Белые Мыши на Белом Снегу

Трубин отпер дверь соседнего кабинета, мимолетно оглянулся и сказал с ноткой неприязни:

- Вот кто засоряет детские мозги, Эрик. Не я, а вот такие милые безобидные тетеньки с указками в руках. Входите, сейчас попьем чайку.

- Что она сделала? - я послушно вошел и увидел при свете ярко вспыхнувших ламп небольшой квадратный кабинет с лекционными скамейками в пять рядов, кафедрой и черной классной доской.

- Она-то? Можно только предполагать, я не знаком с ее делом... - Трубин разделся, кивнул мне на металлическую вешалку в углу и тяжело прошагал к висящему на стене телефонному аппарату. - Одну минутку.

Набрав четырехзначный номер, он заговорил вполголоса, поминутно вставляя слово "глаз", а я, повесив пальто, стал прохаживаться по кабинету, искренне удивляясь. Тут было чему удивиться - хотя бы огромному восковому макету человеческого мозга, стоящему на деревянном треножнике в углу или плакатам с изображением того же мозга в разрезе. Пахло в помещении очень приятно: легкой пылью, книгами, старым деревом, медикаментами. На аккуратном письменном столе у окна, завешенного белой складчатой шторой, я заметил стоящий в рамке снимок девушки с каштановыми волосами и лучистым, легким, каким-то поверхностным взглядом больших глаз. Фотография была цветная или просто раскрашенная - я не понял.

Лицо Трубина вдруг просветлело и разгладилось, словно он услышал хорошую новость.

- Отлично! - громко сказал он в трубку. - Огромное спасибо! - трубка с приятным щелчком опустилась на рычаги. - Ну вот, Эрик, я знал, что все разъяснится. Этот Феликс, который требовал обыска - службист до мозга костей. Иногда это полезно, но чаще раздражает... Что вы там смотрите? А-а, это моя дочь, - он подошел ко мне и взял со стола фотографию. - Красивая, правда? Ужасно: потеряла мужа, осталась одна с ребенком... Он умер в прошлом году, от легочного гриппа.

Я вздрогнул.

- Что? - Трубин взглянул на меня. - Тоже этим болели?

- Да - шесть раз.

- Ого! - он покачал головой, ставя снимок на место. - Но вам-то повезло, тьфу-тьфу, а он - сгорел, как спичка, в две недели. Впрочем, ладно, что я вам об этих делах... Вот тут, кстати, мое обиталище. Нет пока отдельного кабинета, здесь и работаю, и преподаю. Я ведь - один из разработчиков "лакмуса", не читали? Нет? - он улыбнулся. - Зря, хотя, конечно, вы человек молодой, у вас другие интересы... Садитесь, вы ведь не хотите спать?

Я прислушался к себе. Нет, спать не хотелось, мешало глухое, волнами наплывающее беспокойство.

Телефон затренькал. Трубин удивленно поднял брови, хотел было махнуть рукой, но подошел и взял трубку:

- Кафедра. Что?.. А, это ты, Феликс... Да, он дал мне добро. Так что помещай девушку в бокс, пусть посмотрит хирург. Молодой человек подойдет попозже, я сам его приведу. Ага... Ага, все.

- Ну, теперь - чай, - он вернулся ко мне, с усмешкой потирая затылок. - Как я устал сегодня, если б вы знали. День какой-то дурацкий, сначала эта кража, потом взрыв... Домой так и не попал. Хотя, - вдруг возразил он сам себе, - а что мне делать дома? С женой мы расстались, у дочки своя квартира... А у вас была семья, Эрик?

Я рассказал ему о Хиле, наблюдая, как он зажигает маленькую спиртовку и ставит на металлический штатив чисто отмытую кофейную турку. Руки его двигались быстро и ловко, как у фокусника.

- А ребенок так и не появился, - сказал, наконец, я и замолчал.

- Вот как... - заметил Трубин и покачал головой. - Я тоже всегда хотел девочку. И зять мой, покойный, мечтал о дочке. Нам обоим повезло... Кстати, а вы знаете, почему в нашей стране мальчиков на сотню рождается всегда больше?

Я не знал и никогда не задумывался об этом.

- А потому, - он торжествующе улыбнулся, - что нам нужны: "а" - защитники на случай вражеского нападения, "бэ" - рабочие для тяжелых производств, металлургии, например, и "вэ" - это заметно снижает количество преступлений на моральной почве. Меня, как специалиста, особенно интересует, конечно, последний пункт. И я полностью согласен с демографической политикой государства.

Я посмотрел на него вопросительно.

- Что, Эрик, вы и этого не знаете? - он добродушно рассмеялся. - Как же, а ведь такая политика - наше большое достижение. Именно наше - медиков. Уже больше тридцати лет назад мы научились определять пол будущего ребенка на самых ранних сроках развития, а в последние годы пытаемся даже программировать его! Вот вы хотите иметь дочь, так? Вполне возможно, что года через два или три вы сможете просто привести свою жену - которая у вас, конечно же, будет к тому времени - в специальное медицинское учреждение, где она подвергнется гормональной обработке. И все - девочка гарантирована!

Я улыбнулся, подумав, что радуется он так лишь потому, что не знает главного. Трубин же истолковал мою улыбку иначе:

- Серьезно! Интеллигенция может позволить себе дочерей, но вот рабочим женщинам, увы, придется давать гормоны без их согласия. Они даже не узнают об этом, нужное вещество просто будет добавляться в спецмолоко или витаминные микстуры, например... Но пока - и это вынужденная мера - нам приходится регулировать состав населения другими способами. Этого вы уж точно не знали: аборт в наше стране разрешается только женщине, которая беременна девочкой. Мальчиков мы сберегаем - для блага общества.

Короткой вспышкой у меня в мозгу промелькнула Хиля, беспомощно стоящая на пороге нашей квартиры: "Эрик, прости, никакого ребенка больше нет". Я потряс головой, прогоняя видение.

Вода в турке забулькала, и Трубин разлил кипяток в небольшие золоченые чашечки, добавив черной заварки из хрустящего прозрачного пакета.

Громко постучали, и сразу же, не дожидаясь приглашения, в дверь просунулась голова Феликса:

- Простите, Трубин. Тут по вашу душу прибыл дознаватель Голес. Пропускать?

- Да-а?.. - изумился Трубин. - Ну, пропускайте, конечно... Странно. Неужели все так серьезно, что он решил не ждать утра?..

Феликс убежал, глухо топая по ковру, а я вдруг снова почувствовал страх, холодными змейками ползущий по спине. Сейчас придется врать, а я уже расслабился и не помню половины того, что говорил в Управлении. Начнутся вопросы, уточнения, ловля на слове - уж об этом я много слышал от "папы". А голова чужая, в ней роится теплая боль, и устал, как же я устал...

За дверью заговорили, кто-то засмеялся легким рассыпчатым смехом. Потом, после паузы, тихо постучали, и вошел, сияя раскрасневшимся от мороза круглым лицом, уже знакомый мне толстячок в форменной шинели и меховой шапке. Выглядел он уравновешенно-радостным и до краев полным энтузиазма.

- О! И вы здесь! - его глаза остановились на мне, но тут же перескочили на Трубина. - Замечательно, что я вас застал. Боялся, домой уйдете. Обрадуйте меня, скажите - и девушка с вами?.. Видите ли, дело о взрыве в кафе поручено мне, а вы, по иронии судьбы, единственные свидетели!

Немного нервничая - это выдавали напряженные скулы и слишком уж любезная улыбка - Трубин принял у него шинель и пододвинул к столу еще один стул, железный, лабораторный, с неудобной спинкой:

- Прошу. Чаю хотите?.. Да, мы как раз отмечали в том кафе наше знакомство.

Голес уселся, пристроил на столе стандартную папку со своим служебным номером в верхнем углу, раскрыл ее и вынул наше заявление, торопливо написанное в комнате номер 190:

- Вот. Я получил его сразу же, как только вышел с совещания. Так что можно и это дело обсудить, чтобы вам утром в Управление не тащиться, верно?.. Ну, как же все произошло?

Я решил молчать, пока меня не спросят. Для ответов есть Трубин - ему-то, счастливому, все предельно ясно. Есть, в конце концов, Полина, у нее с памятью все в порядке.

Но Голес неожиданно повернулся ко мне:

- Будьте добры, уважаемый - опишите мне этого человека. Во что он был одет? Как разговаривал?

- Вы имеете в виду вора? Или того тощего, у кафе?

- Пока - вора. Я проанализировал и знаете, что заметил? Вы и гражданин Трубин описываете не одного и того же человека, - дознаватель порылся в папке и вынул листок с какими-то выкладками. - Вот смотрите. По словам гражданина Трубина, вор был молодой, высокого роста, в пальто и шапке, с небритым лицом. Вы же говорите - лет пятидесяти, шрам, широкий приплюснутый нос.

- Ну, я могу и ошибаться, - подал голос Трубин. - У меня голова была своими мыслями занята, я по сторонам-то почти и не смотрел.

- Хорошо, - кивнул Голес, доставая новую бумажку. - Вот протокол вашего первого допроса. Тогда описание было, так сказать, чистым, без добавленных позже деталей. Читаю дословно: "Я обратил на него внимание, потому что он ничего не покупал, а просто стоял в сторонке и смотрел на меня. По виду это был служащий, молодой, лет двадцать восемь - тридцать, рост примерно метр восемьдесят, одет в темно-серое пальто и меховую шапку".

Трубин удивленно поднял брови:

- М-да?.. Странно, не помню.

- А я помню, - твердо отозвался Голес. - Позже в ваш словесный портрет добавилась небритость, а потом, вернувшись во время совещания, вы "вспомнили" шрам, широкий нос и каркающий голос. Хотя, конечно, заявление вы писали вместе, - он снова повернулся ко мне и выложил на стол лист протокола с короткой записью. - Вот что вы показали вначале: "Там было практически темно. Я увидел, как он выбегает из магазина с курткой, и погнался за ним. В том районе фонари стоят редко, поэтому получилось, что я схватил его на неосвещенном участке... Помню только - пальто серое или черное, меховая шапка... Что касается лица - увы". Все правильно? Кстати, я совсем позабыл у вас спросить: куртка была упакована в бумагу? Если да, то как вы поняли, что это - именно куртка?

- В бумаге, в бумаге она была, - мрачно буркнул Трубин. - Ее продавщица так завязала, что я даже побоялся - ткань лопнет от шпагата. Все б им экономить...

Я почувствовал, как все у меня внутри сжимается в кулак от холодного ужаса - я попался. Теперь надо или признаваться, или сочинять новую ложь, а от этого я уже устал.

Признаться - значит немедленно попасть в следственный изолятор, в набитую людьми камеру с двухъярусными койками и крохотным зарешеченным окном. "Соседи" быстро поймут, что я слабее их, и начнется ад: у меня отберут вещи, станут бить за каждое неосторожное слово, а потом - суд и лагерь, куда я поеду с наголо обритой головой и навсегда перечеркнутым будущим...

Терять было нечего, но новая ложь все не вырисовывалась, и я молчал, теряя секунды, каждая из которых могла стоить мне всего, что я имел в жизни. И вдруг кто-то маленький, глубоко спрятанный у меня внутри, подал голосок и ответил Голесу спокойно и рассудительно:

- Конечно же - куртка была упакована. Я сам видел, как продавщица ее заворачивала.

Голес изумленно уставился на меня:

- Так-так.

- А он, - все так же убийственно спокойно продолжал я, - стоял за кассой, там, где обувной отдел. Я заметил, как он смотрит на Иосифа, - какой-то инстинкт подсказывал мне, что нужно изо всех сил подчеркивать наши приятельские с Трубиным отношения. - Знаете, оценивающе так смотрит. И еще мне показалось, что они знакомы...

Трубин слушал нас с все возрастающим вниманием, и я вдруг понял, что он по-прежнему верит мне, и я ему нравлюсь - это я-то, после всего случившегося!

На мгновение меня посетила мысль: признаться, прекратить болтать чепуху, может, и обойдется как-то все это... Но мысль исчезла, не развившись - словно я сделал аборт у себя в мозгу. Голес уже строчил на чистом бланке, не поднимая на меня глаз, лишь подбодрил вполголоса:

- Так, дальше?

- Потом этот человек сделал какой-то знак продавщице... - продолжал я, мельком удивившись, зачем это сказал, - и вышел из зала. А Иосиф взял сверток и тоже двинулся на выход. Я шел за ним, потому что магазин вроде уже готовили к закрытию. И где-то на середине лестницы...

- Помедленнее... - пробормотал дознаватель. - На середине лестницы?

- Ну, ближе к концу, наверное - я уже видел сверток на батарее и того человека, он стоял у дверей. А Иосиф бежал мне навстречу, он кошелек на кассе забыл.

- Вы видели этот кошелек?

Сознание мое снова заметалось. Потерю я видеть никак не мог, лестница в магазине делает поворот, так что одно из двух: или я видел кошелек, или - вора.

- Нет, не видел. Я слышал - голос продавщицы. Она весело так сказала... что-то вроде... "Ой, ты смотри, вот мне и на ситчик хватит! Мужик этот кошелек забыл!"

- Ах, мерзость какая! - воскликнул Трубин. - И ей даже в голову не пришло меня догнать, отдать... Если бы я не вернулся - забрала бы себе без зазрения совести!..

Я закрыл оставшийся глаз. Вот ложь и сочинилась - почти без моего участия... Что теперь будет с этой несчастной Ивой? Хотя - ничего не будет. По моим словам она ведь только х о т е л а присвоить деньги, не более. За это в тюрьму не сажают. Стоп, а знак, который якобы подал ей преступник?.. Господи, что же я наплел...

- Так, хорошо, - Голес снова обратился ко мне. - Вы увидели, что гражданин Трубин бежит вам навстречу...

- Ну, не совсем навстречу, - я сделал вид, что вспоминаю. - Он бежал вверх по лестнице, а я отошел, давая ему дорогу. В это время тот человек, внизу, схватил сверток с курткой и быстро вышел. Я погнался за ним. Надо было, наверное, закричать, позвать кого-нибудь, но мне даже в голову не пришло.

- Это всегда так, - кивнул дознаватель, записывая. - Мы так самонадеянны...

Кажется, он пока ни в чем меня не подозревал, во всяком случае, его доброжелательная интонация не изменилась.

- Ну, а дальше вы знаете, - сказал я. - Я выскочил на улицу и увидел, что он убегает. Даже не убегает, а просто идет быстрым шагом, как будто даже не особенно боится. Я догнал его между фонарями, схватил за руку. Он ко мне обернулся, крикнул "Отстань!", но я продолжал его держать... тогда он вдруг выхватил что-то из кармана и ткнул меня в глаз.

История, которую я рассказывал, выглядела вполне правдоподобной - я даже сам почти поверил в нее и ощутил что-то вроде обиды на несуществующего злоумышленника. Как ни странно, это чувство сразу же прорезалось с моем голосе:

- Было очень больно, и я его отпустил...

