ой, Эрик!.. Скользко как!

Скользко было не более, чем час назад, но ноги ее отказывались слушаться, и, наверное, тротуар сам куда-то плыл под ними.

Мороз усилился, мы дышали густым белым паром, а над нами, над городом, сияли иголочки холодных зимних звезд. Я перехватил сверток, который, казалось, стал теперь заметно тяжелее. Что там все-таки?.. Неуловимая какая-то вещь, может, даже ценная.

Человек с портфелем уже покинул свое место и шагал нам навстречу, к гостеприимным дверям кафе. Вблизи он оказался почти стариком с тонким, будто насквозь просвеченным лицом и быстрыми внимательными глазами.

- Простите, вы не подскажете мне время? - точно на середине проспекта мы встретились, и человек тронул меня за рукав.

Я полез искать часы, задрал рукав, тупо поглядел на свое запястье. Ах да, часов нет. Забыл. Такое случается со мной нечасто, но все же случается.

- Что, время? - Трубин рассеянно сунул руку в карман, досадливо улыбнулся. - И у меня нет. Закон подлости! - он засмеялся, весело посмотрел на незнакомца. - Мы выходили, было около двенадцати. Может, без пяти...

- Да? - незнакомец чуть встрепенулся и машинально закрутил на весу левой кистью, вытряхивая из рукава пальто браслет с часами. - Хоть поставлю... Отставать вдруг начали, представляете?.. Пятнадцать лет шли секунда в секунду, и вдруг сегодня...

- Боже мой, до скольких же работает это кафе? - Полина, сытая, веселая, висла на мне и глупо улыбалась.

- До утра, деточка, - мягко сказал человек с портфелем.

Машин не было ни одной, и мы стояли кучкой на узком газоне, разделяющем проспект надвое. Летом этот газон зеленый, на нем высаживают траву и красные маки, но зимой он - всего лишь островок заледеневшей, каменной земли, неотличимый по твердости от асфальта.

На секунду я увидел нас со стороны: трое мужчин, двое из которых немолодые и солидные, а один - молодой и одноглазый, и просто одетая девчонка. Все четверо - кружком вокруг символической оси, и не только они, но и темные громады домов с разбросанными по фасадам оранжевыми окнами, и фонари, и звездное небо, и маленькая луна...

...А потом, неожиданно, жестоко в своей неожиданности - я один. Небо на месте, но почему-то прямо перед глазами, не нужно задирать голову, чтобы его увидеть, и летит к нему медленно-медленно, даже величественно, простая деревянная дверь с какой-то белеющей в темноте табличкой...

Такое растяжение времени можно объяснить, но в тот момент я совершенно ничего не понял и ни о чем не подумал, потому что кафе, из которого мы только что вышли, больше не существовало - не помню ничего, кроме двух картинок, первой и последней, но ведь был же взрыв - и я его не услышал. Кафе брызнуло во все стороны острыми кирпичами, стеклами, рваной арматурой, кусками дерева, мелкими осколками посуды, похожими на выбитые зубы, и все это сыпалось, сыпалось дождем на меня, лежащего, а потом вокруг взвыло, загрохотало - я обрел слух и сразу закричал.

Не верьте людям, которые говорят: я видел взрыв. Может быть, на войне это и возможно, но в обыденной жизни, в мирном городе, ночью, когда вдруг взлетает на воздух обычное, заурядное кафе, взрывная волна хватает тебя и швыряет об асфальт гораздо раньше, чем сработают твои зрительные нервы. Я помню, что как раз пытался разглядеть в освещенном окне улыбающееся лицо той женщины - то есть, смотрел-то в нужную сторону. Но вот с в и д е т е л е м взрыва так и не стал.

Я оказался его жертвой. Где-то в мертвом, полном лишь падающих предметов воздухе, в нескольких сантиметрах от меня, раздался тоненький стон, сразу заглушивший грохот: "Ма-ма...".

- Полина!.. - я попытался сесть, но смог лишь повернуть голову и сразу застыл от испуга.

Через проспект, в безопасной дали от моего тела, было светло и жарко, там разгорался нестерпимый огненный день с черными тенями от каждого камешка, рваная рана в стене высокого кирпичного здания выплевывала сгустки ослепительного огня, а с неба все падало, падало что-то, и лежали люди - Полина рядом со мной, раскинув руки, Трубин у фонарного столба, скорчившись, и в отдалении, больше похожий на набитое трухой пальто - человек с портфелем. Правда, портфеля не было, как не было и моего злосчастного свертка.

- Полина! - я дотянулся до безжизненной руки девушки и сжал ее пальцы. - Ты живая? Полина! Поверни голову!..

Она послушалась, и я увидел в пляшущем свете пожара ее белое лицо с черными дырами глаз:

- Эрик... ноги мои...

Трубин тоже зашевелился, сел, обхватил руками голову. Неподвижным оставался только незнакомец, и я почему-то подумал, что он мертв, слишком уж неестественной выглядела его поза, странно вывернутая, будто у куклы.

Со всех сторон к нам уже бежали черные фигурки, кто-то кричал, что надо найти телефон и вызвать пожарную команду, появился постовой и принялся заливисто свистеть, в домах светились уже все окна, и из них выглядывали люди - сотни людей. Я поднялся на четвереньки, подполз к Полине:

- Что - ноги? Ты сесть можешь?

Она пошевелилась, оперлась на локти, скорчила гримасу:

- Нет, не могу... по-моему, ноги... может, сломаны?..

Сквозь юбку и чулки я быстро ощупал ее кости, но они казались целыми. Полина стонала.

К нам, оскальзываясь, подбежал молодой парень в телогрейке, упал с размаху на одно колено, схватил меня за руку:

- Вы - пострадавшие? Сейчас. Мы уже позвонили.

- Помогите девушку перенести, - я с трудом поднялся на ноги, не удержал равновесия, ухватился за его плечо. - Черт...

- Да-да, - он с готовностью поднялся и крепко взял меня под руку. - Держитесь... сейчас мы вас... минутку...

- Я сломала ноги? - жалобно сказала Полина.

- Похоже, нет, - я стоял, чувствуя, как мир вертится вокруг меня все быстрее и быстрее.

На проспект вылетела "скорая помощь", пронеслась, вертя синей мигалкой, мимо взбудораженных домов, и с визгом затормозила на нашей стороне. Мой спаситель замахал руками, и через минуту нас уже грузили. Носилки были только одни, на них уложили Полину, которая все повторяла свой вопрос:

- Я сломала ноги? Понимаете, не чувствую. Совсем. Как будто их нет... - она затряслась от плача, размазывая по лицу грязные слезы.

Седенький врач покачал головой и посмотрел на меня, уже сидящего на полу машины, на сложенном сухом брезенте:

- Вы ее трогали? Поднимали?

- Нет.

- Возможно, поврежден позвоночник. А что у вас с глазом? Уже оказали помощь?

- Да нет, это раньше, - я тронул повязку и снял с нее приставший осколок стекла. - Просто невезучий день.

Привели согнутого Трубина, он смеялся, охал, тряс каким-то темным лоскутом.

- Вы как? - я помог ему сесть рядом на пол. - Целы?

- Вот что осталось от вашего одеяла, - он помахал тряпицей перед моим лицом, и я понял, что это - клок обгоревшей по краям коричневой оберточной бумаги.

Полина лежала на носилках, закрыв глаза.

- Что у нее? - тихо спросил Трубин. Он совершенно протрезвел и смотрел широко и испуганно.

- Не знаю. Ног не ощущает... А насчет одеяла - да и черт с ним. Таскать меньше.

Санитар заглянул к нам, держась за створки двери: