Белые Мыши на Белом Снегу

В каком-то фильме я видел подобную сценку: человек лезет по трубе вверх, устает, почти срывается, и вдруг одна скоба выскакивает из стены - и все, привет, распластанный труп. На самом деле это оказалось легче, чем я думал, нагрузка на руки приходилась не смертельная - а может, мне просто побыстрее хотелось на свободу. Я лез, глядя только на лампочку, словно она была магнитом, и думал только о ней: вот доберусь и отдохну. Пару раз на моем пути попадались такие же боковые ветви, как та, из которой я сюда попал, но сил на то, чтобы слазить туда и поискать открытый люк, у меня уже не осталось. Да и откуда тут открытые люки?..

Лампочка. Дальше, наверху, еще одна, но за таким толстым кольцом мрака, что об этом не хочется думать. Руки начали уставать, я подул сначала на одну, потом на другую ладонь, потряс ими по очереди в воздухе, постоял неподвижно. Легче не стало. И я полез дальше.

"Отец" не раз говорил мне: "Желания исполняются, Эрик. Если ты чего-то очень хочешь, просто больше всего на свете, ты это сможешь. Потом сам удивишься, потому что это будет очень трудно, почти невероятно. Но в процессе, когда ничто извне не влезет в твой мозг, ты будешь думать только о победе - и победишь". Любил мой "папа" красивые слова.

Мне казалось, что я не поднимаюсь вертикально, а беспомощно вишу на этих скобах над пропастью. Руки ныли так, что порой я начинал стонать сквозь зубы и подбадривать самого себя вслух, как делал иногда в детстве: "Ну, Эрик, ну, давай, милый, хороший, ну, еще капельку!". Голос мой звучал хрипло и одновременно гулко в трубе.

Вторая лампочка. До третьей я добраться уже не надеялся, для меня, не спавшего сутки, раненого, это было чересчур. Но, задрав голову, третьей лампочки я не увидел - метрах в пятнадцати надо мной нависал потолок. Вот и приехали...

Был момент, когда я почувствовал злое отчаяние и заплакал, ткнувшись лбом в холодную скобу и вытирая слезы о свитер на плече. Все можно пережить, кроме бесплодности своих усилий.

Тут хочется сказать: я подумал о судьбах людей, от меня зависящих, и волевым усилием заставил себя подниматься дальше, чтобы проверить, потолок там или нет. На самом же деле никакие люди даже не пришли мне в голову, просто я панически испугался навсегда остаться в этой чертовой трубе, и это собрало во мне остатки сил.

Конечно же - никакого потолка наверху и не было, просто труба изгибалась под прямым углом и дальше шла, словно по заказу, горизонтально. Я втянулся в нее, лег и долго отходил, охлаждая о металл горящие ладони. Мне казалось - я в самолете, лечу, лежа где-нибудь в грузовом отсеке, и слушаю шум винтов, а внизу плывет сумрачная вечерняя земля с огоньками городов и поселков, с широкими асфальтовыми шоссе, гаражами, вышками, заводскими трубами, двориками... И так хорошо мне, спокойно, ни о чем не думается, голова светлая и пустая.

Потом я встал и, согнувшись в три погибели, потащился дальше в полнейшей темноте, шаря руками по стенкам. Шаги мои создавали слабое эхо, я слушал этот единственный звук и вдруг остановился - подо мной разговаривали!

Их было двое, и говорили они достаточно громко, словно не боясь, что их могут услышать. Я испуганно залег, прижимая ухо к ледяному металлу.

- ... и здесь, и там, и везде - эти дебилы в пижамах! - почти плаксиво пожаловался один. - Представляешь, мужики, бабы - все под одну гребенку. Я одного спрашиваю: где здесь выход? А он мычит, как обдолбанный...

- Это больные, - авторитетно отозвался второй. - Я же с самого начала говорил: дальше надо ехать! Что мы тут забыли, в психушке?

- Да откуда ж я знал, что станция - в психушке?! - возмутился плаксивый.

- А что, место хорошее! - густо захохотал его собеседник. - Интересно, травы у них нет? Может, спросить?..

- Иди ты со своей травой!..

- Ладно, не бухти. В город выйти надо, а козлы эти - на всех дверях. Что они, как с цепи сорвались? Я говорю: идите, вы свободны! А они, представляешь: мы не можем, мы лечимся! Идиоты... Ну, правда, нашлись тут ребята, не у всех крыша съехала.

- Я бы уж вернулся. Надоело. Толку никакого, они же ни хрена не понимают, им одно талдычишь, они тебе - другое... совки чертовы...

Я почти ничего не понимал из этого разговора. Ну, выпустили больных - об этом я слышал. А что за трава? Кто такие "совки"? И при чем тут какая-то станция?

И тут меня озарило - я понял, при чем...

Но времени не было - я пополз дальше, едва подавив в себе желание громко постучать и, пользуясь своей недосягаемостью, крикнуть: "Ау, я вас слышу!".

Они все еще говорили, но расстояние растворило и сделало неразличимыми их голоса. Труба вела меня к двери - я уже видел ее, приоткрытую в слабый свет, на выложенную кафелем площадку, к долгожданной запасной лестнице. Там был воздух, там можно было встать во весь рост, потянуться, подышать...

Миг - и я вырвался, хрипло кашляя и почти не думая о том, что предстоит еще подниматься на смертельно уставших ногах, искать наверху неведомый центральный пост, сталкиваться, возможно, с посторонними. Главное - свобода. Вот уж не думал, что страдаю клаустрофобией...

Лестница была пуста. Овальная дверца, через которую я вылез из трубы, висела на искореженных петлях, замок был совсем недавно взломан - я увидел царапины, обнажающие беловатый металл, следы то ли лома, то ли топора. Выходит, кто-то мне помог, сам того не зная. Ну и спасибо.

Не буду описывать подъем, хотя и его можно было бы заснять для истории. Человек, у которого все тело ноет от усталости, а глаза (в моем случае - глаз) слипаются от жестокого недосыпа, производит впечатление пьяного - и вот так, пьяно шатаясь, я карабкался вверх, перебирая руками по перилам и вполуха прислушиваясь, не несет ли кого-нибудь по мою душу. На первый взгляд лестница казалась бесконечной, но постепенно глухой шум, доносящийся откуда-то сверху, начал распадаться на голоса и выстрелы, и я понял, что поверхность близка.

От усталости мне даже не было страшно - я просто ничего не чувствовал. Ну, убьют. Подумаешь, важность какая. Зато можно будет лечь и больше не подниматься...

Все на свете рано или поздно кончается, и мой путь наверх кончился тоже. Последний пролет, засыпанные сверкающими осколками ступеньки, стандартная зеленая дверь с зеркально вывернутой надписью "Запасной выход" на остатках стекла, кровавые отпечатки пальцев на никелированной ручке, круглые капли крови на полу (бедняга, похоже, здорово порезался), знакомый коридор первого этажа - и я окунулся в кошмар.

То, что творилось наверху, потрясло меня более всего, виденного за тридцать два года моей жизни - а видел я немало. Все мои прошлые впечатления, все беды, радости, сюрпризы, моменты отчаяния - все вдруг провалилось в бездонный колодец, а сверху, на крышку этого колодца, уселся самодовольный ужас и скорчил мне гримасу...

Мертвый - безнадежно мертвый, белый, исковерканный человек в медицинском халате поверх серого костюма лежал, беспомощно раскинув руки, поперек ковровой дорожки, а чуть дальше, в распахнутых дверях кабинета, скорчился еще один - живой, но умирающий, с огромной зияющей раной над правым ухом, кровь из которой залила пол огромной маслянистой лужей. Я бросился к нему, инстинктивно, но увидел, что в самом кабинете, в разных позах, застыли еще трое, среди них - та красивая женщина в розовом свитере, которую я встретил в самый первый миг на этой территории. Здесь же был и гладкий Феликс, он тормошил, всхлипывая, женщину за плечо, словно не видя ее обескровленного лица с открытыми, расширенными до предела глазами... Я ушел - ничем нельзя было им помочь.

Все вокруг меня было взломано, перебито - даже цветные репродукции на стенах скалились раскрошенным стеклом. Растоптанные листья фикусов, поваленные стулья, вывороченные из столов горы документов, по которым уже пробежались чьи-то грязные подошвы, оторванные телефонные трубки и куски аппаратов, чернильницы (возле каждой, на полу, черно-фиолетовая лужица), карандаши, россыпи скрепок - все говорило о битве, которая кипела в этом здании час или два назад, но все уже кончилось - теперь вопли и стрельба доносились с улицы.

Я не прятался - смысл?.. Кому суждено быть повешенным, тот не утонет. В голове вертелось лишь главное: Мила выглядывала на центральном посту в окно, значит, этот пост находится на поверхности, вероятно, на первом этаже. Надо просто заглядывать во все двери, я догадаюсь, если найду, я просто почувствую...

Новый приступ тошного страха: четыре женщины в разгромленном машбюро, и все - лицами в клавиатуры машинок, руки - на коленях, всем стреляли в затылок, не дав подняться. Медицинский пункт: седенький доктор с добрым, как в детской книжке с картинками, лицом лежит среди своих белых сверкающих шкафчиков и неподвижно смотрит в потолок, и тут - ни одного целого стекла, словно неведомые мне вандалы получали удовольствие от смертного стеклянного звона. Приглядевшись, я понял: они что-то искали, по полу раскиданы лекарства, шприцы, ватные шарики, разлита зеленка, попахивает нашатырем.

Холодно: побиты окна, в коридорах гуляет сквозняк, вымораживая аквариумы с рыбками, цветы на подоконниках, стаканы с недопитым чаем...

Как странно: начинает светать. Я огляделся в поисках часов и наткнулся взглядом на "План эвакуации сотрудников при пожаре", аккуратно начерченный на ватмане и забранный под стекло - единственно целое. Мелкими буквами, каллиграфическим почерком, каждая комната была названа там по имени, и нужный мне центральный пост - тоже, он располагался в правом крыле здания, в комнате номер семь.

Центральный вестибюль. Никого, лишь в двери стеклянные видно: несколько человек в коричневых робах прямо на снегу избивают охранника, молча, без криков, словно в немом кино. Не кричит и он, лишь закрывает от ударов голову и пытается встать, но его вновь валят с ног и продолжают бить, не оглядываясь по сторонам...

- Эй! - крикнул кто-то.

Я обернулся. Ко мне настороженно, как-то по-крысиному бочком, приближался сутуловатый густобровый мужчина в черной кожаной куртке и знакомых уже синих штанах наподобие шоферских, с вытертыми коленками. Он держал монтировку, потряхивая ею, словно примерялся для удара, и смотрел на меня, как на странную зверушку, некстати вынырнувшую из норы прямо перед охотником.

- Не надо этого делать, - попросил я и удивился, до чего уравновешенно звучит мой голос. - Я вас не трогал - и вы меня не трогайте.

- Ты из этих, из начальства? - вкрадчиво спросил он, сверкая глазами.

- Конечно, нет, - я на полшага отступил от него, не отрывая взгляда от монтировки. - Я, скорее, пациент - меня привезли... на тестирование.

- Ах, пациент... - разочарованно, как мне показалось, протянул он. - А чего ж ты тогда не в пижаме?

- Так я же говорю - только привезли. Ночью. А тут - вся эта беготня...

Мужчина выпрямился и опустил-таки свое оружие:

- Беготня - это да. С ума прямо посходили... А я и смотрю - не похож ты на начальника. За что взяли-то?

- За аморалку! - быстро ответил я первое, что пришло в голову.

Он радостно хохотнул:

- Ну, это я понимаю! У вас тут все шиворот-навыворот, нормальные вещи аморалкой обозвали. Что ж нам, мужикам, и жить теперь нельзя? В узел прикажете завязать? - он снова хохотнул. - Ладно. Теперь ты уже не пациент, нету ваших докторов, можешь шагать к своей... аморалке.

- Спасибо, - я попытался улыбнуться, но вышло криво и неискренне.

Он развернулся и, напевая, двинулся к выходу, по пути грохнув монтировкой по голове какой-то гипсовой скульптуры, стоящей у дверей.

И тут я услышал визг - он многократно отразился от коридорных стен, прозвенел по потолку, ударив в каждый светильник, и угас. А уже бежал туда, потому что визжала женщина (Мила?), и она была в опасности.

Опять хочется написать: я, такой-сякой, счел своим долгом защитить слабого, пусть даже ценой своей жизни. Чушь. Это был инстинкт, прочно сидящий где-то в крови, и умирать я совсем не собирался - просто несся, на бегу прикидывая, что бы использовать в качестве оружия. Драться я не умею, руку поднять на человека не могу, да и бесполезно - у меня нет никакой мускулатуры, свалить меня легче легкого. Смешно мужчине гордиться своей слабостью, да я и не горжусь - констатирую печальный факт.

На глаза мне попалась разбитая настольная лампа, знаете, из этих, конторских, на длинной металлической ноге. Я чуть не наступил на нее у покинутого стола дежурного, за две двери от комнаты номер семь - именно оттуда доносились крики. Схватил, прижал провод ногой, дернул - вот и оружие.

Кричала Мила - я угадал. Ладонями изо всех сил упираясь в боковины металлического шкафчика, в котором сидела, она ногами, обутыми в грубые мужские ботинки, отчаянно пыталась отбиться от рослого, нагло похохатывающего парня, а тот, словно играя с ней, все тыкался, отскакивал, снова нападал. Было в этом что-то сюрреалистическое, кошмарное, болезненно неправильное: он бросается на нее, как кошка на мышь, ловчит, забавляется, тянет время, а она - мужественная мышка - борется за жизнь до последнего, и нет у нее шансов, только отсрочка, а дальше - ужас.

- Мила! - крикнул я, забыв на секунду о том, что собирался сделать. Мне просто хотелось услышать ее голос, понять, что она не сошла с ума от этой дикой игры, убедиться, что она меня помнит.

- Эрик!.. - она увидела, узнала и вдруг - чудо! - стала сильнее нападающего кота: не дав ему обернуться и броситься на меня, с силой лягнула обеими ногами в живот. Потеряла равновесие, грохнулась, взвыв от боли, но я был уже рядом и впервые (клянусь, действительно впервые!) ударил человека, без всякой жалости, без опаски, почти с удовольствием. По голове. Брызнувшей осколками настольной лампой, красиво, как в художественном фильме про сыщиков и бандитов, и так сильно, что удар причинил боль моим рукам и согнул металлическую шею лампы почти под прямым углом. Пальцы мои разжались, и я закричал бы - в другой ситуации.

Все это было, как в кино: подвал, шахта, чужой разговор в комнате под трубой, лестница, а теперь вот это - странная неравная схватка среди неработающих телефонов и порванных проводов... Неравная - потому что парень повалился без чувств прямо мне под ноги, а Мила, из шкафа, словно мифическое божество в современном антураже, всей тяжестью своего тела наступила на его затылок, заставив там что-то хрустнуть.