Голес кинул на меня серьезный взгляд:

- Надо думать - больно. Зря вы, конечно, полезли... да откуда ж вам было знать.

Трубин потрепал меня по плечу:

- Надо вам было, Эрик, лучше меня догнать. У меня второй разряд по бегу, я бы сам...

- И сами остались бы без глаза! - Голес выпрямился от бумаг и протянул их мне. - Подпишите. М-да, выясняются новые подробности... Вы не будете возражать, гражданин Трубин, если сейчас сюда доставят эту продавщицу? Я понимаю, не совсем удобно, но откладывать дело до утра мне очень не хочется. В городе странные события - взрыв, потом это происшествие в больнице...

- В больнице? - удивился Трубин. - Мы только что там были. Что случилось?

Голес покрутил головой:

- Вы только представьте - урановые пластины нашли у медсестры, кто бы мог подумать! Целых двести сорок штук! Естественно, краденые, причем с особо охраняемого объекта.

Я взмок и съежился на стуле, стараясь стать маленьким и незаметным, потому что сразу все понял.

- Врач у них затребовал в нашем Управлении счетчик Гейгера. Звонит, мол, срочно привезите, у нас в больнице возможно радиоактивное заражение. Ребята выехали, смотрят - и правда, какой-то фон есть. Стали повнимательнее проверять, а фонит-то сверток в шкафу, в приемном покое! И еще как фонит!.. Развернули, а там - мать честная!..

"Беленькая Белла теперь пропала, - подумал я и чуть не засмеялся. - Подменила мой сверток, дурочка, думала, я там ценности таскаю... Сказал же - документы. Вот за свое неверие и поедет теперь лет на двадцать все тот же уран добывать".

В том, что сверток был подменен, я нисколько не сомневался. Еще в больнице мне бросилась в глаза какая-то его новая особенность, то ли шпагат другой, то ли бумага не того оттенка. Зачем она это сделала? Хотела поживиться? Не похоже. Белла - девушка из той породы, которая ни в чем особенном не нуждается, все дают обеспеченные родители. Что-то подсунула мне взамен? Что ж, скоро у меня будет возможность это узнать.

И вдруг, похолодев, я будто увидел продолжение своего мысленного фильма, начавшегося еще на магазинной лестнице, и это продолжение меня напугало...

* * *

На деревянном крашеном щите станции, куда привезла нас электричка, было написано белыми буквами "Ваксино", а под щитом, скрестив ноги, сидела толстуха средних лет с телом, заполнившим, как кисель, весь объем старого плетеного кресла. Она была в форменной косынке Сельской Кооперации и васильковом ситцевом балахоне, больше похожем на чехол, чем на одежду. Руки у нее обгорели на солнце и облезали белесыми лохмами, а лицо, привыкшее и к солнцу, и к ветру, давно приобрело стойкий керамический оттенок, а кожа на нем загрубела, словно на ладони. Я почему-то сразу вспомнил, как Хиля однажды спросила: "Эрик, как думаешь, почему негры черные? Чтобы на солнце не сгореть?". Это было близко к истине, хотя мне всегда казалось, что темная кожа должна притягивать солнечные лучи сильнее, чем белая. Не зря же Минздрав рекомендует ходить летом в светлой одежде!

На низком фанерном столике перед толстухой лежали свежие газеты, журнал "Кооператор" с приложением "Садовод", две или три гармошки лотерейных билетов и несколько справочников по истреблению садовой мухи и выращиванию декоративных тыкв. Сама продавщица увлеченно читала детектив в бумажной обложке.

Хиля подошла, склонилась над книгами, открыла одну, посмотрела оглавление. Женщина вскинула от пестрой книги маленькую голову и затуманенно посмотрела на нее голубыми глазками:

- Желаете купить справочник?.. Это новое издание. Самые последние сведения.

- Спасибо, - Хиля засмеялась, положила книгу на место, шагнула в сторону, но была поймана за локоть Зиманским.

- Почему же? - весело сказал он, беря справочник со столика и вручая его моей жене. - Вы ведь хотели купить. Разве нет? Никогда не надо отказывать себе в том, что хочется, только из-за возможного непонимания других.

- Я не интересуюсь тыквами, - попыталась сопротивляться Хиля, но книгу все-таки взяла и взвесила ее на ладони, как кусок колбасы. - Ну, вообще-то занятно. У меня мысль была - на балконе вырастить.

- Видите? От меня не скроешь... У нас не так много свободы, чтобы еще и самим себе рамки устанавливать.

Хиля удивленно обернулась с деньгами в руке. Торговка тоже вскинулась, словно ее позвали, но не рискнула ничего спросить.

- Тут недалеко, - Зиманский уже подталкивал меня к спуску с платформы, - минут пятнадцать. Нам бы к началу не опоздать, очень ждать не хочется.

Поселок Ваксино виделся со станции весь: маленький, плотно сбитый, сплошь двухэтажный, с торчащей над крышами толстой трубой комбината. Когда-то, лет пять назад, мы с Хилей бродили здесь скучным ноябрьским днем среди облетевших кленов и тлеющих по обочинам костров, но запомнилась мне лишь труба - в остальном поселок был совершенно безлик. Кажется, тогда я сильно простудился и неделю отлеживался дома, а может, все это случилось и в другой раз.

- О чем это вы говорили? - я глянул на увлеченную справочником Хилю, которая шагала чуть впереди нас по разбитой асфальтовой дорожке. - О какой еще свободе?

Зиманский шел рядом со мной широкой походкой человека, привыкшего много и быстро ходить, не уставая. Строгий костюм, очки и портфель немного скрашивали это впечатление, но все равно с первого взгляда было заметно, что новый мой знакомый всю жизнь таскал тяжести, возился с механизмами, носился по огромным прокопченным цехам и сидел после смены в фабричном или заводском клубе за домино с такими же работягами.

Я не Хиля, у меня против "неблагополучных" предубеждения нет, но все же я считаю, что каждый должен быть на своем месте. А Зиманский выглядел так, словно хорошую розыскную собаку вдруг схватили, отмыли, подстригли и заставили выступать в цирке. Наблюдая за ним, я не мог отделаться от ощущения, что ему и самому-то не очень сладко в роли инспектора Управления Статистики, хотя справлялся он с ней неплохо. Вот только стрижку мог бы сделать и покороче - более мужскую, что ли.

- Свобода? - сказал он, помахивая портфелем. - А что я такого сказал?

- Ну, это так прозвучало, словно вас угнетает кто-то.

- Да ну, бросьте, - он поморщился. - Можно подумать, вы сами ничего такого не чувствуете. Кстати, может быть, на "ты" перейдем? Странно как-то. Вам лет... двадцать, наверное?

- Девятнадцать.

- Ну, тем более. Вы, конечно, юноша серьезный, но я все-таки намного старше. Договорились? На "ты"?

- Ладно.

Хиля, зачитавшись, ушла довольно далеко вперед. Я смотрел на ее быстро мелькающие загорелые ноги, в который раз с удивлением и удовольствием сознавая, что она - моя жена, самая настоящая, законная, вписанная черными чернилами в мою социальную карточку, и никто не в силах вычеркнуть ее оттуда.

- Не рано ты женился? - Зиманский, понизив голос, чуть подтолкнул меня локтем. - Да она ведь и старше тебя, нет?

- На год, - я пожал плечами. - Только не думаю, что это важно.

- Как сказать... - он выразительно посмотрел на меня. - Если даже сейчас это заметно, что будет лет через десять?

- Послушай, Зиманский, я понять не могу, что ты к Хиле цепляешься? Тебе не нравятся женщины вообще или только моя жена?

- Не нравятся?! Да кто сказал?.. Девушка как девушка, не в моем вкусе, конечно, но вполне сойдет. Не надо так в штыки все воспринимать... Так вот, о свободе, раз уж ты спросил. Тебе не приходило в голову, что в этом-то вопросе, в семейном, у вас никакой свободы и нет?

Я почувствовал укол удивления, услышав, как он говорит вот это - "у вас". Может быть, первый укол. Никогда и никто из моих знакомых даже на словах не отделял себя от остальных.

- У нас? - переспросил я. - В смысле, у меня и у Хили?

- Да, и не только. У всех. Я тут год назад с одной познакомился на улице, она в клуб шла, а я уж не помню, что там делал. Ну, прошлись, поговорили, все такое. Неделю так ходили и разговаривали. А потом я ее домой к себе пригласил. Посидели, чаю попили... - Зиманский неловко усмехнулся, умолк было, но, увидев, что я жду продолжения, сказал: - Ну, предложил я ей - сам знаешь, что. А она мне заявляет: "Нет, я тебя как следует не знаю, да и вообще - мне замуж рано". Я ей говорю: "Да кто тебе предлагает замуж? Поиграем и разбежимся". А она... ну, глянула так, как на идиота, Моральный кодекс с полки взяла, в руки мне вложила и пошла. Я понять не могу, почему тут ничего нельзя сделать просто так? Только с последствиями?

Мне стало смешно. На меня смотрел взрослый мужчина, ни разу, наверное, не читавший этот самый Моральный кодекс, и я не знал, что ему ответить. Лекцию прочесть? Обидится. А в двух словах все это не расскажешь, потому что такие вещи надо не только знать, но и понимать.

- Извини, Зиманский, - я справился с желанием расхохотаться и сделал максимально серьезное лицо, - но она была совершенно права. Или ты меня разыгрываешь?

- Да в чем разыгрываю?! Думаешь, она одна такая? Все, все бабы у вас со странностями.

Опять это "у вас"! Я никак не мог взять в толк, каких это "нас" он имеет в виду.

- У нас - это в городе?..

- У вас - вообще, - он сердито прибавил шаг, но быстро взял себя в руки. - Как-нибудь я тебе все расскажу, но не сейчас.

- Хорошо, только больше не говори "бабы", пожалуйста.

- Боже! - он рассмеялся. - Какой же ты цветок лилейный, Эрик!..

Вот тут я обиделся, но он словно бы ничего не заметил.

Целлюлозный комбинат в ограде из светлых бетонных плит вырос перед нами неожиданно, раздвинув, как волны, заросли акаций и чьи-то деревянные заборы. Вопреки моим ожиданиям, это оказалось довольно большое сооружение из спаянных между собою кирпично-стеклянных корпусов. Асфальтированную площадку перед проходной окружали длинные клумбы, стояла красиво оформленная доска почета с двумя десятками фотографий в красных рамках, возле нее с тележки на колесиках торговали газированной водой и пирожками. Если не знать, что вокруг - лишь разномастные бараки да дикие заросли, можно подумать, что находишься где-нибудь на окраине города, в новом районе, где ключом бьет настоящее и строится будущее.

На площадке было безлюдно, но в открытых дверях проходной высокий мужчина в черном директорском костюме уже встречал нас, щурясь из-под ладони, а из-за спины его выглядывали двое рабочих в чистых спецовках с алыми бантиками на нагрудном кармане.

- Товарищ инспектор? - Зиманскому радушно протянули руку, стараясь не замечать напавшего на него смущения. - А у нас все готово. Мне звонили - вы ведь планируете на шаре полетать? Так прошу. А вы?.. - мужчина в костюме посмотрел на меня, на Хилю, улыбнулся. - Как я понимаю, вы - тоже?

Территория, на которой мы очутились, выглядела чистой, ухоженной, но я, никогда прежде не бывавший ни на одном предприятии, кроме маминой ткацкой фабрики, сразу ощутил странный сладковатый запах, висящий всюду невидимой кисеей. Он был слабый, смазанный, но привыкнуть к нему и перестать чувствовать оказалось невозможным: вдыхая воздух, я постоянно натыкался на эту примесь, и через несколько минут она стала меня раздражать. Хиля тоже водила носом, а вот Зиманский, казалось, ничего не замечал, бодро топая за директором по широкой, обсаженной липами аллее.

- Мы идем на полигон, - объяснял директор, размахивая руками, словно мы были глухонемыми и не понимали обычных слов, - там и будут испытания. Главное - ведь из отходов сделали, из шелухи! Затрат - ни копейки. Вы это у себя отметьте: рабочие занимались шаром только в свободное время и использовали только отходы производства. Если все получится, представляете, какой будет резонанс?

- А чем это пахнет? - с невольным раздражением спросила Хиля.

- Где? - директор огляделся, сияя. - А-а, запах... Это смола. Она выделяется при первичной термообработке сырья, и раньше мы просто не знали, что с ней делать. А теперь - использовали для склеивания слоев обшивки шара. Мне кажется - это выгодно? Как думаете?

Мы вежливо покивали, хотя ровно ничего не поняли. Ну, смола, ну, пахнет неприятно. Чему тут особенно радоваться? Есть хорошее слово - "энтузиазм", но то, что излучали глаза человека в костюме, не было энтузиазмом. Больше всего оно напоминало неприкрытое самолюбование - если я хоть что-то понимаю в людях.

- У нас в Тресте, - задумчиво сказала Хиля, - один товарищ придумал: очистки картофельные не свиньям пускать, а делать из них диетический продукт - сушеные такие ломтики для детей, вроде "хрустяшек". Мол, чего добру пропадать. А начальник наш его послушал и говорит: "Ты своему ребенку такую дрянь покупать станешь? Нет? Вот и другие не станут. Мы уж лучше свиней будем выращивать и детишек свиными котлетами кормить".

Директор обиженно примолк.

Я вспомнил то, о чем говорила моя жена, и улыбнулся. Наши детские лакомства - она так и не смогла их забыть и покупала при каждом удобном случае. Жесткие целлофановые пакетики, и в каждом - крохотная порция этой самой хрустящей картошки, пережаренной, безвкусной, отдающей горьковатым растительным маслом. Давным-давно, в магазине при воинской части, мы отстаивали за ней длинные очереди, и еще - за сладкой воздушной кукурузой в прозрачных мешочках с зелеными буквами. Я даже сейчас помню, какой привкус оставался после нее на липких от сахарной пудры губах и пальцах. Кукуруза вызывала страшную жажду, и тут же, у военторга, продавали кислый квас, разливая его из желтой бочки в граненые стаканы и кружки. Продавщица в грязном белом фартуке ополаскивала эту посуду после каждого покупателя вялым фонтанчиком простой воды, но в ту пору мы как-то не думали о том, что можем чем-нибудь заразиться.

Были еще весовые леденцы, приторные, слипшиеся в бумаге, грушевые или апельсиновые, но от них у Хили высыпали прыщи, и она вскоре прекратила даже заходить в кондитерский отдел - чтобы не расстраиваться. Я тоже не покупал конфет, чтобы не действовать ей на нервы.

- Зря ты так, Эльза, - с мягкой укоризной пробормотал Зиманский. - Люди радуются...

