Белые Мыши на Белом Снегу

Уверен - нет. Если бы ты знала, где я нахожусь, ты не смогла бы остаться равнодушной. Поэтому я пишу это письмо, надеясь, что дождусь на этот раз твоей помощи - или хотя бы ответа.

Пожалуйста, Лида, не оставляй меня!

Мой номер 113, Санитарный поселок, барак номер 2.

Очень жду!

Твой навеки, Глеб".

Закрыв глаза, я подержал письмо в руках и медленно сложил его. Что-то внутри - наверное, худшая часть меня - подсказывало, что его надо выбросить. Не в том дело, что читать чужие письма нехорошо, и мама может рассердиться на меня за вскрытый конверт. И не в том, что такой вот привет из прошлого может ее расстроить. И даже не в том, что в письме упоминаюсь я. А просто - надо выбросить. Мама не должна участвовать в таких делах. Никогда. Она может - теоретически, конечно - помочь бывшему мужу из жалости, но чем это кончится для нее самой?

Вернулась Хиля, свежая, розовая, с мокрыми волосами, одетая в лучший свой шелковый халатик, не прикрывающий колен. Судя по немного неестественной улыбке, она все еще обдумывала случившееся и не знала, как заговорить со мной об этом.

- Эрик? Не спишь? - наклонившись, она всмотрелась в мое лицо.

- Не сплю. Говори, что хотела сказать - я же вижу.

Она со вздохом уселась рядом:

- Ты понимаешь, что не должен никому рассказывать? Тут нет ничего страшного, но все-таки... необычно немного...

- Ты насчет этого прибора?

- Да. Понимаешь, Зиманский просто хотел сделать тебе сюрприз. Я... я видела раньше эту штуку. Думала, она не работает, но он сказал... в общем, это вещь издалека. Не знаю, откуда, правда. Я мало знаю - он как через фильтр со мной разговаривает.

Я взял ее за руку:

- А он вообще... не слишком много с тобой разговаривает? Пока я болел, вы общались? Часто?

Хиля обиженно вырвалась:

- Ну, общались. Не в том же смысле, как ты думаешь! И не смотри на меня так. Мне с ним интересно просто как с человеком. Он необычный... Знаешь, мы тогда привезли тебя домой, вызвали врача. Пока ждали, он принес лекарство и сделал тебе укол. Сказал: нет гарантий. Я не поняла, о каких гарантиях он говорил, но одно точно - в шестой раз легочный грипп ты мог и не перенести. Врач даже удивлялся, как быстро ты поправляешься... и что, после этого я должна сказать: "не приходи больше"?

- Не должна. Если тебе хочется - общайся, пусть приходит, - я почувствовал, что не могу с ней спорить. - Просто ты моя жена, и я...

Хиля приподняла брови:

- Я тебе скорее друг, чем жена. Но у меня с ним ничего не было и не будет. Не интересуют меня мужчины - что поделать...

Мы помолчали. Я прекрасно понимал, что такое ее состояние рано или поздно пройдет, но все еще надеялся придумать выход.

- Ложись, Хиля. Почитай мне вслух, если можно.

В дверь осторожно постучали, и заглянула встревоженная мама:

- Эрик?.. Прости, Эльза, я на секунду. Эрик, ты конверт не видел? Который я принесла?

Это был подходящий момент для признания, но я уверенно помотал головой.

- Странно, - мама пожала плечами. - Хотела посмотреть, а его нет... Чудеса какие-то. Ну, доброй ночи.

Она вышла, и шаги ее скоро затихли. Хиля откинула одеяло, устроилась рядом со мной и потянулась за книгой, заложенной листком бумаги.

- Эрик?

- Да?

- Ты действительно не брал письмо?

- Действительно. Даже не видел.

- Я не хочу думать, что это - Зиманский. Это ведь не он, правда? Может, ветром с подоконника сдуло?..

Это был еще один подходящий момент для признания, и, если бы я знал, как мало осталось жить моим родителям, я сказал бы своей жене правду. Клянусь - сказал бы. Никакие взыскания по службе, грозившие маме, не могли сравниться с ее смертью.

Но я не знал.

А через десять дней нам с Хилей дали квартиру в служебном доме на набережной, и я совсем забыл о письме.

* * *

Ни разу в жизни я не чувствовал себя пойманным и вдруг воочию увидел толстые прутья клетки, в которой оказался. Нет, он не подловил меня на лжи, все сказанное мной звучало логично и правдоподобно, а уж опыт обмана дознавателей ("отца", например) у меня кое-какой был. Толстенький Голес имел в виду другое: "Расскажи мне все, что знаешь. Это очень важно. Я чувствую, что ты не договариваешь, я по глазу твоему единственному это вижу! Человек, которому нечего скрывать, не молчит, пялясь в окошко. Видишь, я даже специально удалил Трубина, чтобы он тебе не мешал! Рассказывай, не заставляй меня применять силу".

- Какую правду вы хотите услышать? - осторожно спросил я, отпуская штору, которая сразу же легла с тихим шелестом на место.

- Правда существует только одна, - Голес подошел, почти силком усадил меня за Трубинский стол и склонился надо мной, заглядывая в лицо. - Только ради Бога... ммм... Эрик, не надо делать вид, что вы ничего не знаете. Вы что, держите меня за идиота? Не надо, не советую. Расскажите мне все.

- Что - все? - я изо всех сил пытался вести себя естественно, но удавалось это мне все хуже.

- Все, все! - он наклонился еще ниже и заговорил совсем тихо, почти шепотом. - Как это было? С чего началось?

- Не брал я эту проклятую куртку! - взорвался я.

Он отстранился:

- Господи, да я не о куртке! Черт с ней, это сейчас не самое важное!

- А о чем? - я был совершенно сбит с толку.

Ласковая, но тяжелая рука Голеса легла мне на плечи:

- О листовках. Только честно. Я не хочу впутывать Трубина, он - святая наивность и ничего не понимает в ситуации. А ситуация очень скверная, дружок.

- Какие листовки?.. - на этот раз я просто впал в шоковое состояние и сидел, тупо глядя на него внизу вверх.

Голес покусал нижнюю губу, кивнул:

- Так я и знал. Ты - просто курьер, да? Ты даже не в курсе, что именно таскаешь по городу?

В голове у меня яркой картинкой вспыхнул сверток, и я торопливо стал искать его взглядом на полу, под скамейками, еще где-нибудь...

- Не ищи, - вздохнул Голес, - их уже забрали. Я ждал вас здесь минут десять, пока вы были... ммм... на медосмотре. И, знаешь, решил полюбопытствовать. Работа у меня такая, - взгляд его вдруг посуровел.

- Но это... - я прижал руку к быстро бьющемуся сердцу, - ... это не мое! Не мой сверток! Я могу объяснить!

"Вот влип-то, вот влип! - отчаянная мысль вертелась в мозгу закольцованной пленкой. - Ну, ты и влип! Да лучше бы там были десять ворованных курток, золото, бриллианты, но только не...".

- Да ты пойми, - Голес снова заговорил тихо и ласково, - если ты просто курьер, отделаешься пустяком! Не бери на себя больше, просто скажи, где и у кого ты их получил, и все. Дорогой Эрик, ты же не хочешь, чтобы я применил, скажем, "лакмус" - разработку твоего друга Трубина? В изолятор - не хочешь? Тебе могут сделать укол - и так скрутит, что ты мать родную продашь за противоядие! Не надо запираться, расскажи мне.

Отчаяние - это черная дыра в душе, куда утекают мысли и чувства, чтобы раствориться без остатка в межзвездном пространстве. Я пропал. Меня, как пылинку, уже схватило ветром и несло куда-то, швыряя о каменные стены...

- Товарищ дознаватель, - я сглотнул слипшимся, набитым слизью горлом, - пожалуйста, поверьте... Я не курьер, я - вор, я сейчас все расскажу... Только поверьте, ради Бога...

Голес поморщился:

- Начинается... Как же вы все любите выдумывать, слов нет!

Я торопливо начал говорить, вглядываясь в его глаза и пытаясь понять, верит ли он мне. Глаза оставались спокойными, безмятежно-голубыми, в них не роилось ни одной мысли. А я говорил, захлебываясь и перебивая сам себя, руки у меня так дрожали, что пришлось зажать их между коленок, а сердце прыгало, прыгало внутри, никак не успокаиваясь...

Шевельнулась дверь.

- Тихо! - приказал Голес и повернулся к Ивкиной, застывшей на своей скамейке с раскрытым ртом. - Вы ничего здесь не слышали.

Никто не вошел, хотя за дверью явно кто-то стоял - даже я со своего места это чувствовал. Выждав секунд тридцать, Голес стал подкрадываться бесшумными кошачьими шагами, протягивая руку для встречи с дверной ручкой, для рывка на себя, но неизвестный вдруг повернулся и ушел, глухо топая по ковровой дорожке.

Снова ожила трансляция:

- Внимание! Взвод внутренней охраны, в чем дело? Немедленно явитесь на центральный пост или доложите о задержке по телефону! Немедленно!

Дознаватель поднял голову, рассматривая черную тарелку динамика, привинченную в углу потолка, почти над классной доской. С улицы донесся лопающийся звук, и вдруг в ночной напряженной тишине зародился и взлетел гул человеческих голосов - словно морская волна нахлынула и сразу откатила.

- Что это? - испуганно спросила Ивкина.

Голес быстро выглянул в окно:

- Беготня. Что-то случилось.

- Боже мой! - продавщица вскочила с места и вдруг забилась почти в истерическом припадке: - Расстегните мне руки, сейчас же!.. Отпустите меня! Он же признался, что украл, я-то тут при чем?!..

- Сидеть! - рявкнул Голес, не отрываясь от окна. - Когда придет время, я тебя отпущу. Может быть, оно придет нескоро. Что это за Чемерин? Откуда ты его знаешь?

Продавщица всхлипнула. Чемерин, я, дознаватель - ничто ее не волновало, все ее существо подчинялось теперь лишь инстинкту самосохранения.

- Что там? - плаксиво сказала она. - Что там на улице?

- Ничего там, успокойся, - Голес покосился на меня. - Вторых наручников у меня нет, Эрик. Очень надеюсь, что ты не попробуешь сбежать, потому что иначе я тебя пристрелю - ты понял?

Я торопливо кивнул, всем телом дрожа от страха.

- И учти, во всю эту историю с подменами я не верю. - добавил дознаватель. - Тебе бы книги писать, а в жизни такого не бывает. Зачем ты взял на себя кражу?

- Потому, что я это сделал.

- Надеешься проскочить по "уголовке"? Хорошо, найди мне того, кто возьмет на себя покушение на безопасность государства - и дело в шляпе.

Снаружи снова что-то лопнуло, и в кабинет, задыхаясь, влетел всклокоченный Трубин в съехавшем набок галстуке:

- Извините, что помешал! Но здесь... здесь сейчас небезопасно. Ситуация вышла из-под контроля - на территории посторонние!..

- Что вы сказали? - Голес подступил к нему, глядя снизу вверх и медленно съеживаясь, как будто собирался ударить.

- Кто-то открыл блоки и выпустил пациентов, их сейчас собирают... - пробормотал Трубин, вытирая ладонью потное лицо. - Внутренняя охрана куда-то делась, не могут найти! - он беспомощно посмотрел на меня. - Эрик, дорогой мой, я даже к врачу вас отвести сейчас не могу, все заняты... Полина в хирургическом боксе, так ей еще не сделали рентген - беготня сплошная!

- А он, между прочим, признался в краже вашей куртки! - ехидно подала голос Ивкина. Дознаватель бешено на нее оглянулся, она затихла.

- Да? - Трубин снова потер лицо, провел рукой по глазам. - Может быть. Мне все равно. Извините, у меня здесь дочь... внучка... они внизу.

- Что ж, и мы пойдем вниз, - кивнул Голес. - Найдется там у вас свободное помещение?

- Да, отчего же... - растерянно отозвался Иосиф, - пойдемте, там безопаснее...

Коридор жил, как муравейник. Открывались и закрывались двери, носились люди в белых халатах и рыжих спецовках, трезвонили телефоны, а я шел среди этого хаоса, отстраненный и глухой ко всему. Меня вели как на расстрел, упираясь в спину твердыми стальными взглядами. Паника вокруг нарастала, но это совсем не касалось нашей крошечной процессии, словно мы находились в другом мире.

Трубин шел немного позади меня, почти рядом, и я поглядывал на его осунувшееся, озабоченное лицо. Интересно, потрясла ли его новость насчет кражи? Или он шел сейчас, такой же равнодушный ко всему, как я?

У лифта Голес остановился, придержав меня за рукав:

- Не спешите. Нам нужно серьезно поговорить, и чем скорее, тем лучше.

Ивкина приподняла скованные руки:

- Может, меня-то отпустите? Я не убегу, мне жить охота.

Голес сердито отмахнулся от нее, как от мухи, и обратился к молчаливому Иосифу:

- Нам будет нужен сейчас ваш "лакмус", если не возражаете.

Он повернулся, пытаясь вникнуть в смысл слов:

- Зачем?

- Хочу допросить этого молодого человека. Выяснить, говорит ли он правду.

- А-а, - Трубин махнул рукой. - Незачем. Можете считать, что я ему эту куртку дарю.

Меня уколола совесть - как крохотная иголка. Да, я ему нравился, и теперь он словно бы чувствовал себя передо мной виноватым. За то, что раздул вокруг этой кражи шумиху, за свою настойчивость в Управлении Дознания, за историю с кафе - за все. И не только передо мной, а и перед безвинной Полиной, пострадавшей по его прихоти.

- Дело уже не в куртке, - отозвался Голес. - Куртка - это ерунда, потом разберемся. Тут все гораздо сложнее.

- Не верю, - совсем его не слушая, покачал головой Трубин. - Ни во что не верю. Кража - ладно, допустим. У меня у самого были подозрения. Но ни в чем другом он не виноват, поверьте моему опыту. Я не первый день с людьми общаюсь - он чист. Более того, он хороший человек. Я уж не знаю, зачем было вообще красть... - он посмотрел на меня, поднял бровь. - Эрик, может, вы обманываете? Покрываете кого-то?

- Нет, - сказал я. - Пусть "лакмус" - он хоть убедится, что я ничего не выдумываю. Это ведь не больно, просто наклейка?

- Ну да, ну да, - Трубин похлопал меня по спине, игнорируя протестующее движение дознавателя. - Как хотите. Можно и "лакмус".

- Внимание, Трубин, специалист-один, подойдите на центральный пост, - мрачно сказала трансляция. - Внимание, Трубин...

- Знаете, что? - Иосиф двинулся куда-то, все еще держась за меня взглядом. - Найдите сейчас мою дочь, она должна быть у себя в лаборатории. У нее "лакмус" есть. Скажите - я разрешил. Только умоляю вас, Голес... - он мученически исказил лицо, - вы с ним помягче. Пожалуйста.

- Не волнуйтесь, - усмехнулся толстячок. - Лично я вообще противник физических мер воздействия.

"А что же ты меня тогда уколами пугаешь? - я мысленно засмеялся. - Зачем свидетеля лишнего выгнал? Ух ты, жук".

Подъехал и распахнул двери лифт. Трубин ушел, оглядываясь, а мы втиснулись втроем в кабинку с зеркалом, и Голес, глядя на меня пронзительно и остро, пробормотал, разговаривая будто бы и не со мной, а с самим собой:

- Главное - последовательность. Во всем.

Подвал тоже был оживлен, и я увидел, что все готовятся к нападению: у раскрытых дверей какой-то комнаты человек с красной повязкой на рукаве выдавал под роспись оружие - небольшие пистолеты с запасной обоймой, привязанной резинкой к рукоятке. Здесь же люди из дозиметрической суетились с противогазами, руководил ими все тот же неизменный Лемеш, хам и свинья.

- Опять ты! - заорал он, едва завидев нас в коридоре. - Чего тебе неймется? Проверили же - встанет! - он загоготал, на него зашикали.

- А где ее искать? - спросил самого себя Голес и самому же себе ответил: - Надо спросить. Эрик, не помнишь, как ее фамилия?

Мне ли не помнить! Со слабым трепетом я назвал ему фамилию Глеба, которую когда-то носил сам, и он послушно повторил ее человеку у щита с ключами. Тот покачал головой:

- Их собрали. Там только ребенок, но кабинет открыт, можете ее подождать.

При слове "ребенок" что-то у меня екнуло внутри, словно существо, которое жило там, с любопытством подняло голову.

- Комната триста семь, - добавил дежурный, и мы двинулись.

Мне редко доводится видеть детей, тем более девочек. Своих у меня нет, а отпрыски сослуживцев к нам в контору почти не заглядывают. Единственное исключение, пожалуй, это сын нашей машинистки, живой и игривый, который любит меня, как старшего брата, и все время лезет на коленки, безбожно пачкая подошвами мои брюки.

Я увидел "маленькую" - и оторопел. Мы уже встречались с ней раньше, в снах, когда я, блуждая в каких-то лабиринтах, натыкался на нее где-нибудь в глухом углу, у забытой речной пристани, и брал в руки ее крошечные ладошки. Я представлял ее, мечтая о светлом своем будущем. Она говорила со мной иногда - в минуты одиночества.

И вот, живая, она неожиданно потянулась ко мне с высокого стула, сияя маленькой, в форме сердечка, мордашкой и сказала то, что я меньше всего ожидал от нее услышать:

- Папа?..

Я остановился на пороге, открыв рот. Думаю, выглядело это глупо, потому что сидящий в углу парень с блокнотом громко фыркнул и швырнул на стол карандаш:

- Нет, какова! Меня она почему-то папой не называет, мордой, наверно, не вышел, - он показал со своего места девочке "козу". - У-у, идет коза рогатая за малыми ребятами!

- Дурак, - среагировала малютка и перевела на меня кристально-серый взгляд. - Возьми меня, поноси. Я давно сижу. Мама ушла, она у меня - егоза.

Я подошел к ней, погладил с трепетом по голове:

- Откуда ты знаешь это слово?

- Дед сказал, - дитя улыбнулось, показав крошечные, как бусинки, зубы, и ухватило меня за нос. - А где твой глаз? Кошка выцарапала?

Я обнял ее, зарылся лицом в волосы.

- А мама говорит, ты уехал далеко-далеко, на север! - сообщила мне девочка. - Наврала, да?

- Почему? Я был на севере - мне там не понравилось. Холодно, ветер, бураны зимой.

- Значит, не поедешь больше? - она засмеялась. - Хорошо. Будем с тобой гулять, ты мне покажешь большие краны на реке - ага?

Голес осторожно потрепал меня за плечо:

- Хватит, не расстраивай ребенка. Мы-то с тобой понимаем, что гулять ты пойдешь не скоро. А вот на север поедешь обязательно.

Малышка неожиданно блеснула на него глазами:

- Ну-ка, отойди отсюда, хрен лысый!

Парень с блокнотом весело захохотал, глядя на посрамленного Голеса:

- Вот так вам! Она у нас - не промах, любого отошьет... Да, а что вы хотели?

- "Лакмус", - дознаватель погладил это слово языком, как конфету. - Трубин разрешает.

- Без Милы нельзя, - парень развел руками. - Я тут сошка мелкая, а она - начальник лаборатории. Подождите, посидите тут.

Кабинетик не поражал размерами и был заставлен картотечными шкафами, стеллажами, какими-то самодельными деревянными этажерками, и повсюду, даже на полу и двух столах, лежали огромные стопки листов, испещренных непонятными графиками и схемами.

Мы уселись. Ивкина в который раз заныла, протягивая руки, и Голес, наконец, сжалился и разомкнул наручники, предупредив:

- Смотри, это был жест доверия. Не вздумай обмануть, ты мне еще нужна.

- Зачем? - искренне удивилась она. - Вы бы меня отпустили, гражданин дознаватель, у меня дети, вставать рано, а я не спала толком.

- Правда - отпустили бы ее, - решился встрянуть я. - Все, что надо, я расскажу.

- Конечно, расскажешь, - кивнул он. - И что надо, и что не надо - тоже...

От его слов меня пробили холодные мурашки, до того странно прозвучала эта фраза: "Конечно, расскажешь...". Добрый человечек с лицом, склеенным из мягких розовых подушечек, вдруг перестал быть добрым - сейчас передо мной сидел стальной непробиваемый службист с глазами, которые он, как гвозди, вбивал в меня молотком.

- Что, Эрик? Ты меня боишься?

- Мне в туалет можно? - плаксиво сказала Ивкина. - Что это такое, схватили честного человека, держат в наручниках, по подвалам таскают... Я жаловаться на вас пойду! Да-да!.. Хоть в туалет отпустите.

Голес досадливо покосился на нее, встал было с места, но вовремя сообразил, что не пойдет ее сопровождать - ведь в таком случае придется брать с собой меня, а это будет уже чересчур даже для спецгородка.

- Есть тут туалет? - он раздраженно повернулся к парню с блокнотом. - Женский?

- Ну, понятно, есть, - тот от всей души, кажется, забавлялся ситуацией, бросив свои умные записи. - И женский тоже. И даже душ, если надо.

- Душ - не надо! - процедил дознаватель.

- А то смотрите, я покажу, - улыбнулся парень.

Я посмотрел на него и вдруг понял, что он - на моей стороне. Уж не знаю, что мне подсказало, может, интуиция - какая разница? Главное - я это понял и уставился на парня отчаянно. Тот мазнул взглядом по моему лицу, чуть шевельнул бровью, будто сгоняя муху, и деловито сказал:

- Идемте же!

- Нет. Вы ее отведете, - Голес махнул рукой в сторону двери. - Только быстро.

Парень встал, давя улыбку, кивнул продавщице:

- Ну что, пойдемте, милая, погуляем? Кстати, вас как зовут?..

Я с завистью проводил Ивкину взглядом. Мне в туалет тоже хотелось, причем все сильнее и сильнее, но я понимал, что Голеса это не проймет, тут нужен какой-то другой путь. Нельзя ни о чем его просить, качать права, унижаться - он лишь раззадорится, ощутив свою власть надо мной. Как я вообще мог подумать, что это - добрый, душевный человек?.. Ему было глубоко наплевать и на Ивкину, и на меня, и на Трубина, и на несчастную Полину - на всех, кроме себя, любимого. И я, кажется, догадался даже, отчего он вдруг так вцепился в это странное дело с листовками...

- Папа, я пить хочу, - девчушка по-хозяйски цапнула меня за ухо. - Мама всегда носится, бросает ребенка.

Я огляделся в поисках хоть какой-нибудь воды, но ни графина, ни бутылки поблизости не оказалось.

- Котенок, а что тебе принести? - я улыбнулся, сдерживая нервную дрожь.

Она лукаво и умно посмотрела на меня, словно понимала, что происходит, и сделала вид, что задумалась. На самом-то деле, кажется, она отлично знала, чего хочет - или не хотела пить вообще.

- Ну-ну? - подбодрил я, краем глаза отмечая, что Голес раздражается все больше.

- Хочу крем-соду, - возвестила девочка.

- Где же я тебе ее возьму?

- В буфете, - она развела ручонками. - Выйди и иди налево. Там на двери нарисованы ложка и вилка. У тебя деньги есть?

- Кажется, есть, - я похлопал по зазвеневшему карману.

- Эрик, ты никуда не пойдешь, - тихо и предостерегающе сказал Голес.

- Слушайте, ребенок пить хочет. Что за новости? Я куда-то сбегу, по-вашему? Из подвала?

- Ничего, мамаша придет, купит ей воды, - ворчливо отозвался дознаватель.

Я чувствовал: надо вырываться любым способом, иначе этот человек ради моего признания в несуществующем преступлении сделает все - и "лакмус" в этом списке может оказаться самой безобидной штукой. В ход запросто пойдут угрозы, кулаки, еще что-нибудь неприятное и страшное...

- Да погодите вы, Голес... - начал я укоризненно, но тут мне помогли.

Девочка, которая слушала наш разговор с все возрастающим любопытством, вдруг набрала полную грудь воздуха и заорала, заставив нас обоих вздрогнуть:

- Я - хочу - пи-ить!!! Ты чего к нам лезешь?! Уйди отсюда, пришел, понимаешь, и командует! Пить хочу, пить!!!..

В коридоре зашумели голоса. Девчонку, похоже, тут многие знали, и ее вопли взбудоражили специалистов всех номеров сильнее, чем неведомые посторонние на территории.

- Борис, у вас там все нормально? - крикнул кто-то, обращаясь, видимо, к парню с блокнотом, который почему-то никак не возвращался.

- О Господи, - пробормотал Голес, почти с ненавистью глядя на девочку.

Она примолкла, ожидая.

- Ладно, - наконец, решился он, - я принесу тебе. Где ключи от комнаты?

- Там, - малютка указала пальцем на гвоздь, вбитый в стену у дверного косяка. На нем болтался плоский ключ с клеенчатой биркой "307".

- Хорошо. Я вас закрою.

Он вышел, два раза повернув ключ в замке и сказав кому-то: "Все хорошо, девочка просто капризничает".

- Я не капризничаю, - пожала крохотным плечиком моя малышка и вдруг поманила меня пальцем, кивая куда-то в угол. - Возьми трубку, скажи: "Центральный".

- Как же ты сообразила? - я удивленно вглядывался в ее большие хрустальные глаза.

- Он хочет сделать тебе плохо. Я знаю. Он гадкий, он, если захочет, убьет и маму, и тебя, и меня.

Торопливо поцеловав в щеку, я оставил ее на стуле и подбежал в небольшому телефонному аппарату, притаившемуся на тумбочке за стеллажами.

В трубке раздался гудок, и приятный женский голос произнес мне в ухо:

- Коммутатор.

- Центральный, пожалуйста, - попросил я.

- Ждите.

Щелкнуло, запел тонкий зуммер, и другой голос, мужской, весомый, как контрабасный аккорд, представился:

- Центральный пост, Изумрудов, слушаю.

- Будьте добры, - как можно спокойнее сказал я, косясь на дверь, - разыщите специалиста-один Трубина, пусть возьмет охрану и подойдет в кабинет триста семь.

- Что-то случилось? Охрана вся на объектах.

- Требуется помощь его родственникам, дочери и внучке. Здесь человек, который, кажется... кажется...

- Он посторонний? - контрабасный голос встревожился.

- Да, посторонний, из города... - я торопливо придумывал, что еще сказать такого, что заставило бы его поспешить. - Он выдает себя за дознавателя, но... странно себя ведет. Угрожает, не выпускает никого из комнаты, надел на женщину наручники... - я умышленно не объяснил, о какой женщине идет речь. - Ребенок боится.

- Хорошо, сейчас разберемся, ждите! Борис, а это ты, что ли?.. - голос вдруг сделался испуганным.

- Да, - буркнул я и повесил трубку.

Голеса все не было. Я вернулся к девочке, сел рядом, погладил ее по голове, переводя дыхание.

- Что сказали? - поинтересовалась малютка.

- Сказали, разберутся, - я пожал плечами.

- Ага, - она кивнула. - теперь начинай злить этого лысого хрена.

- Помилуй Бог, да зачем же?

- А затем, - она поглядела на меня, как на неразумное дитя, - что охранник придет. Вы должны ссориться, он должен быть злым, кричать, понимаешь? Не давай ему спокойно разговаривать. У нас охранники не любят, когда кто-то орет.

Я покивал, все больше удивляясь ее сообразительности.

Еще несколько минут было тихо. То, что нет Голеса, меня не удивляло. Возможно, в буфете очередь. Но куда Борис-то девался? Неужели туалет так далеко? Или Ивкина там надолго застряла? А может... может он все-таки правильно понял мои отчаянные взгляды и пошел за помощью, отпустив продавщицу на все четыре стороны?..

Завертелся ключ, и я напрягся. Девочка же равнодушно уткнулась в чистый лист бумаги, разрисовывая его какими-то каракулями.

Вошел Голес, недовольный и какой-то взъерошенный, с бутылочкой лимонада в руках:

- Вот и я. Держи, - он ловко откупорил бутылку о край стола и протянул ее малышке. - Ну что, Эрик, поговорим все-таки?

- Поговорим, - я сложил руки на груди, стараясь глядеть на него без боязни.

- Хорошо, - он придвинул себе стул и уселся. - Черт, здесь действительно что-то случилось. Никого не найдешь, пришлось ради этой воды во все двери ломиться...

Я молился, чтобы он не заметил телефона, и одновременно судорожно обдумывал, чем бы его разозлить. Не умею я играть у людей на нервах, не дано мне это, даже Хиля как-то заметила: "Ты тюфяк, Эрик. У тебя костей внутри нет, одна вата". Лучший выход для меня в любой ситуации - вежливое бегство. А тут еще, как специально, у Голеса поднялось настроение, он заметно приободрился и уставился на меня с отеческой заботой:

- Ты-то пить или есть не хочешь? Разговор будет долгий.

- Нет, спасибо, - я улыбнулся ему, мучаясь необходимостью сказать сейчас какую-нибудь гадость.

- Ну, тогда поехали. Значит, по твоим словам, вчера около половины шестого ты вышел из своей конторы и двинулся не домой, а в сторону магазина промышленных товаров. Почему?

- Я же говорил: дома у меня живет знакомый. Мне неприятно с ним общаться.

- Почему?

- Он слишком много говорит. Мне не нравятся эти разговоры.

- Разговоры - о чем?

Я вдруг на мгновение ухватился за это и чуть не ляпнул: "Он утверждает, что прибыл из другой страны. И не просто прибыл, а сбежал оттуда, воспользовавшись паникой при взрыве", но вовремя прикусил себе язык. Хватит уже жертв. Больше никого - и никогда - я не подставлю, чтобы выкрутиться. А от человека, живущего в моей квартире последние две недели, избавлюсь сам, более честным способом.

- Я спросил: о чем вы с ним разговариваете? - терпеливо повторил Голес.

- Да так, пустая болтовня.

- Эрик, не ври мне! - он повысил голос, чуть хлопнув ладонью по столу. - Я же вижу, что ты врешь. Он из этих... из недовольных, да? Он имеет отношение к взрыву в кафе?

- Да нет, конечно. Мне кажется, его все это не волнует. Но он мне неприятен, и я решил вчера не возвращаться домой, пока он не заснет.

- Почему его не выгнать, если это такой обременительный тип? - удивился дознаватель, глядя на меня в прищур век холодными глазами.

- Я знаю его тринадцать лет. Не могу вот так просто - взять и выгнать.

Он нетерпеливо поерзал на стуле:

- Ну ладно, это потом. А зачем ты пришел в магазин?

- Холодно было. Зашел погреться и увидел, как Трубин покупает куртку. Ну, а потом все произошло, как я рассказал, за исключением того, что никакого человека со шрамом в магазине не было.

- Но Ивкина знает его!

- Мало ли откуда... А может, вообще путает, есть же одинаковые фамилии.

- Странно, что это ты вдруг ее выгораживаешь? Вы - одна компания? - Голес придвинулся ко мне. - Слушай, помоги мне! - его интонации вдруг стали почти кошачьими. - Ты поможешь мне, а я позабочусь, чтобы ты прошел по этому делу всего лишь как курьер. Сам подумал: что - кража, что - это, все равно пять лет. Только за кражу ты поедешь ямы под ветряки копать на берегу холодного моря, а поможешь мне - и я устрою тебя в отличное место, у меня знакомый там начальником. Тем же бухгалтером будешь работать, спать не на нарах, а в общежитии. Кормят неплохо. Ну - как?

- Вам-то что за радость? - я искренне растерялся.

- Мне сорок восемь лет, - дознаватель криво усмехнулся. - Сколько я дел раскрыл? Настоящих, серьезных?.. Больно. Нормальной работы хочется, а подсовывают всякие кражонки. Недавно вон расследовал... нет, ты послушай, как это звучит - расследовал! - дело об ограблении ларька мороженого, - усмешка превратилась в гримасу. - Страсть как интересно! Одно убийство было в моей практике - всего одно! Кстати, "лакмус" помог. Парень зверски убил двадцатилетнюю девушку, единственную дочь у родителей. Жил с ней без регистрации, а она, глупая, его так сильно любила, что даже не написала заявление в Моральный отдел. Никто ничего не знал. Когда приходил инспектор, этот негодяй прятал девчонку в шкаф - и так восемь месяцев, пока терпение ее не лопнуло и она не пригрозила, что заявит о нарушении морали. Тогда он ее и отравил: подсыпал в кофе два грамма "Ловкой кошки", а тело закопал на пустыре. И все, шито-крыто. Если бы не "лакмус", ни за что бы его не разоблачили, так и ходил бы среди нас.

- Что, сам признался? - невольно удивился я.

- А куда ему было деваться? Признался. Дали двадцать лет лагерей с полным поражением в правах и отправили на север. А не убил бы, мог отделаться пятью годами спецгородка за аморалку - это все-таки не урановые шахты, разница есть. Кстати, знаешь, как действует "Ловкая кошка"? Это крысиный яд, антикоагулянт, вызывает несвертываемость крови. Мучения страшные, поверь. На труп глядеть было невозможно.

- Ну хорошо, а если у человека просто ненормальная реакция? Может же "лакмус" ошибаться?

Дознаватель засмеялся:

- Не "лакмусом" единым живо правосудие, мы-то тоже не задаром хлеб едим, - пальцы его, вцепившиеся в спинку стула, пошевелились. - Хотя иногда кажется, что - задаром. Много нас, а толку - чуть. Девять нераскрытых ограблений за прошлый год, и семь из них - вот эти. С шилом. Ну ладно, признаюсь, здесь я оплошал. Поверил в твои сказки, рапорт по начальству подал, группа уже создается для расследования. Ладно. Будем считать, эта кража раскрыта. Но настоящие-то дела, где они?

Я пожал плечами, начиная нервничать: никто почему-то не приходил мне на помощь. Не возвращались и Борис с продавщицей, о которых Голес, кажется, на время позабыл, занятый мной.

Пора было его злить - но как? Если войдет охранник и увидит, что мы мило беседуем, не получится ли так, что он просто вежливо закроет дверь и исчезнет?..

Подсказала мне девчонка, которая слушала разговор, напряженно опустив голову:

- Начальником хочешь стать, дядя? - поинтересовалась она, не отрываясь от своего бессмысленного рисунка.

- Кто, я? - осекся Голес.

Я засмеялся. Устами младенца, как говорится, глаголет истина - от этого никуда не денешься. Она ведь была совершенно права, и я отлично понимал, что не жажда интересной работы движет симпатичным подушечным человечком, а элементарное желание хоть напоследок продвинуться по службе, занять какое-то вакантное место этажом выше, прикрепить лишнюю нашивку на рукав, заработать льготы к пенсии... Он предлагал мне сесть в тюрьму ради этого - да еще по такой статье, что потом всю жизнь не отмоешься.

- Извините, - сказал я отчетливо, чувствуя, что на моем лице застряла и никак не сходит предательская понимающая улыбка, - извините, не могу. Я виноват только в краже. А Трубин, если вы помните, сказал, что претензий ко мне не имеет. Думаю, он скажет это и в суде. Остальное - ваши фантазии, и участвовать в них я не буду.

- Угу, - он отодвинулся. - Хорошо. А таком случае и ты, и Полина твоя малолетняя - оба загремите на двадцать лет. Я хотел, как лучше.

- А Полина здесь при чем? - я перестал улыбаться. - Она просто бабку искала.

- Ты мне не рассказывай - бабку! - вдруг разъярился Голес. - Ты это кому другому расскажи! Фамилии она не знает, номера социальной карты не знает, а имя я тебе и сам могу придумать! Бабку... Ишь ты. Будешь говорить? Ну? - его острые пальцы неожиданно впились в мое плечо, причинив боль.

Я попытался освободиться, дернулся, но он держал слишком крепко.

- Пустите, - пробормотал я.

- Не пущу! - он выглядел издевательски веселым. - А вот не пущу, и все - что ты делать станешь, сопляк? - его закаменевшее лицо придвинулось совсем близко, а свободная рука неожиданно, повторяя, как в кошмарном сне, движение беленькой Беллы, коснулась повязки, закрывающей мой левый глаз. - Будешь признаваться? Государство наше хотел утопить? Ну?!.. - пальцы надавили, и я взвыл. - У входа стоит моя машина с водителем, там такой на тебя компромат - не вылезешь.

Меня озарила новая мысль, и я выкрикнул, плохо понимая, что делаю:

- Да вы сами эти листовки и подсунули туда!..

Голес вспыхнул, сделавшись сразу лет на десять моложе от румянца, залившего щеки:

- Говнюк паршивый, ты в чем государственного дознавателя обвиняешь?! - пальцы зарылись в марлю, и я почувствовал, как из правого, здорового, глаза льются слезы. Боль была ужасной, сильнее даже, чем в тот момент, когда я встретился в темноте с проволокой.

- Прекратите! - я стал слепо отбиваться руками, но он навалился на меня, словно собираясь задушить, и давил все движения, повторяя со злой радостью:

- Не трепыхайся, не трепыхайся, хуже будет!..

"Куда уж хуже", - подумал я и мельком удивился, что девочка за своим столом молчит. Она должна была орать при виде такого зрелища, как резаная, ведь картинка явно не для детских глаз. К тому же - она уверена, что я ее отец, исчезнувший год назад неизвестно куда...

- Голес! Хоть ребенка уведите, что ж вы в самом деле!..

Дознаватель машинально обернулся, открыв мне обзор, и я чуть не закричал от неожиданности: девочки в комнате не было.

В эту минуту за стеллажами зазвонил телефон.

* * *

Дом, где мы с Хилей получили квартиру, стоял в стороне от других, на голом, совсем без деревьев, месте - раньше я никогда не забредал в этот район и даже не предполагал, что он существует в нашем городе. Мне казалось, что на реке, широкой, грязной, всегда полноводной и шумной, могут быть только склады и доки, ну, в крайнем случае, несколько общежитий для речных рабочих, поэтому адрес, указанный в нашем ордере, меня очень удивил: Набережная, 29.