- Перестань! - я вытащил ее на свет, и сразу же - она обмякла, заплакала, запричитала детским голоском, поймала мою руку, сжала ее, все громче рыдая от пережитого.

- Ну, ну, - я неловко погладил ее встрепанные, словно стоящие дыбом волосы, вытер ладонью слезы со щек, - все хорошо, ну, перестань, я успокаивать совсем не умею... Знаешь - а девочка ведь нашлась! Я ее у тебя в комнате закрыл, не тащить же с собой, верно?..

- Серьезно?! - Мила моментально перестала плакать. - Да, Эрик, нашел? Ты нашел? С ней все в порядке?..

- В полном, - заверил я. - Ее в электрощитовой заперли. Случайно, наверное. Сейчас сама увидишь. Нам надо вниз.

Она постояла, глядя на меня со смесью счастья и тоски:

- Не могу, Эрик. А папа?

Я огляделся:

- Ладно. Я его приведу. Не знаешь, войска прибыли?

- Конечно. Но тут - двенадцать тысяч больных. Нельзя сбрасывать бомбы. Прислушайся...

Снаружи стреляли.

- Они, кажется, пытаются пробиться к зданию, - сказала Мила. - Я не знаю. В окно почти ничего не видно... Кажется: больные их не пускают. Не хотят обратно в блоки. Можно, в общем-то, понять. Но нам не легче... мы-то здесь при чем?..

- Я найду Трубина, - пообещал я. - Видишь, тебя же нашел. Ты сможешь сама спуститься к дочери? Ты знаешь, как попасть в подвал не... не по трубе?

Она подняла брови:

- Какая труба? Лестница же есть.

- Тогда пойдем, - я покусал губу от досады. - А я по трубе лез - жуть, что такое.

В коридоре мне вдруг захотелось закрыть ладонью ее глаза, чтобы не видела трупов. Как ребенку - закрыть, оградить от страшного. Но я боялся прикоснуться, словно меня могло ударить током, и мы шли рядом, сохраняя сантиметр дистанции - ровно один спасительный сантиметр. Не могу этого объяснить, не понимаю, что нашло. Должна была сроднить опасность, а получилось наоборот, и я мучился томительной невозможностью ее тронуть - притом, что, несмотря на страшную усталость и бессонницу, все сильнее этого хотел.

- Эрик, - у дверей запасного выхода Мила повернулась ко мне, шатко приблизилась, и я замер, совершенно уверенный, что она хочет меня поцеловать в благодарность. - Эрик, папа может быть во втором секторе. Это наверху, где зал заседаний. Ты обещаешь, что его приведешь?..

- Нет, не обещаю. Ты понимаешь - здесь сейчас все возможно...

- Но ты обещаешь, что постараешься? - она настойчиво заглянула в мой (наверное, красный и мутный от усталости) глаз.

- Вот это - обещаю, - я улыбнулся. - Иди, там ведь ребенок - один. Можешь себе представить, как это - в четыре года сидеть в запертой комнате, не зная, где мать? На, - я протянул ей ключ с биркой "307", - сиди и жди. В любом случае я приду. Надеюсь, что с твоим отцом.

Мила осторожно просочилась сквозь выбитое дверное стекло, встала изнутри, глядя на меня нежно и грустно:

- Знаешь, что? Спасибо. Я не ожидала. Он... он хотел, похоже, меня изнасиловать, а не убить, но не знаю, что хуже. Спасибо, мой хороший. Ты настоящий мужчина.

Я кивнул и, сколько мог, проводил ее взглядом - на один пролет вниз. Потом повернулся к двери спиной, глубоко вздохнул и неожиданно для себя засмеялся.

Мне вспомнилось, как я - физически - стал мужчиной, и было это даже не столько смешно, сколько просто несерьезно по сравнению с долгой ночью, которая все никак не кончалась...

* * *

Странная все-таки штука - человеческая душа. Я перестал горевать о родителях, они словно ушли, взявшись за руки, в параллельный мир, и совсем другие вещи стали волновать меня, их сына.

Гладкие таблетки - я глотал их автоматически, трижды в день перед едой, почти не думая о том, какие изменения в моем теле вызывают эти крохотные капельки неизвестного мне вещества. А изменения были, и заметила их Хиля.

- Что ты принимаешь? - темным осенним утром она, сонная, чуть отстранилась от меня под одеялом, протянула руку и включила ночник. - Эрик, ты ничего такого сейчас не чувствуешь?

Я - чувствовал, но ощущение это было скорее неприятным, дискомфортным, мешающим.

Хиля осторожно откинула одеяло:

- У тебя третье утро так. Раньше не было.

- Раньше я не был мужчиной.

- А теперь? - он смотрела темными, почти испуганными глазами.

- Ну, теперь, наверное... - я не знал, что ей сказать. Дискомфорт пропал, вместе с ним исчезло и то, что пугало Хилю - все стало по-прежнему. Странно - меня не смущало, что она видела э т о. Наоборот, я скорее гордился.

- М-да. А зачем, Эрик?

- Зиманский сказал, что у меня не хватает тестостерона. Это он дал мне таблетки.

- Я догадалась. Но зачем, зачем? Ему-то какая разница?

- Хиля, если тебе это сейчас не нужно, значит, ничего и не будет. Но я должен стать... полноценным, просто так, для себя.

Она сердито посмотрела на меня:

- Ты всегда был полноценным. Неужели ты думаешь, что без... этого ты не был человеком?

- Человеком - да, но...

- Какое "но"? Главное - быть человеком, Эрик.

В тот день, собираясь на службу, я не мог отделаться от странного ощущения, что Хиля меня боится. Я и сам себя опасался.

Вечером зашел Зиманский с толстым кремовым тортом, украшенным затейливыми розами. Такие торты продавались в центральном гастрономе по специальному праздничному талону.

- Что, действует? - еще в прихожей он заметил мой тревожно бегающий взгляд и заулыбался. - Вот и отлично. А я тут... в общем, у меня день рождения, если вы не против.

Из кухни на голоса выглянула Хиля в домашнем платье и фартуке, с забранными под белую косынку волосами:

- Что ты сказал?

- День рождения. Я специально не говорил до сегодняшнего дня, чтобы вы с подарком не суетились. Давайте просто посидим, чайку попьем?

Длинный прорезиненный плащ, в котором он пришел, скрывал, оказывается, новенький серый костюм из дорогой шерсти.

- И в должности повысили, - объяснил Зиманский, снимая галоши и уверенно проходя в комнату. - Теперь я старший инспектор, начальник маленького отдела. Трое подчиненных, и все - девушки.

- Ну, может, семью хоть создашь, - Хиля поставила его торт на середину стола. - А то лет тебе сколько, и все один.

- Сколько? Всего-то тридцать четыре, - Зиманский засмеялся, заметив ее удивление. - Ну да, выгляжу моложе. Стараюсь быть в форме.

- Сам-то случайно таблеток не пьешь? - Хиля прищурилась.

- Да нет, мне без надобности. Я - человек до отвращения здоровый, у нас больных не держат.

Я еще не знал, что именно в тот день - день рождения моего друга - все рухнет в нашей жизни, превратится в пепел, а потом, возродившись, покатится по совершенно иному пути. Я не знал еще, что перейду ночью в параллельный мир, но не в тот, куда ушли мои родители, а еще в какой-то, неуютный и странный, и не буду в нем счастлив.

Все было хорошо - пока хорошо. Но грозная перемена уже стояла за дверью в гулком подъезде, готовая войти без стука в нашу нарядную квартирку, еще не обжитую, но раскрашенную, как цветами, узорами наших надежд на будущее...

Наверное, я все-таки это почувствовал - сейчас и не помню. Возможно, память просто дорисовывает несуществующие детали к той далекой, размытой цветной картинке. Но на секунду мне показалось: что-то случится. Хиля протянула тонкую руку за заварочным чайником, весело болтая с Зиманским, и меня кольнуло в самое сердце: какая же она красивая, какая чистая, невесомая, нереальная, и все-таки что-то случится, что-то изменится, и очень скоро...

Утром, в автобусе я, помню, снова думал о нашем ребенке и пришел к окончательной мысли, что это будет девочка. Даже имя ей придумал - Елена. Она будет похожей на Хилю в детстве, такой же тоненькой, слабенькой, бесцветной, и я буду беречь ее от любого сквозняка. Никаких детских садов, пусть мать сидит с ней дома. Никаких гулянок допоздна, игр на холодном ветру, чумазых мальчишек, норовящих дернуть за косу. Она будет много читать, ходить с нами в театры, я накуплю ей игрушек - пусть мирно возится с ними в уголке, под присмотром Хили.

И вдруг - в тот момент, когда моя жена потянулась за чайником - меня словно окатила ледяной водой странная, нелогичная мысль: никакого ребенка не будет. Тестостерон тут ни при чем, просто не будет ребенка, и все.

Потом мысль улетучилась, я включился в разговор, попробовал сладкое, с синтетическим привкусом, вино, принесенное Зиманским, почувствовал головокружение, но выпил еще, и еще. Все отодвинулось, как при болезни, смягчилось, стало нечетким и теплым, плывущим мимо меня, как облака.

- Эрик, тебе уже хватит, - Хиля ласково провела ладошкой по моей спине, и это прикосновение вдруг мощно отозвалось у меня внутри, вызвав долгое, жгучее, сводящее с ума эхо.

- Только мать сошла с крылечка, - сказали за меня мои губы, - Лена села перед печкой, в щелку красную глядит, а огонь поет, гудит... - я улыбнулся.

- Какая Лена? - удивилась Хиля.

- Лена? Неважно. Это просто детское стихотворение. Я бы хотел - если у нас будет дочь - назвать ее Леной. Ты не против?

- Лучше бы мальчика, - моя жена пожала плечами. - Хотя - это же как получится. И еще не скоро будет.

- Почему не скоро? Давай - скоро. Дадут квартиру побольше, - я попытался обнять Хилю, но руки сделались тяжелыми. - А чего тянуть?

Зиманский усмехнулся:

- А правда, Хиля! Я вам хорошую коляску подарю. Могу даже няню найти, если надо.

- Что это вы вдруг? - Хиля обвела нас взглядом. - Ну, Эрик-то пьяный, а ты, Егор? Сам недавно говорил, что дети - это слишком сложно.

- Так то - для меня, - он для убедительности ткнул себя в живот пальцем, - а ты прирожденная мать. Есть женщины двух типов: матери и любовницы. Так вот, ты - именно мать, в лучшем смысле слова.

- Не знаю, - Хиля неуверенно поглядела в мою сторону.

А мне вдруг захотелось, чтобы Зиманский ушел. Это было неожиданно и никак не связано с моим к нему отношением, просто все мое существо умоляло оставить нас с Хилей вдвоем - и немедленно. Но как было сказать об этом человеку, который в свой день рождения пришел к единственным друзьям, потому что ему совсем не к кому больше пойти? И я стиснул зубы.

Он уже что-то рассказывал, весело жестикулируя.

- ... а потом пришел новый директор и начал водить нас строем. В цех - строем, на обед - строем, прямо как в армии. И что это ему в голову стукнуло? А я вообще толпы не люблю, натура у меня такая эгоистичная. Ну, и сказал ему: мол, товарищ директор, вы неправы. Крику было! Если бы не тот инспектор, что меня с завода вытащил, сидеть бы мне на конвейере до скончания веков!.. Там, понимаешь, как дело было. Стою, работаю. Инспектор по цеху бродит, толстенький такой, маленький, на фоне станков - просто лилипут. Подходит ко мне: "Ну-с, и какой процент выработки сегодня? Сколько брака?". Он думал, я сейчас мямлить буду или в бумажки полезу, а я ему - так-то и так-то, товарищ инспектор, столько-то деталей, это на столько-то процентов больше, чем вчера, и столько-то процентов брака. Он не поверил, в ОТК побежал, а там ему - на, вот тебе циферки! И сошлось. Он обратно прибежал, бумагами трясет, спрашивает с такой подначкой: "А вчера сколько выработки было? А за весь прошлый месяц? А брака сколько?.. А сколько на заводе рабочих? Кого больше, мужчин или женщин? А по разрядам?..". Уже и не знал, что спросить. Вижу - мозги у него плавятся. Целый час меня экзаменовал, аж вспотел, бедный. Мне-то что, смена моя идет, стою, болтаю. А через неделю - вызов в Управление статистики, на проверку памяти. Вот так я из рабочей спецовки и вылез.

- Как здорово! - Хиля слушала его, подперев кулаком щеку.

- Да ладно - здорово. Это же не врожденное качество, это тренировкой достигается. У меня работа такая - без памяти нельзя. Знаешь, что такое мнемоника?

- Слышала где-то...

- Ну, смотри. Допустим, мне надо запомнить номер твоей социальной карточки. Какой у тебя номер?

- Я так не помню... - Хиля взяла с секретера свою сумку, достала карточку, раскрыла на первой странице, - Вот, 399150033.

- Ну, это-то просто. Хотя, для примера тоже можно. У меня все цифры имеют цвет. Тройка - розовая, девятка - коричневая, единица - серая, пятерка - желтая, ноль - голубой. И представляешь себе, допустим, букет цветов. Или кубики.

- А-а, вон оно как... - Хиля убрала карточку и покачала головой.

- 399150033? - Зиманский улыбнулся.

- А ты молодец. И что, все числа так запоминаешь? Без ошибки?

- Первое-то время было тяжело, но теперь - автоматом. Этому любой может научиться. И ты можешь. Самое трудное - расширить свою память, на ячейки ее поделить, упорядочить. Как пчелиные соты. Как компьютер.

- Как - что? Последнее слово?

- Ничего, не обращай внимания.

- Слушай, рассказал бы хоть! - Хиля сдвинула брови. - А то все какие-то слова у тебя вылетают, одно другого непонятнее. Ты забываешь, а у меня в голове они потом сидят, как занозы!

- Хиля, ну зачем тебе знать, что такое компьютер? Если я скажу: "счетная машина" - это будет неправильно. Скажу: "устройство для игры" - тоже неправильно. Компьютер - для всего, на нем даже стихи можно сочинять и картины рисовать, но без знания принципа эта информация для тебя - пустой набор слов.

- Это тоже там, в другом мире?

- Ну, естественно.

- Привези нам компьютер, - Хиля лукаво склонила голову. - Сколько он стоит?

- По-разному, - Зиманский заулыбался. - Ишь ты какая - привези!.. Не могу. Вот уже чего мне категорически нельзя, так это тащить сюда компьютеры. Сразу по голове надают и заменят без разговоров.

- Ты так боишься этой замены? Что, расстреляют тебя там?

Они играли фразами, как мячиками, а я сидел, мучительно пытаясь слушать и вникать, но внутри у меня неумолимо нарастало ощущение, что эти двое просто тянут время, не желая расставаться. Им вместе интересно. А то, что я хочу побыть наедине с собственной женой, никого, кажется, не волнует.

- Ладно, а другое можешь сказать? - Хиля была слегка пьяна, но выглядела при этом необычайно привлекательно.

- Смотря что. Несекретное - могу.

- У вас есть Моральный кодекс?

- Только рок-группа с таким названием.

- А Семейный?

- Что-то похожее есть, но у нас другое законодательство. Брак, например, заключается пожизненно.

- Да ну, ерунда какая! А если люди характерами не сойдутся?

- Тогда они идут и разводятся. Расторгают брак. Вступили - не понравилось - вышли обратно.

Хиля захохотала:

- Извращение! Я представляю, сколько у вас трагедий на этой почве! И что, в социальной карточке у вас графа специальная есть: "развод брака"?

- Наша социальная карточка называется "паспорт" и выглядит совсем по-другому. Жалко, у меня с собой нет, а то бы показал.

- Паспорт? Я знаю - есть технический паспорт на радиоприемник. Но на человека?.. - Хиля вытерла набежавшие слезы.

- Тебя еще потрясти? У нас статуса нет и талонов - тоже.

- А вот это ты загнул! - моя жена покачала головой. - Не может быть экономики без талонов! Одни все съедят - другим не достанется.

- Это никого не волнует.

Я все еще молчал. Не потому, что не находил слов - у меня не было желания разговаривать. Единственное, чего мне хотелось - это чтобы Зиманский ушел, наконец. Но он все сидел, сидел, и конца этому не было. Хиля принесла салат, заварила еще чаю, выбросила пустую коробку от торта. Часы пробили девять.

Наконец, моя жена извинилась и убежала в туалет. Я наклонился к Зиманскому и с трудом разлепил губы:

- Егор... ты извини... но, может быть...

Он внимательно посмотрел мне в глаза:

- Уже пора? Ты чувствуешь, что мне пора уйти? Хорошо. Я понял - без обид, - на лице его появилась лукавая улыбка. - Правда, без обид. Тем более, мне добираться два часа, а утром на службу.

- Спасибо, - я сжал его руку. - Ты извини. Завтра придешь?

- Вот завтра как раз не могу. Дела на весь вечер. Зайду на неделе, не беспокойся.

Хиля вышла, прошла на кухню мыть руки. Зиманский стал одеваться.

- Ты куда? - моя жена вынырнула из-за перегородки, удивленная. - Разве ты не останешься?

- Никак, малыш, - Зиманский намотал на шею тонкий шарф и взял с вешалки плащ. - Надо в одно место заехать, там ждут - неудобно.

- А я думала, ты еще что-нибудь расскажешь... - Хиля огорченно надула губы.

- Я и так много лишнего рассказал. Надеюсь, все останется между нами. Это, знаешь, не те разговоры, за которые меня наградят денежной премией. Я должен быть серой мышкой, и только моя беда, что ничего из этого не получается.

Закрывая за ним дверь, Хиля пробормотала почти жалобно:

- Ты еще приходи, ладно?

- Считай, что условились! - гулко донеслось с лестницы.

Мы остались одни.

- Что это он вдруг так ушел? - расстроенная, моя жена принялась собирать со стола грязные тарелки. - Может, я зря смеялась? Он обиделся?

- А если и обиделся, - я почувствовал что-то вроде ревности, - так это его личное дело. Нам с тобой не о нем думать надо. У нас свои дела.

- Какие? - она вскинула на меня обиженный взгляд.

Я погладил ее по голове, провел ладонью по шее:

- Мы же все-таки муж и жена.

- Эрик! - Хиля попятилась.

- Иди сюда.

- Не пойду! - она отбежала к кухонной двери. - Ты странно себя ведешь! - верхняя тарелка из стопки вдруг упала, но не разбилась, а завертелась на полу белым фаянсовым волчком.

- Давай, помогу, - я подошел, поднял тарелку и встретился взглядом со своей женой. - Что ты хочешь? Я все сделаю. Хочешь, я достану тебе этот самый компьютер? Честно, достану!..

- Зачем? Я пошутила, - она торопливо дошла до кухонной раковины и бухнула в нее посуду. - На что он мне сдался?

- Играть. Картины рисовать, - я протянул ей тарелку и заметил отбитый краешек. - О, гляди.

- Ну и пусть, - Хиля зажгла колонку и открыла воду. - Купим новую.

- Конечно, - я с готовностью взял в руки полотенце и приготовился вытирать вымытую посуду. - Мы с тобой купим все, что захотим. У тебя, кстати, зимнего пальто нормального нет - пора на очередь записываться. Что ты еще хочешь?

Она покосилась на меня:

- Ничего. Устала. Может быть, хочу спать.

- Правильно, - меня так и тянуло со всем соглашаться, - уже поздно. Давай, я помою посуду? А ты отдохни.

- Не надо, Эрик. Пусть все будет, как всегда. Мне нравится наша жизнь, не стоит ничего менять.

- Да, а если изменения - к лучшему?

- Лучшее - враг хорошего.

Я вытер последнюю тарелку и поставил ее на полку. Хиля, вполголоса напевая, принялась наполнять ванну. Повернулась ко мне:

- Выйди, пожалуйста, я буду мыться.

- Почему - выйди? - я подошел к ней вплотную, больше всего на свете мечтая, чтобы она перестала хмуриться. - Я тебе родной человек, а ты меня стесняешься.

- Но ты же - всегда! - выходишь...

- А сегодня останусь, - я стал расстегивать на ней платье. - Ну, что ты такая недовольная?

Хиля вздохнула:

- Вот этого я и боялась. Зачем, Эрик? Может, обойдемся? Во всяком случае - пока?

- Но я же не буду мучить тебя, привязывать руки к кровати!

Наверное, этого говорить не стоило. Лицо Хили мгновенно сделалось непроницаемым, и она с силой отпихнула меня:

- И на том - спасибо!

- Хиля, милая!..

- Выйди, если не хочешь поссориться!

В комнате, ставшей вдруг пустой и маленькой, я подошел к окну. На улице лил холодный осенний дождь, облепленный листьями тротуар блестел в свете фонарей, как жестяная крыша. Неприкаянная собака трусила вдоль ограждения набережной, по реке почти бесшумно ползла тускло освещенная самоходная баржа. Людей не было видно.

За моей спиной Хиля, шурша простынями, начала застилать кровать, сказала тихо:

- Извини, котенок, не обижайся.

Я повернулся к ней:

- Никто не обижается. Я сейчас.

На кухне пахло ароматным мылом, стекло в оконце запотело от пара. Хиля оставила огонек в колонке - для меня, как всегда. Я влез в ванну, пустил горячую воду и задумался. Она была в чем-то права, когда сказала, что лучшее - враг хорошего. Все во мне горело, мысли сделались односложными и одноцветными, как кирпичи, но я не был уверен, что такое состояние лучше моего всегдашнего спокойствия. Да, хочется, и я отлично знаю - чего. Именно - "чего", а не "кого" - вот в чем проблема...

Хиля читала при свете ночника, когда я забрался рядом с ней под одеяло. Со стула, уютно сложив лапы, на нас лениво щурилась Ласка, ее белые усы, казалось, светились собственным, а не отраженным светом.

- Ну, вот и я, - внутри у меня вновь затлели раскаленные угли, и я придвинулся к Хиле ближе. Она покорно отложила книгу и погладила меня по щеке. Сказала что-то - я не понял.

- Что, Хиля?

- Я говорю - бедный мальчик.

- Какой же я бедный? - мои руки нашли под одеялом ее горячее тело. - Я очень богатый. У меня есть любимая жена - разве этого мало?..

- А у меня зато ничего нет, - вдруг сказала она.

Я хотел возразить, но все вдруг сделалось неважным - во всяком случае до тех пор, пока огонь жег меня изнутри. Она не сопротивлялась, просто закрыла глаза, позволяя мне делать все, что хочется. Но и не помогала, словно все происходящее ее не касалось.

- Хиля! - я попытался ее растормошить. - Что-то не так? Неправильно?

- Откуда я знаю? - не открывая глаз, она подняла брови. - Откуда знаю, как правильно?

Технически я представлял, что нужно делать, но на практике все оказалось достаточно трудно, не сказать, что очень приятно, и довольно комично - во всяком случае, Хиля улыбнулась. Я продолжал двигаться - она захихикала. В конце концов, я засмеялся сам:

- Ты чего? Тебе щекотно?

- Ты бы себя видел! - она наблюдала за мной приоткрытым глазом. - С таким серьезным лицом тебе надо отчеты писать, а не любовью заниматься.

- Не смейся, я же в первый раз!

Она захохотала в голос:

- Ой, чудо!.. - посерьезнела. - Ладно, не буду мешать.

Прошло, наверное, уже минуты три, но никакого результата своих усилий я не чувствовал, разве что усталость.

- Хиля? Ты не знаешь, так и должно быть?

- Как? - она очнулась от задумчивости.

- Ну, что я просто больше не хочу?

- Не хочешь - так перестань, давай спать.

- Ладно, еще чуть-чуть...

Я закрыл глаза и попытался сосредоточиться на том, что делаю. Почти сразу же передо мной возникло лицо моей матери, висящее в воздухе темной комнаты, и рука с обручальным кольцом, зажимающая ей рот. Это было давно, очень давно, но совершенно не стерлось из памяти, я помнил даже подсвеченную лампой родинку у маминого глаза и звук шумного дыхания, особенно громкий в вечерней тишине. У них - родителей - все происходило как-то иначе, чем у нас с Хилей, и я не мог понять, в чем же разница. Действие-то одно и то же!

Хиля шевельнулась и вдруг тихо застонала - это было все равно что плеснуть керосином в огонь. На мгновение я утратил контроль над собой и словно повис в воздухе над собственным телом. Потом все пришло в норму, и я понял, что больше не могу сделать ни одного движения, настолько устал.

- Все? - спросила Хиля.

- Кажется, все.

- Ну, и как?

- Не знаю, - я с трудом сел, трогая кружащуюся голову. - Легче стало. Но ничего такого. А ты что чувствуешь? Почему ты стонала?

- Пружина, - она улыбнулась, - упиралась прямо в позвоночник. Матрас надо купить ватный.

- А-а... Как думаешь, теперь будет ребенок?

Хиля засмеялась:

- В этот раз не будет. А ты нежный, это хорошо... Я боялась, больно сделаешь, настолько разошелся, - она слезла с кровати, поправила ночную рубашку, взяла со стула полотенце. - Но ты культурный мальчик - во всем.

Я не понимал, шутит она или серьезно.

- Кстати, поздравляю, - Хиля включила на кухне свет и чиркнула спичкой, зажигая газовую колонку, - теперь ты мужчина.

- Я тебя тоже.

- Немножко поздно, - голос моей жены донесся уже сквозь бегущую из крана воду. - Меня еще тогда можно было поздравить.

Она полезла мыться, а я остался сидеть на краю кровати. Ласка уже уснула на своем стуле, не дождавшись конца представления. Я погладил ее по спине и вдруг очень ясно вспомнил слова своего отца, сказанные им сквозь решетку Санитарного поселка: "...я пробовал. Разные есть способы... заставить себя это делать. И иногда - получается! Но чувство потом такое, будто тебя взяли и с головы до ног вываляли в грязи. Стоишь под душем и отмыться не можешь, потому что грязь-то не снаружи, милый, а внутри...".

Нет, грязи никакой не было, но вместо счастья и удовольствия я ощущал только опустошение, словно после долгой и бесполезной физической работы. В душ после Хили мне тоже не хотелось, тянуло в сон, и я отключился еще до того, как моя жена вернулась из ванны, успев только подумать, что Глеба надо навестить... обязательно... но как-нибудь в другой раз.

* * *

Донесся шум винтов, но не тот, что пригрезился мне в трубе после бесконечного подъема, а другой, реальный, и, выглянув в окно, я увидел в светлеющем небе вертолет. Он кружил над территорией, не снижаясь - только наблюдая, и мне показалось, что я вижу перекошенное лицо пилота за стеклом кабины. Ручаюсь - ему такая картина представилась впервые в жизни.

Внизу шел настоящий бой, и раскаленная его граница все никак не могла приблизиться к осажденному зданию, на втором этаже которого, в пустом зале заседаний, я стоял, без сил уткнувшись лбом в оконную раму. Схватка словно застыла на месте: с нашей стороны - огромная, совершенно неуправляемая человеческая масса в одинаковых темных робах, а с другой - такие же одинаковые зеленые солдаты в мокро отливающих касках. И тех, и других было много, примерно поровну, и это зловещее равновесие вдруг испугало меня - и сильнее всего, что мне уже пришлось увидеть. Я подумал: а если войска отступят постепенно к воротам, к железной дороге, к городу? Против лома нет приема, как сказал Голес. Потом он, правда, добавил: "То есть против шила". Если расширить: нет приема против жестокой физической силы толпы, никакой логикой не постичь ее действий, никаком умом не понять. А пули, водометы, слезоточивый газ нельзя применить в городе с двухмиллионным населением. Что же остается? Спалить спецзону полностью каким-нибудь направленным взрывом - вместе с нами, живыми?..

Я представил: там, снаружи, за плотным кольцом войск, просыпаются люди, разбуженные не мирными своими будильниками, а воем сирен гражданской обороны и ударами в рельс на каждой пожарной вышке, матери в испуге бросаются к детям, мужья - к женам, сестры - к братьям, кто-то судорожно звонит лучшему другу, чтобы узнать, все ли с ним в порядке, кто-то - любимой девушке или стареньким родителям, школьные учителя, собравшись кружком, пишут от руки объявления об отмене занятий и вешают их над дверями, на фабриках и в учреждениях спешно отпираются комнаты химзащиты и входы в убежища - на случай непредвиденной беды. Весь город, как одно живое существо, испуганно прячется в норку, чтобы переждать грозу, а по улицам без всякого специального распоряжения идут колонны военной техники, маршируют все новые солдаты...

А все-таки - что же случилось? Почему - именно сегодня, девятого февраля, в пятницу?..

Я огляделся и сразу увидел то, что искал - радиоприемник. Он висел немой черной коробкой в углу, над столиком с графинами и стаканами, и я шагнул к нему, глядя в решетчатый рот динамика, как в омут. Сейчас. Радио не соврет - оно просто расскажет не всю правду. Совсем как я. Но и это будет немало.

- ... будет не надо! - с полфразы заорал незнакомый голос, стоило мне ткнуть кнопку. Я испуганно убавил громкость. - Не допускайте инспекторов в ваши квартиры! Никаких инспекторов! Они не имеют права вмешиваться в вашу личную жизнь!..

Я вздрогнул и отступил, прижимая руки ко рту, чтобы не закричать, но ужас хлестал через край, и я почувствовал: еще секунда, еще слово из черной пасти радио, и паника лишит меня рассудка. Это было нереально, дико, страшно - то, что я услышал. Словно темная, покрытая жестким волосом лапа с острыми когтями вдруг полоснула по детскому лицу - вот как это было. И ни выхода, ни надежды - лишь клокочущий чужой голос:

- Немедленная отмена продовольственных талонов! Расчет только на деньги, никаких норм и карточек, никакого учета! Отстаивайте свои права, граждане, требуйте справедливого распределения!.. С сегодняшнего дня все талоны объявляются недействительными!..