Хиля посмотрела на него. Обращение на "ты", кажется, ее слегка покоробило, но видение шара, странным серым куполом возвышающегося над неровной толпой рабочих, вдруг перебило все эмоции - он был великолепен. Не круглый, а больше похожий по форме на бумажный елочный фонарик, он висел в воздухе, натягивая тросы, а под ним, нагнетая раскаленный воздух, ревело пламя газовой горелки, и молодой белобрысый парень, наслаждаясь всеобщим вниманием, сидел в самодельной деревянной люльке и бесконечно регулировал это пламя, доводя его до совершенства.

- С ума сойти!.. - воскликнула Хиля и всплеснула руками. - Шар!..

- Да, вот представьте себе, - улыбнулся директор. - Я уже указывал в докладной записке, что его грузоподъемность достигает трехсот двадцати килограммов - это трое взрослых плюс вес корзины и баллона с газом. А баллона хватает почти на час полета.

- Трое?.. - чуть огорчилась Хиля. - То есть, кто-то один останется за земле? Ведь нас - трое, да еще вон тот человек...

- Это не страшно! - Зиманский вдруг похлопал ее по плечу, заставив меня вздрогнуть. - Сначала полетите вы с Эриком, а я уж потом, отдельно.

- Спасибо... - моя жена благодарно кивнула, но я заметил, что она все же отодвинулась на шаг и машинально отряхнула рукав платья. От Зиманского это движение не укрылось, и он криво улыбнулся, обнажив белые собачьи зубы.

...Тонкий тросик соединял нас с землей, как пуповина, а мы были легки, и парили, парили в полном отрыве от всей земной жизни. Я и представить не мог такой высоты - метров пятьдесят, наверное, или даже больше. Тугой теплый ветер лепил облака над нашими головами и трогал, мял, тискал наши разгоряченные лица. Мы поднимались - ветер становился холоднее, и на самом верху, когда пуповина натянулась и не пустила дальше, мы уже ежились и приплясывали на месте. Я набросил на Хилю пиджак, она доверчиво прижалась, запустила руки мне под мышки и замерла так, греясь. Ее красивая стрижка совсем растрепалась, волосы сбились набок, и в таком виде моя жена вдруг стала похожа на симпатичного озорного мальчишку, захваченного какой-то интересной игрой.

- Нравится? - прокричал сквозь шум ветра белобрысый парень, улыбаясь нам во весь рот. - Это еще что, можно и совсем улететь, если отпустить трос!..

- Совсем - не надо! - крикнула в ответ Хиля, жмуря от ветра глаза.

Территория под нами как-то съежилась, стала маленькой, почти игрушечной, и люди прекратились в куколок с белыми запрокинутыми лицами и механическими, быстро машущими руками. А дальше, за забором, растекалась во все стороны тихая, неторопливая пригородная жизнь: спешили куда-то деловитые хозяйки, не обращая на нас никакого внимания, прыгали от восторга дети в шортах и майках, поднимали головы и заливались лаем собаки, а во двориках и на террасках уже готовились к обеду, за окнами кухонь что-то кипело на примусах, суетились женщины в фартуках, суровые отцы семейств садились за стол перед уходом на работу или по делам, вязали что-то мирные старушки, кошка на шиферной крыше вылизывала лапу. Вдалеке, на какой-то улице, я с внезапным теплым трепетом заметил молодоженов - взявшись за руки, они шли прямо по проезжей части, и белое платье девушки казалось случайно залетевшей в лето снежинкой или облаком, вдруг спустившимся на землю.

Я уже окоченел в рубашке и начал поглядывать вниз, но Хилю, зачарованную полетом, было жалко, и я все медлил, не говорил ничего белобрысому, ждал, когда она сама попросится обратно. Оба мы летали впервые. Нельзя отнимать у человека сказку. Неизвестно ведь, когда мы сможем накопить достаточно денег, чтобы купить билеты на "Ладью" и унестись на ней к морю, в край галечных пляжей, пальм и водопадов...

- Замерз? - Хиля сказала это негромко, но я понял по губам и кивнул. И сразу же шар начал снижаться, будто прочел наши мысли, поплыла навстречу земля, возник теплый пыльный воздух и обнял нас ласковыми ладонями, словно мы были его родными, вернувшимися издалека детьми.

- Какой ты холодный! Что ж ты молчал? - едва выбравшись из корзины, жена принялась торопливо растирать мои щеки, нос, уши, кончики пальцев, скинула пиджак и набросила его мне на плечи. - Ну, ты даешь! К чему это геройство? Воспаление легких хочешь?..

Рабочие оглядывались на нас с добродушным удивлением, кто-то тихо сказал: "Дети совсем...", а Зиманский, уже стоящий одной ногой в корзине, позвал, смеясь:

- Простите, что беспокою, мои милые, но не могли бы вы дождаться меня - по делу? Я хочу сказать - не уходите, пожалуйста!

Хиля посмотрела на него, нахмурилась:

- Я вам очень благодарна за полет. Честно. Мы подождем, если хотите... если мы вам еще нужны, - она повернулась ко мне, словно никакого Зиманского больше не существовало. - Ну, как? Согреваешься? Тебе бы чаю горячего...

- А чай можно устроить! - возле нас возник директор. - У нас буфет открыт, может быть, дождемся инспектора и пойдем?

- Слушайте, а вы что, так любите статистиков? - подняла брови Хиля.

- Статистиков? - директор машинально глянул вверх, на медленно взмывающий шар. - Я люблю инспекторов. То есть, уважаю. А статистик он или нет - не суть важно. Главное, что он вправе доложить. Упомянуть в отчете.

- А напрямую?

- Ненадежно. Я пробовал напрямую, так в главке смеются. Все это хорошо, мол, но какое применение можно найти твоему шару? Разве что детишек катать. А я считаю, что хоть детишек, хоть кого, а польза все равно будет... Правильно говорю?

Мы переглянулись.

- Три месяца эта волынка, - пожаловался директор. - Я кто? Я - власть, но местная, до центра далеко, а там своих таких навалом. Пишу, звоню, а толку... - он махнул рукой. - Может, хоть ваш инспектор посодействует. Сейчас вот чайку попьем, и не только, а потом и скажу ему... Вы ж его друзья? Может, замолвите словечко? Жалко шар, дожди начнутся - он же пропадет, из бумаги фактически сделан, а хранить негде - нет помещения.

Неожиданно по толпе пронесся вздох, словно гигантские легкие выдохнули огромную порцию воздуха. Я обернулся и увидел странную картину: несколько человек неслись во весь опор за убегающим концом троса, кто-то кричал, но трос уже неумолимо ускользал в небо вслед за шаром, словно тот был человеком, а бегущие люди - котятами, играющими с веревочкой.

- Господи!.. - вскрикнул директор и тоже бросился ловить, переваливаясь на бегу, как старый, неуклюжий, неповоротливый кот.

- Смылся, - удовлетворенно сказала Хиля, обнимая меня и весело глядя вверх. - Я ведь так и думала.

- Почему? - я пытался разглядеть в корзине Зиманского и не мог.

- Да потому. Он какой-то... не наш, неправильный. Я чувствую. Это в его стиле.

- Но трос-то отвязался тут, на земле.

- А все равно, это он виноват. Может, он так сильно этого хотел, что... Ты же знаешь, желания исполняются.

- Ну, это не всегда...

- Мое желание быть с тобой, например, исполнилось.

Мы встретились взглядами.

- Да? - глупо сказал я.

- Угу, - Хиля надула щеки и захохотала, пугая окружающих. Впервые за последнее время в ней не было ничего от той, мертвой, сидящей в пустой комнате с ободранными запястьями и неподвижными глазами. Я погладил ее по голове, поправил волосы:

- Ты была, как мальчишка.

- Ну, пусть, - она сделалась серьезной. - Иногда хочется... оторваться. Но не так, как он, - кивок вверх, - как этот ненормальный. А по-человечески. Между прочим, он плохо кончит.

Мы стояли, глядя, как шар медленно удаляется, становясь все меньше и меньше. Уже за оградой комбината он вдруг пошел на снижение, и я понял, что белобрысый парень просто выпустил часть воздуха - такая простая мысль с перепугу не пришла никому в голову. Минута - и шар скрылся за деревьями. К проходной унеслась целая толпа добровольцев, вернулся взмыленный директор, уже издали крича нам:

- Нет, вы представьте! Чуть не ушел!.. - лицо у него горело от возбуждения и бега. - Где бы мы потом его ловили?..

* * *

Иногда я думаю - из меня получился бы писатель, пусть и не знаменитый, а так, средненький. Люблю описывать что-то, фантазировать, рисовать словесные картинки. Это осталось с детства, не вытравленное школой, в которую я почти не ходил, и порой даже мешало мне жить. Во всяком случае, начальница иногда возвращала мои отчеты для доработки, объясняя: "Эрик, не надо так литературно, пиши попроще, показенней, нас же с тобой не поймут!". Хиля смеялась над записками, которые я подбрасывал ей по утрам в портфель, чтобы почитала на службе: "Ну, милый, ты даешь. Сравнение такой толстой тетки, как я, с нераспустившимся яблоневым цветком - это шик!". А мама, в детстве, проверяя мои домашние сочинения, бывало, спрашивала с добродушным упреком: "Почему ты не пишешь какие-нибудь рассказы вместо того, чтобы заниматься всякой ерундой, сынок?".

Увы - дальше сочинений и записок о любви дело не пошло, и выродилось мое несостоявшееся писательство в мысленное кино, которое я снимал для себя по поводу и без, никому об этом не рассказывая.

И вот, сидя в кабинете Трубина, в специальном городке, глубокой зимней ночью после кражи, я смотрел следующую серию странного "фильма", похожего на шпионский детектив.

...Значит, вот что мне подсунула та чиновница в кафе - урановые пластины. Интересно, она-то где их достала? А может, все было и наоборот - пластины несли ей, тот тощий человек с портфелем. Так или иначе, но они имели к ней какое-то отношение, и в этом свете образ несчастной погибшей женщины рисуется совершенно иначе, чем прежде...

Новая мысль: так я же, выходит - кто-то вроде доброго ангела?

Из Управления Дознания я унес бомбу и спас несколько сотен человек от ужасной смерти. Вместо них погибли другие, но этих других было гораздо меньше, буквально около десятка.

Из кафе я забрал урановые пластины, и все жители центра города избежали смертельной дозы радиации, которую неизбежно получили бы, взорвись эти пластины вместе с помещением.

А заодно - ни в чем не повинные пациенты избавились от садистки-медсестры, которая теперь, наверно, никогда уже не будет никого лечить...

Мне стало смешно, и я фыркнул в кулак, не удержавшись. Голес притормозил в дверях и вопросительно оглянулся на меня:

- Что-то вспомнили?

Трубин тоже оглянулся - он снова возился с чайником.

- Это нервное, - улыбаясь, объяснил я. - Боялся, что мы с Иосифом облучились при взрыве. Думали, это был "конус"...

Голес подумал немного, кивнул:

- А это и был "конус". Насколько сейчас можно предполагать, конечно... Извините. - он открыл дверь. - Через час буду, никуда не уезжайте.

Мы остались одни. Я сидел, без сил уронив руки на колени, и с ненавистью глядя на сверток, беспризорно валяющийся на полу под одной из лекционных скамеек. Больше всего на свете мне хотелось его пнуть, и я сделал бы это - если б не опасался, что в нем что-нибудь взорвется.

Вот и конец. Через несколько часов меня начнет тошнить, расстроится желудок, потом подскочит температура, а еще спустя пару дней посыплются волосы, и я тихо умру в какой-нибудь специальной палате для облученных, оборудованной отдельным водопроводом и дезкамерой...

- Не все так безнадежно, Эрик! - Трубин неожиданно оказался рядом и потрепал меня по плечу. - Если боитесь, я могу отвести вас в лабораторию, там у нас стоит счетчик Гейгера. Хотите? Просто для спокойствия.

Здание, в котором мы находились, скрывало, оказывается, в своей сердцевине просторный лифт с зеркалом на стене, которое отразило мои бледные щеки, грязную повязку на лице, растрепанные волосы и перепуганный, темный глаз. Я поймал себя на том, что впервые за весь вечер гляжу на свое отражение, и стал машинально отряхиваться. Трубин засмеялся:

- У вас будет еще возможность привести себя в порядок.

Сам он выглядел все же получше - но ему и досталось меньше.

Лифт с ровным гудением проваливался вниз. Чувствовалось, что под фундаментом здания расположено довольно много этажей: мы ехали и ехали, а конца все не было видно. Пару раз спуск замедлялся, и раздавались какие-то щелчки, будто кто-то звонко перебрасывал костяшки счетов.

- Эрик, вы увидите там много интересного, - тихо сказал Трубин. - Ничему не удивляйтесь, пожалуйста. Внизу у нас лаборатории анализа, кабинеты психиатров, тестовые комнаты. Хотите узнать уровень своего интеллекта? Запросто. Музей внизу есть, там хранятся все необычные вещи, которые нам удалось собрать за сорок лет существования городка. Сам я когда-то спускался туда просто так, для общего развития. Вот и у вас сейчас есть возможность... поразвиваться.

- А как это - уровень интеллекта? - без всякого интереса, просто чтобы поддержать разговор, спросил я, но тут лифт мягко остановился, и двери поехали в стороны.

Коридор. Почти такой же, как наверху, только более узкий, выкрашенный синей масляной краской. Длинные плафоны в решетчатых гнездах, металлические крашеные двери с глазками, бетонный пол. Вдалеке, кажется, там, где коридор сворачивал, белела статуя с поднятой рукой. Издали она напоминала привидение.

Трубин вышел впереди меня и пошел, независимо сунув руки в карманы брюк. Он нервничал, но старался не показывать этого мне - и оттого его нервозность была особенно заметна.

Коридор жил. Двери заглушали, но не могли отсечь полностью чьи-то голоса, звуки механизмов, гудение, телефонные звонки. Я шел, пытаясь разгадать, что же таится в этих спрятанных от меня комнатах. Навстречу изредка попадались люди: рослые охранники в рыжих спецовках, стройные девушки, затянутые в белые медицинские халаты, седоватые, профессорского вида мужчины с охапками бумаг, стертые женщины средних лет, катящие тележки с пробирками. Возле какой-то двери я с удивлением увидел знакомое лицо - это была девушка с фотографии. Деловитая, она выскочила в коридор, понеслась было куда-то, прижимая к груди объемистую папку, но тут Трубин весело поймал ее в объятия:

- А где маленькая?

- О, папа, она с няней, ты же знаешь - взрыв и все такое, вызвали меня, говорят, завтра отдохнешь! - говорила она быстро, словно боялась забыть, что сказать. - Ты, папа, хоть бы им объяснил, что няня моя тоже человек, и ей собственных детей хоть иногда видеть надо!..

- Тпру! - он ласково ткнул ее ладонью в лоб. - Разогналась! Познакомься, это Эрик - я тебе потом расскажу, какие у нас тут дела.

- Добрый день, - поклонился я. - То есть, ночь.