Вообще-то отдельная квартира нам с Хилей пока не полагалась, и я подозреваю, что это явилось чем-то вроде "папиного" подарка на свадьбу. Можно лишь догадываться, какие свои связи ему пришлось для этого подключить: многие молодые пары ждут жилье годами. Но спросить я не решился. Так повелось с самого детства: никогда не задавать лишних вопросов.

Ордер мне торжественно вручили сразу после болезни, в первый же рабочий день, и толстушка-машинистка, которая когда-то спрашивала меня о ребенке, заметила мимоходом: "Ну вот, теперь и дочку можно заводить". Она была уже заметно беременна, но новенькое обручальное кольцо надежно защищало ее от сплетен.

Смотреть квартиру мы поехали в ближайший выходной, и сразу выяснилось, что добираться на набережную неудобно и трудно, а жилой район сильно смахивает на самые настоящие трущобы. Впрочем, это нас не волновало. Вылезая из автобуса на продуваемой всеми ветрами площадке, отделенной от мутной воды лишь низеньким чугунным парапетом, мы сразу увидели свой дом и замерли, пораженные.

Высокий - и не скажешь, что пять этажей, сложенный из массивного красного кирпича, старый, с эркерами, колоннами при входе, черной лестницей, маленькими балкончиками, с крышей, утыканной печными трубами, он возвышался над окрестными двухэтажными бараками молчаливой громадой. Мне он показался немного асимметричным и даже бестолковым, но неведомому архитектору, наверное, было виднее, как строить свое детище. На балконах качалось белье, какая-то молодая мама пела во дворе над детской коляской. Двор был огромный, с корявыми старыми кленами и расшатанными скамейками, и в дальнем его конце, у разрушенного фонтана, я с внезапным щемящим чувством разглядел играющих девчонок - совсем как в другом месте и в другое время. Разве что одеты девчонки были получше.

Еще, помню, меня поразили ковровые дорожки на лестницах, вытертые, ветхие, но относительно чистые - такого я раньше нигде не видел. Площадки на четыре квартиры. Скудный свет экономных угольных лампочек. Запах кошек и чьих-то кухонь. Явные коммуналки со списками жильцов на дверях и разномастными почтовыми ящиками.

Наша квартира находилась на самой верхотуре, в нескольких метрах от неба, за обшарпанной дверью с табличкой "Лифтовая" и косо намалеванным под ней номером - "21". Это был даже не пятый этаж, а как бы половина шестого, и Хиля усмехнулась:

- Так я и знала, что будем жить на чердаке.

- Какой это чердак? - я даже обиделся. - Это - квартира, причем отдельная. Ты могла предполагать, что в двадцать лет получишь свою квартиру?

Никакого лифта в доме, конечно, не было, осталась только наглухо заколоченная шахта, но в далеком прошлом, тут, видимо, жили правительственные чиновники - об этом говорило все, особенно широченные лестничные марши. Потом, когда осыпалась краска и потекли трубы, на их место въехали чиновники помельче. Потом еще мельче, и еще, пока, наконец, дом не достался секретаршам, учетчикам и прочему учрежденческому люду. Из любопытства я пролистал технический паспорт квартиры: здание построено пятьдесят девять лет назад, имеет износ семьдесят процентов, статус жилья - "служебное", категория "3" (читай: хуже не бывает). Площадь квартиры - девятнадцать с половиной квадратных метров, без ванной. Газа тоже нет.

- М-да, - Хиля заглянула в книжечку через мое плечо.

- Это временно. Сама понимаешь. Никто не даст нам квартиру, как у родителей - не доросли еще. Можно отказаться - хочешь?

- Глупостей не говори, - она полезла в карман за ключами. - Кто от жилья отказывается?.. Примус купим. А мыться будем на кухне, подумаешь...

Пряча друг от друга волнение, мы вошли в маленький, насквозь пропыленный закуток с единственным квадратным окошком, выходящим на реку и тянущиеся за ней крыши складов. Пыль лежала всюду: на полу, на подоконнике, на черной уродливой печке с фигурными заслонками, на двух продавленных стульях, колченогом столе и низкой кровати, стоящей вместо ножек на чурбаках. В углу, рядом с печкой, виднелась глубокая темная раковина в пятнах ржавчины. Дощатый пол вокруг нее прогнил и почернел, как будто здесь жгли костер.

Первым моим побуждением было немедленно сбежать. Даже наша с мамой комнатка в фабричном доме выглядела лучше, куда лучше этой страшной берлоги. У нас в квартире, по крайней мере, была ванная и нормальная, хотя и общая, кухня. Там было чисто и пахло пирогами, а не чердачно-кладовочной затхлой плесенью, как здесь.

Но бежать было некуда. Я любил своих родителей (и любил бы больше, если бы знал, что вскоре с ними станет), но всегда, сколько помню себя, страстно мечтал жить от них отдельно. Пусть берлога, пусть страшная, зато своя.

Наверное, то же чувствовала и моя жена. Чуть оправившись от изумления, она прошлась по комнате, открыла дверь крохотного туалета, заглянула в стенной шкафчик, покрутила кран над раковиной и повернулась ко мне, глядя весело и твердо:

- Ну? По-моему, ничего, надо только ремонт сделать.

Это была историческая фраза, которая решила нашу судьбу. В понедельник я отдал ордер и наши социальные карточки в местную жилконтору для прописки, и началась новая жизнь. Теперь каждый вечер, закончив службу, мы с женой встречались на автобусной остановке и ехали на новую квартиру выгребать мусор и обдирать старые обои. Работал больше я: у Хили, как говорится, руки росли не из того места, и вся ее деятельность сводилась к куче бесполезных советов. Несколько раз я отлучал ее от ремонта: посылал в "техничку" за слесарем, в "профильную" лавку за гвоздями или вообще уговаривал остаться дома. Без нее дело шло быстрее.

Наступил прозрачный городской сентябрь, сухой, чистый, теплый. Листья пока не начали опадать, но признаки надвигающегося зимнего сна уже тронули природу, как первые приметы старости - женское лицо. Резко похолодали утра, и на службу приходилось добираться в тумане, плотно забивающем улицы, дворы и подворотни. Автобус полз сквозь это молочное марево медленно, как большая осторожная черепаха, а мы, пассажиры, невольно липли к окнам, пытаясь хоть что-то рассмотреть.

Ожили дворники, сменили комбинезоны на ватники и выставили из подвалов носилки и грабли - символы осени. Задымила вдали труба детской больницы: там начали топить, чтобы не застудить холодными ночами ребятишек. Встречные девушки шли теперь по улице в тонких чулках, в шерстяных кофтах поверх платьев, а некоторые достали и плащи. Хиля тоже оделась - она с детства не переносила холода. И - одновременно - почти перестала ездить со мной на набережную, словно осень могла пробраться в нашу новую квартиру и заморозить ее насмерть.

Я не обижался. Женщина должна быть нежной, на то она и женщина. Дел у меня было по горло: потолок я уже побелил и занимался теперь оконными рамами, отрываясь иногда, чтобы просто постоять и полюбоваться пейзажем. Время поджимало: мы хотели переехать до ноябрьских праздников, и Хиля уже начала понемногу паковать вещи.

В одну из суббот, солнечным, ветреным днем, закончив очищать рамы от старой пожелтевшей краски, я смел мусор в бумажный мешок, выпрямился и увидел Зиманского, застенчиво стоящего на пороге комнаты. Стыдно, но я о нем забыл, поглощенный своими квартирными заботами. Из головы вылетел не только таинственный "телевизор", я вообще не помнил о существовании этого человека, пока не встретился с ним взглядом.

- Привет, - сказал он, улыбнувшись неуверенно, будто я мог в любую секунду выгнать его вон. - Красить собираешься?

- Да, а как же... - я спохватился. - Привет! Боже мой, я так завертелся... Заходи, заходи. Ты специально ко мне или просто мимо шел?

- И куда Трудовая инспекция смотрит? - усмехнулся он. - К тебе. Проведать, так сказать. А что, неплохая квартирка... уединенно очень. По-моему, это главное.

- Ну да, - я принялся размешивать краску в банке. - Мы тут как небожители, над всеми квартирами. Управдом заходил, говорит, мол, завидую вам, высоко, тихо, комаров нет, соседей...

Зиманский засмеялся:

- Все никак приемник вам не занесу. Теперь уж на новоселье. Позовете?

- Не надо никакого приемника, - я вспомнил о "телевизоре", - объясни лучше, что это было? Вы меня разыграли?

- Видишь ли, - он прислонился к косяку и закурил, - есть вещи, которые тебе или любому человеку здесь кажутся странными, даже абсурдными... Я не хотел тебя пугать. Мне казалось, что именно ты это поймешь. Ну, и твоя жена тоже, у нее мышление не такое закоснелое, как у других.

Я поставил банку на подоконник, окунул в густую краску кисть и повел первую молочно-белую полосу:

- А что понять-то?

- Вспомни, что ты тогда видел? Я имею в виду, на экране?

- Город, улицу.

- Вот-вот. А представь себе, что такой город реально существует - можешь? Серьезно, он есть. Только далеко.

- Ты о столице говоришь? - я никак не мог понять, что он имеет в виду, и это сбивало меня с толку.

- Нет. Намного дальше, чем столица. Вообще другое место, другая страна... ну, ты в школе-то учился? Говорили там тебе, что есть на свете другие страны?

- Если честно, школу я проболел.

- Тебя бы хорошему иммунологу показать... - Зиманский задумчиво поглядел на меня. - Ну да ладно, всему свое время. Я почему тебе все это рассказываю? Трудно в вакууме жить, все мы люди, все мы - существа стадные, а я - один. Я знаю, что ты не болтун, чувствую. Никто ведь об этом разговоре не узнает - правда?

- Ну, правда, правда. Перейди к делу - какие там такие страны? Где? Наша страна доходит до Ледовитого океана, дальше некуда, одни тюлени.

- А в другую сторону? - он улыбнулся мне, как ребенку. - Что ж ты так плоско мыслишь? Ты знаешь хотя бы, что Земля имеет форму шара? Есть же что-нибудь на этом шаре, кроме нашей страны?

Разговор начал меня слегка раздражать, хотя я и не понимал, почему. Да, в детстве, в редкие школьные дни, я слышал все эти вещи: Земля круглая и вращается вокруг солнца. Солнце - это звезда, а есть еще много других звезд, но все они гораздо дальше, чем солнце, а потому не могут согревать и освещать Землю. Что-то еще говорили о земном притяжении, ветрах, приливах, но я все забыл. Говорили и о других континентах. Вроде бы их три - или пять? Там, конечно, тоже живут люди: негры, европейцы и азиаты, их очень много, больше двух миллиардов...

- Понятно, - вздохнул Зиманский. - Ты ничего не помнишь. У Хили в голове больше зацепилось, но тоже - какая-то шелуха. Она страшно удивилась, когда я, например, сказал ей, что жители других стран летают в космос...

Я оглянулся на него, пытаясь понять, шутит он или нет, а если шутит - то зачем? Странная какая-то шутка, больше похожая на издевку - или, в лучшем случае, на Хилину загадку: "Маленький, серенький, на слона похож, кто это?". Я понял, наконец, что меня раздражало: в присутствии Зиманского я чувствовал себя круглым дураком. Он говорил о чем-то, очевидном для него (и еще для кого-то?..), но я ничего не понимал.

- Вот-вот, именно такая реакция! - он курил и выглядел не то расстроенным, не то просто задумчивым. - Круглые глаза и бегущая строка на лбу: "Не делай из меня идиота!". А я серьезно говорю: летают, Эрик.

- Да ни один самолет... - начал я и вдруг осекся, увидев его взгляд. - Какого черта я тебе объясняю. Ты что-то вбил себе в голову - пожалуйста, твое дело. Меня дурачишь - ладно, я человек мягкий. Но вот Хилю тебе бы лучше не трогать, она... у нее, в общем, не так давно было очень плохое событие, хуже просто не бывает...

- Знаю, - спокойно сказал Зиманский, - ее изнасиловали.

Если бы он вдруг ударил меня, я ошалел бы меньше:

- Это еще откуда?!..

- Не волнуйся, она мне сама сказала. Как другу. Кстати, за что я тебя ценю, Эрик, так именно за мягкость. Любой другой на твоем месте уже давно выгнал бы меня в шею, а ты терпишь. Я скажу тебе одну вещь: тестостерона у тебя не хватает. Не пойму, чем врачи с тобой занимались, в домино, что ли, играли?

- Чего у меня не хватает? - я невольно отложил кисть.

- Тестостерона. Никогда не слышал? Но ты же чувствуешь это на себе, правда? Да и видно. Я тебя в первый раз увидел и сразу понял: что-то не так.