- Заткнись! - непослушным голосом прошептал я.

- Отмена цензуры во всех областях деятельности! Вы имеете право открыто выражать свое мнение, каким бы оно ни было! Имеете право собираться в любом месте и с любой целью! Сво-бо-ду собраний! Сво-бо-ду!!!

- Заткнись!.. - я застонал, не в силах подойти и выключить приемник.

- Взрослые! Защитите своих детей от произвола пионерской организации, оглупляющей юные мозги! Займитесь сами их воспитанием, не давайте насаждать мертвую идеологию! Немедленный запрет любых молодежных объединений! Немедленный запрет деятельности Всеобщей Партии Социализма! Однопартийной системе - НЕТ!!!..

- Ну, пожалуйста... пожалуйста, прекратите... - я почувствовал горячие слезы, они текли даже из больного глаза, причиняя невыносимую, обжигающую боль.

- Граждане, ваша свобода - в ваших руках! Нет - произволу военных и государственных чиновников! Нет - системе жесткого распределения! Нет - издевательской пирамиде служебных рангов! Нет - унизительной системе соцобеспечения! Не отдавайте своих стариков в приют! Не позволяйте инспекторам наклеивать вам ярлыки! У свободного человека нет и не может быть статуса - он ЧЕЛОВЕК!!!..

"Этого не может быть... - в ледяном оцепенении подумал я, опускаясь на первый попавшийся стул, - никогда - у нас - такого не может быть... Это же конец всему - если правда. Останется только умереть".

Голос все кричал из динамика, захлебываясь издевательской, торжествующей, победоносной силой:

- Нет - государственной собственности! Вы имеете право быть хозяевами своей земли, своих жилищ и предприятий! Нет - информационному заслону! Вы имеете право знать, что творится в окружающем мире! Нет - официальной пропаганде! Нет - невежеству! Долой режим, при котором за мелкую ссору люди попадают в спецбольницы на психообработку и выходят оттуда бессловесными растениями! Нет - психообработке! Вы сами можете решить свои проблемы!..

Я сидел, покачиваясь на месте, как сомнамбула, и вдруг вспомнил весельчака из Радиокомитета. Он так спешил - куда? Неужели на свое рабочее место, чтобы по неведомому сигналу из спецгородка начать самую жуткую передачу в истории города? Что он вынес с собой? Неужели - вот этот самый текст, каждое слово которого - гвоздь, вгоняемый в крышку коллективного нашего гроба?..

Голос еще что-то выкрикивал, призывал, грозил, но мой слух уже отключился от него, перестал воспринимать непрерывный поток ужаса, льющийся из динамика раскаленной черной кровью. Снаружи, в морозном воздухе зарождающегося дня, ожил мегафон, и его звук показался мне таким успокоительно-родным, светлым, солнечным, что я заплакал до боли в сердце.

- Внимание! - разнесся над территорией властный окрик невидимого военного. - Внимание! У вас есть десять минут, чтобы все обдумать и прекратить сопротивление! Ситуация под контролем! Вы не сможете покинуть больницу - зона окружена! Я, начальник гарнизона генерал Куберт, обещаю, что все пациенты, которые проявят сознательность и откажутся помогать посторонним лицам, находящимся на территории, останутся живы и будут возвращены в блоки для дальнейшего лечения. Все прочие лица подлежат уничтожению - без суда и следствия! Слышите меня? Десять минут! Через десять минут, в случае продолжения сопротивления, будет применено ОМП!.. Для тех, кто не знает - это Оружие Массового Поражения. У нас нет другого выхода - вы угрожаете безопасности мирных граждан!

- Шутишь, - сказал я, поднимая взгляд на светлеющий прямоугольник окна. - Здесь же люди... здесь сотрудники... Трубин... Полина... да я, наконец!

Словно отвечая на мои мысли, генерал спокойно и рассудительно сказал:

- Персоналу и другим лицам, не имеющим отношения к противоправным действиям, я предлагаю занять укрытие! Вы знаете, как в него попасть! Повторяю: у нас нет другого выхода! Вы нас вынуждаете!..

Приемник еще плевался лозунгами, но все это сделалось вдруг неважно - я подошел и выключил его. Повернулся к окну, посмотрел на кружащийся, как муха, вертолет, сказал ему:

- Видишь, как все несправедливо? Что это будет? "Конусами" забросаете? Или только одну бомбу скинете на наши головы - но уж такую, что мало не покажется?.. Пожалуйста, только не химию - лучше уж ядерный заряд. Читал я о химии. Не хочу. Скажи им там, ладно? От химии с живого человека облезает кожа... а я хочу умереть легко. Скажи им...

И тут голос, которого я совершенно не ожидал, который, наверное, не надеялся услышать, тихонько, грустно, почти нежно позвал меня сзади:

- Эрик!..

Я повернулся в испуге - и замер, потому что ни разу еще не видел у Трубина такого лица...

* * *

Зиманский не пришел ни на следующий день, ни через два дня, ни через неделю. Пару раз у меня было побуждение заглянуть после службы в свой старый служебный дом, позвонить в квартиру номер пять и спросить: "Егор, в чем, собственно, дело?". Но я спешил домой, к Хиле, которая всегда возвращалась раньше меня и успевала приготовить ужин. Вечера у нас проходили под копирку: еда, разговоры, мытье посуды, ванна, потом - действо, которое моя жена ехидно называла "проверкой матраса", и все - спать. Один раз зашел семейный инспектор, худенький строгий старичок с папкой под мышкой, убедился, что мы мирно живем вместе, и подарил открытку с красными маками - традиция у них, что ли, такая? Иногда мы слушали музыку, больше "классику", но постепенно перешли на обычное радио, поставив новый серебристый приемник на полку, на самое видное место.

Наши дни были заняты под завязку. Переехав, мы оба неожиданно обнаружили, что лишились теперь и множества благ, которые будто по мановению волшебной палочки сыпались на наши головы раньше. Если родители всегда доставали нам продукты в своих специальных служебных распределителях, то теперь мы по очереди вынуждены были выстаивать "хвосты" в обычных магазинах, вместе с рабочими, дворниками и такими же служащими, как мы, что приводило Хилю в бешенство. Никто больше не подвозил нас в красивом черном автомобиле с шофером, и я постепенно забыл, что это такое, превратившись всего лишь в выросшего мальчика из фабричного района, где были такие же вечные очереди, автобусы, талоны и непроходящий дефицит.

Меня все устраивало, потому что я был почти счастлив. А вот жена моя все чаще вспоминала родительский дом - и свое безмятежное детство.

День на десятый, утром, она сказала:

- С Егором что-то случилось. Я заеду вечером к своим, заодно и к нему загляну - выясню, куда пропал.

- Может, вместе поедем?

- Хорошо, - без особой охоты кивнула Хиля. - Хотя...

- Что - хотя? Я помешаю вам разговаривать? Или вы не просто разговариваете? - сам не знаю, почему я это сказал.

Хиля смерила меня возмущенным взглядом:

- С тех пор, как ты стал мужчиной, у тебя самую малость испортился характер, Эрик. Так нельзя. У меня могут быть свои причины общаться с другим человеком без тебя, но это вовсе не означает, что мы с ним любовники.

В принципе, я понимал, что Хиля знает Зиманского намного лучше, чем знаю его я. Их связывали странные отношения, что-то между дружбой и родительскими чувствами, причем не Хиля выступала "матерью", а Егор - "отцом". Моя жена с ним была маленькой, ничего в жизни не смыслящей девчонкой и, должно быть, ей это нравилось.

- Ладно, поезжай одна, - я развел руками. - Я просто хотел тебе компанию составить.

- Не обижайся, - она виновато, но все-таки облегченно улыбнулась, - я просто переживаю за него.

Днем она вдруг позвонила мне на службу:

- Эрик, ты занят?

Что-то в ее тоне мне не понравилось:

- Да, но могу освободиться.

- Может быть, и не стоит, но будь готов выехать. Запиши адрес: поселок Шилка, улица Революции, дом 23. Это "профильная" лавка, под зданием должен быть подвал. Записал? Я еду сейчас туда.

- А что Зиманский?

- Его нет, - Хиля сделала паузу. - Я зашла в его квартиру, у меня есть ключи. А на столе - записка... Кажется, он влип в какую-то историю.

Я обдумал ее слова:

- Хиля, может, мне сейчас выехать?

- Сейчас - не надо, - твердо сказала она. - Только помешаешь. Смешно будет, кстати, если я встречусь там с его... начальством. Они ведь тоже оттуда. Из другого мира. Ну все, Эрик, не волнуйся.

Раздались короткие гудки. Я задумчиво положил трубку на место и уставился в окно, за которым моросил дождь.

Машинистка, бледная, с сильно округлившимся животом, прошла мимо, остановилась:

- Эрик? У тебя случилось что-то?

- Скажи, - я поднял на нее глаза, - где находится поселок Шилка?

- Шилка... ну, это далеко. Электричкой полтора часа. Я туда ездила как-то с первым... нет, со вторым мужем. Рынок там был хороший, посуды много продавалось. Сейчас-то, конечно...

- Что сейчас?

Женщина развела руками:

- Так ведь после аварии выселили всех. Коксовый комбинат взорвался, половина поселка подчистую выгорела. Домов десять осталось, да и в тех не живут.

Я задумался. В общем-то, все сходилось. Если и существует где-то загадочная "контора" Зиманского, то лучшего места, чем заброшенный поселок, для нее не найти. Интересно все-таки, действительно он - "оттуда"? Или все это время он разыгрывал нас с Хилей, наслаждаясь нашим удивлением?

И еще - зачем он дал Хиле ключи?..

- Слушай, объясни мне, как умный человек, - я подошел к машинистке, уныло выстукивающей что-то на древнем "Континентале". - Для чего мужчина может дать женщине ключ от своей квартиры?

Стук машинки прекратился. Ее хозяйка подняла на меня чуть припухшие, но все еще красивые глаза:

- А ты сам как думаешь?

- Да черт знает.

- А кто? И кому? Если не секрет, конечно.

- Знакомый дал. И не сказать, что большой друг, - я почувствовал, что начинаю краснеть. - Моей жене.

Машинистка подняла выщипанные брови:

- Он уезжал куда-то? Просил цветы поливать или за кошкой смотреть? Если нет, то, Эрик, не слишком-то все это хорошо.

- У них странные отношения. Но они не любовники, это точно, - я придвинул стул и уселся рядом. - Хиля не умеет врать.

Машинистка смотрела на меня изучающе:

- Нельзя так уверенно об этом говорить. Большинство мужчин думает, что женщины врать не умеют, а на деле... Хотя - тебе виднее. У вас вообще как, все в порядке?

- Да. Новую квартиру обживаем. Ребенка собираемся завести. Кстати, ты была права - я дочку хочу.

Она улыбнулась:

- Ну и не бери в голову. Может быть, он просто страшный перестраховщик, боялся, что свои ключи посеет, придется дверь ломать. А твоя, небось, сама ему идею подкинула: мол, дай мне запасные и не дергайся. Она заходила сюда, помню - бойкая девчонка. И красивая. Опекает тебя, как мамочка. Может, она всех так опекает? Ничего, родит - и найдет себе применение.

Мне заметно полегчало. Эту женщину я и люблю именно за оптимизм и способность быстро успокоить. Сказала два слова - и все, я уже улыбаюсь.

- Да и вообще, - машинистка потрепала меня по плечу, - по-моему, она тебя любит. Ты же славный парнишка, почему б тебя не любить?..

Прошло больше двух часов. Хиля не звонила, конторский день плавно тек к обеду, дождь перестал. Я заканчивал отчет по закупкам водопроводных труб за октябрь, когда внутри неожиданно кольнуло, и тихий голос сказал: "Не жди!". Я резко вскинул голову, но рядом никого не было, каждый сидел, уткнувшись в свои бумажки. Даже беременная машинистка увлеченно стучала по клавишам и с треском передвигала каретку после каждой строки. Во рту у нее торчала спичка - странная привычка для женщины.

Выходит, я заговорил сам с собой? Или загадочный голосок прозвучал прямо у меня в мозгу? А может, это был тот самый "голос крови", к которому я не прислушался в прошлый раз?..

Часы на голубой крашеной стене показывали без пяти два, можно было запирать стол и идти в столовую. Но ноги вдруг сами подняли меня и понесли к кабинету новой начальницы, еще молодой и довольно доброй.

- К вам можно? - стукнув в дверь костяшками пальцев, я вошел в просторную квадратную комнату. - Я вас не отрываю?

Начальница что-то писала в толстом блокноте, я заметил, что она - левша.

- Да-да, Эрик. Ничего.

- Извините, я не мог бы сейчас уйти? Понимаете, дело важное: друг попал в беду. То есть, к а ж е т с я, попал. Моя жена сейчас поехала разбираться, это далеко, за городом... Боюсь. Как она там, одна? Все-таки девушка, слабая...

Начальница улыбнулась и покачала головой:

- Ох, Эрик. Отчет-то вы сделали?

- Конечно.

- Принесите его сюда, я посмотрю. И... можете ехать. Сегодня вы мне не нужны, но завтра будьте добры явиться... - она помолчала. - А что за беда с другом? Можете сказать?

- Если бы я знал... Он немного странный человек. Память у него удивительная. Был рабочим, сейчас - статистический инспектор. И вот - пропал куда-то. Жена позвонила, говорит, надо ехать в какую-то Шилку...

Брови начальницы поползли вверх:

- Но там же никто не живет, в Шилке! Хотя, что это я... Какое мне дело? Поезжайте, Эрик. Только осторожнее.

Я благодарно кивнул. На самом-то деле, она не так великодушна, как кажется, просто я - хороший работник. Таких все любят.

... До вокзала я добрался за полчаса, автобус шел полупустой. Город совсем растерял листву и стоял голый, вымокший, с дымными кострами в скверах. Дым полз низко над землей, обволакивая темные от сырости стволы, дворники в резиновых плащах сгребали последние палые листья и укутывали толем низкие декоративные яблоньки. Чуть в отдалении показалось старинное розовое здание оперного театра, его недавно покрасили, и даже в мокрый пасмурный день оно выглядело ярким и праздничным. В полукруглых окнах горел уютный оранжевый свет, там уже готовились к вечернему концерту, доносились смазанные звуки оркестра.

Еще полчаса ушло на ожидание синей электрички с витиеватой надписью по бортам: "Лариново". Так называлась конечная станция, где располагался городской аэропорт - сейчас-то он в другом месте, новый, сплошь стеклянный, а тогда это было небольшое кирпичное сооружение с десятком узких взлетных полос, на которых, словно жуки, толкались пассажирские "Икары" и грузовые "Стрелки". "Ладьи" в наших местах тогда не приземлялись, эти мощные машины водились только в столице.