- Эрик, - повторила девушка, протягивая маленькую руку с ненакрашенными ногтями. - А я - Мила, очень приятно, здрасьте, только мне пора, всех собирают, будут новые правила объяснять!

- Погоди, - терпеливо удержал ее отец. - Нам нужен счетчик Гейгера, ключей от дозиметрической у тебя нет?

- Нет, они на щите, папа, я убегаю, завтра приходите вместе на чай, я покажу рисунки маленькой, а сейчас извините! - она мягко вывернулась и удрала, глухо стуча по полу простыми мужскими ботинками на резиновом ходу.

- Вот так! - глядя ей вслед, Трубин улыбался. - Сейчас-то она ничего, а в детстве так частила - с первого раза и не поймешь. Жена это называла: птичий язык. Чирик-чирик, я побежала!.. Как вам моя дочь?

Мне его дочь понравилась, и я кивнул.

- Вот-вот, - согласился Трубин. - Многим нравится, но долго ее не выдержишь, она же егоза. Потому одна. Пока - одна. Муж-то выдерживал, а сам был спокойный, как слон, все от него отскакивало.

Мы дошли до статуи, и я увидел, что изображает она кого-то из трех Основоположников, вот только не понял, кого. В школе это объясняли, показывали фотографии, даже крутили учебные фильмы, но я тогда как раз валялся с очередным легочным гриппом.

Возле белой, устремленной вверх фигуры сидел за простым деревянным столиком один из многочисленных охранников и внимательно изучал какой-то циркуляр.

- Ключи от дозиметрической, - сказал ему Трубин.

Охранник оглянулся на застекленный щит, висящий на стене как раз за плечом Основоположника и покачал головой:

- Они на руках. Получил... - его палец заскользил по строчкам лежащего на столе толстого журнала, - ... получил специалист-два Лемеш.

- Ммм, - досадливо промычал Трубин, поворачиваясь ко мне. - Не люблю этого человека, хам и свинья. Пошли. Провериться-то все равно надо.

Дозиметрическая была открыта, причем настежь, и несколько человек, сидя на полу вокруг большого фанерного ящика, разбирали новенькие противогазы. Лемеша я узнал сразу, хотя никто мне его не представлял - просто определение "хам и свинья" подходило только к одному из присутствующих, рослому блондину с круглой физиономией и такими же круглыми, совсем бессмысленными голубыми глазами. Он стоял над кучкой копошащихся коллег и звучно вещал, размахивая зажженной сигаретой:

- ...не бывает некстати, все это чепуха, бред собачий! Мы каждую неделю репетируем как раз для того, чтобы в один прекрасный день вскочить по тревоге, натянуть эти рыла на свои морды и рвануть впереди своего визга спасать наш славный город! И наплевать, что нам это на хрен не надо и неинтересно!

- Лемеш! - устало сказал Трубин, останавливаясь в дверях. - Тебя слышно за километр, так ты басишь. Что опять не нравится? Ночная смена?

- Й-ося! - среагировал блондин, делая выпад сигаретой, как шпагой. - И тебя припахали! А это у нас кто? - сигарета указала на меня. - Испытуемый? Аморалка?.. - Лемеш хохотнул. - Хотя нет, я такие вещи чую. А что? Кто ему глаз высадил, не ты?..

- Лемеш! - Трубин вздохнул. - Простите его, Эрик, товарищ просто не в курсе... Слушай, спец-два, у тебя счетчик свободен? Включи-ка, дозу надо измерить.

Здоровяк удивленно покрутил тыквообразной головой и высосал свою сигарету одним долгим вдохом:

- Ну, пошли. А кто из вас засветился? И где, черт бы тебя драл? Неужели в кафе?

- Будем надеяться, никто. - сказал Трубин. - Но, если все-таки что-то есть, огромная просьба - не злорадствовать. Язык урежу.

Счетчик Гейгера лежал в углу, накрытый чистым куском брезента. Я уже видел эти устройства раньше, на севере, где с ними ходили по улицам угрюмые техники-дозиметристы в клеенчатых плащах и огромных резиновых сапожищах. Я смотрел, как Лемеш включает прибор, крутит какие-то регуляторы, заглядывает в окошечко, где сразу высветились красные цифры "0012", дует зачем-то в раструб датчика. Ладони у меня вспотели от страха, и я зашарил по карманам в поисках платка.

- Нервничаете? - Трубин слегка подтолкнул меня локтем. - Хотите, вас первого проверим? Я-то подожду.

- Ну, иди сюда, везунчик, - Лемеш вперился в меня взглядом людоеда и широко улыбнулся, показав зубы сразу трех видов: родные желтые, неродные белые и совсем уж неродные металлические, ярко блестящие в электрическом свете.

Я приблизился к нему и крепко зажмурился, стараясь не представлять себе, сколько там выскочит в окошечке, как только датчик приблизится к моей одежде.

Слабо затрещало, словно откуда-то посыпались искры, Трубин шепотом сказал: "Дай-ка гляну", потом Лемеш вдруг весело загоготал:

- Ну-у... теперь точно не встанет!

Я понял его по-своему: "так заболеет, что не встанет с кровати", и испуганно открыл свой уцелевший глаз. Иосиф же в ответ на это невинное замечание неожиданно налился кровяной багровостью:

- Идиотина! Я кому сказал - не злорадствовать?! Тебе на самом деле язык урезать? Дай ланцет, дай... идиотина. И потом, с чего ты взял? Доза небольшая, по-моему. Эрик, если не трудно, снимите свитер.

Я послушался, холодно замерев и почти молясь о том, чтобы все это оказалось неправдой. Датчик вновь пополз вдоль моего тела.

- Ну вот, - Трубин посмотрел в окошечко. - Я же и говорю - одежда фонит.

Лемеш хмыкнул и поднес датчик к нему. Я ждал, чувствуя свое облегчение, как удовольствие, каждой клеткой.

- Ну? - мой обворованный друг горделиво распрямился. - Не слышу комментариев, спец-два.

- Пошел ты в баню. - отозвался хам и свинья и выключил прибор.

- Он всегда так, - объяснил мне Трубин уже в коридоре, - злится неизвестно на кого. Из дома его вырвали, так будет теперь всю ночь разглагольствовать, как у нас все плохо организовано... Вам надо бы помыться, вещи обработать, да времени, жалко, сейчас нет - Голес скоро явится. Некстати он это затеял, какая еще продавщица посреди ночи?

- А доза точно небольшая? - на всякий случай уточнил я.

- Да ерунда. Я худшего ожидал, думал, на месяц на таблетки сядем.

- Почему же он сказал, что я теперь не встану?

- Что?! - изумился Трубин, хлопая на меня глазами. - Вы теперь не... Ах, Боже! - он захохотал, хлопая себя по коленкам. - Эрик, ну вы даете!.. Он же не вас имел в виду, то есть, не совсем вас... то есть... - смех мешал ему говорить.

До меня, наконец, дошло:

- А-а... спасибо, - я обиделся, хотя свинья Лемеш был, по сути, совершенно прав.

- Полноте! - развеселившийся Трубин хлопнул меня по плечу. - Пойдемте, покажу вам кое-что, полчасика у нас имеется... Ну, порадовали вы меня... Знаете, это было где-то в стиле моей внучки, она тоже все понимает буквально. Я люблю внучку, - посерьезнев, заметил он, - наверное, больше, чем дочь. Так всегда и бывает.

- Это вы про нее сказали "маленькая"? - я решил придержать свои эмоции. Трубин был еще нужен мне в качестве приятеля.

- Ну да, ей всего-то четыре года. Забавная, знаете, как все маленькие дети. Мозгов еще нет, но уже какое-то свое мнение... рассуждать любит, и она не в мать, не тараторит, слава Богу. Вторую Милу мне бы не пережить.

Я кивал ему, представляя эту неведомую девочку, и вдруг без всякого перехода передо мной, в раме дверного проема, возник тот мужчина со шрамом, и я затормозил, едва на него не налетев, и машинально вскрикнул: "Это вы?!".

Он мало изменился, разве что стал совсем седым, и глядел, не узнавая. Потом перевел взгляд на Трубина:

- Спец-один, доставили троих из "Нефтехимика", жестокое обращение с животными, направлять к вам или сразу на тестирование?

Трубин, кажется, тоже не ожидал такой встречи и стоял, глуповато улыбаясь.

- Спец-один! - повторил мужчина со шрамом.

- А?.. Да, на тестирование, я сейчас немного... А где вы были? - Иосиф вдруг цепко прищурился, склонив набок голову.

- Когда?

- Ну, только что. Вечером. Начиная с семи.

- Я был дома, - мужчина быстро взглянул на меня, словно спрашивая: "Где мы с тобой встречались?", - даже спать уже лег, как вдруг прибежал посыльный и сказал, что в городке тревога. Что-то не так, спец-один?

Трубин задумался, потом отрицательно покачал головой и потащил меня за руку прочь по коридору. Я оглянулся. Тот, со шрамом, все еще стоял в дверях, удивляясь. Я почему-то вспомнил его слова, сказанные теплым днем много лет назад: "...ты не вырастай злым, зачем это тебе? Нужно совершать добрые поступки. Даже не для того, чтобы не попасть сюда, а просто так...".

И вот - я вырос злым. Я оклеветал и его, и несчастную девушку из магазина. Я - вор, преступник, и я должен быть наказан, но почему все мое существо так протестует против этого?..

- Он? - шепнул Трубин, когда нас и мужчину со шрамом разделяли уже полсотни метров. - Эрик, вы же его узнали, я видел. Он, увы, это тоже видел... ну да ничего - ему не выйти отсюда.

Я поежился, настолько неприятной была интонация этих слов.

- Что вы молчите? - Иосиф чуть встряхнул меня. - Боитесь ошибиться? Или просто боитесь? Эрик!

Если врешь, то ври до конца.

- Да, это он, - выдавил я.

- Так я и думал. А все-таки непонятно, серьезный же человек, два трудовых значка...

Мной вдруг овладела странная усталость, захотелось махнуть на все рукой и просто уйти, а там будь что будет. Заболел глаз, и я накрыл его ладонью, утешая. Сколько раз в жизни мне было больно - и сколько раз хорошо? Если вспомнить и с холодным бухгалтерским рассудком посчитать - неутешительное выйдет соотношение.

Трубин уже не обращал на меня внимания, весь поглощенный своей идеей поймать и покарать, он шагал куда-то, размахивая руками, а я плелся за ним, как побитая собака, стараясь не смотреть ни на кого и ни на что.

- Вот, Эрик, - мы остановились у какой-то раскрытой безымянной двери. - Вот он, "лакмус" в действии. Помните, я говорил?..

Я поднял единственный глаз. В комнате три на три, вцепившись крючковатыми пальцами в подлокотники кресла, сидел немолодой, весь перевитый жилами человек с изможденным лицом, одетый в подобие широкой пижамы из грубой коричневой материи. Руки были пристегнуты ремнями, а на лбу, словно пластырь, белела прямоугольная наклейка, на которой так и хотелось что-нибудь написать.

- "Лакмус"? - переспросил я.

- Ну да, детектор лжи, - объяснил Трубин и вдруг подтолкнул меня в спину, словно приглашая опробовать этот детектор на себе. Я вошел.

Кроме человека в кресле, в комнате обнаружился молодой парень с блокнотом и ручкой, стоящий в углу, у ярко освещенного стола.

- Привет, - Трубин коротко пожал ему руку, - я вот гостю своему подвал показываю, человек впервые, может, расскажешь?

Парень неуверенно пожал плечами:

- Какой из меня рассказчик? - он посмотрел на меня. - Ну, это "лакмус", то есть материал, пропитанный активным веществом. Испытуемый врет - "лакмус" краснеет. Сейчас, допустим, я задам ему вопрос... - глаза молодого человека впились в застывшего в кресле мужчину. - Сколько вам лет?

- Пятьдесят семь, - прокуренным голосом отозвался тот.

- Профессия?

- Дворник.

- Состав семьи?

- Я, жена, сын, невестка, внук.

Наклейка оставалась белоснежной.

- Употребляете спиртные напитки?

- Редко.

"Лакмус" чуть порозовел.

- Отлично. Как звали ту женщину, которой вы помогли спрятаться от уличного патруля?

Резкая краснота, словно кровь выступила на белой материи:

- Не помню.

- Врете.

- Я не помню! - твердо повторил мужчина. - Хоть режьте.

- Куда вы ее отвели?

- На станцию. Посадил в электричку.

Наклейка рдела алым цветом.

- Вот, примерно так, - развел руками парень с блокнотом. - Ситуация простая. Женщину преследовал патруль, а этот человек спрятал ее. Утверждает, что патрульные были неправы, до "специального распоряжения" оставалось еще полчаса, и она могла успеть домой.

- Это же по уголовной части, - удивился Трубин.

- Его направили из следственного изолятора. Он там буйствовал, кричал что-то о свободе личности и так далее.

Я вздрогнул, сразу вспомнив человека, живущего в моей квартире. Трубин неожиданно повернулся ко мне:

- Ну как? Не хотите попробовать?.. - в глазах его мелькнула усмешка. - Боитесь? Ну, вам-то скрывать нечего.

Я хотел ответить, но тут спрятанный где-то в потолке громкоговоритель негромко и внятно произнес: "Внимание, Трубин, специалист-один, подойдите на кафедру, прибыл дознаватель Голес. Внимание, Трубин, специалист-один, подойдите на кафедру, прибыл дознаватель Голес", и мой обворованный друг с сожалением вздохнул:

- Ладно, в следующий раз.

Я скрыл облегчение и на ходу, пристроившись у него за спиной, тайком вытер пот со лба. Мне было что скрывать.

А может быть, я боялся даже не детектора лжи, а того, что кто-то полезет в мою душу?

* * *

...- Маленький, серенький, на слона похож, кто это? - Хиля сидела в густой траве, по-кошачьи прищурив накрашенные глаза. Квас мы уже допили, а пирогов с капустой осталось еще два, больше в нас не влезло. Я лег, пристроив затылок на низком пригорке и укрывшись пиджаком, а Зиманский, еще встрепанный после полета, курил на гладком, без коры, поваленном дереве. Поселок в низине жил своей жизнью, а мы на опушке редкого леса - своей.

- Мышка, что ли? - предположил я.

- А мышка на слона похожа? - Хиля засмеялась и звучно прихлопнула на локте слепня.

- Крыса?

- Эрик, да что ты, ну какая крыса?

- Тогда я сдаюсь.

- Это слоненок, чучело!

Зиманский радостно загоготал:

- Слоненок! А я все никак... Ну, Эльза, молодец.

- Ладно, - Хилю было уже не остановить, - тогда другую, попроще, раз вы так плохо соображаете. Может ли мужчина жениться на сестре своей вдовы?

- А почему нет? - Зиманский удивленно посмотрел на нее. - В чем тут загадка?

- Специально для тебя повторяю: в д о в ы.