Я не знал, обидеться мне или продолжать спрашивать, поэтому просто молчал. Знать бы еще, что такое "тестостерон". Если это в мозгу что-то, то меня, получается, уже в открытую дураком назвали?

- Это мужской гормон, - усмехнулся Зиманский. - У тебя гормональная недостаточность, отсюда и проблемы. Ты смотришься с Хилей, как сын с матерью, а все потому, что ты - пока не мужчина. Не психуй, дослушай, я ведь сказал - "пока"! - он нахмурился с веселой суровостью. - Медицина у вас на нуле, это ясно. Но помочь тебе несложно, это даже проще, чем ты думаешь. Таблетки, правда, придется пить, но это за счастье цена невысокая.

Я присел на подоконник. Хотелось как-то возразить, но я понимал, что он прав, хотя бы в одном - я не мужчина. Не мальчик, конечно, но все равно - существо какое-то бесполое, и неважно, что я к этому привык. Если он может помочь, надо любым путем добиться этой помощи, пусть даже придется выслушивать неприятные вещи. Какая разница, что он будет говорить, главное - ничего подобного мне в результате не скажет Хиля.

- Я понимаю, почему она пошла за тебя замуж, - Зиманский бросил окурок в кучу мусора и тут же закурил новую сигарету. - После того, что с ней сделали, она и думать не хочет об этой стороне жизни. Ты ее устраиваешь: добрый, мягкий, порядочный. Максимум, что тебе нужно - это чтобы гладили, как кошку, а ты за это горы свернешь. Не пьешь, не материшься, рук не распускаешь... Но рано или поздно...

- Знаю.

- Естественно - ты ведь не раз об этом думал. А тебе-то самому это надо? У тебя хоть иногда бывает... ну, возбуждение, что ли? Во сне, например?

Я задумался. Мне трудно было понять, что такое "половое возбуждение", как трудно человеку, родившемуся глухим, представить себе звук водопада. Но все-таки там, у замочной скважины родительской спальни... что это было? Я ведь что-то почувствовал, точно, и раньше - ведь раньше со мной тоже было такое, в тот день, когда я пошел коту за килькой и поджег маленький сарайчик в овраге?

- Я не уверен, - осторожно сказал я. - Может быть, два раза... или три...

Пока я рассказывал, Зиманский бродил по комнате и пускал кольца дыма целыми очередями, словно расстреливал невидимых мне призраков. Я следил за ним взглядом, но он не замечал меня, весь превратившись в одно большое ухо и внимательно, даже как-то профессионально слушая. Как врач. Может, он и был на самом деле врачом - ведь я никогда не выяснял его настоящую профессию, верил на слово, что он инспектор Управления Статистики...

- Все? - спросил он, остановившись, как только я замолчал. - Это все? При других обстоятельствах не было?.. Что ж, понятно. Чтобы хоть сколько-нибудь завестись, тебе обязательно нужен выброс адреналина в кровь. Что такое адреналин, ты тоже не в курсе? Бедный ты, бедный. Дикий, дремучий, но, к счастью, не безнадежный. Такие вещи лечатся.

- Я не знал, что ты медик.

- Какой еще медик? Чушь. Я фрезеровщик, который внезапно сделался статистиком, вот и все. То есть, это все, что тебе надо обо мне знать. Есть вещи, которые я не имею права рассказывать - извини.

- Ты - иностранный шпион? - еще не договорив, я понял, какую сморозил глупость, и засмеялся.

Зиманский, однако, поглядел без улыбки:

- Что ж, по сути, возможно... возможно, ты и прав. Но я... не иностранный, не чужой, мы с тобой одной национальности... как же тебе это объяснить-то, черт...

- Никак не объясняй, только не ври, - я взял кисть и принялся красить. Это занятие - как и обдирание старых обоев - здорово успокаивает нервы.

- Эрик, - Зиманский подошел и ласково положил мне руку на плечо, - очень прошу, поверь мне и не обижайся. Когда будет можно, я тебе расскажу. А таблетки принесу уже завтра - лечить людей мне не запрещается.

- И что будет?

- Счастье будет, дети будут, да что хочешь! Эти таблетки только любви дать не могут, остальное - пожалуйста! Станешь нормальным мужиком, силы появятся, энергия... болезни, возможно, прекратятся. Характер запросто может измениться, у тебя же переходного возраста еще не было!

Если честно, он меня слегка напугал.

- Ладно, не шарахайся, - он улыбнулся и отошел. - Монстром ты не станешь, не то воспитание.

- А как же тот сарай и...

- Никак. Ты больше ничего не поджигаешь? Ну, и славно. Будем считать это особенностью твоего детства.

...Когда он ушел, я бросил кисть и уныло влез на подоконник. Сказать, что я расстроился - значит, ничего не сказать. Я был просто ошарашен, ошеломлен, раздавлен всем услышанным, меня не держали ноги, словно я опять заболел. Он был прав, этот удивительный, странный, не от мира сего человек. Он разгадал меня и все объяснил, может быть, кроме поджога, но это я мог объяснить и сам. Надо было только немножко подумать, совсем чуть-чуть, но в другой раз, когда станет легче...

Внизу, у чугунного парапета, отделяющего узкий тротуар от воды, стоял высокий старик в сером костюме служащего, худой и хрупкий, как насекомое, и такой же невесомый, легкий, почти улетающий - дунь, и его не станет. Он глядел на реку, заложив за спину тонкие паучьи руки, а рядом с ним маленькая внучка, щекастая и крепкая, уже одетая по-осеннему в курточку и тонкий вязаный шлем, возилась на щербатом асфальте с деревянным игрушечным автомобилем, выкрашенным в веселые яркие цвета. Они были совсем одни в мире, никто им не мешал, и я почувствовал вдруг, глядя на них, до чего все на свете хрупко и не вечно, как легко уничтожить без остатка эфемерную иллюзию, называемую жизнью. Вот сейчас старик жив, а завтра, возможно, его уже не будет. Девочка вырастет, выйдет замуж, родит собственных детей, выведет их в люди, проковыляет еще лет тридцать по тротуарам, окончательно состарится и уйдет туда же, куда и дед - в ничто.

Сам город уже умер, но мало кто ощущает, что ходит по телу мертвеца, живет в этом теле и даже любит его, будто оно еще живо. Мы восхищаемся его красотой, не замечая, что это - красота тления. И дома наши, и асфальт, по которому вечером бродят парочки в обнимку - все это лишь панцирь огромной мертвой черепахи.

Впрочем, его-то смерть обратима, в отличие от нашей. Исчезнем мы, и через некоторое время все вернется на круги своя, зазеленеет поле, вырастут деревья, придет откуда-то дикие животные и станут резвиться на руинах наших жилищ. А сейчас так: или мы, или он. Иначе не выйдет.

Встряхнув головой, я засмеялся и услышал свой смех, как посторонний звук. Маленькая квартирка была пуста и даже не похожа на человеческое жилье - так, лишь норка, куда можно забиться, чтобы побыть одному. Но одиночество теперь меня пугало, я хотел чего угодно, только не одиночества.

И вдруг - словно всего остального было мало - внутри резануло: письмо! Я вскочил, схватил с гвоздя, вбитого в косяк, свою осеннюю куртку, сунул руку в карман и похолодел: конверта со сложенным вчетверо листком там не было.

Дорога до дома, наполовину на автобусе, наполовину бегом, заняла час. Я влетел на верхний этаж, не чувствуя, как дышу и двигаюсь, заполненный до краев лишь ужасом от того, что я сделал. Какое я имел право? Что стало теперь с моим настоящим отцом?..

Хиля вышла мне навстречу и уставилась изумленно на мои испачканные краской руки и горящие глаза:

- Что случилось?

На секунду мне показалось: она все знает, и именно она нашла письмо и отдала его моей матери. Но иллюзия тут же рассеялась.

- Извини, Хиля... - я уже остывал и успокаивался. В конце концов, даже если конверт я просто потерял, можно сказать все словами. - Знаешь, Зиманский приходил, туда, на новую квартиру. Наговорил мне какой-то чепухи, про полеты в космос, про гормоны какие-то...

- А-а, - моя жена досадливо махнула рукой, - космос! Он глупый, не понимает: даже если это вправду так, что с того? Много будешь знать, скоро состаришься.

- Он тебе надоел? - я выдавил из себя улыбку.

- Пока не надоел, но он рассказал мне уже все, что можно, а больше у него за душой ничего нет. Только зависть и ненависть, никакой доброты.

Я замер:

- Почему ты так считаешь?

- Знаешь, Эрик, он живет между нами и другим местом - тем, откуда показывают кино. Понятия не имею, где оно. Будем считать, в другой стране, за Полярным кругом, за полюсом... в космосе! Неважно. Просто он ни здесь, ни там - не дома. Ему везде плохо, одиноко, он везде один, понимаешь? Он ненавидит нас за то, что у нас есть дом, а у него нет. И он нам страшно завидует. Ему хочется с нами дружить, но дело-то в том, что дружить он уже разучился! - Хиля подошла и нежно, чуточку по-матерински обняла меня. - Я люблю тебя, Эрик. Ты хороший, славный человек. А он не понимает: чтобы быть счастливым, мало быть умным. Пойдем, я тебя покормлю. Пойдем? - ее ладошка скользнула по моей щеке. - Не думай ты о нем. Сейчас пообедаем и поедем на новую квартиру. Я знаю, где купить обои - мне девчонки в Тресте сказали...

Под ее уютную воркотню я уселся за стол на кухне, прислонившись спиной к стене, и смотрел, как она готовит. Потом передо мной оказался обед, и призрак хрупкого старика, гуляющего с внучкой по телу давно умершей черепахи, окончательно выветрился.

Крупная картошка, залитая растопленным сливочным маслом и посыпанная резаным укропом, дымилась и благоухала. Две толстые сардельки лежали румяными свинками на отдельной тарелке, в одной из них торчала моя любимая вилка с ручкой из пожелтевшей кости. В чашке еще крутилась, замедляя вращение, густая жидкость с запахом шоколада. Краснел аккуратный помидор, а белый хлеб Хиля нарезала квадратиками и сложила в пирамидку. Это было очень красиво и очень по-домашнему, и я представил, закрыв глаза, наше будущее, доброе, светлое, без всяких натяжек счастливое. Представил ясноглазого ребенка (а вдруг "тестостерон" поможет?), похожего на Хилю, неважно, мальчика или девочку, но лучше все-таки девочку... и как все вместе мы будем обедать в выходной день и болтать о всяких пустяках...

Наверное, это была последняя совсем невинная мечта в моей жизни - во всяком случае, я не помню, чтобы будущее еще хоть раз рисовалось мне в солнечном свете.

Мои родители разбились на машине по пути из клуба: у шофера вдруг стало плохо с сердцем, и он резко вывернул руль вправо, словно надеясь уехать от своей внезапной боли, избежать столкновения с ней. Автомобиль врезался на полном ходу в угол старого дома, расколотив витрину булочной, отскочил, как мячик, и перевернулся. "Папа" умер на месте, а мама - в больнице, через сутки: у нее нашли перелом основания черепа. Шофер же по иронии судьбы остался почти невредим - так, синяки, порезы.

Я забыл тот день, милосердная память не сохранила его для меня ни целиком, ни по частям. Не знаю, что я делал, о чем говорил с Хилей, с другими, какие пришлось подписывать бумаги, кто был рядом. Ничего не осталось, и к счастью, потому что это избавило меня от повторной боли - в воспоминаниях.

Я заболел - на этот раз по-настоящему тяжело. Несколько раз я приходил в себя в голубой, сплошь кафельной больничной палате, потом снова проваливался. Мне делали какие-то процедуры, уколы, ставили капельницы, но я не запомнил ни одного лица, ни одного слова.

Только кошмары были реальны, и в них повторялся один и тот же мотив: я не сделал то, что должен был сделать, и мама из-за этого тоже не смогла сделать то, о чем ее просили, потому что ничего не знала. Мысль закольцевалась, как лента Мебиуса, и была у нее, как у этой ленты, всего лишь одна сторона - отчаяние.

...Когда болеешь, темнота не пугает, а мокрый осенний ветер кажется ласковым, как мама. Я проскочил пустой двор, чуть не грохнулся в арке, зацепившись за приоткрытую крышку люка, выбежал на улицу и остановился, задыхаясь, перед чужим низким окном. На подоконнике, ни уровне моего лица, сидела голубоглазая кукла в белом чепчике, похожая на карикатурную невесту, а дальше, за чистой тюлевой шторой с непонятными цветами, незнакомый мужчина ползал, шаря руками по полу. Окно было открыто, там навязчиво звучало радио.

- Вы слышали? - сказал я. - Война началась. Мы воюем с ними - с теми, кто показывает кино.