В детстве Хиля, помню, пару раз таскала меня смотреть на самолеты, и мы подолгу стояли летними днями у решетчатой ограды летного поля, слушая рев двигателей и наблюдая, как тот или иной маленький самолетик осторожно выруливает для разбега, набирает скорость, отрывается от бетона и взмывает в голубое небо - совсем как наша игрушка. Интересно было смотреть на пассажиров, сидящих с билетами в зале ожидания, у огромного окна, или в аэропортовском буфете, где на каждой скатерти нарисованы голубые крылышки. Всякий раз, стоило нам очутиться в том странном мире прилетов и отлетов, на Хилином лице возникало забавное глуповато-восторженное выражение: приоткрытый рот, бровки домиком, распахнутые глаза. Особенно мою девочку потрясали объявления по громкоговорителю: "Начинается регистрация билетов и посадка в самолет на рейс 39 Лариново - СТОКС, просьба пассажирам подойти к окошку регистрации номер 7" или "Прибыл самолет, следующий рейсом 21 СТОКС - Лариново - Белое море, встречающим просьба подойти к выходу номер 2". СТОКС - это один из столичных аэропортов, не самый крупный, но вот что означает сама аббревиатура, я так и не узнал. Это было и не важно...

В вагонах уже включили отопление и поставили вторые рамы, было тепло, чисто, пассажиров набралось немного. Я уселся у окна, приготовившись по старой детской привычке глазеть на проносящиеся мимо пейзажи. Этот маршрут был нами мало изучен, по большей части мы с Хилей ездили совсем в другую сторону, туда, где преобладают старые рабочие поселки, заводы и шахты. Дорога же на Лариново совсем другая: детские санатории, спортивные площадки, склады, железнодорожные отстойники и масса деревьев, целые леса, подступающие вплотную к рельсам. Для нас - интересного мало.

Поезд тронулся. Часть пути в этом направлении нужно ехать по городу, и я настроился скучать. Однако - не пришлось. Сразу же, на станции "Третья Грузовая", в вагон вошли двое, огляделись в поисках свободного места и уселись напротив меня.

Я доверяю своей интуиции, и эта интуиция вдруг шевельнулась во мне, словно живой червячок в желудке или - если вспомнить машинистку - как неродившийся ребенок в женском чреве. Что-то с этими людьми было не так, что-то неправильно, хотя выглядели они вполне обычно. Один, лет сорока, был одет как мелкий служащий, коротко острижен, в тяжелых роговых очках и твердой дерматиновой шляпе. Второй, помоложе, светловолосый и вертлявый, производил впечатление заводского учетчика: парусиновая куртка, кепка, грубые брезентовые штаны, потрепанный портфель. Ничего особенного. Но все-таки что-то было, и я стал приглядываться.

Они меня совсем не замечали, занятые тихим разговором, никто не смотрел в мою сторону и не мешал мне играть в дознавателя, изучающего поведение подследственных. Поэтому "блеск" (это слово мой отец принес со службы) я заметил довольно быстро. "Блеск" - это то, за что обычно цепляется в облике подозреваемого опытный сыщицкий глаз, что-то, чего не должно быть у обычного человека - или как раз должно, но этого почему-то нет.

У старшего "блестели" наручные часы, на которые он изредка кидал озабоченные взгляды. Не сказать, что какие-то особенно дорогие часы, так, простые, в белом металлическом корпусе, на металлическом же браслете. Корпус уже потускнел от времени и покрылся царапинками, чуть выпуклое стекло было немного мутным, словно запотело от сырости. Но! Точно такие же часы носил Зиманский, правда, те были поновее. Я как-то спросил, помнится, где он их купил, и мой друг ответил, не задумываясь: "Выдали на складе". Не знаю, почему это зацепилось. Может быть, потому, что инспекторам ни на каком складе не выдают наручных часов, а это значит, что речь идет о пресловутом "другом мире"?..

Второй мой попутчик, молодой, поначалу был для меня загадкой. Несмотря на все возрастающее ощущение неправильности, явного "блеска" в нем не было, человек как человек, разве что немного суетливый. Я разглядывал его с головы до ног, ничего не находил и вдруг понял, что меня смущает: парень был н е р у с с к и й! Наверное, если бы мой отец не служил дознавателем, мне и в голову не пришла бы подобная мысль. Обычное веснушчатое лицо, белобрысый, с чуть оттопыренными ушами. Глаза, правда, светло-карие, но такое у блондинов хоть редко, но встречается. И все-таки его черты выдавали другое происхождение, другой какой-то тип внешности, пусть на первый взгляд и вполне славянский.

Откуда у н а с вдруг взялся нерусский заводской учетчик - вот чего я не мог понять. На территории нашей страны исторически живут лишь две нации - русские и татары, но ни к тем, ни к другим парень не относился. Можно, конечно, предположить, что в нем чисто случайно всплыли какие-то древние корни - если бы не наручные часы его товарища. Двое, и оба с "блеском" - это немного перебор.

Я закрыл глаза и притворился, что мирно дремлю под стук колес, не переставая напряженно прислушиваться. Уже через пару минут они осмелели, заговорили чуть громче, и слова стали различимы.

- ...я говорю, какой пропуск, идиотка? - вполголоса рассказывал молодой. - Я говорю, тебе пропуск нужен или документация, которую я привез? Могу ведь и обратно уехать, а тебе за это по голове настучат.

- И что, пропустила? - старший усмехнулся.

- Не-а. Пришлось возвращаться. Гадкая она баба, влетело мне из-за нее.

- Все правильно, Ген, у тебя своя работа, у нее - своя. А ты на безалаберности своей когда-нибудь погоришь. Неужели трудно перед выходом карманы проверить?

Молодой обиженно засопел:

- Мне некогда. Карманы! Тут же не продохнешь, восемь часов смена, час в клубе торчать и всю эту галиматью с умным видом слушать, потом час до общаги добираться, и там тоже - то уборка, то рамы чинить, то собрание комитетское... Работать-то когда? В выходные все закрыто, я пробовал!

- Но я-то успеваю.

- Ты! Ты у нас - гений. Да и служба у тебя, между прочим, непыльная. А я устаю, как сволочь. Просил перевода, так не разрешают! Пробовал на лапу дать, так на меня еще и наорали!..

Старший засмеялся:

- Правильно наорали! Ты где находишься? На лапу... Кому, директору?

- Заму.

- Да без разницы. Не берут тут "на лапу", мой милый, пора бы знать. Не принято! Нет оснований - ничего не получишь, хоть луну с неба достань. Помнишь, зимой мы насчет комнаты тебе хлопотали? И что? Не положено! Делай карьеру, работай, добивайся - тогда все будет.

- Карьеру? - молодой скривился. - А как ее, карьеру, делать? Самый ужас, что никого не подсидишь! Ходят, смотрят, на собрании обсуждают. Могут повысить, могут понизить... Я так не умею.

- Чудо ты в перьях, да ведь так и надо!

- Это не я чудо, а они - чудики. Все у них навыворот. Лизка, кстати, меня отшила - вот тебе еще один пример неправильных мозгов. Я ей говорю: зачем тебе все эти бумажки, ими никого не удержишь, если любим - и так вместе будем...

- А она? - с любопытством спросил старший.

- Она... - молодой досадливо крякнул. - Она мне ехидненько так отвечает: милый мой, у нас с тобой есть законы, не мы их принимали, не нам их и отменять. А будешь, мол, и дальше в том же духе - в Моральный отдел сообщу по месту твоего жительства, чтобы тебе жизнь медом не казалась. Я ей: да ты что, стучать на меня пойдешь?! А она: и пойду, а что тут такого, если ты мораль нарушаешь?.. В общем, до того договорились, что она ушла и дверью хлопнула. Интересно, она теперь действительно жаловаться будет?

- Лиза? Нет, думаю, не будет. Она девчонка умная, не ее дело - тебе биографию портить. Но близко ты к ней больше не подходи, здесь твои разговоры о свободной любви не пройдут, можешь полгода "специалки" заработать за оскорбление личности.

- Ты серьезно?..

- Да нет. За одни только слова вряд ли. Предупреждением отделаешься. Но клеймо тебе приклеят, не отмоешься, так и будешь в аморальщиках ходить.

- Все навыворот, все!..

Они немного помолчали. Поезд ровно покачивался, за окном тянулся деревянный забор железнодорожного склада, а за забором, на чисто выметенной площадке, трое рабочих разгружали небольшой грузовик и отгоняли от своих ног крупную собаку, похожую расцветкой на мою Ласку. Собака вертелась, вставала на задние лапы, беззвучно лаяла - расстояние съедало звуки. Выглянуло неуверенное солнце и осветило осеннюю грязь, людей, машину, мокрый красный флаг над складской крышей.

- Тоска, - заметил молодой. - Форменная тоска. Особенно в выходные. Ходишь, маешься, а чем тут заниматься?..

Старший спрятал сытый зевок и отозвался:

- Бери пример с Ирины.

- Но я-то не баба, чтоб букетики составлять!

- Я не про букеты, я в принципе говорю. Все занятия - в твоей голове, знаешь, сколько интересного там можно найти? Ирина вот цветами увлеклась, Петр рисует - и, между прочим, здорово насобачился, хоть сейчас на выставку. Макс с Еленой в походы ходят, а Юлий - представь - начал писать, даже машинку себе купил печатную. Я кое-что читал, понравилось. Глубоко, психологично...

- А мне что делать, если я не творец, а потребитель? Потреблять-то нечего!

- Тогда заведи друзей. Егор завел, пару какую-то супружескую. Так рассказывает - умрешь, не встанешь!..

Я вздрогнул, потому что о ком шла речь, если не о нас с Хилей?..

- Не умею я дружить, - сказал молодой усталым голосом.

- Тогда, Ген, не знаю. Думай, может, что и придет в голову. Ты же неглупый парень, ленивый только. Сам не знаешь, чего хочешь.

- Оттянуться хочу! По полной программе! В ночной клуб сходить, например. И чтобы никто при этом над душой не стоял!..

- Тогда один выход - не можешь, увольняйся.

Молодой, кажется, опешил:

- Как это?.. Но я же...

- Вот видишь! Прикипел. Так оно и бывает. Вернешься обратно, и все будет не так. Уж где, где, а дома ты точно себе занятия не найдешь. Это такой опыт, после которого мозги переформатируются намертво.

Я задумался над их словами. Хиля как-то сказала о Зиманском: он ни здесь, ни там - не дома. Если эти двое тоже "оттуда", выходит, и у них - проблема?

Интересно, а как у них "там"?.. Мне почему-то представился огромный город, где каждый дом набит "телевизорами" и "компьютерами", но никто не помнит слов государственного гимна. Город, где люди не хотят вступать в брак, а детей считают чем-то слишком сложным для себя, вечно занятых. Город, где можно о женщине сказать "баба", и она не обратит на это внимания. Город, где не читаются лекции, не проходят демонстрации, а в клубах только "оттягиваются", причем исключительно ночью. Странный город, где люди без статуса, зато с "паспортами", бродят в фуфайках и ночных рубашках по широким улицам, и никто из них никому не нужен, никто никого не интересует...

От этой картины меня передернуло. Нет, если все так, то я туда не хочу, даже на экскурсию.

Эти двое замолчали, погрузившись каждый в свои мысли, у молодого - наверняка невеселые. А я поглядел в окно и увидел идущий цепочкой по тропинке маленький пионерский отряд во главе с рослым вожатым, бережно несущим нарядную коробку, с подарком, наверное. Пионеры остановились и помахали электричке маленькими ладошками, словно рощица березок - юными клейкими листьями. Вожатый не помахал, только улыбнулся.

У них, "там", дети после каких-то "событий" больше не носят галстуков и не маршируют под барабан. Почему-то мне показалось, что теперь они и не машут проходящим электричкам, и не улыбаются. Что это были за "события"? Война? Какое-то стихийное бедствие?..

Когда объявили станцию - "Шилка", я уже дремал и проснулся, как от толчка. Эти двое выходили вместе со мной.

* * *

Странно как: все время вспоминается прошлое, и до мельчайшей детали, до самого незначительного штриха оно будто окрашено в медовое золото, чистое и грустное, как осенний день. Прошлое кануло в загадочную мутную Лету, покинуло меня, но все же в какой-то крохотной комнате на задворках души висят, как в музее, его фотографии - тысячи, миллионы цветных снимков, и экспозиция все время пополняется, ничто не стоит на месте.

Никогда больше я не буду ребенком - и все же что-то от детства еще сохранилось в моем взгляде на мир. Случается со мной иногда: ясно-голубое летнее утро, невинная рань, затененное солнце в пене розовых облаков на горизонте, сырые от росы флаги на ветру, тихая улица, где только что погасли фонари, синеватый полумрак у фундаментов зданий, под заборами, за пустыми торговыми ларьками. Тишина, такая полная и всеобъемлющая, что слышен невыразимо далекий самолет, теряющийся в новорожденной синеве небес. Еще прохладно, свежо, в воздухе - сложнейшая смесь ароматов, как духи. А я стою где-нибудь на тротуаре и жду первого сигнала точного времени: шесть часов, просыпайся, страна. Сейчас заиграет гимн в окошке ранней птахи - дворника, и начнется день, но пока - полоса странного безвременья, и я задыхаюсь, не в силах выразить любовь к этому миру и этой жизни.

Неправда, что я несвободен. Это высшая свобода - любить жизнь и быть в полном согласии с собой. А режим, власть, талоны - дикая чепуха по сравнению с нетронутой красотой летнего утра, счастьем быть кому-то нужным, мыслью, что кто-то нужен тебе.

Я очень люблю свою страну, она выкормила меня, как мать, и бережно выпустила из своих ладоней в жизнь, как ребенок выпускает самодельный кораблик в реку - на волю волн. Я плыл по реке, подталкиваемый ласковым ветром, и ни одна буря не касалась моих парусов, потому что страна моя была и этой рекой тоже. Она - это все в моей жизни, и несчастлив я вовсе не по ее вине. Нельзя винить родное существо, которое отдало тебе все, что имело. У меня не хватает гормонов - да, но это только моя проблема, личная, в которой виновата природа - а может, и что-то другое, но никак не моя страна. Скорее - судьба, которая у всех разная.

Странно: в тот момент, когда я увидел Трубина, я уже примирился со своей смертью. Я просто принял ее и умолял лишь о том, чтобы меня избавили от мучений и дали уйти легко. Пустота не пугала - я был согласен на нее ради того, чтобы радио вновь заговорило человеческим языком, а неведомая зараза покинула город. Если нужна бомба - пусть будет бомба.

Все равно - я больше не мог кого-то искать, бегать, думать, меня оставили все силы, но вернуться вниз, к Миле, я тоже не имел права, потому что обещал найти ее отца - или хотя бы постараться найти. И вдруг - он явился сам.