- А-а, черт...

Мою жену с детства тянуло на какие-то странные загадки, головоломки и прочую муру вроде кубика Рубика или ленты Мебиуса, у которое есть только одна сторона. Я всем этим не увлекался, может быть, потому, что никогда и ничего не угадывал - мозги не так устроены.

- Хорошо, дай спички, - Хиля протянула руку и, получив коробок, потрясла им. - Эрик, тебя я освобождаю, ты ответ знаешь, но не подсказывай. Смотри, Зиманский: вот тебе три спички. Ломать нельзя, сразу предупреждаю. Тебе надо собрать из них три равнобедренных треугольника. Действуй.

- Три? - Зиманский с сомнением почесал голову. - Но как же... Так... - он начал что-то комбинировать на теплом от солнца бревне. - Вот зараза...

Все между нами как-то утряслось, и я поверить не мог, что еще несколько часов назад чувствовал к этому человеку антипатию. По-своему он мог нравиться, вполне мог, и даже Хиля перестала ехидничать и глядела на него спокойно и дружелюбно, словно они лет десять провели в одной песочнице. Мы прекрасно пообедали и побродили по улицам втроем, нашли полянку у леса и снова перекусили, запивая пирожки холодным квасом, Зиманский научил Хилю пускать сигаретный дым большими кольцами, а Хиля вдруг вспомнила свои старые загадки - в общем, все было хорошо. У меня даже мелькнула мысль, что можно иногда выбираться вот так за город всем вместе, по-приятельски, и нет ничего особенного в том, что нас будет трое, а не двое. Это ведь просто привычка - гулять без посторонних, а привычки меняются.

Я лежал на солнцепеке, на мягкой траве, сонный, немного вялый, и вдруг почувствовал - заболеваю. Странное какое-то тепло, предвестник тяжкого озноба. И голова звенит комариным звоном, тянет спать, вставать не хочется...

Начало болезни сходно с опьянением. Сознание как-то отодвигается, становится узким и тесным, вмещая в себя лишь уют пухового одеяла, дрожь легкого озноба, какие-то тихие, детские мысли: за окном холодная темнота, стылый воздух, а ты заболел, и в школу не надо. Мама ищет градусник, открывает малину, заваривает горячий чай, ходит негромко, в тапочках, шуршит в шкафчике. Хрустит упаковка таблеток, а через минуту эти таблетки принесут в сонную комнату на простом блюдце, поставят на стул у кровати чашку чая и станут гладить тебя по голове, жалея. И неважно, что на дворе не зима, а лето, и что мама далеко, а рядом - только жена и недавно приобретенный приятель, все равно - я заболел, я нуждаюсь в заботе...

- Эрик? - Хиля обеспокоенно склонилась надо мной, положила на лоб сухую теплую ладошку. - Ты что? Ты нормально себя чувствуешь?

- Нормально, ничего, - я улыбнулся ей.

- Нет, черт, а! - сердито воскликнул Зиманский. - Не получается тут три треугольника, хоть убей меня!..

- Эх ты, статистик, - Хиля отобрала у него спички и поставила их на бревне вертикально, шалашиком, придерживая двумя пальцами за темные серные головки. - Смотри, вот так.

- Ма-амочки... точно. И откуда ты все это берешь?

- Из книжки "Занимательные задачи для детей"... - моя жена помолчала и снова оглянулась на меня. - Эрик, милый, ты не болен, нет?

Мы достаточно давно знаем друг друга, врать не имело смысла, и я кивнул, чувствуя, как забита, заложена ватой вся голова.

- Пора домой, - Хиля тут же встала, отряхнула платье, протянула мне руку. - Можешь встать?.. - потянула, подняла, помогла одеться. - Вот, так... Что ж ты у меня такой ... - я успел подумать, что она скажет "цветок лилейный", - ... такой неустойчивый-то? Чуть замерз, и все - падаешь?.. Да еще отпуск теперь пропадет...

Зиманский ловко подцепил меня под руку:

- Ничего не пропадет, три дня - и будет бегать! Я гарантию даю! У меня свои способы лечения, проверенные.

Мы неловко двинулись к станции, поминутно останавливаясь, потому что идти я не мог, такая накатила слабость. Со стороны мы, должно быть, напоминали трех солдат на поле боя: двое здоровых тащат раненого, бросить нельзя, нести тяжело, а враг поджимает. Врагом была электричка: заглянув в карманное расписание, обязательное для каждого инспектора, Зиманский присвистнул - до нее оставалось двадцать минут, а следующая должна была пойти лишь через полтора часа.

Впрочем, мы успели, в самый последний момент взлетев на платформу. Меня впихнули в тамбур, и чьи-то сердобольные руки тут же подхватили под мышки мое вялое тело, потащили в вагон и бережно опустили на жесткое сиденье.

- Спасибо, спасибо! - Хиля с Зиманским, красные от быстрой ходьбы, уже обсели меня с двух сторон, а тот, который помог, пожилой, лысоватый, в клетчатой загородной рубашке, наклонился, протягивая флакончик с таблетками, но был вежливо отвергнут и ушел, пожав плечами.

Электричка тронулась. Было четыре сорок пополудни.

...Не помню, как и когда я очутился дома. По пути у меня, очевидно, подскочила температура, и в памяти остался только страшный озноб, волны дрожи в тщетных попытках согреться и беспросветное марево перед глазами, сквозь которое проступало то напуганное лицо Хили, то вокзальные часы с неразличимым циферблатом, то Зиманский, который что-то спрашивал, то куски улицы, то какие-то бесконечные лестничные марши и скользкие, гнущиеся в руках перила.

Потом я на короткое время очнулся в кровати. Надо мной стояли шесть человек: мама, "папа", Хиля, Зиманский, толстый врач и пожилая сестра со шприцем в руках. Светился торшер, остро пахло лекарствами. Я закрыл глаза. В вену жалом вошла иголка, потекло к сердцу теплое, вязкое, и сознание вновь провалилось.

Впервые я бредил и понимал, что брежу, но никак не мог вырваться из темного квадратного кошмара, главным в котором был огромный дом с множеством одинаковых комнат и извилистых коридоров. Везде горели слабые угольные лампочки, они отражались в чьих-то глазах, и глаза, большие, немигающие, были мертвыми - передо мной лежал на столе бесполый труп с беззащитно раскинутыми руками и уродливым швом от груди до паха, грубо сметанным черными портновскими нитками. Я пил над ним чай, спокойно размешивая ложечкой сахар, а с другой стороны стола Хиля, прислонившись спиной к серой стене, сидела на кушетке и смотрела, как я пью. Откуда-то возникла моя мама с маленьким круглым подносом, на котором стояла чашка кофе и тарелочка с мягкими ромовыми бабами, обильно политыми шоколадной глазурью. "Поешь, Эля, поешь немножко..." - мама почему-то плакала, а Хиля все смотрела куда-то, и я понял, что она не видит меня, а в глазах у нее - только лампочки. Почему-то именно это было самым страшным, и я мычал: "Хи-иля...", силясь проснуться и оборвать кошмар, но появился Зиманский, веселый, белозубый, в рубашке с закатанными до локтей рукавами, и все продолжилось. В руках он держал тонкий ремень - тот самый, что у дворника. И мама, поставив поднос на стул, вдруг подошла ко мне, взяла за руку и повела, как когда-то в детстве, по бесконечно удлинившейся комнате. Я хотел вырваться, объяснить, что ни в чем на этот раз не виноват, но она лишь покачала головой и сказала укоризненно: "Ты ничем не лучше того, другого. Тот обманул ее доверие, а ты обманываешь ее надежды".

Моя жена вдруг шевельнулась, поднялась с кушетки и вышла, плотно прикрыв за собой дверь. А Зиманский, стоя точно под лампочкой, ждал меня, похлопывая ремнем по ладони и улыбаясь хитро, с легкой издевкой, словно говоря: "Что, съел?".

- Хиля! - закричал я и вынырнул, наконец.

Был день, белый, бессолнечный, мирный. Тикали часы. Кто-то маленький, теплый, живой карабкался по моей груди, норовя забраться под одеяло и издавая настойчивые, но странно успокаивающие звуки. Инстинктивно я схватил его, готовый отшвырнуть, и сразу расслабился. Котенок, белый с черными пятнами, месяцев двух от роду, смотрел на меня с детской серьезностью и мурлыкал, я чувствовал ладонью его быстро бьющееся сердечко и уютную вибрацию крохотного тела. Мы были одни в комнате. Я погладил его кончиком пальца между широко расставленными ушами, посадил на одеяло. Он деловито пошел, подняв белый хвост, выбрал место, улегся, свернулся улиткой, уснул, причмокивая.

И я уснул, на этот раз без кошмаров. Проснулся вечером, Хиля сидела надо мной с книгой, чистенькая, аккуратная, с двумя короткими хвостиками на затылке, и свободной рукой возила по краю кровати, а котенок ловил ее пальцы, лежа на простыне вверх тормашками и запрокинув маленькую голову.

- Хиля, - тихонько позвал я.

Она живо оторвалась от чтения, просияла:

- Наконец-то!.. А у нас ребеночек, смотри. Это - Ласка, высокопородная кошка модной коровьей расцветки. Зиманский купил ее на рынке за двадцать копеек.

Я взял Хилю за руку:

- Мы уже познакомились. Ты уходила куда-то? Я просыпался, но только Ласка тут была, а тебя не было...

- Хотела купить тебе яблок, - Хиля потрогала мой лоб, покачала головой. - Плох ты был, мое золото, у тебя шестой раз в жизни случился легочный грипп. Доктор хотел тебя в инфекционное положить, да отец твой не дал. Так что сюда каждый день целая бригада ходит, врач, сестры...

- А сколько их уже - дней? - я поманил Ласку и стал гладить ее по шерсти.

- Девять, - Хиля вздохнула. - Жуть, а не болезнь. Ты бредил. А я даже не заразилась... Правильно говорят, что зараза к заразе не липнет... - она вдруг низко наклонилась ко мне, зашептала. - Слушай... тут мужик какой-то третий день ошивается на лестнице. Вроде нормальный, одет, как интеллигент, а глаза - никакие, совсем кисель... Я в магазин выхожу - он стоит на площадке, где окно. Иду назад - стоит. Отцу твоему сказала, он вышел, а мужика и след простыл! А назавтра - опять. Боюсь! Не трусиха вроде, а боюсь до ужаса!.. Кто это может быть, а?

Я попытался приподняться, сразу почувствовав ее страх, словно он был моим собственным:

- А сейчас?

- Сейчас не знаю, - она оглянулась на дверь. - Родителей твоих нет, может, им позвонить?

- Подожди, подожди... - сесть не получилось, и я снова рухнул на подушку. - Ты точно уверена, что это один и тот же?..

- Что я - дура?

- Ладно, Хиля, ты пока не выходи. Который час?

- Три.

- Отец скоро приедет. А пока дверь на засов закрой и сиди тут, со мной рядом. Я не думаю, что он что-то сделает, но все-таки... Зиманскому ты говорила?

- Да ну, зачем это еще... - Хиля поморщилась, но сквозь недовольную гримасу на ее лице вдруг проступила чернильным пятном какая-то ложь и тут же пропала. - Не надо ему знать, что я панику развожу. Ржать будет.

- Он вообще... заходил?

- Ну, пару раз. Котенка вот принес, груши достал для тебя, только ты есть не мог... я съела.

Ласка заползла мне на шею, под самый подбородок, и улеглась там теплым пушистым воротником.

- Хороший котенок, - я погладил ее.

- Хороший, только гадит, - Хиля улыбнулась, как мне почудилось, с облегчением. - Причем, куда попало. Маме твоей в туфли... Ругалась!.. Но я смотрю, родители твои - люди добрые, прощают ей, дурехе. Она же маленькая, и не захочешь, простишь. Я на нее ветеринарную карту уже выписала, послезавтра на прививки пойдем.

- Ложись со мной, - попросил я. - Холодно.

На самом деле озноб у меня прошел, я просто хотел обнять ее, может быть, защитить от неведомого человека, притаившегося на лестнице. Хиля забралась под одеяло, пригрелась, положив ласковую руку мне на живот, вздохнула:

- Я по тебе соскучилась, ты где-то был... в параллельном мире. Разговариваю с тобой, а ты и не слышишь... С ложки тебя кормила.

- И я ел? - мне стало смешно.

- А куда б ты делся?

- Слушай, а он не был похож на алкоголика? - мысль, вспыхнувшая в мозгу, заставила меня вздрогнуть. - Ну, мужик этот?

- На алкоголика?.. Нет, совсем не похож. Я тебе говорю - нормальный. Одет прилично, в шляпе, значок партийный... При чем тут алкоголики?

- Хиля, я тебе рассказывал про моего родного отца?

Ее тело мгновенно напряглось:

- Нет.

- Он сейчас в Санитарном - запил, когда мама его бросила. Не знаю, надолго или нет, но выглядит он ужасно, так что надолго, я думаю... У них же одна дорога: не помог Санитарный - в Карантин. И все, считай, не было человека.

Хиля приподнялась на локте и посмотрела мне в глаза:

- А раньше почему не говорил? Боялся, замуж за тебя не пойду?

- Боялся.

- Ну хорошо, а дальше-то что?

- Понимаешь, у них кто-то сбежал, мне люди в том районе рассказали, соседи... А Глеб - то есть, мой отец - вроде бы попросил кого-то разыскать мою мать. Во всяком случае, я так понял. Это неточно, но вполне возможно, что я прав.

- Зачем? - шепотом спросила Хиля. - Мать - зачем?

Я задумался. Нужно было как-то сказать, объяснить странную особенность отца (и мою, скорее всего, тоже), но фраза "можешь только с тем, кого любишь" казалась мне просто кощунственной, потому что следующим вопросом моей жены мог быть: "А меня ты, выходит, не любишь?". Поэтому о любви я решил не говорить вовсе.

- Там дело темное, Хиля. Мне кажется, это от обиды, он просто не смог понять, почему она с ним не осталась. Может быть, ждет, чтобы она приехала, поговорила с ним... Но ничего опасного, думаю.

- Вот именно - думаешь. Твоей матери нужно сегодня же сказать.

- Нет! - я испугался. - И обещай мне, что никому! Пожалуйста! Мне пришлось рыться в ее вещах, чтобы найти его адрес, я не могу... не могу...

Хиля тяжело вздохнула:

- Сложно все как... Но ты уверен, что это не опасно? Может, мы как-то... намекнем, что ли?..

В этот момент раздался звонок в дверь, и мы оба так вздрогнули, что Ласка, испуганно проснувшись, соскочила на пол и крысой юркнула под кровать.

- Лежи! - я придержал Хилю на месте. - У родителей есть ключи, а никого другого мы не приглашали.

- А если это Роза? - ее брови поднялись страдальческим домиком.

- Нас нет дома. В кино ушли. Все, лежи и не двигайся.