- Да ладно, - мужик поднял голову, оценил мои лихорадочные глаза, криво улыбнулся, - Иди, проспись. Ты же пьяный, и у тебя тестостерона не хватает, какой с тобой разговор?

- Я вовсе не пьяный, я болен. У меня погибли родители, понимаете?

- А я сам родитель, - он зло посмотрел на меня и оскалился, - только ребенка своего увидеть не могу, потому что меня упекли сюда, а ему мать сказала, что я умер!

- А что вы ищете? - я почему-то никак не мог от него отстать.

- То, что ты потерял, идиот! То, что ты п о т е р я л!!!.. - мужик вдруг размахнулся и швырнул в меня что-то, я хотел поймать, но не смог, и предмет запрыгал по асфальту белым легким мячиком. Это был скомканный листок бумаги, и ветер подхватил его и понес все дальше по темной улице, туда, где я уже не мог его схватить...

Я очнулся. Лил дождь, окно начинало синеть перед вечером, в палате горел яркий электрический свет. Гудели непонятные приборы, надо мной на блестящей никелированной стойке торчала полная бутыль какого-то розоватого раствора, который сочился по прозрачной трубке вниз, в мою проколотую вену на правой руке.

Я ожидал увидеть Хилю, но возле меня в наброшенном на плечи белом халате сидел Зиманский.

- Э-э, милый, - пробормотал он, встретив мой взгляд, - нельзя так больше... Что ж ты, а? Жена, бедная, чуть с ума не сошла.

- Ты?.. - я попытался вспомнить что-то, связанное с ним, но память зияла пустотой.

- Ну да, я. Что, надоел? Хиля спит, не могла сидеть больше - и так двенадцать часов, безвылазно. Могу разбудить, она за стенкой, но, думаю, не нужно. Успеется. Ты не беспокойся, все уже сделано, я с врачом договорился, тебе колют хорошее лекарство.

- Зачем ты возишься со мной? - на самом деле меня это почти не волновало, но надо же было о чем-то разговаривать.

- Просто не хочу, чтобы ты пропал. Нравишься ты мне.

- Можно тебя попросить? Я дам тебе адрес, съезди туда...

- А кто там?

- Один человек, у него жена, наверное, уже родила. Попроси его... он художник... пусть раскрасит стены в нашей новой квартире, хорошо?

Зиманский озадаченно посмотрел на меня:

- Это сейчас самое важное, Эрик?

Я хотел посмеяться над собой, но не смог:

- И скажи Ладе, что я ее поздравляю, кто бы у нее ни родился. Она меня должна помнить.

- Ну, ладно... - он достал блокнот и ручку.

Я продиктовал адрес, по которому когда-то жил мой родной отец, и это сразу вытащило целую гирлянду воспоминаний: старый мамин чемодан, автобус, дома химического комбината, Лада, сосед, Санитарный поселок и худые пальцы Глеба, аккуратно лежащие в ячейках металлической сетки. Я знал, что найду его и сделаю все, что не дал сделать маме - чего бы мне это ни стоило.

Зиманский покачал головой:

- У тебя нервное, ничего опасного. Но полежать придется, настраивайся. А вот это, - он кивнул на серый бумажный пакет на прикроватной тумбочке, - будешь пить по одной таблетке три раза в день, перед едой. И выпей все, тебе пока должно хватить. Может, твои железы сами начнут работать. А не начнут - тогда будем думать.

- Тестостерон? - я поглядел на пакетик. - А э т о сейчас самое важное?

Зиманский рассмеялся:

- Это всегда важно. Не сейчас, так в будущем - тебе пригодится.

* * *

Когда-то я детстве я слышал выражение "телефонный невроз", и в тот момент, когда маленький аппарат за стеллажами вдруг разразился серией коротких металлических взвизгов, понял, что тоже этим страдаю. Вздрогнуло у меня все, даже, кажется, внутренности. А вот Голес не шелохнулся.

- Возьми трубку, - приказал он. - Скажешь, что здесь никого нет, а ты зашел случайно и сейчас запрешь комнату и сдашь ключи. Давай.

Я поднялся на ноги, чувствуя, как пульсирует под повязкой раненый глаз, и пошел, хватаясь за все подряд, чтобы не упасть.

- Тоже мне, барышня, - пробормотал вслед дознаватель. - Все еще только начинается.

Не слушая, я поднял трубку и сказал:

- Триста седьмая.

- Какая триста седьмая? - изумился женский голос. - Борис, ты не в себе, что ли? Кто так представляется?.. У тебя там все нормально?

- Нет, - после паузы ответил я.

- Это Мила! Ты что! Что у вас там? - голос зачастил. - Эй, Борис, где маленькая? Только не говори, что выпустил ее бегать по коридору, я тебе голову сейчас оторву...

- Нет, - повторил я.

- Что - нет?..

- В комнате никого нет, - оглянувшись на Голеса, объяснил я. - Все ушли. Я здесь случайно. Сейчас закрою и сдам ключи...

- Стой, стой, тпру! - закричала она. - А где все?! Где мой ребенок?

- Все ушли, - я потрогал повязку и почувствовал, что она намокла.

Мила задышала часто и испуганно:

- С кем моя девочка? Вы кто? Как вас зовут? У вас знакомый голос, не могу понять, где я его слышала... Пожалуйста, скажите, куда ребенка дели?..

- Все в порядке, - я снова оглянулся на Голеса, который начал делать протестующие жесты.

- Да что в порядке?! - Мила снова закричала. - Где она?

- С ней все хорошо. Ей купили попить, - я сжал кулак свободной руки, уверенный, что Голес сейчас кинется на меня.

- Стойте, я вас узнала! Вы с папой ходили тут по коридорам, да?.. Вы Эрик, кажется, у вас на глазу повязка?.. А что вы там делаете?

- Разговариваю с дознавателем. Вы не волнуйтесь, Борис тоже в порядке, он, наверное, с девочкой.

- Странно как-то... - пробормотала Мила. - Вам помощь не нужна?

- Да, - решился я. - Будьте добры.

- Ага, ага... - она отстранилась от трубки, сказала кому-то: "Сходи ко мне, посмотри, что там... оружие возьми" и вернулась. - Эрик, слушайте, сейчас к вам придут. Отца нигде не могу найти, звоню, бегаю, он как сквозь землю...

На рычаги легла рука Голеса:

- Все, хватит.

- Это была Мила, мама девочки, - объяснил я, пятясь от него к стене.

- А я догадался. Слышимость на высшем уровне, особенно когда она истерит. Иди-ка сюда. И больше не трогай телефон. Ты, похоже, звонил в мое отсутствие? Ведь верно? Ну? - он схватил меня за свитер на груди и подтянул к себе. - Что ты творишь? Учти, неприятности будут у тебя, а не у меня... - в голосе его, однако, поубавилось уверенности.

- А где тот сверток? Мой? - спросил я, на всякий случай отворачивая лицо. - Где то, что в нем было?

- Ты это не докажешь, - он вытер свободной рукой вспотевший лоб. - Сейчас вот что. Мы поднимемся наверх и пойдем в мою машину. Там...

- Сразу говорю: к вашему свертку я и не притронусь. Нет отпечатков - не моя вещь.

- С-сука! - он изо всех сил встряхнул меня и толкнул к стене, так, что я впечатался в нее затылком. - Притронешься, куда ты денешься! - он шагнул ко мне, и что-то твердое и ледяное (даже сквозь свитер ощущался неживой холод металла) уперлось в мой живот. Я понял, что это, и почти не испугался, лишь сердце рванулось бежать.

- Сука! - повторил Голес. - Что, папашу наслушался? Он тебе много о своей работе рассказывал? Что - думаешь, я его не помню? Да я при нем семь лет младшим дознавателем бегал, пока он по кабинетам штаны протирал. Я как фамилию твою услышал, сразу понял, чье ты отродье.

Я подумал: убьет или нет? Может быть, убьет, погрузит в машину, как свиную тушу, и вложит в руки сверток с неведомыми листовками, а потом заберет Полину и уедет творить свое правосудие. И ведь сотворит, состряпает дело, раскрутит его на всю страну и получит вожделенные нашивки на рукава...

- Голес, пустите меня, вы же совершаете преступление!

- Пошли, я сказал, - твердый предмет нажал сильнее. - Пистолет я сейчас уберу, но недалеко. Ты спокойно выходишь, идешь прямиком к лифту, мы поднимаемся и садимся в машину. Если по дороге кто-то что-то спросит, молчи. Я сам все объясню. У меня есть полномочия арестовывать кого угодно. И даже здесь, в специальной зоне.

Я отлепился от стены и неуверенно пошел к двери.

- Давай, давай, - подбодрил Голес. - Выходи.

Кто-то приближался с той стороны быстрыми деловитыми шагами, и я медлил, поджидая его ("Господи, помоги мне, пожалуйста, помоги!"), потому что лишь в этой маленькой комнатушке, впритык забитой мебелью, дознавателю было совершенно некуда сбежать. Рискнет ли он стрелять? Вряд ли. Тогда его просто не выпустят, зажмут здесь и порвут на части.

Дверь распахнулась, и на пороге появился свинья Лемеш в расстегнутом белом халате, из-под которого выглядывала полувоенная форма с желтым значком радиоактивности на груди. "Тебя мне не хватало!" - чуть не заорал я прямо в его круглую физиономию, от которой так и разило энтузиазмом. Но Лемеш не дал мне издать ни звука.

- Чего стряслось-то?! - гаркнул он, быстро обскакав взглядом помещение. - Где мелкая?

Я выдохнул, сообразив, наконец, что он - и есть тот человек, которого прислала Мила. Естественно - а почему нет?

- Чего застыл? - сказал мне Лемеш и кивнул на дознавателя. - Это что за хмырь в лаборатории? Э, дядя, документы-то покажи, - он повелительно вытянул вперед ладонь, отодвигая меня, как куклу. - Ты на меня не зыркай, вижу я твою форму, да мне по барабану - я документы хочу. А ты, - его добродушно-язвительные глазки скользнули по мне, - вали-ка в коридор, сейчас Мила придет, будешь с ней объясняться...

Я кинулся бежать, не дав ему досказать фразу.

Сейчас мне кажется, что, веди себя Лемеш как-то по-другому, без агрессии, спокойно и интеллигентно, моя жизнь запросто могла закончиться где-нибудь в Управлении Дознания, в кабинете со столом в виде буквы "Т", и в уголовном деле появились бы лаконичная запись: "Скончался во время допроса от острой сердечной недостаточности". Но мне повезло. Я услышал, как хам и свинья (здорово все-таки, что пришел именно он!) сделал шаг в глубину комнаты, продолжая говорить:

- Ну, ну, ты куда полез, что там у тебя?..

А потом грянул выстрел.

Прежде я никогда выстрелов не слышал, но сразу же догадался, что у Голеса сдали нервы. Это была мгновенная догадка - потому что в следующую секунду пуля срикошетила от противоположной стены коридора и чиркнула меня по щеке, оставив сразу запылавший след. А еще спустя один удар сердца в комнате номер триста семь загрохотало, и Лемеш крикнул: "Ах ты мразь, стрелять вздумал!".

Ко мне по коридору уже топали два охранника в рыжих, как ржавчина, спецовках, а с другой стороны, сжимая у груди руки, бежала в развевающемся халате Мила.

Лемеш выглянул, с досадой потирая ребро правой ладони:

- Аптечка поблизости есть?

- Руку ушиб?! - девушка затормозила возле него и поглядела на меня. - Эрик, что у вас на лице?..

- Руку, руку, - проворчал Лемеш, обращаясь к охранникам. - Я его убил, похоже. Не рассчитал. Он тут палить задумал, еще бы немного - и конец моей черепушке.

Ребята в рыжем вприпрыжку просочились в кабинет, а хам и свинья, которого я уже не считал хамом, а уж тем более - свиньей, неожиданно мне улыбнулся:

- Нет, ты веришь - он палить вздумал!.. - голос его выдал остаток дрожи. - Я чуть в штаны не наложил. Пойду, приму сто грамм в честь подвига. Ой, черт, и правда ведь чуть не наложил... - он заржал. - Вот вони-то было бы!..

Выглянул охранник, с уважением поглядел на Лемеша, пожал плечами:

- Как есть - трупешник. Чем это вы его так?

- Да рукой! - рявкнул мой весельчак, встряхивая в воздухе травмированной кистью. - Руками надо уметь работать, юноша, а не языком! А можно и ногами, если руки заняты. К примеру, напали на тебя в туалете... Ладно. Пошел лечиться, - и он удалился, чуть горбясь, на подгибающихся от пережитого страха ногах.

- Внимание, всем, - громко сказала трансляция над нашими головами. - Специалистам, имеющим допуск по форме сорок три, собраться секторе два! Внимание, всем...