- Эрик! - чуть слышно, одними губами, сказал он, и я испуганно поразился случившейся в нем перемене: в дверях, держась трясущейся рукой за косяк, стоял старик - седой, слабый, совершенно больной, с безумными, полными слез глазами.

- Иосиф! - я вскочил и кинулся к нему, как к родному. - Иосиф, слава Богу, а я даже не знал, где вас искать!.. Мила и девочка внизу, с ними все хорошо, я только из-за вас наверху оставался, ну, и из-за...

Он громко всхлипнул, неловко шагнул навстречу и обнял меня, бормоча:

- Эрик, сынок... они... они Полю... Го-осподи! - из его горла вырвалось рыдание. - Звери, сволочи... девочку, парализованную... Эрик!..

- Спокойно, спокойно, не рассказывайте... - я гладил его по спине, утешая, - пойдемте вниз, там же ваша семья, а тут сейчас, кажется, все на воздух взлетит!

- Ты меня слышишь? - он отстранился, глядя с ужасом. - Они же ее... Эрик, ты можешь понять: они с ней такое сделали... я...

Выглядел он растерзанным и грязным, на губах засохла кровь, всклокоченные волосы были забиты сором и осколками стекла, рукав пиджака наполовину оторван, рубашка расстегнута до пупка - виднелась серая, как пергамент, кожа. Я машинально стал застегивать пуговицы на этой рубашке, он оттолкнул мои руки:

- Не надо! Я просто не понимаю - ради чего?!.. Она-то какое имеет отношение?.. Пожалуйста, надо пойти туда... к ней... это ведь ребенок...

- Я не понял: она жива? - я уже тащил его прочь, в коридор, к лестнице.

- Нет, но все-таки нам надо...

- Нам надо, - неожиданно для себя я заговорил жестко, - немедленно спускаться в подвал! Слышите? Хватит ныть, о дочери подумайте!

Наверное, если бы он не послушался, я бы его ударил, может, и несколько раз, чтобы привести в чувство. Но моего голоса оказалось достаточно: Трубин испуганно заморгал, словно просыпаясь от тяжкого сна, и заторопился - теперь уже он тащил меня за рукав, дико оглядываясь.

- Вот и хорошо, - я почти бежал за ним, понятия не имея, сколько прошло минут, одна или девять с половиной, и сколько есть у нас в запасе - до применения ОМП.

У двери запасного выхода мы затормозили: он вдруг побледнел и прижал руку к груди, испуганно шныряя по стенам взглядом.

- Иосиф, надо! - я дернул его за локоть. - Ради Бога, пойдемте!

- Погоди, вот тут... болит, - Трубин сглотнул.

Я почувствовал острую жалость к нему, но времени - проклятого времени совсем не было.

- Я понимаю, Иосиф, но попробуйте идти, умоляю вас, тут еще спускаться черт знает сколько...

- Хорошо, - он взял себя в руки.

Мы нырнули в зубастую стеклянную пасть - и покатились вниз. Не помню ступенек - я летел, подгоняемый своим странным, инстинктивным ужасом убегающего животного. Умом я понимал: мы уже под землей, наверху нас ничто не держит, Полины нет в живых (а ведь я даже не попрощался с ней, такая хорошая была, умненькая девочка...), ОМП нас, наверное, и не достанет... - но ужас был сильнее рассудка. Я несся через две ступеньки, таща за собой, как куклу, безвольное тело Трубина, а далеко вверху уже зародился чей-то многоногий топот, словно снежная лавина, готовая нас накрыть - и это прибавило нам скорости.

Нет ничего страшнее обезумевшей толпы, даже абстрактная смерть от бомбы или облаков ядовитого зарина не так пугает, как несколько десятков несущихся в ужасе людей. Еще страшнее, когда они настигают сверху, а ты бежишь вниз, в бездну, не зная, успеешь ли нырнуть в спасительную нору.

Мы успели. Куда ведет лестница, сколько там еще дверей и коридоров на пути к триста седьмой комнате, я не знал. Знал, наверное, Трубин, но он дрожал и рыдал, оплакивая девушку (что с ней сделали?..), и ни слова я от него не добился. Поэтому, остановившись на площадке перед изуродованной ломом дверцей, я распахнул ее, схватил свою живую ношу, силой затолкал ее в трубу и втиснулся сам. Дверца хлопнула за нами, и замок (Господи, спасибо!) вдруг звонко защелкнулся, звуком своим заставив меня злобно и радостно захохотать.

- Ловушка! - объяснил я удивленно вскрикнувшему Трубину. - Видите вон там, вдалеке свет? Ползите туда.

- Эрик, ты не сошел с ума? Есть же лестница...

- Самый простой путь сейчас - не обязательно самый легкий. Они не станут сюда ломиться, даже если смогут открыть замок - в чем я сомневаюсь. Их много, труба узкая. А по лестнице... Вы уверены, что смогли бы там от них убежать?

- Нет, не уверен, - очень серьезно отозвался он и пополз, чуть не лягнув меня каблуком в лицо.

Мы ползли, а в комнате под нами вдруг кто-то закричал, надрываясь:

- Су-уки!.. - и бахнул дверью. Или вовсе не дверью?..

- Эрик, кто это? - Трубин остановился, и я врезался в его тощий зад.

- Иосиф, некогда, не тормозите! Мила там, наверно, на ушах стоит, а вы тут треплетесь!..

- Да, да... - он снова пополз.

- Осторожнее, там дальше будет - вниз. По скобам полезем. Ну ничего, спускаться - не подниматься, справимся. Вы как, Иосиф, в состоянии?

Он буркнул что-то, я не расслышал. Кажется, насчет того, что все это ерунда - по сравнению с ОМП.

- Руками трубу щупайте, - посоветовал я, - как почувствуете, что обрывается, сразу скажите!

С нами была бесконечность - и тишина. Только слабый гул, который показался мне в минуту крайней усталости шумом самолетных винтов, доносился откуда-то снизу, из недр этого огромного, вкопанного в землю сооружения, да мы с Трубиным шуршали в трубе, как две измученные мыши - снова аналогия с мышами, странно, и откуда во мне такие мысли?..

Я перестал чувствовать усталость, тело онемело, и даже глаз больше не ныл под повязкой. Как я буду жить без глаза? Как работать? Мысли о зеленой карточке куда-то ушли, и я даже подивился этой перемене - никаким краем сознания больше не мечталось мне об инвалидности, пайках, бесплатном проезде. Я хотел деятельности, хотел двигаться, жить...

- Скажите, Иосиф - идиотский вопрос - а могу я работать бухгалтером без глаза?

Он гулко прокашлялся в темноте, сказал, не останавливаясь:

- Если выберемся, я похлопочу.

- Серьезно, что ли?.. Я же - вор, я у вас куртку стащил...

- Господи! - он одышливо рассмеялся. - Ты ребенка моего вытащил... ведь это ты ее вытащил, да? Я знаю - ты. Она кричала на центральном, но я не мог позвонить ей, успокоить... я слышал, как она зовет - это как ножом было... Куртка! Я тебе на этот счет потом все объясню, если захочешь. Сейчас скажу: слава Богу, что ты ее украл. Сам подумай. Я - уже подумал. Ведь только из-за нее ты здесь. А не ты - с Милой сделали бы то же самое, что и... - он опять завсхлипывал.

- Иосиф, вы же понимаете - это случайность. Ничего могло не произойти, Милу не пришлось бы спасать, и что тогда?..

- Тогда? Вот тогда, наверно, я и руки бы тебе не подал, - всхлипывания превратились в смех. - Но в суде, Эрик, я в любом случае сказал бы, что претензий у меня нет.

- Почему? - я никак не мог от него отвязаться.

- Примерно потому же, почему ты остался наверху из-за меня. И помолчи. Без обид - просто тяжело мне ползти и разговаривать...

И тут - нас ударило. Подбросило в трубе, шмякнув о стенки, словно кто-то огромный схватил эту трубу и взболтал, как бутылку с вином - одним точным взмахом.

- Ай!.. - где-то впереди Трубин взметнулся вверх невесомой тряпичной куклой, рухнул обратно, все-таки ударив меня ногой, а я вдруг оказался лежащим на спине, в какой-то дикой нечеловеческой позе, с вывернутыми руками и задранным выше головы свитером. Было не больно, только странно и страшно, но болтанка не повторилась - хотя я ожидал целой серии этих жутких встрясок...

- Эрик! Ты цел?.. - просипело мне в ухо, и дрожащие пальцы полезли сквозь шерстяную вязаную путаницу к моей голове. - Эрик, сынок!.. - голос тоже задрожал. - Где ты там, Господи... - свитер потянули, он сполз с моих рук, дернув за запястья. - Эрик!

- Да, - сказал я, чувствуя, что до крови прикусил изнутри щеку.

- Боже мой, это и было?..

- Мне все равно, - я открыл глаз. - Вы-то в порядке?

Трубин облегченно рассмеялся:

- Как я испугался! Подумал - ты умер! Там взорвалось... Они что-то взорвали, понимаешь?

- Ну, понимаю. Что нам, легче от этого? Полезли, Иосиф... После такого взрыва они там, наверно, с ума сходят. Может быть, и не ждут нас уже. Сделаем им сюрприз?..

Горизонтальная труба кончилась, и Трубин предостерегающе замычал. Я протиснулся мимо него, едва-едва, как в переполненном автобусе:

- Первым полезу. Если что - вас поймаю.

- А ты не слишком в себе уверен-то? - он с сомнением пощупал мое плечо в том месте, где у большинства мужчин находится бицепс.

- Если вздумаете падать, мне выбирать все равно не придется. Эх, Иосиф, когда это все кончится, первое, что я сделаю - запишусь в спортзал. Хотя нет. Сначала буду два часа отмокать в ванне, а потом - двое суток спать...

У меня было чувство - скобы стали скользкими и начали шататься. Безусловно, показалось, просто от усталости у меня, кажется, начались... можно умное выражение? - осязательно-слуховые галлюцинации, потому что иногда, сквозь слабый шум и тяжелое Трубинское сопение, я различал вдалеке детский голосок, с четкими птичьими интонациями читающий: "Только мать сошла с крылечка, Лена села перед печкой, в щелку красную глядит, а огонь поет, гудит... Приоткрыла дверцу Лена, соскочил огонь с полена, перед печкой выжег пол, влез по скатерти на стол, побежал по стульям с треском, вверх пополз по занавескам...". Теперь это стихотворение обрело для меня совсем новый смысл, а голос обрел хозяйку - маленькую дочь Милы, девочку, которую в душе я уже почти считал с в о и м ребенком...

И снова - та картинка, но более четкая, ясная: запрокинутое лицо Милы, блуждающая по нему улыбка, крик и слово "пожалуйста", мелькнувшее в этом крике, словно смазанный кадр на засвеченной кинопленке.

- Иосиф! - позвал я, удивляясь, что еще способен издавать какие-то звуки. - Вы там живы у меня?

- Да... пока, - отозвался он.

Я разжал руки - спуск кончился, мои ноги стояли на твердой поверхности, а перед лицом зияла круглая дыра - финишная прямая перед люком, ведущим в наш подвал. Я втянулся в нее, почти не думая о Трубине, уверенный, что чутье поведет его за мной.

Единственное, в чем я уверен не был - кто нас там встретит? И не окажется ли люк заперт предусмотрительной рукой чужого? Ключ - у меня, но это никак не утешает. Любой замок можно открыть и закрыть без ключа, если очень этого хочешь.

- На всякий случай, Иосиф, - сказал я, не оборачиваясь и лишь слыша, но не видя его, - не паникуйте. Даже если мы не попадем в подвал. В крайнем случае, вернемся. Хорошо? Мне вашей паники только не хватало.

- Там открыто, - буркнул он. - Не может быть, чтобы все так плохо кончилось, нам столько раз везло...

Я подумал: верно, везло. Мне везло много раз в жизни - должно же это когда-нибудь прекратиться?..

- Иосиф, - меня тянуло говорить, чтобы не нервничать, - а что там, внизу? Девочка сказала, гудит. Там...

- Да, еще один уровень. Правительственный, - измученный голос Трубина вдруг обрел значительность. - Посторонним туда нельзя.

- А оттуда - можно? - я усмехнулся.

- Ага, значит, ты догадался...

- Просто я кое-что знаю. Обещаю: если люк открыт, и мы доберемся до триста седьмой, я все объясню. Понимаете, этот мой знакомый, дома...

Я не договорил: передо мной, словно нереальная райская колонна, стоял квадратный столб света - спасительного, электрического, живого. И тишина, никакого топота, голосов - ничего. Я дотянулся до люка, свесился в него: стол, валяющиеся стулья, россыпь бумаг. Вот мы и дома.

После долгой возни мне удалось развернуться, сползти, повиснуть, как кошка, загребая ногами - и я спрыгнул. Поймал неуклюжего пыльного Трубина, который в свете безжалостных ламп показался мне просто уродливым. И - облегченно, устало, с чувством выполненного долга - я рухнул в обморок.

... - Эрик! - сказали мне тоненько, словно тронули самую тонкую гитарную струну.

Это было сказкой, и я не хотел просыпаться, но твердый ободок чашки вдруг коснулся моих губ, и голосок повторил:

- Эрик!

Передо мной на корточках сидела Мила, а я лежал на расстеленных газетах, с заботливо подложенной под голову стопкой бумаг. Тут же, глядя на меня, как на восьмое чудо света, уютно устроилась малышка, уже умытая, радостная. Трубин возился, как большая неухоженная собака, пытаясь приделать на место полуоторванный рукав. И - самое удивительное - в комнате был хам и свинья Лемеш с рассеченной скулой и правой рукой на перевязи, он тоже смотрел на меня, и в его взгляде вместо привычной легкой издевки я прочел неожиданное: "Ну, привет, дружище".

Мила пыталась напоить меня теплым чаем, просияла, когда я открыл глаз, улыбнулась ласково:

- Как здорово. Все здесь... - по лицу ее волной прошла блаженная, почти глупая улыбка. - Папа, ты, ребенок, Стас...

- Он еще и Стас, - пробормотал я, глядя на Лемеша.

- Нет, я девочка Маша, - отозвался тот, закуривая и массивным задом подпирая стол. - Мы-то думали, вы уже на том свете, Мила тут обревелась... И вдруг - привет!.. Я уж подумал, эти выродки вернулись...

- Вернулись?

- Ну да, они тут пронеслись за полчаса до вас, как стадо, аж пол дрожал под копытами.

Я начал смеяться, уворачиваясь от чашки, а Мила сурово и ласково взяла меня за подбородок и зыркнула на Лемеша:

- Стас, дай человека в чувство привести. Пей, Эрик, тебе сейчас надо...

Ее прикосновение - и меня не стало, я взвился над своим телом, словно его и впрямь покинула душа.

- Папа, пей! - обратилась девочка к моему счастливо улетающему мозгу.

- Папа! - с усмешкой повторил Лемеш. - Вот так - дите не обманешь, оно чувствует...

- Что чувствует? - спросили хором мы с Милой.