Звонок повторился более длинно и настойчиво. Потом в дверь уверенно постучали.

- Надо посмотреть, - жалобно попросила Хиля. - Я открывать не буду, в глазок только гляну... Так ведь еще страшнее, если не знать... - она чуть дернулась, словно проверяя мои силы. - Только посмотрю...

Я отпустил ее. Если Хиля чего-то хочет, спорить бессмысленно. К счастью, человек она трезвый, а там, где разум сдается, на выручку ему приходит мощный инстинкт самосохранения. Поэтому мне осталось лишь лежать и прислушиваться, как моя жена идет по коридору, останавливается у входной двери и громко спрашивает: "Кто там?". Скорее всего, ей ответили что-то доброе и успокоительное, потому что после короткой паузы она вдруг засмеялась, щелкнул замок, и возник новый голос, бодрый, воодушевленный и удивительно знакомый:

- Шел, шел, смотрю - люди собрались, целая толпа, человек двести! На ровном месте! Оказывается, через полчаса затмение начнется. У тебя солнечные очки есть?

- Ты даже не спрашиваешь, как Эрик, - Хиля зашуршала, вешая что-то на крючок.

- Ну, и как Эрик?

- Между прочим, оклемался. Или Ласка помогла, или организм у него все-таки сильный. Слушай, а ты сейчас на лестнице никого не видел?

Я понял: это Зиманский, но странно, почему он не на службе. Мы-то в отпуске, а у него что, свободное посещение?

Голоса приблизились, открылась дверь комнаты, и Хиля, странно смущенная, вошла и поглядела на меня с упреком:

- Видишь, а ты говоришь - не открывай.

Зиманский заглянул вслед за ней, и я сразу заметил у него на лице выражение странного, беспокойного удовольствия, словно только что он устроил розыгрыш и вот-вот ждал результатов. На нем был повседневный костюм, который меня больше всего раздражал: светлый, мешковатый, больше похожий на пижаму.

- Привет, - я улыбнулся, покосившись на жену - она стояла, засунув в рот большой палец, и чуть покачивалась на месте. Это был признак сильного волнения.

Зиманский сделал серию каких-то гримас, которые можно было истолковать и как приветствие, и как досаду. Сгибаясь от тяжести, он втащил в комнату здоровенную картонную коробку, крест-накрест перевязанную толстым шпагатом, и с облегчением поставил ее на пол:

- Уф! Тяжелая, зараза. Это вам от меня - с некоторым опозданием, на свадьбу.

Я приподнялся:

- Только не говори, что это водка. Столько нам никогда не осилить.

- Ты так шутишь, что ли? Водка! - он неуверенно хихикнул, и беспокойство на его лице вдруг выросло до чудовищных, почти неприличных размеров.

- С чувством юмора у меня плохо. Ну, а что там тогда? Слишком уж большой и тяжелый у тебя сюрприз.

- Сейчас узнаешь, - Зиманский присел на корточки и вынул из кармана крохотный складной ножичек с наборной рукояткой.

- И куда Трудовая инспекция смотрит? - Хиля подошла и уселась со мной рядом, напряженно улыбаясь. - Человек использует служебное время в личных целях, а ему, между прочим, деньги за это платят, - она погладила меня по плечу. - Может, наябедничать на него, а, милый супруг? Напишем анонимку левой рукой, никто и не узнает. Зато удовольствия сколько!

- Почему - анонимку? - я не мог понять, шутит она или говорит серьезно. - Можно же просто позвонить.

- Анонимку интереснее!

Мы замолчали и уставились друг на друга. Остроумными людьми нас с Хилей назвать нельзя, и мы оба это знаем.

- Ты чего? - шепотом спросила она.

- А ты чего?

Со звуком "вжжик!" туго натянутый жгут с облегчением лопнул, путы распались, и Зиманский открыл коробку жестом фокусника, извлекающего кролика из шляпы:

- Оп!.. Прошу не падать в обморок. Такого вы еще не видели, - и, крякнув от усилий, он несколькими движениями разорвал картон.

Остатки коробки легли подобием неуклюжего цветка вокруг чего-то, что я действительно увидел впервые, и предмет этот, такой вроде бы обыкновенный и в то же время совершенно необъяснимый и непонятный, заставил меня на минуту забыть о болезни. Хиля рядом притихла, и я почти услышал, как колотится ее сердце.

- Что это? - я собирался задать вопрос беззаботным тоном, но различил в своем голосе истерическую нотку и поморщился.

Первая мысль была - радиоприемник. Большой, красивый, в черном эбонитовом корпусе - но для чего нужен темно-серый экран на передней панели? Можно было допустить, что это окошко настройки, но где тогда шкала?..

Вторая мысль наступила на хвост первой: никакое это не радио. Не бывает таких приемников.

Зиманский поднялся на ноги, медленно сложил нож и отряхнул ладони:

- Ну как? Тебя потрясло?

- А что это? - я рассматривал прибор, почему-то все больше раздражаясь из-за того, что не мог разгадать его назначения. - Это ведь не приемник, верно?

Он рассмеялся очень довольным смехом, словно я сказал ему хороший комплимент:

- Вообще-то приемник. То есть, я хочу сказать, это устройство, которое принимает. Но не только звук, вот что я хочу сказать!..

Я посмотрел на пустой экран, оглянулся на Хилю. Непохоже было, что эти двое решили меня разыграть, уж больно серьезной выглядела моя жена. С другой стороны - слишком она волновалась, чтобы совсем ничего об этом не знать.

- Ладно, Зиманский, - я вдруг почувствовал усталость. - Все это хорошо. Но все-таки, что делает эта штука?

- Принимает, - повторил Зиманский. - Звук и изображение.

- И я должен в это поверить?

- Эрик, а что я сказал такого необычного?

- Ну, во-первых, это технически невозможно. Изображение создается лучами света, а их, как ты знаешь, по радио передать нельзя.

- А во-вторых? - он с любопытством склонил набок голову.

- Достаточно "во-первых", - я хотел встать с кровати, но не смог.

- Лежи, лежи! - он сделал в мою сторону испуганное движение. - Никто же не заставляет тебя верить мне на слово. Сейчас ты сам все увидишь, - руки его запорхали над разорванной коробкой, подняли какой-то прозрачный сверток, торопливо извлекли из него небольшую белую тарелку с подсоединенным к ней проводом. - Жаль, инструкции нет. Забыл. Но мы разберемся. Хиля, где розетка?

Моя жена засуетилась. Вдвоем они водрузили прибор на крышку комода, размотали провода, и Зиманский споро воткнул штекер "тарелки" в маленькое гнездо на черном корпусе. Я следил за их движениями, все больше напрягаясь, потому что работали они слишком уверенно, словно з н а л и, что странный ящик сейчас действительно что-то п о к а ж е т. Особенно меня поразила Хиля: лицо ее горело возбуждением, когда она, зажав в руке конец провода с вилкой, поползла под стол к электрической розетке.

- Сколько напряжение? - невнятно буркнул Зиманский, влезая на подоконник и крепя "тарелку" к форточке.

- Сто двадцать семь, - отозвалась из-под стола Хиля. - А сколько надо?

- Сто двадцать семь? Ну, потянет, наверно...

- Слушайте, ребята, я все оценил. Хватит, пожалуй... - я погладил взобравшуюся ко мне Ласку. - Вам не кажется, что шутка уже затянулась?

Они не обратили на меня внимания. Закончив с "тарелкой", Зиманский слез, поправил свои ужасные учительские очки и помог Хиле подняться на ноги. За окном раздались веселые вопли ребятишек, и я вспомнил о затмении и запоздало подумал, что надо было найти темное стекло, иначе толку никакого не будет.

- Ну, вот и все. Можно включать, - Зиманский улыбнулся и надавил маленькую квадратную кнопку на черном корпусе. - Пульта, к сожалению, тоже нет.

- Пульта? - тут настал черед удивиться Хиле.

- Ну да, пульта. От этой штуки. Кстати, Эрик, она называется "телевизор".

В ответ на нажатие произошли две вещи: загорелась крохотная красная лампочка и ожил, засветившись приятным синим цветом, экран. Я подождал немного, но больше ничего не случилось.

- Это и есть изображение? - я посмотрел на Хилю, надеясь, что она не выдержит и объяснит, в чем суть розыгрыша. - Ну, красиво. Ничего не скажешь. А звук будет?

Хиля не ответила. Зиманский почесал голову:

- Звук?.. Будет. Только это еще не изображение, это так... - он подошел к ящику, открыл на корпусе какую-то дверцу, обнажив панель с кнопками, и принялся щелкать. В правом нижнем углу экрана возникли быстро сменяющиеся цифры.

- Ну? - я ждал момента, чтобы засмеяться.

- Погоди... А, вот настройка каналов. Хиля, посмотри, у тебя глаза получше: что тут написано?

Хиля наклонилась, всматриваясь:

- Тут непонятно... Плюс и минус. Вот здесь.

- Это не то, это громкость.

- А это... я не понимаю, это другой язык! - в голосе моей жены вдруг мелькнуло испуганное отчаяние.

- Латиница, - непонятно ответил Зиманский. - Дай, я сам, - он завозился, нажимая кнопки, и экран вдруг сделался серым. Громко зашуршало, потом раздался треск.

- Ты звук настраиваешь? - спросил я. - Неудобная какая-то настройка. Колесика я не вижу, а кнопки эти что-то очень уж маленькие...

- Эрик, звук тут не главное, - не отрываясь от своего занятия, буркнул Зиманский. - Странно... Я же проверял - он работает. В чем дело?..

Я решил терпеливо ждать финала. Так или иначе, но любая шутка когда-нибудь кончается.

- Хиля, пошевели-ка антенну, - Зиманский вытер о пиджак вспотевшие ладони. - Только аккуратно, чуть-чуть.

Моя жена послушно влезла на подоконник, устроилась на нем на коленях, держась одной рукой за ручку рамы, и немного повернула "тарелку". Я обратил внимание, как вдруг потемнело небо - словно сумерки опустились на город.

- Затмение начинается, - задумчиво сказала Хиля, глядя сквозь стекло на улицу. - Народу там!.. Все смотрят. Может, прервемся пока?

- Хорошо, - Зиманский оставил "телевизор" в покое и повернулся ко мне. - Такое пропускать нельзя, верно? Давай-ка, попробуй встать, я тебе помогу.

Меня заботливо подняли на ноги, закутали в теплый халат и повели к окну, поддерживая с обеих сторон, как тогда, в поселке Ваксино. Я мгновенно озяб, задрожали ноги, но хрупкие руки Хили казались слишком ненадежной подпоркой для моего тела, поэтому я беззастенчиво повис на Зиманском. Он напрягся, но мужественно дотащил меня до подоконника, не пикнув.

Внизу, во дворе и на автомобильной стоянке, уже собралась огромная гудящая толпа. В каждом окне дома напротив тоже торчали людские головы, задранные к небу, где, то ныряя в облака, то снова показываясь, пылало съедаемое луной солнце. Темный кружок успел наползти уже на треть его диска и двигался дальше, но я почти ослеп от одного взгляда и зажмурился. К счастью, тонкий слой облаков служил подобием фильтра, и моментами можно было различить сквозь него, как круглое солнце превращается в серп. Все это сопровождалось гулом и воплями толпы, и я поразился, до чего много людей не заняты никакой работой в дневное, самое горячее время.

- Всеобщий перерыв на час, - ответил на мои мысли Зиманский. - Такое затмение бывает раз в шестьдесят пять лет, сам понимаешь... Эх, стекло бы сейчас! Хиля! Неужели нет?

- Да нет! - с досадой отозвалась моя жена. - Не до стекла мне было, извиняюсь!

Я с теплым чувством посмотрел на нее. Ясно же: в газетах и по радио о затмении сообщили, наверно, за неделю, но она не нашла времени на поиски стекла, потому что лечила меня. Не нашла даже пяти минут, чтобы закоптить стеклышко над керосинкой!

И вдруг...

Сейчас-то мне легко это описывать - сколько лет прошло. Но в тот момент я чуть не закричал от испуга и неожиданности, потому что забытый черный ящик на комоде заговорил с полуслова у нас за спиной, и, повернув голову, я у в и д е л...

Вы не поверите - именно увидел. "Телевизор" стоял к нам вполоборота, и поначалу я не мог понять, какая именно картинка замелькала на экране - просто там вдруг что-то задвигалось, пошло цветными пятнами. Это было жутковатое ощущение - словно посторонний появился в комнате.

Хиля завопила и отпустила мой локоть. Машинально я схватился за подвернувшуюся спинку стула и сделал полшага к "телевизору" - этого хватило, чтобы разглядеть изображение. Зиманский подхватил меня, не дав упасть, и усадил на этот стул прямо перед экраном.

Я помню: за окном стремительно темнело. Больше ничего от того момента в памяти не осталось, потому что весь я очутился там - внутри цветной картинки.

Понимаете, там действительно было изображение, очень яркое и просто пугающе реальное: шумный проспект с высокими, под самое небо, домами, каких не бывает на самом деле. Картинка двигалась: по проспекту мчались машины, но не такие, как в жизни, а странные, разноцветные, причудливой формы, и лишь некоторые из них выглядели знакомыми. Проехал трамвай, бело-голубой, просторный, быстрый. Из-за поворота вывернул совсем уж нереальный автобус с черной "гармошкой" посередине, причем на повороте он согнулся в этой "гармошке" почти под прямым углом, распрямился, выезжая на проспект, и поехал дальше, как ни в чем не бывало.

Увидел я и людей, мужчину и женщину, которые шли по тротуару и разговаривали. На фоне пестрой, какой-то маскарадной толпы, видимой словно сквозь мутное стекло, эти двое выглядели наиболее четко, можно было разглядеть даже выражение лиц. Меня потрясла их одежда: на мужчине были синие, заметно потрепанные штаны вроде шоферских брюк, только более узкие, и ярко-желтая нательная фуфайка с очень похожим изображением лошади на груди - можно было подумать даже, что это не рисунок, а фотография. Никогда прежде я не думал, что человек может разгуливать по людной улице в таком странном виде. При взгляде же на женщину мое изумление достигло пика: она была в ночной рубашке! Подобную вещь я видел как-то у мамы: нечто коротенькое, сшитое из черного шелка и украшенное кружевами. В спальне - очень уместно, я даже Хиле собирался такую купить. Но на улице?..

Она говорили друг с другом, и - странно! - их голоса заглушали шум транспорта, а ведь так быть не может!

- ...спрашивал меня о тебе, - буднично рассказывала женщина, помахивая на ходу крохотной сумочкой. - Я сказала, что ты больше не приедешь: незачем его травмировать.

- А если я хочу его видеть? - напористо и даже агрессивно ответил мужчина. - Почему ты все решаешь за меня? Почему ты всегда решаешь за меня?!