... Я стоял перед огромным зеркалом и прикладывал к ссадине на щеке смоченную перекисью водорода вату. За моей спиной покаянный Борис курил, прислонившись к кафельной стене, и все пытался встретиться взглядом с моим отражением:

- Да ты понимаешь - страшно! Вывел я ее, а она - бежать, и орет при этом: "Он псих, он псих!". Я и испугался.

- Бросил ребенка наедине с сумасшедшим, - заметил я.

- Но ведь ты там был!

- Да он и меня мог... Если бы не ваш Лемеш.

- О-о, это да, - одобрительно покивал Борис. - Он у нас когда-то в войсках внутренней безопасности служил, реакция у него мгновенная... Мила теперь на меня злится, - заключил он. - А у меня к ней намерения серьезные.

- Да? - я обернулся.

- А что? - он неловко усмехался. - Пусть с ребенком, неважно. Я люблю маленьких.

- Кто ж их не любит, - я вернулся к своему занятию. - А Мила как? У нее тоже намерения серьезные?

- Да ну тебя, - он весело отмахнулся. - Ты что! Сдался я ей - она же свой идеал ищет. Так и будет искать... до пенсии.

Не знаю, зачем я прицепился с расспросами - Мила мне хоть и понравилась, но не до такой степени, чтобы совать нос в ее личную жизнь. И все-таки в рассуждениях Бориса меня что-то задело - так, слегка.

- Пойду, - он бросил окурок в круглую урну, - помирюсь, что ли, если она еще не удрала.

Странно все-таки - никакой паники, люди даже пытаются шутить и разговаривать о посторонних вещах. Может, не все еще так страшно, и тревога ложная? Может, и нет здесь никого?..

Я умылся холодной водой, вспомнив вдруг о злосчастной куртке, оставшейся в туалете Управления Дознания - с нее и началась цепь всех этих случайностей. Именно случайностей, которые, сложившись вместе, вызвали какую-то цепную реакцию в моей судьбе, и я не знал, ожидать ли теперь взрыва.

Надо было найти Трубина, все рассказать и попроситься, наконец, на волю. Хватит приключений.

Нервное напряжение немного отпустило - я захотел спать. В подвальном туалете было тепло, вентиляторы нагнетали откуда-то пахнущий машинным маслом разогретый воздух. Я причесался, отряхнул брюки от какого-то приставшего сора и вышел.

Коридор совсем опустел. Мила была здесь - и уже собиралась стартовать куда-то, повеселевшая. Меня забавляет такая порода женщин, делающих все вечно на бегу - они и спят, наверное, шевеля ногами, как кошки. Видели, наверное: коту что-то снится, и он лежит, дергая лапами? Вот такого кота и напоминала мне Мила. Вечно бегущего.

- Нашла девочку? - я решил перейти с ней на "ты", все-таки я на несколько лет старше. - Все нормально?

- Угм, угм! Нашла, то есть она сама нашлась, за статую забилась... - она на ходу весело потрепала меня по щеке, нечаянно задев ссадину. - Потом, Эрик, все потом!

- Мне нужен твой отец...

- Слушай, мне сейчас некогда, я не знаю, где мой отец, сама только от начальника вышла, а тут такая заваруха, я уж звонила, искала, только папа, наверно, занят... приходи завтра к вечеру в гости, тогда и поговорим, ладно? - она уже включила двигатели своего тела, но вдруг остановилась. - Как интересно! А ну-ка, улыбнись.

Меньше всего мне хотелось сейчас улыбаться, но я послушно растянул губы и ждал, чем все кончится.

- Интересно! - Мила удивленно хлопала глазами. - Знаешь, только не смейся, мой ребенок на тебя похож. Странно... я думала - на мужа, а она - на тебя. Разве так бывает? - глаза сделались лукавыми. - А может, мы встречались с тобой раньше?.. - смех. - Ах, извини. Лезет из меня иногда какая-то пошлость.

Я улыбнулся - на сей раз искренне:

- Прощаю - если позволишь мне еще с ней поболтать. На редкость умная девчонка. Можно сказать, спасла меня.

- Да она же где-то здесь... - Мила огляделась. - Только что была. Эй, малявка!.. Странно. Ну, наверное, играет где-то. Она всегда так. Пойду, заодно, кстати, поищу. Еще увидимся! Это ненадолго, наверное, - она махнула мне рукой и пошла быстрым шагом прочь, заглядывая по все двери подряд.

Я остался в коридоре один и сразу, не успев еще забыть смешливых глаз Милы, увидел первого постороннего.

Позже я не раз вспомню этот момент встречи с ч у ж и м: он выскочил из двери с табличкой "Лаборатория высоких частот", посмотрел налево, направо, словно собирался переходить дорогу, и рванул прочь, роясь на бегу в карманах. На нем были странные штаны - синие, из плотной ткани, и такая же куртка, только с черным меховым воротником. Я успел разглядеть очки на его встревоженном, каком-то смазанном лице, и полосатый свитер, поверх которого, на груди, болталось в черном чехле что-то непонятное - прибор с антенной, совсем небольшого размера, буквально с пачку сигарет.

- Эй! Стой! - я побежал за ним, почти не надеясь догнать - с одним-то глазом. - Стой! Ты что здесь делаешь?!..

В том, что он - посторонний, я нисколько не сомневался, слишком уж необычно он выглядел. Дело даже не в одежде, просто взгляд у него был странный, диковато-ошарашенный, как у человека, впервые оказавшегося в незнакомом месте.

- Стой!

Мы вылетели за поворот коридора, миновали статую Основоположника с опустевшим дежурным столом, и незнакомец неожиданно завозился у какой-то низкой двери, похожей на служебный вход для электриков. Это и был служебный вход - я добежал до него как раз в тот момент, когда дверца хлопнула у меня перед носом, явив табличку: "Посторонним вход воспрещен!". Дернул - не подалась, заперли изнутри. Я приложил ухо: там убегали, звонко стуча подошвами по бетону.

Я выпрямился, еще задыхаясь. Никого вокруг не было, ни одной души, и никто не высунулся на мои крики. Я скорее почувствовал, чем понял - подвал опустел, всех собрали в каком-то другом месте, бросив меня здесь одного.

А девочка?.. Мила нашла ее и снова потеряла. Вечно бегущая мама и вечно теряющийся ребенок - интересное сочетание. Но где она сейчас?

Я вернулся на прежнее место, к кабинету триста семь, и заглянул. Комната была пуста, на столе россыпью валялись цветные карандаши и лежал детский рисунок: три фигурки, две больших и одна маленькая, стоят, взявшись за руки, а вокруг них только красные флаги и солнце.

- Маленькая! - позвал я, спохватившись, что не знаю, как зовут девчушку. - Ты где?..

Ответом была глухая тишина. Даже Борис куда-то делся.

Постояв над рисунком, я взял его в руки, и тут же мгновенная картинка прошила мой мозг насквозь, словно удар током: лицо Милы с закрытыми глазами, голова по белой подушке катается туда-сюда, и выражение то ли страдания, то ли удовольствия на этом молодом симпатичном лице как-то связано со мной...

Включилась трансляция, и ее голос (продолжение картинки) громко, задыхаясь, умоляюще проговорил:

- Папа, отзовись, это Мила! Папа, пожалуйста! Где все? Где ты?.. Папа, это Мила, позвони на Центральный!..

Я замер. Предчувствие опасности заставило мое тело окаменеть - опасности, которую я не понимал. Что-то произошло, какая-то мощная машина сошла с дороги и ухнула в кювет, а я ничего не мог сделать, только стоять и слушать, как Мила умоляет сначала отца, а потом хоть кого-нибудь ответить.

Потом я очнулся и положил рисунок на место. Надо идти наверх, там Трубин, Полина, там висит на вешалке моя одежда, да там просто - небо, раннее утро (часы на стене показывали половину шестого), люди, наконец.

Возле лифта, прямо на полу, валялись несколько листков с машинописным текстом, я поднял один из них и прочел заглавие: "Приложение Љ 5 к Моральному кодексу, дополненная выписка", а ниже, строго по пунктам, было расписано, как можно и нельзя вести себя на рабочем месте. Мне врезалась в память одна строчка: "Попытка использования непричастных к основному служебному процессу лиц в целях улучшения своего должностного положения или для материальной выгоды квалифицируется как аморальный проступок третьей степени. В зависимости от причин требует психологической обработки по методу Штрауса-Ромме в течение трех-пяти месяцев либо передачи в ведение Управления Дознания как уголовно наказуемого действия". Я усмехнулся. Написано было немного неуклюже, но удивительно точно - если вспомнить Голеса.

Нажимая кнопку вызова, я все еще читал. Там было и обо мне: "Сообщение кому-либо информации, касающейся третьих лиц и содержащей сведения, ложно порочащие этих лиц, квалифицируется как аморальный проступок третьей степени. В зависимости от причин требует психологической обработки по методу Вышковского в течение шести-восьми месяцев либо передачи в ведение Управления Дознания в случае, если сообщенная информация реально повредила упомянутым третьим лицам".

Вот-вот, в зависимости от причин...

Гудения лифта все не доносилось. Я стукнул по кнопке, прислушался. Ничего.

Интересно, в чем заключается этот метод Вышковского? Электрошок какой-нибудь, чтобы неповадно врать было? Или долгие беседы с умным доктором в обшитой пористой резиной комнатке, в которой можно кричать, сколько угодно - все равно никто не услышит?..

Я представил себя в этой самой комнатке и ужаснулся. Ведь справедливо будет, заслужил я такую кару, а все равно жутко, и думать об этом не хочется...

Из недр коридора донесся топот, хлопнула дверь, и все стихло. Значит, в подвале все же кто-то есть?

Я снова прислушался. Гудения не было. Лифт мертво стоял где-то между этажами, сломанный или специально выключенный, чтобы никто не мог выбраться из этого царства одинаковых дверей и белого безжизненного света. Хорошо еще, не все двери заперты, а в комнатах есть телефоны - к одному из них, все в ту же триста седьмую, я и направился, настороженно озираясь и ожидая каждую минуту сюрприза. Незнакомого лица, например.

На Центральном долго не отвечали, и телефонистка с профессионально равнодушным голосом уже начала было объяснять мне, что номер "временно не задействован", как вдруг новый голос прорвался сквозь ее плавную безликую речь и заорал:

- Эрик!..

Вежливая девица сразу отключилась.

- Да, да, это я! Мила - ты?

- Ну, а кто еще! - она то ли рыдала, то ли смеялась от радости. - А я в шкафу сижу, пока выбралась, пока подошла...

Я вспомнил рассказ дознавателя о несчастной девушке, которую прятали в шкафу от инспектора, и спросил:

- Почему в шкафу?

- А мне что, жить надоело? Отсюда не выйти... - на все-таки плакала. - Эрик, ради Бога - где девочка? Скажи, что она с тобой! - в голосе проскользнули истерические нотки.

- Здесь ее нет... - на всякий случай я прислушивался, не донесется ли до меня детский голос.

- Господи!.. - Мила залилась слезами. - Ну, всегда она так! Вечно ее ищу!.. Прячется где-то, думает, все это игра такая... Эрик, пожалуйста, ну посмотри там, может, она все-таки... Эрик, ты слышишь? Ты здесь?! - голос в трубке запаниковал.

- Здесь, здесь! - торопливо подтвердил я.

- Ты звонишь из моей комнаты? Да? Не можешь подняться наверх? Лифт уже заблокирован?..

- Да. И тут какой-то человек, он убежал в дверь, куда посторонним вход воспрещен... Мила! А с тобой там что?..

Она помолчала какое-то время, потом медленно ответила:

- Сейчас смотрю в окно... Много чужих, очень много... Ай! Пациенты тащат врача, тащат, понимаешь, их человек шесть, а он один!.. Машина дознавателя стоит пустая, дверца водителя открыта, и там, кажется, кровь... Где все наши? Двести человек! Куда они делись?..

- Мне кажется... - я снова прислушался, - что большинство сидят по комнатам. Закрылись и не отвечают. Здесь, в подвале, явно кто-то есть.

- Эрик, иди сюда, - вдруг нелогично, жалобно, со всхлипом сказала Мила. - Если бы ты знал, как мне страшно...

* * *

Внутри бумажного пакета, подаренного Зиманским, оказался прозрачный стеклянный флакончик с приклеенной типографской биркой: "ТЕСТАЛАМИН. 50 драже. Применять по назначению врача".

Крошечные таблетки в тонкой кисло-сладкой оболочке принесли мне спокойствие и беспокойство, и я не мог объяснить, как сочетаются эти две вещи. Спокойствие - это знание, что какая-то сила в моем теле пробуждается от глубокого сна и начинает заявлять о себе. А беспокойство не имело очертаний, оно напоминало зуд внутри, который ничем невозможно унять и который не стихает даже во сне, вызывая странные и большей частью неприятные видения.