- Загадайте желание - вы одновременно сказали! - отозвались хором девочка и ее дед.

В дверь коротко постучали, и Мила уронила чашку.

* * *

Поселок Шилка, в который я приехал в тот странный день, не выглядел заброшенным. Кто-то тщательно убрал следы пожарищ и расчистил эти места под застройку. Возле станции я заметил небольшой строительный кран и несколько новых деревянных бытовок на колесах. Рабочих еще не было, возможно, ждали весны.

Комбинат стоял в руинах, огороженный высоким деревянным забором с табличкой "Проход запрещен!", величественный в своей мертвой монументальности, устремленный в небо черными стрелами закопченных труб. Наверное, и на него у руководства были какие-то планы, во всяком случае, он производил впечатление не покинутого, а просто закрытого на ремонт предприятия.

Уцелевшие дома и пара магазинчиков были покрашены, улицы подметены, в парке тщательно убраны и сожжены палые листья. На разгулявшемся солнце все казалось безобидным, аккуратным и даже уютным, несмотря на трагедию, когда-то уничтожившую поселок. Я заметил маленькое кладбище, где, видно, похоронили погибших при пожаре. Памятники стояли одинаковые, серые, на равном расстоянии друг от друга, прямо среди тонких сосен, подкрашенных холодным осенним солнцем.

Улица Революции начиналась прямо у станции и состояла всего из трех домов - пятого, четырнадцатого и двадцать третьего, между которыми зияли обширные пустыри, обнесенные временными заборчиками. Двадцать третий, нужный мне, оказался самым целым, совсем нетронутым, вывеска "Потребительский союз" над дверью магазинчика на первом этаже блестела свежей краской. Сквозь стекло витрины мне улыбался с плаката веселый маляр с газетной шапочке, буквы помельче гласили: "Товары для ремонта".

Я вошел.

Мои странные попутчики куда-то исчезли еще на платформе, но тут я увидел их, и мы вздрогнули все трое. Впрочем, мгновенный испуг сразу же сменился показным равнодушием, и они отвернулись к прилавку, оживленно обсуждая качества какой-то "мастики".

Я взглянул на продавца. Это был огромный бородач в синем рабочем халате, из-под которого выглядывал синий же свитер с растянутым воротом, какие часто носят шофера и лыжники. Лицо продавца хранило выражение деловитой задумчивости, меня он не замечал, но и "блеска" в нем никакого не было. Сам магазин тоже выглядел обычно: полки с банками краски, рулоны обоев, бутыли клея, кисти, скребки, гвозди и прочая дребедень.

Странно было другое: где же Хиля? Она сказала, под зданием должен быть подвал. Не значит ли это, что она - уже в подвале?

- Простите, - я подошел к прилавку и снизу вверх посмотрел на бородача, - у вас есть сухой гипс? В пакетах по два килограмма?

- Угм, - согласился он. - Вам сколько?

- Погодите, а целлюлозные брикеты? Ну, утеплитель?

- Угм.

- Понимаете... - я внутренне заметался, но тут же придумал выход, - мой друг, Зиманский, сказал, что научит меня изолировать потолок, и для этого надо...

На фамилию друга среагировали только мои попутчики: старший изумленно уставился, а молодой издал какой-то звук. Продавец остался невозмутим:

- Все это хорошо. Вы мне просто скажите: чего и сколько. Если есть с собой список - давайте.

Я растерялся и глупо стоял, моргая. Почему-то мне казалось, что Хиля должна меня ждать, может быть, на улице у магазина. Но ее нет - мы ведь не договаривались о встрече!

- Так что берем? - терпеливо наклонил голову продавец.

- Пока ничего, - решив, что хуже не будет, я осмелел. - Просто хотел узнать, сюда не заходила моя жена? Девушка такая симпатичная, молодая, в черной ватной куртке.

- Кажется, заходила. Купила пару кисточек и ушла.

Я оглянулся на попутчиков. Они стояли и ждали. Наконец, старший перестал на меня таращиться и внятно сказал:

- Молодой человек, вам в любом случае не надо сейчас ничего делать. Это не то, что вы думаете. Все будет хорошо.

- А где Зиманский? Где Хиля?

Продавец занялся своими делами, сразу утратив ко мне интерес.

- Хиля - это ваша жена? - старший о чем-то задумался. - Если она с ним, мы ее позовем, она сейчас придет. Подождите нас на улице.

Я послушно вышел. Через минуту из магазина донеслись звуки короткой перебранки, громко хлопнула какая-то дверь, кто-то засмеялся. Потом показался молодой:

- Зайдите сейчас сюда.

Я вернулся в магазин и увидел, что за прилавком рядом с продавцом стоит Зиманский, почему-то бледный, с взъерошенными волосами и без очков.

- Привет, - он деловито кивнул мне и повернулся к старшему. - Да, это он, пусть спускается.

Мне показали вход в подвал и крутую деревянную лестницу, освещенную слабыми угольными лампочками. Снизу веяло машинным маслом, нагретым деревом, краской и какой-то едой, кажется, капустным супом.

- Не бойтесь, - молодой поддержал меня за локоть. - Меня зовут Генрих, а второго - Тарас Рогов, но лучше называть его Лось, он так привык.

- Эрик.

- Я уже знаю.

Лестница оказалась длинной, без всяких перил, и довольно шаткой, но зато помещение, где она заканчивалась, сразу потрясло меня своими размерами: это был настоящий зал с высоким потолком и стенами, облицованными блестящей серой плиткой. Шероховатый бетонный пол устилали какие-то кабели, шланги, свернутые змеиными кольцами тросы. Всюду валялись части разобранных механизмов, резиновые автомобильные шины, жестяные канистры, ведра, слесарные инструменты. В дальнем углу зала, освещенного всего лишь одной большой лампой, я разглядел низкую двухстворчатую железную дверь, выкрашенную в маслянистый черный цвет, с надписью краской: "Путь Љ 2".

Вслед за мной спустился Зиманский. Хили не было видно.

- А где она? - я осмотрелся и принюхался. Сильно пахло креозотом и еще сильнее - супом, который булькал в огромной кастрюле на маленькой газовой плитке в углу.

- Кто, Хиля? - Зиманский выглядел слегка расстроенным. - Наверное, там, поезд изучает. Как ребенок, все ей интересно...

- Какой поезд?

- Ну, там, - Зиманский показал на дверь. - Хочешь, Генрих тебя отведет. Это ведь не главный зал, просто предбанник. А я... - голос его чуть не сорвался, - я уезжаю сегодня. Отправляют. Управдом написал на меня бумагу... да и на службе тоже... приглядывались...

- Уезжаешь? - я все никак не мог его понять. - Куда?

- Домой, - он подошел к плитке, выключил ее и уселся на колченогий металлический стул. - Я плохо работал. Говорят, слишком неординарная личность.

- А-а, тебя уволили?

- Почему? - он медленно поднял на меня глаза. - Просто перевели в службу обеспечения. Или ты имеешь в виду Управление Статистики? Так с этим - все, окончательно.

Я нашел второй стул и тоже сел. Появились Генрих и Лось, но ничего не сказали, просто прошли через зал и исчезли за железной дверью.

- А это что? - я обвел взглядом помещение. - Мастерская? Похоже на мастерскую.

- Эрик! - Зиманский чуть жалобно улыбнулся. - Мы же больше никогда не встретимся. Тебе не жалко?.. А это - спецметро, ничего особенного. Пилить, правда, долго - четырнадцать часов. И почитать ничего не взял, так и буду сидеть и маяться.

Слово "метро" я слышал, а вот "спецметро" - ни разу. Зиманский улыбался, наблюдая за моим озадаченным лицом:

- Ладно тебе, Эрик. Ну, какая разница? Тебе все это никогда не пригодится. В жизни - никогда. Ты сегодня выйдешь отсюда, вернешься домой и заживешь, как раньше, до меня. Ничего для тебя не изменится. И таблетки я тебе оставлю, пей на здоровье. Как ни крути, а ребенок-то вам нужен.

- Хиле, по-моему, не нравится, - поделился я. - Да и мне не особо...

Зиманский поднял брови:

- А может, вы друг друга просто не любите? Тебе это в голову не приходило? Ты не смотри так, задумайся сначала. Она тебе - как старшая сестра, если не как мама. У вас и чувства-то, как у брата с сестрой. Хиля тебе благодарна, что не бросил в тяжелый момент, а ты к ней элементарно привык. Где тут любовь?

- Ну, об этом не тебе судить, - я чувствовал, что он в чем-то прав, а потому обиделся особенно сильно.

- Вот и зря, Эрик. Зря обижаешься. Если тебе интересно, я - подростковый психолог, а никакой не статистик. Ты и сам, по-моему, догадался. Психологу виднее, любовь или не любовь. Впрочем, ладно. Это дело не мое. Но я к вам обоим здорово привязался, даже сердце щемит. Ты - нет?

- Не знаю, - я действительно не знал.

- Молодой ты еще. Девятнадцать лет... сопляк, мальчишка. С моей позиции, конечно. Но люблю я тебя, всегда брата хотел, а вырос с сестрой, - он вдруг протянул руку и погладил меня по щеке.

- Спасибо, - я вежливо отстранился. - Но ты хоть в гости приезжай...

- Никак, - Зиманский пожал плечами. - Нельзя.

- Почему? Мы живем в свободной стране, будет у тебя отпуск, садись на "Ладью" и лети к нам. Хоть на месяц.

Он засмеялся, как мне показалось, умиленно:

- Да нельзя, чудо! У нас летают не "Ладьи", а "Боинги", и ваши диспетчеры никогда не пропустят наш самолет, даже если мне удастся, скажем, его угнать, специально, чтобы прилететь в гости. Как же тебе объяснить... Ну, форматы у нас разные, что ли. Радиочастота другая, позывные... Господи, о чем я? Да "Боинг" просто собьют ваши войска ПВО, и все дела!

- Почему? - я искренне удивился. - Ты все-таки иностранец?..

- Нет. Запомни - я русский. Это... это не другая страна в обычном понимании, это... вообще другое.

- Параллельный мир? - спросил я и сам фыркнул от смеха.

Зиманский остался серьезным:

- Может быть. Я всю жизнь пытаюсь это понять, но не могу, мозги не так устроены. Знаешь, столько всего вокруг этого наворочено, целые диссертации пишутся, толстые такие тома, как кирпичи. Словами это рассказать можно, понять - нельзя. Я живу в мире информации, но ни одна книга, ни один сайт не могут внятно объяснить мне, в каком мире живешь ты.

- Ни один... что?

- Неважно, - Зиманский поморщился. - Все это неважно.

Скрипнула железная дверь, появилась Хиля в расстегнутой куртке и, ни слова не говоря, подошла к нам и присела на перевернутый фанерный ящик. Я улыбнулся ей, но вдруг поймал невероятно грустный, какой-то опустошенный взгляд и осекся.

- Расстроилась девочка, - мягко сказал Зиманский. - Кончилась сказка, да? - он подмигнул Хиле и повернулся ко мне. - Есть хочешь, Эрик? Сейчас будет обедать, а потом я поеду. Завтра буду уже дома.

Есть мне совершенно не хотелось. Вернулись Генрих и Лось, оба напряженные, вслед за ними вышли еще какие-то незнакомые люди. Зиманский достал из расшатанного шкафчика тарелки и принялся разливать густой суп, а Хиля вдруг встала и начала помогать ему - она была единственной женщиной в этой большой компании мужчин. На нее поглядывали со слабым интересом, но разговаривали незнакомцы исключительно друг с другом, словно нас и не существовало.

- Не обращайте внимания, - шепнул Зиманский. - Инерция мышления. Они воспринимают вас немного неадекватно. Я имею в виду - вас всех, как общество.

В зале сделалось людно и шумно, зазвенели ложки. Ели кто сидя, кто стоя, некоторые расположились прямо на полу. Хиля резала черный хлеб и тревожно озиралась, словно кто-то мог ее обидеть.

- Эрик, - Зиманский вернулся с тарелкой на свой стул, - ты ведь понимаешь, что обо всем этом никому говорить не надо? Правительство ваше, собственно, в курсе дела. А остальным ничего знать не полагается. Поэтому - не болтай.

- Когда я болтал?

- И правильно. Я тебе доверяю, ты очень порядочный парень. У-у, горячо... И не сердись ни на что, помни меня по-хорошему. Еще неизвестно, кто счастливее, мы или вы. Может быть, вы. Во всяком случае, в а ш и наблюдатели уезжают домой с гораздо большей охотой, чем я. Что смотришь? Естественно, обмен-то двухсторонний. Ваших, правда, меньше. Сдается мне, не очень-то мы вас интересуем. Так, на всякий случай сидят.

Я переваривал услышанное. Он успокоительно кивнул мне:

- Особо не загружайся.

Хиля, наконец, подала голос:

- Егор, но хоть письмо-то ты сможешь прислать? Передать через своих, например?

- Я постараюсь, - он прижал руку к сердцу.

Спустя полчаса мы его провожали. Я помню только полутемную платформу с деревянными скамейками, низкие своды тоннеля, рельсы и красный приземистый поезд на электрической тяге, короткий, всего с одним вагончиком без окон. Зиманский забросил в вагончик два брезентовых рюкзака с вещами и вышел на платформу проститься.

- А этих людей тоже отослали? - спросила Хиля, кивая на незнакомых пассажиров, которые уже расселись по местам и приготовились ехать.

- Кого отослали, кого просто меняют по плану, - Зиманский пожал плечами. - Лось и Генрих остаются, они выведут вас наверх. Пора мне. Знали бы вы, как не хочется... - он пожал мне руку, чмокнул в щеку стиснувшую зубы Хилю. - Счастливо, ребята.

Хиля обняла его за шею, заставив меня ощутить легкий укус ревности:

- Пока, Егор. Может, еще увидимся.

- Пока, - сказал я.

Мы смотрели, как поезд медленно уползает в тоннель, и молчали. Довольно долго до нас еще доносился вой его двигателя, и я представил, как состав разгоняется в подземной трубе, набирает скорость, летит, проскакивая какие-нибудь технические полустанки, а Зиманский трясется в вагоне вместе с другими пассажирами и думает о нас.

Потом я обернулся к Хиле:

- Что, пойдем?

Она тихо плакала.

Часть 3. ИСТОРИЯ ПИШЕТСЯ, РЕКИ ТЕКУТ

Страх бывает двух видов: медленный и быстрый. Последний, по-моему, лучше, хотя по нервам бьет сильнее - но это уж на любителя.

Мила уронила чашку, и чай брызнул во все стороны - лучами, которые неторопливо, киношно, плавно стали оседать, пока я переваривал случившееся: стучат, нас засекли, и кто-то с той стороны стоит сейчас и раздумывает, не выломать ли дверь. Нас четверо - ребенок не в счет. А их может быть сколько угодно.