Я не успел понять, о чем они говорят: картинка вдруг, без всякого перехода, сменилась, и на экране возникла веселая толпа молодых людей, резвящаяся на освещенной солнцем зимней поляне. Почти все были в шубах, красиво развевающихся на ветру, девушки не надели шапок, и распущенные их волосы казались продолжением одежды - такие они были длинные и пушистые. Молодежь хохотала и водила хороводы. "Ди Саронно Амаретто, - произнес мужской голос за кадром, и на фоне радостных танцующих людей появилась пузатая бутылка, наполненная жидкостью янтарного цвета. - Душа вашей компании!".

Я хотел повернуться к Зиманскому и спросить, что это значит, но на экране разворачивалось уже другое действо, целиком меня захватившее: пожилой человек поднимается, чуть прихрамывая, по широким ступеням и оказывается в просторном, ярко освещенном зале. Навстречу ему выходит мужчина с внешностью отставного военного (загорелое обветренное лицо, суровые брови, широкие плечи, шрам на щеке) и сердечно протягивает руку. Улыбки. Потом пожилой вынимает из кармана тоненькую пачку денег и отдает ее военному. Строгий, но заботливый голос за кадром: "Банк ветеранов Афганистана. Мы сохраним и приумножим ваши капиталы!".

"Ветеранов - чего?" - успел подумать я, но не спросил, чувствуя, что сейчас все опять исчезнет. Так и случилось.

Теперь на экране красиво горела витая золотистая свеча, и в ее неверном колеблющемся свете женщина, чем-то похожая на Розу, семейного инспектора, водила напряженными руками над стеклянным шаром. На секунду она подняла глаза и встретилась со мной взглядом. "Сестра Ольга, - произнес мелодичный женский голос, и заиграла музыка. - Предсказание судьбы, определение и снятие сглаза и порчи, восстановление семей, помощь в бизнесе, лечение алкоголизма, в том числе по фотографии. Потомственная гадалка, кавалер Ордена Белой магии, приглашает Вас посетить свой салон по адресу...".

Я, наконец, оторвался от изображения и обернулся. Хиля глядела на экран с изумленно-дурашливым выражением на лице, Зиманский же был очень серьезен, почти трагичен, и выглядел от того смешно.

- Как ты это сделал? - поинтересовался я. - Маленький кинопроектор?

- Ты что! - Зиманский засмеялся. - Это... не внутри ящика. Мы смотрим передачу из другого места.

"Телевизор" затрещал, картинка ненадолго пропала, потом вернулась в черно-белом цвете и без звука. Я снова увидел мужчину в рабочих штанах и женщину в ночной рубашке, они сидели за столиком кафе и о чем-то разговаривали, причем мужчина явно нервничал и курил резкими короткими затяжками.

Небо за окном начало светлеть, а яркий серп солнца оказался теперь направлен рожками в другую сторону.

- Кончается, - с легкой настороженной грустью сказала Хиля.

Изображение на экране задрожало, пошло полосами. На секунду появился звук, и я успел расслышать слово "суббота". Потом все исчезло.

Зиманский подошел к "телевизору", слегка постучал по черному корпусу, пощелкал кнопками. Влез на подоконник и без особой надежды подвигал "тарелку". Картинка больше не появлялась.

Я сидел, здорово озадаченный. Вообще-то это было похоже на обычное кино, и у меня возникло слабое подозрение, что где-то в комнате все-таки спрятан проектор, но такое было вряд ли возможно. Зиманский выглядел расстроенным, и все его жалкие попытки вернуть кино на экран только подтверждали это.

- Все, - сказал он, повернувшись к нам и разведя руками. - Больше, кажется, ничего не будет...

Затмение кончилось. За окном сиял белый день, гомон стихал, толпа, видимо, расходилась по своим делам. Хиля бесцельно прошлась по комнате, улыбнулась:

- Ну, все так все. Ничего страшного, правда? - в ее улыбке сквозило легкое разочарование, которое она пыталась скрыть.

- Да, ничего... - пробормотал Зиманский и вдруг посмотрел на меня почти умоляюще: - Но ведь ты все видел, Эрик? Ты понимаешь, ч т о ты сейчас видел?

Мне захотелось его успокоить, и я сказал:

- Понимаю. Художественный фильм. Только не совсем понятно, что это была за бутылка, и при чем тут женщина с шаром...

- А, это реклама, - Зиманский махнул рукой и выключил "телевизор". - Я вообще-то надеялся... но, видно, на таком расстоянии... Кстати, у меня даже версия есть: то, что мы успели увидеть, связано с затмением. Может, радиоволны отразились от луны? Хотя - я в этом ни черта не смыслю.

В прихожей зашевелился ключ в замке, и мы с Хилей одновременно вздрогнули, сразу вспомнив свои страхи.

- Егор! - моя жена впервые назвала при мне Зиманского по имени. - Прошу тебя, погляди - кто там?..

Тот послушно выглянул в коридор, сказал кому-то "добрый день" и вернулся:

- Мама Эрика.

- Одна?.. - я почувствовал прилив холодного игольчатого страха.

- Вроде бы одна.

Мама процокала каблучками в сторону кухни, и я дернулся, чтобы пойти за ней, но не смог подняться со стула. Хиля послушно подхватила меня под руку:

- Ты уверен? Может, я схожу?

- Не надо, - я прислушался к шагам и понял, что мама сейчас придет сама.

Зиманский тоже это услышал и одним движением, снова напомнив мне фокусника, накрыл свой подарок занавеской.

Мама вошла, улыбаясь и вертя в руках неподписанный голубоватый конверт:

- О, все в сборе. Сынок, - улыбка ее сделалась счастливой, - тебе лучше уже? А нас, представляешь, отпустили затмение смотреть - все бюро, оставили только дежурного. Сказали, можно не возвращаться! Так что займусь-ка я пирожками, как считаешь?

- Письмо пришло? - я кивнул на конверт.

- Не знаю, - мама весело развела руками. - Мужчина какой-то отдал у подъезда. Бывает же такое!..

Хиля хотела что-то сказать, но промолчала, выразительно глядя на меня. Зиманский нервно переминался с ноги на ногу.

- Хорошо, - мама повернулась, чтобы идти. - Через полчаса пожалуйста на чай, ребята.

- Вот так, - проводив ее взглядом, прокомментировала Хиля. - Я же говорила! - она покачала головой. - Странный он, тот мужик. Глаза просто никакие... тухлые глаза, как у покойника...

- Вы меня простите, - сухо сказал Зиманский. - Я заберу эту вещь и принесу вам завтра нормальный приемник. Не вышло так не вышло.

Через полчаса мы сидели за столом, и я не мог отвести взгляда от лежащего на окне конверта. Мама еще не вскрыла его, может быть, дожидаясь "отца". Или просто забыла в хлопотах. Но я-то помнил, и тревога моя все разрасталась. И еще - в нее вплеталась какая-то раздражающая мысль, связанная с загадочным ящиком

- А что там такое, на комоде? - мама налила Зиманскому чашку чая. - Не вы принесли, Егор? Интересная какая-то штука, большая... Новый приемник?

- Ну да, только он не работает, похоже... Ребятам вроде как на свадьбу подарил, и нате вам - бракованный.

- Безобразие! - мама покачала головой. - Дорогая ведь, наверное, вещь...

Мысль, которая беспокоила меня, вдруг обрела очертания. Это было очень просто: Зиманский не разбирается в радио, он вообще не технический человек, несмотря на свою феноменальную память, поэтому смешно предполагать, что эту штуку он собрал сам. Тогда - кто? И что за "другое место", откуда якобы велась передача?..

* * *

С нами в лифте поднимался еще один человек, высокий, плотный, с улыбчивым лицом, в шуршащем белом халате, наброшенном поверх строгого костюма. Что-то в нем показалось мне знакомым, я присмотрелся и заморгал от удивления: мы уже встречались этой бесконечной ночью, именно он выглянул к нам с Полиной из дверей "Радиокомитета" и весело спросил: "Принесли?". Теперь он выглядел совсем по-другому, но все равно был легко узнаваем - я, наверное, узнал бы это лицо даже в огромной толпе.

- Привет! - человек тоже воскресил в памяти мою повязку на глазу. - Ну что, нашли старушку? К дознавателям-то ходили?

- Да, спасибо! - я кивнул, непонятно чему радуясь. - То есть нет, не нашли. Найдем, завтра. Куда она могла деться?

Мы поулыбались друг другу. Он объяснил:

- А я тебя тогда перепутал. С одним знакомым... Неблизким знакомым, конечно. Он мне катушки должен был принести, я часа четыре его ждал. Так и не пришел, скотина...

"Зачем он мне это рассказывает? - существо у меня внутри удивленно подняло бровки. - Потому что общительный? Да я ему никто, не наплевать ли ему на мое мнение?.."

Вот тогда меня и кольнуло в первый раз. Все, что случилось до этого - ерунда, и я это понял как раз в тот момент, когда почувствовал укол тревоги. Всего их будет три, но я об этом, конечно, не знал, просто прислушался к новому ощущению и подумал: дело плохо.

Мысль ("ой как плохо, и не представить!") пришла и сразу испарилась, а я остался в скоростном лифте с задумчивым Трубиным и этим человеком из "Радиокомитета".

Интересно, что он здесь делает? Ночью, глубокой, темной зимней ночью? Готовит сводки для объявления по радио? Маловероятно. Такие вещи по радио не объявляются, и никто в городе не узнает наутро, что творилось под покровом темноты после скрытого от всех объявления тревоги. Начнется обычный день: к утру на месте взрыва уже разгребут завалы, расчистят проезжую часть, разъедутся деловитые дознаватели и судмедэксперты, и лишь разрушенная стена дома будет напоминать о том, что там стояло когда-то кафе для ночных сотрудников.

А если этот улыбчивый мужчина работает здесь, в спецгородке, то что он делал вечером в "Радиокомитете"? Как вообще связаны эти две организации, одна из которых формирует наш досуг, а вторая следит за моральным обликом?..

И этот укол - словно маленькая сирена внутри, которая взвыла, объявляя об опасности и тут же стихла.

Лифт выпустил нас на втором этаже и сразу ухнул вниз на чей-то вызов. Человек из "Радиокомитета" деловито ушел, напевая себе под нос, а мы, словно связанные невидимой перемычкой сиамские близнецы, затопали по ковровой дорожке к кабинету с черной доской и лекционными скамейками.

Нас встретил Голес, румяный, бодрый и совсем не заспанный, словно не ночь стояла на дворе. Рядом с ним на скамейке, поджав ноги, сидела напуганной курицей продавщица Ивкина и смотрела на нас круглыми встревоженными глазами. Я обратил внимание, что одета она гораздо опрятнее, чем в магазине: на ней было темное фланелевое платье, немного похожее на домашний халат, и белый пуховый платок, наброшенный на плечи. Ноги в мокрых валенках она старалась спрятать под скамейку как можно глубже. А вот волосы так и не вымыла, и они облепили голову, как шлем.

- Ходили на медосмотр... - извиняющимся тоном начал Трубин, но тут девица вдруг оживилась, увидев меня, и воскликнула почти с радостью:

- Вот этого я знаю! У-у, ворюга чертов!..

Я отшатнулся. Впервые меня вот так, в глаза, назвали вором, и звучало это отвратительно.

- Ворюга, ворюга! - она даже чуть подпрыгнула на своей скамейке. - Я тебя помню, я видела, как ты там по углам прятался! На шмотку чужую позарился, сволочь!..

- Стыдно! - Трубин укоризненно всплеснул руками. - Стыдно валить с больной головы на здоровую, вы же знаете, что попались!

- Я - попалась?! - Ивкина ощетинилась и пригнула голову. - Это с какой же радости я попалась-то? Я, слава Богу, работаю честно, ко мне претензий нет. А вот этот, - она показала на меня пальцем, - ворюга! Он же вашу куртку и спер!

Голес пока молчал, слушая, а я все косился на него, пытаясь понять, верит он этой женщине или нет. По всему выходило - не верит, но по лицу его ничего невозможно было прочесть.

- А кошелек? - вкрадчиво спросил Трубин. - Скажете, не думали присвоить? Не хотели на ситчик себе денег раздобыть?

- С... ситчик? - Ивкина вдруг запнулась на этом слове, и лоб ее слегка покраснел. - Ну и что, за мысли не судят!

Я с изумлением понял, что угадал - надо же, до чего стандартны люди! И не слышал ведь, что происходило в магазине, а вычислил абсолютно точно!

- Так как все было? - мягко поинтересовался Трубин. - На самом деле - как?

- А я все объяснила гражданину дознавателю, - продавщица уже пришла в себя и сидела, независимо задрав подбородок.

- Хорошо! - сказал Голес, жестом приказывая Трубину замолчать. - Я все понял. - он посмотрел на Ивкину, потом на меня, потом снова - на нее. - Значит, гражданка Ивкина, вот этого человека вы знаете. Хорошо. Теперь расскажите о том, втором, который тоже был в магазине в момент кражи.

- О каком втором? - удивилась она.

- Всего в зале было четверо, - терпеливо объяснил дознаватель. - Трое, включая вас, находятся здесь. Я бы хотел услышать о том человеке, которого с нами нет.

Ивкина задумалась. По лицу ее было видно, что она просто не помнит, был ли в магазине кто-то еще. Вспоминая, она шевелила губами, словно шепталась с кем-то, но и это не помогло:

- Да нет, вроде никого не было.

- Не было или не помните? - нажал Голес.

- Не помню, - выдохнула женщина.

- Угу. Значит, вполне вероятно, что кто-то все-таки был? А вы занимались покупателем и не обратили на него внимания?

Ивкина поколебалась:

- Ну, может... - взгляд ее снова остановился на мне. - Но ведь это он, он куртку взял! Я точно знаю!

- Откуда? - удивился дознаватель. - Сверток лежал внизу, на батарее, и вы не могли видеть его со своего места. А значит, не могли видеть и вора. Как же вы утверждаете?

- Так больше же некому! - она, кажется, уперлась. Чем-то я сразу ей не понравился, еще в магазине, наверное, и теперь никакая сила не могла заставить ее отнестись ко мне иначе.

Трубин внезапно подошел к Голесу, наклонился к его уху и быстро зашептал что-то, делая пассы руками. Тот, подумав, кивнул, и мой обворованный друг торопливо удалился.

Мы остались втроем.

- Сейчас сюда подойдет человек, - обращался Голес к продавщице, но глядел почему-то на меня, - и вы скажете мне, виделись ли с ним раньше. Хорошо? Одна просьба: не обманывайте. Если виделись, так и скажите.

Ивкина неуверенно покивала, но тут же вскинулась снова:

- А этот точно куртку взял. Морда у него бандитская.

Я засмеялся, и Голес слабо поддержал меня, листая свои бумажки.

- Нет, серьезно! - девица обиделась. - Я этих крыс конторских, как облупленных, знаю. С виду-то приличные, а как стянуть, что плохо лежит, так они - первые. А потом на честных людей валят.

Мне вспомнилась какая-то давняя демонстрация в честь Дня Труда, когда люди в праздничной толпе поймали карманника и сдали его постовому. Он, кажется, разрезал сумку какой-то женщины и вытащил талоны и деньги - и этот человек действительно напоминал крысу быстрыми движениями маленьких темных глазок, поворотами юркой шеи и мелкими, бисерными жестами ловких длиннопалых рук...

Теперь и я - вроде него. Отличаюсь-то я только тем, что не выгляжу, как вор, в остальном мы - собратья. Но почему? Я украл куртку не ради обладания вещью, а из-за чего-то другого, что я не мог сформулировать. Это было человеческое чувство, очень странное, даже неестественное, но все же далекое от чистой корысти.

Ожил громкоговоритель, прошелестело: "Внимание, Чемерин, специалист-три, подойдите в сектор пятнадцать, вызывает специалист-один Трубин. Внимание, Чемерин, специалист-три, подойдите в сектор пятнадцать, вызывает специалист-один Трубин".

А я вдруг снова захотел признаться и едва удержался, чтобы не сказать Голесу: "Простите меня, это я - вор". Дознаватель молчал, читая какой-то длинный список фамилий. Ивкина молчала тоже, зыркая на меня неприязненно и хмуро.

"Внимание, Чемерин, специалист-три, подойдите в сектор пятнадцать, вызывает специалист-один Трубин".

"Странно, - подумал я. - Куда он уже успел запропаститься? Только что ведь разговаривали, несколько минут назад...".

Трубин вернулся минут через пятнадцать - один, с озадаченным лицом. Он даже постарел от волнения, и я увидел, что ему вовсе не сорок пять, как казалось мне вначале, а гораздо больше пятидесяти, и он - больной, усталый человек. Весь вид его говорил о том, что произошло что-то плохое, странное, неожиданное, и он был к этому не готов.

- Ну? - Голес поднял глаза от списка и улыбнулся всеми розовыми подушечками своего лица.

- Его нигде нет... - Трубин непонимающе развел руками. - Понимаете, он просто пропал.

Вот тут меня и кольнуло во второй раз: я увидел выражение лица продавщицы Ивкиной.

Понимаете, количество всевозможных гримас, подвластных живому человеку, все-таки ограничено. Он может удивляться, хмуриться, смеяться, недоверчиво смотреть, презирать, обижаться, да все, что угодно - но на нее лице вдруг появилось нечто новое, никогда раньше мной не виденное. Это было похоже на парадокс: глаза обрадовались, а рот неожиданно искривился, утратив губы и превратившись в тонкую изломанную трещину.

- Тот человек, со шрамом? - уточнил я, уже понимая, что его не найдут, не получится, и все это не просто так - он действительно в чем-то виноват, но не в том, в чем обвинил его я. Куртку он, конечно же, не крал, но...

- Ну да. Чемерин, - пробормотал Иосиф, опускаясь на жесткую скамейку. - Быть не может! Некуда здесь убежать, я предупредил на КПП, его просто не выпустят... Если только он в одном из блоков, но там ночью всегда заперто...

- О-очень интересно! - Голес вдруг весь подобрался, как охотничья собака, и стал странно жилистым, поджарым, быстрым. - Вот что, уважаемый, сейчас же объявляйте тревогу.

- Я не имею права... - начал Трубин, но не стал продолжать. Его ноги сами разогнулись, поднимая тело, и двинулись к телефонному аппарату.

- А вы, - Голес повернулся к Ивкиной, - пока задержаны.

Она взвилась, вскрикнула, готовая забиться в истерике, но на ее руках, зубасто лязгнув, защелкнулись наручники, вызвав у меня своим видом целую бурю воспоминаний.

- Вот так. - сказал дознаватель. - Для спокойствия.

И тут по громкоговорящей связи, заставив Трубина оторваться от телефона, прозвучала моя фамилия - то есть, не моя, а фамилия Глеба, моего родного отца. В женском варианте - и это было самое странное. Вкрадчивый голос озвучил ее, назвав неведомую женщину "специалист-два", и приказал немедленно подойти к главному входу, объяснив: "... прибыла няня с вашим ребенком".

- Боже мой! - вскрикнул Иосиф, бросая трубку на рычаги. - Этого нам только сейчас не хватало!

- А что? - еще не отойдя от шока, спросил я.

- Это Мила - ее вызывали! Ну, няня, ну, молодец!.. - по лицу его, как кислота, разлилась досада. - Решила смотаться домой и привела маленькую, ночью, вы представляете!.. Что же делать? Куда мы ее сейчас денем?..

- Мила, - повторил я, - ваша дочь...

- Что именно вас тут удивляет? - поинтересовался Голес.

- Фамилия.

- Естественно! По мужу, а как же, - Трубин снова взялся за трубку и заговорил в нее, стараясь, чтобы голос не дрожал: - Пропал Чемерин, в подвале нет, на этажах нет, по трансляции не отзывается. Объявляйте тревогу по городку, он - опасный преступник. На кафедре находится дознаватель Голес, который ведет дело. Уголовное дело. Это - его распоряжение.

Ему что-то ответили, он подумал и сказал:

- Возможно, и вооружен. Не знаю. У нас есть свидетель и... не знаю. Объявляйте тревогу.

Как звучит эта самая тревога, я не знал и представлял себе пронзительную сирену, как в шпионских фильмах, которые часто крутят в нашем служебном клубе. Но вместо этого просто снова включилась трансляция, и мужской голос, полный ледяного спокойствия, четко произнес:

- Внимание, всему персоналу! Немедленно занять свои рабочие места и доложить непосредственным начальникам! Взводу внутренней охраны срочно явиться на центральный пост! Всем ответственным лицам проверить наличие пациентов в блоках! Включить освещение территории!

За окном вспыхнул белый день, словно где-то неподалеку возникла и зависла в небе вспышка ядерного взрыва. Я подошел о окну, отодвинул край шторы и увидел, что на каждом столбе, дереве, крыше зажглись мощные лампы дневного света, соединенные друг с другом, будто паутиной, тонкими проводами. Их были сотни, если не тысячи, и ощущение нереального дня было удивительно полным, лишь темное звездное небо с черными штрихами облаков нарушало картину.

- Внимание, Чемерин, специалист-три, немедленно подойдите на центральный пост или свяжитесь с ним по телефону! - напористо продолжал голос в динамиках. - Всем лицам, знающим о местонахождении специалиста-три Чемерина, доложить на центральный пост!

Зазвонил телефон. Трубин сразу ответил, чуть задыхаясь от волнения:

- Кафедра!.. Да, товарищ главный врач, все действительно так. Здесь дознаватель и свидетели преступления, но... Минутку! - он повернулся к Голесу. - Вас просят поговорить.

Дознаватель кивнул и подошел к телефону, озабоченно прислушиваясь, не скажут ли по трансляции что-нибудь еще.

- Да, старший дознаватель Голес у аппарата!.. Я прибыл сразу по двум делам, о краже и взрыве в кафе. Да, дело о взрыве веду я. И я распорядился объявить тревогу. Как это почему? - лицо Голеса порозовело. - Вы задаете странные вопросы, гражданин главный врач. В городе орудует банда, грабит и калечит людей. Один из преступников, по моему предположению, находится у вас... Да, не отвечает на вызовы по внутренней связи, его сейчас ищут...

Я стоял, машинально прислушиваясь к разговору, и думал с удивлением, что складывается все хоть и в мою пользу, но очень и очень странно. Да, теперь ни у кого в мой адрес не осталось и следа подозрения - кроме, пожалуй, Ивкиной. Но она сама ведет себя подозрительно, так что...

Почему все-таки он скрылся? У меня хорошая зрительная память, и я узнал его почти через двадцать лет после встречи. Но он-то, конечно, не помнит худенького мальчишку в белой рубашке, который забрел однажды в запретную зону и шлялся там, изумляясь одинаковым столбам с порядковыми номерами. Сколько нас было на его памяти, таких вот мальчишек и девчонок! Не у одного же меня острым штопором сверлило внутри любопытство, наверняка - много было случаев.

А если бы и помнил - то что? Он тогда не сделал ничего дурного, просто вежливо выпроводил меня из спецзоны, толком ничего не разъяснив. С тех пор мы ни разу не встречались. Почему же он скрылся?..

А если предположить, что этот загадочный Чемерин действительно в чем-то виноват? Я воскликнул: "Это вы?!", и он, судорожно обыскав ящики своей памяти, откопал там образ неизвестного мне свидетеля своего преступления и сбежал, испугавшись возмездия. С моей-то внешностью - немудрено, он просто ошибся так же, как человек из "Радиокомитета", приняв меня за другого.

Таких, как я, часто рисуют на плакатах в качестве безликого служащего, призывающего всех соблюдать тишину на рабочем месте. Снимают в кино - исключительно в массовке. Если не ошибаюсь, это называется "типаж". Очень удобно для преступника, но мешает жить человеку нормальному, законопослушному, вынужденному каждый раз доказывать свою индивидуальность.

"Типажей" много, я встречал в жизни почти абсолютных двойников мамы, отчима, Глеба, Зиманского, Трубина, Полины, даже замечательной говорливой Милы, у которой есть маленькая дочка. Только Хиля оставалась единственной, подобные черты не попадались мне ни разу...

Ну хорошо, меня с кем-то спутали, и не впервые. Что из этого следует? Чемерин - не вор, во всяком случае, к краже куртки он отношения не имеет. Но есть две вещи, которые заставляют подозревать его в чем-то большем. Первая - он исчез, бросив работу, пациентов, может быть, даже не заперев комнату и не сдав ключи. Второе - Ивкина его действительно знает, иначе откуда возникло на ее лице столь странное выражение при звуках трансляции?..

Я посмотрел на продавщицу. Скуксившись, она сидела, положив скованные руки на колени, и смотрела куда-то в сторону, но гримаска обиды на несправедливые действия дознавателя не могла меня обмануть: эта девица чувствовала облегчение от того, что Чемерина не поймали, и нога в валенке, которой она поигрывала на полу, лишь подтверждала мою догадку.

Голес закончил разговаривать и положил трубку на место:

- Ладно, это мы решили, - добрые его глаза остановились на мне, - теперь можно работать. Идите-ка сюда, сядьте. А вы, - взгляд на Трубина, - можете быть пока свободны. Разберитесь с делами, с ребенком, с чем хотите. Я жду вас через полчаса, и не задерживайтесь.

Трубин, который давно маялся, поглядывая на дверь, облегченно вышел.

- Ну что? - Голес потер руки.

Я все еще стоял у окна, глядя, как люди в рыжих ватных куртках, разбившись в шахматном порядке, прочесывают территорию:

- Что?

- Может быть, теперь расскажете мне правду?..

* * *

Я не могу объяснить, почему взял тот конверт. Просто взял, и все. Дождался, когда мама выйдет на кухню с грязной посудой, Хиля побежит ей помогать, а Зиманский, вежливо извинившись, отлучится в уборную.

У меня была всего минута одиночества, и я ею воспользовался. Как озарило что-то: надо взять. Обязательно надо.

А потом все потекло по-прежнему, но ничто уже не было прежним, потому что краем глаза, быстро распотрошив конверт, я успел выхватить всего одну строчку письма: "Дорогая, милая, любимая моя Лида...". Почерк, хотя и здорово изменившийся, принадлежал моему родному отцу. Впрочем, как я и предполагал.

Мы сидели за столом, болтали, вечерело. Появился веселый, чем-то взбудораженный "папа" и помахал в воздухе двумя билетами в новый театр, открывшийся на главном проспекте. Проходя мимо, он ласково потрепал меня по голове и подмигнул: "Полегчало?".

Все было хорошо. Но я, весь стянутый изнутри тонкими стальными нитями страха и тревоги, уже не мог расслабиться.

Вечером, едва дождавшись, когда Хиля уйдет в ванную, я достал из-под подушки письмо и внимательно перечитал его.

"Дорогая, милая, любимая моя Лида!

Пишет тебе Глеб, если ты, конечно, помнишь, кто это. Если не помнишь, напоминаю - это отец твоего ребенка, твой бывший муж, которого ты когда-то любила.

Прошу тебя, Лида, прочти это письмо полностью. Я ни за что не решился бы тебе написать, если бы положение мое оставалось хоть сколько-нибудь безопасным. Но все ухудшается, и я не знаю даже, что станет со мной завтра утром. Поэтому мое письмо - это просьба о помощи, хотя бы в память о том, как нам было хорошо вместе.

Ты, верно, и не знаешь, где я сейчас - в Санитарном поселке. Меня признали хроническим алкоголиком и отправили на принудительное лечение почти шесть лет назад. Но я на это не жалуюсь, нет! Дело в другом.

Месяц назад я не прошел очередную проверку "на вшивость". Это довольно жестокая штука: человека запирают в комнате без окон и оставляют ему стакан водки и тарелку еды. Просидишь сутки, не выпьешь - и у тебя есть надежда. Некоторые удерживаются и выходят на свободу. Не с первого раза, конечно, их регулярно так "проверяют", но, если уж ты всерьез бросил пить, ты действительно рано или поздно выйдешь. А я выпил эту чертову водку. Просто от безысходности, оттого, что знал: мне не выбраться никогда, и "проверка" поможет мне всего лишь остаться в Санитарном и не загреметь в Карантин.

Теперь моя судьба решается в каких-то верхах, но, думаю, в скором времени мне прикажут собирать вещи. А может, будет еще "проверка", решающая, но смысла в этом никакого нет - я все равно выпью стакан водки, который мне оставят.

Лида! Недавно я видел Эрика, он сам приехал ко мне, и я рад, что из него вышел толк. О чем мы говорили, зачем он ко мне являлся - неважно. Главное, что от него я, наконец, узнал место твоей службы, а потом уж и адрес. Это было непросто, но у меня, к счастью, есть друг на воле - единственный человек, которому удалось сбежать из Санитарного за последние пятнадцать лет.

Я хочу попросить тебя только об одном: помоги мне не попасть в Карантин! Я клянусь, что никогда больше тебя не побеспокою, а ты ведь знаешь, что я держу свое слово. Ты служишь в Управлении Дознания, и у вас должен быть выход на Санитарное Управление. Требуется-то сущая мелочь - просто замолвить за меня словечко. Мне больше не к кому обратиться, Лида! Пожалуйста, помоги мне!

Видишь ли, если я попаду в Карантин, для тебя ничего не изменится, но каждый день, каждую минуту ты будешь знать, что я там только по твоей милости. Только по твоей! Потому что ты одна в силах мне помочь, но не потом, не когда-нибудь, а сейчас! Умоляю, сделай это!

Раньше я несколько раз пытался тебя найти, сообщить тебе, какая со мной стряслась беда. Ты получила мое письмо в августе позапрошлого года? А три года назад, когда я правдами и неправдами, подкупив охранника (пришлось отдать ему обручальное кольцо), дозвонился в твой бывший домком, - тебе передали от меня весточку?