Стук повторился, потом чей-то голос явственно сказал:

- Я же слышу, что вы здесь - чего щемитесь?.. Ну, задержался. Класс - их три, молоденькие, и все - как дети, ничего не соображают. Таблеток, что ли, наглотались?.. Эй, ну, вы чего? Пустите.

Я перевел дух: там кто-то один, отставший от своих и не понимающий, видно, куда ему идти. Даже я знал, какая именно дверь в этом коридоре ему нужна, а он пребывал в святом неведении.

Я представил его: маленький, щуплый, почему-то с огромными оттопыренными ушами и носом картошкой, одетый в нелепые шоферские штаны и шапочку до глаз, туповатый, сам - как дитя. Нашел себе жестокое развлечение, воспользовался чьей-то беспомощностью, подкрепленной медикаментами, и упустил момент бегства. А может, все это время он был где-то поблизости, в подвале, в комнате, где, возможно, остались пациентки...

Лемеш подошел к двери, приложил к ней ухо, жестом приказал нам молчать. Я видел: он хочет открыть и потолковать с визитером, но боится за девочку.

- Ребята, вы что там, офигели?.. - неуверенно пробормотал голос с той стороны.

"Ответить?" - взглядом спросил у меня Лемеш. Я покачал головой.

- Показалось, что ли?.. - голос стал тоскливым. - Ой, блин, ну я попал... - и шаги, шаркая, удалились.

- Ф-фу! - выдохнули мы в один голос.

- Пересидим, - шепотом сказал Трубин. Лицо у него было серое, утомленное, совсем больное, но он еще держался.

- Ничего, скоро все кончится! - так же шепотом согласилась Мила, обнимая своего ребенка. - И хуже могло быть.

- А что хуже-то? - удивился я. - И так - государственный переворот...

На меня уставились, хлопая глазами, все - даже девочка. Первым пришел в себя Лемеш:

- Государственный... что? - он вдруг захохотал и тут же осекся, оглянувшись на дверь. - Да ты, парень, на нервной почве свихнулся. Ребята, среди нас - псих!.. Нет, ты мне так нравишься - я тебя просто люблю!

Мила ласково положила мне руку на лоб и сказала со смешной назидательностью в голосе:

- Эрик, этого никогда не будет. У нас это невозможно. Поверь мне - я же психолог.

Не стоило ей ко мне прикасаться - я не смог ответить.

Заговорил Трубин:

- Вот именно, поверь. Ты что! Переворот!.. Да, неприятности. Да, какой-то идиот дорвался до радио. И - да! - наверху взорвали бомбу. Но это - все, больше ничего не будет!.. Я тебе говорил: нарыв зреет, будут события. Но я говорил и другое: введут войска, и все кончится. Мы посидим тут час или два, а потом явятся солдаты и выведут нас наверх.

- Не понимаю, - я сморщился, потому что действительно не понимал. И еще - мне мешала рука Милы, для меня могло существовать что-то одно: или она, или - рассуждения о солдатах.

- Хорошо, - Трубин мимолетно коснулся своей груди. - Я обещал тебе объяснить - и объясню. Но сначала скажи - почему ты украл эту куртку? Тебе бедно живется? Не верю. Я видел - одет ты хорошо.

Я попытался рассказать - о Зиманском, о странной своей жалости к вещи, о выстраданной мной теории кары за любой проступок - и увлекся. Никогда еще меня не слушали так внимательно, буквально открыв рты. Единственное, чего я усердно избегал - любого упоминания о Полине, потому что при звуке ее имени Иосиф начинал плакать. Остальное же - вплоть до видения самолета там, в трубе, я выложил ошарашенным слушателям, и мне неожиданно стало легче. Я перестал врать, и правда, которую я говорил, оказалась легкой и очищающей, как прохладная вода, стекающая на лицо. Никогда не думал, что правда может выглядеть так - забавно, беспомощно, дико и все же - чисто. Да-да, именно это слово.

Наконец, я замолчал и допил из чашки остатки чая.

- Мама дорогая... - пробормотала Мила, поднимая брови совсем как дочка. - Так ведь выходит, что ты тут совершенно, совершенно ни при чем!

- Я же говорю, цепь случайностей...

- Просто потому, что он тебя раскодировал - все только поэтому... - Мила меня не слушала. - Папа, ты представляешь, он его раскодировал!

Они переглянулись. Я тоже оглядел оба лица (похожи немного) и покосился на Лемеша - тот сидел на полу, потягивая очередную сигарету, и ухмылялся.

- Стас, - я не выдержал. - Ну, понятно, толпа психологов у постели тяжелого пациента. Но можете вы мне, идиоту, объяснить - кто кого... это самое? И в чем вообще дело?

- Я - не психолог, я спец по гражданской обороне, бывший вояка, - он взмахнул сигаретой, изобразив дымом знак вопроса. - Вон Трубина допрашивай. А мне что попроще, морду там набить или кадык сломать какому-нибудь бяке-дознавателю... - воспоминание вызвало на его физиономии польщенную улыбку. - Или счетчик Гейгера - это я тоже немного умею.

- Твой Зиманский, - чуть сердито сказал Трубин, - поступил с тобой и с твоей женой очень некрасиво. Неэтично. Он ведь знал о "коде-солнце" и все равно трепался. Мне кажется, - он посовещался взглядом с дочерью, - что жена твоя пострадала даже сильнее, чем ты. Ее бы полечить... Ой, Эрик, не шарахайся! Неужели тебе кажется, что здесь и впрямь мучают невинных граждан? Глупости! Я же тебе говорил - мы лечим. Исправляем ошибки в программе, не более... Хорошо, сначала. Азы, так сказать.

Он сел, выставив тощее колено, обхватил его руками и откашлялся:

- Эрик, начнем с того, что Зиманский сказал чистую правду. Не противоречь - я знаю, что ты в это не веришь. Ты и не должен верить! Просто слушай...

Я прикрыл глаз (слава Богу, Мила убрала ладошку с моего лба) и решил плыть по течению - в конце концов, правда - это те же таблетки. Горько, а надо пить, чтобы стать полноценным...

* * *

Я не помню, что послужило началом конца: то ли отъезд Зиманского, то ли тот факт, что Хиля никак не могла забеременеть. Каждое утро я спрашивал:

- Ну, ты как?

Она отвечала:

- Пока ничего.

Наступила зима, первая зима нашей совместной жизни. Ласка подросла и неожиданно оказалась котом, даже несмотря на то, что в ее ветеринарной метрике было записано "кошка". Я покупал коту кильку, вычесывал комки шерсти, возил его на прививки, и только это живое существо по-прежнему меня любило. Жена (теперь это слово отдавало тревогой) записалась на швейные курсы и стала пропадать на них целыми вечерами. Возвращаясь, она сразу ложилась спать, и я не смел ее потревожить. То, что называлось не "любовью", а всего лишь "проверкой матраса", происходило все реже и реже, дошло уже и до раза в неделю, и странно было ощущать, что меня это почти совсем не волнует. Чисто по-человечески мы тоже чуть отдалились друг от друга, и вот это беспокоило гораздо сильнее.

Однажды, уже в декабре, в выходной, я проснулся раньше Хили и вгляделся в ее лицо. Она спала, свернувшись зародышем под теплым одеялом, и бормотала что-то бессвязное. Я прислушался, но не смог ничего разобрать, только тихие звуки с присвистом и всхлипывания.

- Хиля, малыш, - позвал я.

- Расскажи мне про мамонта, - вдруг явственно произнесла моя жена. - Расскажи. Расскажи...

- Мамонт - это такое животное, - шепотом сказал я. - Оно водилось на Земле очень давно, в древние времена, и было сплошь покрыто мехом. Внешне оно было похоже на слона, но гораздо больше по размеру.

- Не так, - Хиля вздохнула, не просыпаясь. - Плохо рассказываешь. Но мне с тобой хорошо. Я тебя люблю.

- Я тоже тебя люблю, милая, - я осторожно погладил ее по голове. Она улыбнулась и перевернулась на спину, сонно причмокивая. Я придвинулся к ней ближе, обнял, стал гладить ее маленькую, как у девочки, грудь.

- Эрик?! - Хиля вдруг проснулась, будто выскочила из своего сна, и инстинктивно отпихнула мою руку. - Ты что?!..

- А что?..

- Да, извини, - она пришла в себя, вспышка глаз погасла. - Приснилось что-то...

Мне показалось - ей снилась мать. Она и в любви призналась как-то по-дочернему, без страсти. Но вот эта самая вспышка говорила о другом: никакая там была не мама.

- Хиля, расскажи мне свой сон, - попросил я.

Она досадливо поморщилась:

- Вставать пора, светло уже. Мне надо еще куртку зашить, порвала вчера об гвоздь в подъезде. А потом, помнишь, мы в кино собирались. В клубе новая комедия идет, опять про Хенкеля.

- Ничего, успеем, - ощущение тревоги во мне все разрасталось. - Почему ты не хочешь рассказать? Это тайна?

Хиля села на кровати, протерла глаза:

- Да нет. Это так... несуществующий человек. Просто кто-то. Добрый и ласковый...

- Тебе не хватает в жизни доброты и ласки?

- Не знаю.

Я попытался ее обнять, но она отпрянула, предостерегающе вытянув руку:

- Эрик, я сейчас этого не хочу.

- Давно ведь не было... А почему? Ты больше не любишь меня?

- Любишь, не любишь... Зыбко все это. Раньше было просто. Мы жили, друг о друге заботились, гуляли, на электричке катались. Было хорошо. Мне нравилась такая жизнь. Но ты теперь мужчина, и куда делось все это?

- Как - куда? - ее вопрос поставил меня в тупик. - Разве мы не гуляем, не заботимся? А на электричке зимой неинтересно. Но, если хочешь...

- Я не об этом! - сердито сказала Хиля. - Я - об отношениях. Совершенно необходимо было их менять? Зачем? Ты был особенным, Эрик, а теперь - такой, как все. Мужчина. Просто - такой же самец, как все!.. - глаза ее опять вспыхнули.

- Да разве это плохо?

- Я вышла за тебя замуж, я любила тебя именно потому, что ты отличался от н и х!..

Я обдумал ее слова и вдруг, сам того не ожидая, спросил:

- А Зиманский был не самец?

Хиля вздрогнула, втянула голову в плечи и беззащитно глянула на меня:

- Не знаю. Он был моим другом.

- И он ни разу не делал с тобой... проверку матраса?

- Дурак! - она рывком встала и начала сердито одеваться. - Ты действительно стал, как все. Таблетки эти тебе не что-нибудь, а мозги поменяли, Эрик. Зря ты их пьешь - смысла никакого.

- Может быть, ты переживаешь из-за ребенка? - я еще пытался как-то спасти ситуацию. - Но мы ведь только начали, потом получится...

- Я бы на том и закончила. Да ведь тебе это нужно, куда я теперь денусь...

Я тоже встал:

- Я могу обойтись, если тебе неприятно. Извини, что я задал такой вопрос, насчет... ну, "проверки". Мне просто показалось, что ты Зиманского немного любишь.

- И не немного. Но - только как человека, - Хиля натянула через голову платье и двинулась к кухне. - Только как человека...

- Но почему, Хиля?

- Откуда я знаю? Его нет - и сказка кончилась.

Подошел кот, провел твердой лобастой головой по моей голой ноге, хрипло мяукнул. Я достал из-за окна немного рыбы, положил в миску размораживать. Хиля возилась у плиты.

- Терять друзей всегда больно, - я решил больше не ссориться.

- Я его не потеряла! - она сверкнула на меня глазами. - Не говори так! Он приедет, мы еще увидимся...

Выходные прошли в тягостном молчании. В кино мы так и не выбрались, каждый сидел в своем углу, а время тянулось так медленно, что от этого сводило зубы.

И все-таки - мы были вместе. Я еще не знал, что произойдет в понедельник, и изо всех сил старался не злить Хилю, потому что - надеялся на что-то. Интуиция мне подсказывала: все кончено, ничего по-прежнему уже не будет. Но я надеялся.

Наверное, я все-таки очень консервативный человек, раз думаю, что Семья - понятие неприкосновенное. Может быть, нам стоило с Хилей разъехаться, чтобы не портить отношений, но тогда такая мысль даже не приходила мне в голову. Решение на тот момент было одно: ни к чему ее не принуждать, она самая скажет, что ей нужно.

... - О чем задумался? - в понедельник утром машинистка склонилась надо мной, чуть улыбаясь. - А я в декрет ухожу сегодня - долго теперь не поболтаем, - она слегка похлопала себя по животу.

- Что? - я поднял голову, силясь понять, о чем она говорит.

- Ну, не век же мне беременной ходить! - женщина рассмеялась. - Рожать скоро, муж коляску уже купил. Вы-то когда?

- Не знаю... Потом, возможно. Слушай, мне будет без тебя как-то...

- Одиноко? - она хмыкнула. - Ничего, вместо меня новенькую поставили. Глядишь, и сработаетесь. Не грусти, Эрик. Дома не ладится - это бывает. Поверь человеку, у которого четыре брака за спиной.

Провожали ее всей конторой, и я сперва даже не обратил внимания на маленькую, похожую на воробья девушку, жмущуюся в угол. Она была совсем незаметной, несмотря на достаточно яркую внешность, и рассмотрел я ее лишь перед концом рабочего дня, когда она вдруг сказала:

- А меня зовут Яна, меня назначили новой машинисткой.

Ей закивали:

- Очень приятно.

Я тоже машинально кивнул. Она улыбнулась и сняла чехол с "Континенталя", застенчиво поглядывая на сотрудников:

- Вы не думайте, я хорошо печатаю. С отличием закончила курсы. Мне восемнадцать лет.

Закивали опять, уже думая о доме и семьях. Кто-то сказал:

- Да завтра уж поработаешь. Полчаса осталось.

- Нет, - Яна заправила в машинку чистый лист. - Начальница велела новый список улиц сделать, я задержусь, - взгляд ее упал на меня. - Извините, а старый список где взять?

Я протянул ей сшитые скоросшивателем бумаги и с минуту наблюдал, как она строчит с пулеметной быстротой, ни на что не отвлекаясь. Действительно, печатает хорошо. Эта моя мысль была пока единственной в ее адрес.

Вторая мысль пришла сразу вслед за первой: красивая. Такой тип внешности мне всегда нравился: черные коротко подстриженные волосы, черные брови, карие глаза, четко очерченное скуластое лицо, тонкие кости. Темно-красный свитер делал девушку еще ярче, и она, кажется, это понимала. В отличие от нашей машинистки, она печатала десятью пальцами, не глядя на клавиши - высший пилотаж, наша так не могла.

- Я быстро, - заметив, что я смотрю, Яна слегка улыбнулась. - А кто контору закрывает? Начальница, наверное?

- Как это ты умудряешься печатать и разговаривать одновременно? - я почувствовал невольное восхищение.

- Я цифры печатаю, - она передвинула каретку.

- Контору закрывает тот, кто последним уходит. Ключи сдаются сторожу на вахте, под роспись. То есть, сегодня закрываешь ты.