Мне снилось, что я, снова маленький, смотрю в замочную скважину родительской спальни, но вижу не маму, а Хилю, и лицо ее, висящее в темной пустоте, искажено страданием. Я тянусь к ней, чтобы помочь, но твердо знаю, что не могу. С ней происходит что-то, мне пока неведомое, и жар, мучающий меня, неожиданно перерождается в самое настоящее пламя - и охватывает квартиру.

Глаза Хили открыты, она смотрит на меня со страхом и надеждой, а губы шевелятся, читая детский стишок: "Только мать сошла с крылечка, Лена села перед печкой, в щелку красную глядит, а огонь поет, гудит...". И все - бушующее пламя накрывает ее с головой, остается только срывающийся голос, но вскоре исчезает и он.

Реальная, она казалась мне холодной, даже руки ее, всегда теплые и нежные, отдавали льдом. Эти руки гладили меня по голове, вызывая новое чувство, похожее на злость, мне хотелось схватить и выкрутить их, причинить боль хрупким пальцам, заставить Хилю завопить и отшатнуться... И в то же время меня отчаянно тянуло к ней, я просто жаждал любых ее прикосновений, будто она могла одним этим меня накормить, снять какое-то мучительное напряжение, убрать страх и растерянность.

- Что с тобой? - спросила она, когда я поймал ее ладонь и с силой прижал к своей щеке. - Тебе плохо?

- Не разговаривай со мной, как мать, - я не узнал свой тон и неприятно поразился ему.

Хиля удивленно уставилась на меня:

- Так... Дальше что?

- Извини. Зиманский говорит, это у меня нервное.

- Странно, - она неуверенно отняла руку и села рядом. - Ну ладно... Слушай, где ты взял этого художника? Вся комната в цветах, красота такая, не опишешь!.. - лицо ее расплылось в улыбке. - Я зашла и стою, глазами хлопаю... Ласку с собой принесла, запустила в комнату, а она тоже стоит и озирается. Животное, а понимает! Прививки ей, кстати, сделали...

- Хиля, - я почти не слышал, о чем она говорит, - тебе плохо одной, без меня? Ты скучаешь по мне?

Она перестала улыбаться:

- Эрик, тебя тут не залечили? Ты непонятно себя ведешь. Раньше такого не было. Я как будто... опасность от тебя чувствую.

- Ты хочешь ребенка? - я улыбнулся, предвкушая, как она обрадуется и скажет "конечно".

- Пока, наверное, нет, - Хиля пожала одним плечом. - Да и квартира не позволяет... Можно, конечно, жить у моих... но тогда зачем и художник, и все прочее?

Я растерялся. Ответ "нет" просто не приходил мне в голову, и я не знал, как реагировать. Хиля подождала, скажу ли я что-нибудь, потом неуверенно заговорила:

- Ты знаешь, я сейчас и не думаю о детях... Твоя квартира... то есть, квартира твоих родителей... туда скоро въезжают новые жильцы, управдом заходил, поторапливал... Ты не против, если я сама перевезу вещи? А ты приедешь из больницы прямо домой.

- Да, - я закрыл глаза. Злое беспокойство куда-то улетучилось, я вновь был прежним. - Перевози.

- Дома красиво! - заспешила Хиля. - Зиманский помог с мебелью, у нас теперь отличный мягкий диван, и стол тоже хороший... все свое, новое. Тебе понравится.

- Да, да, ладно. Только забери все письма, фотографии - вообще все, что в том шкафу в спальне. И два чемодана из кладовой. Мы для них найдем место, главное, забери... - я почувствовал горечь и сглотнул, словно это был вкус, а не эмоция.

- Все уже у моих, - кивнула Хиля. - Я же понимаю. Одежда, книги, пластинки - я все давно перетащила. Ты знаешь - мои даже пальцем не тронут без разрешения.

Я чуть успокоился:

- И чемоданы?

- Обязательно.

Мне захотелось обнять ее, и я протянул руки, но Хиля вдруг погрозила пальцем:

- Э-э, давай пока без этого, ладно? Что-то с тобой происходит... я не понимаю, ты ведь всегда был таким спокойным.

- Я не был мужчиной.

- А теперь?

- Не знаю - теперь... Кстати, перевези к нам самолет.

Прошло дня три или четыре, и сереньким моросящим утром, когда поздний рассвет показал во всей красе пожелтевший, побитый осенью, как сединой, но все равно величественный город, я вышел, опираясь на руку своей жены, из больничных ворот. Машина нас не встречала - вместе с "отцом" я потерял эту привилегию. Общество устроено справедливо: хочешь иметь удобства, заслужи их и тогда уж пользуйся на здоровье.

Я огляделся, ища автобусную остановку, но Хиля помотала головой:

- Подожди, сейчас нас заберут.

Я неправильно понял ее уверенность:

- Никто не заберет. Если только твой отец договорился...

- Зиманский, - она улыбнулась. - При всей сложности характера это весьма ценный человек. Все достает, все устраивает - просто клад, а не друг семьи.

Ждать пришлось недолго: из-за поворота мокрой дороги показалась черная малолитражка с брезентовым верхом и смешными лупоглазыми фарами. За рулем сидел сам Зиманский, одетый в теплый свитер и пиджак спортивного покроя - такая одежда подходила ему гораздо больше, чем деловой костюм, делала его моложе и непринужденней, словно всю жизнь он только тем и занимался, что раскатывал на машине по городу, подбирая на тротуарах попутчиков.

- Привет! - Хиля весело сунулась к нему и распахнула передо мной дверцу. - Садись, Эрик.

Я забрался в тесноватый, но хорошо прогретый салон и пожал протянутую руку:

- Привет. Где ты достал машину?

- Моя, - пожал плечами Зиманский. - Бензина жрет порядочно, но зато не капризная, это тебе не... - он вовремя спохватился, - ... не автобус.

- Как это - твоя?..

Среди моих сослуживцев, знакомых или даже знакомых родителей не было никого, владеющего собственной машиной. Весь транспорт был или служебным, с государственными номерами, или выдавался под расписку ответственным лицам - старшим инспекторам, дознавателям, начальникам производств. Я даже не представлял, что автомобиль можно где-то купить, словно обычную вещь.

- Моя, моя, - Зиманский пристегнул меня ремнем безопасности и проверил, хорошо ли устроилась сзади моя жена. Мы легко тронулись с места и помчались с фырканьем по улице.

- Ты ее купил?

- Подарили. То есть, отдали насовсем, за ненадобностью. Она еле ползала, но я уж довел ее до кондиции. Три месяца под ней пролежал, зато теперь катаюсь спокойно. Что прошло через мои руки, уже не ломается... Тебя дома сюрприз ждет. А что до машины, так могу научить водить, мне не жалко, и в управлении она проста. Главное - передачи научиться переключать, остальное - дело техники.

- Сюрприз?

Хиля сзади захихикала, ерзая на месте:

- Сам увидишь, что зря болтать.

Зиманский улыбнулся:

- Люблю делать людям сюрпризы. Одно плохо - не все это понимают. Помню, маленький был, в первый класс только пошел. Решил старшей сестре на день рождения что-то необычное подарить, чтобы она свои десять лет на всю жизнь запомнила. Долго думал. Это ж не так просто - найти вещь по-настоящему неожиданную, чтобы у человека глаза на лоб полезли. Сестре я нашел - подарил ей настоящий человеческий череп.

- Где взял?.. - Хиля просунула голову между нами.

- Не поверишь - в кустах валялся за городом. Сейчас-то я понимаю, что рекой, наверно, подмыло могилу, но тогда мне казалось, что череп - это нечто сверхъестественное, вроде знака свыше. А сестра, конечно, испугалась до полусмерти и давай визжать!..

- Я бы тоже испугалась.

- Ты - другое дело. Кроме как в школе, ты череп увидеть нигде не могла. А сестра моя ужастиками с детства увлекалась, я от нее такой реакции и не ждал. Ой, влетело мне!.. - Зиманский рассмеялся.

- Нашел что девочке дарить, - буркнула Хиля, усаживаясь на свое место и расправляя юбку на коленях. Я смотрел на нее, почему-то не в силах отвести взгляд, и она нахмурилась. - Что, Эрик?

- Нет... Просто ты хорошо выглядишь.

Она прерывисто вздохнула, но больше ничего не спросила. Вид у нее был недовольный и встревоженный, словно у человека, только что получившего повестку в суд и не понимающего, в чем он провинился. Наверное, я все-таки вел себя странно.

Квартира наша изменилась настолько, что в первую минуту я не понял, где нахожусь, дома или в гостях. Началось с прихожей: там висела металлическая вешалка в виде изогнувшего хобот слона, а стены были раскрашены пальмами и райскими птицами. Я даже понял, откуда это срисовано - из детской энциклопедии "Мир вокруг нас".

В комнате, улыбаясь, Хиля повернула выключатель, и я остолбенел. На ровных выбеленных стенах от пола до потолка извивался зеленый плющ, горели ярким цветом маки, анютины глазки, розы, висели гроздья дикого винограда, лезли из травы ландыши. Вокруг печки и раковины кто-то возвел прочную стену с дверью, так же раскрашенную цветами. Заглянув туда, я увидел настоящую кухню: все белое, чистое, много посуды, кафеля, здесь же - газовая колонка и плита, питающиеся от большого красного баллона, и ванна, отгороженная прозрачной занавеской. В стене у ванны виднелось маленькое, в четыре кирпича, окошко с новой рамой и цветком на подоконнике.

- Это - сюрприз? - обалдевший, я повернулся к Зиманскому, который стоял позади меня, даже не сияя, а просто тлея своей радостью.

- Не совсем, - он оглянулся на Хилю и кивнул ей. - Я же обещал тебе приемник?

- Ну, обещал. Хотя..., - я почувствовал досаду, - ты и так много для нас делаешь, какой еще приемник.

- А вот такой!

На столе, словно по мановению волшебной палочки, возникло нечто. Моя жена, улыбаясь, поставила э т о на новенькую белую скатерть и отошла на шаг, давая мне полюбоваться.

Экрана на этот раз не было, и я вздохнул с облегчением. Ничего такого не было - обычное радио, хотя и очень красивое, в блестящем серебристом корпусе с такими же блестящими, словно начищенными кнопками.

- Работает! - с плохо скрытым восторгом сказала Хиля. - Мы проверяли!

- Понятно, работает, - добродушно проворчал Зиманский. - Слава Богу, для него достаточно вашего напряжения в сети. Музыку я тоже привез, на год вам хватит удовольствий.

- Музыку? - я озадачился. - Как это: приемник - отдельно, музыка - отдельно?

- Ну да, - Зиманский включил радио в розетку, нажал какую-то кнопку, и в сверкающем корпусе открылась дверца. - Музыка вставляется сюда. Хиля, где кассеты?

Всем известно, что "кассета" - это катушка с фотопленкой, убранная в маленький цилиндрический футляр, и ничто другое. Но несколько одинаковых прямоугольных коробок, которые моя жена принесла из буфета, не имели ничего общего с фотографией, кроме, разве что, пленки внутри. Посмеиваясь, Хиля и Зиманский смотрели на мое лицо, пока я (тупо, наверное) вертел в руках одну из этих штук.

- Дай сюда, это слушать надо, а не рассматривать, - Зиманский забрал у меня вещицу, аккуратно вставил ее в устройство, закрыл дверцу и нажал кнопку.

Я ожидал чего угодно: синего свечения, картинок, а может, и того, что непонятный приемник вдруг начнет меня фотографировать. Однако - действительно заиграла музыка!

Надо сказать, по-настоящему удивляться я не умею. Всех чувств хватает минут на пять, а потом все становится на свои места. Подумаешь, коробочки с музыкой! Наука на месте не стоит, мало ли что успели изобрести, пока я валялся в бреду и смотрел многосерийные кошмары...

Песня была хорошая, очень хорошая, про любовь к Родине - я такие обожаю. Пела женщина, и в голосе ее чувствовались неподдельные эмоции, словно она не пела, а буквально жила этим.

"Я, ты, он, она - вместе целая страна,

Вместе - дружная семья..."

- Здорово, - Хиля разливала нам чай, отгоняя Ласку, которая норовила забраться на стол и понюхать поющий ящичек, - прямо как в музыкальном театре. Но это не так удобно, как пластинки. Представляешь, чтобы снова послушать песню, надо обратно пленку перематывать! А я все время на начало не попадаю, то недолет, то перелет.

- Привыкнешь, - Зиманский по-хозяйски положил себе яблочного варенья и принялся дуть на чай.

- А вообще, - Хиля уселась рядом со мной, - мне нравится. А тебе, Эрик?

Я не знал, что ответить. Сказать "нравится" - значит, немного соврать. Радио, в котором надо перематывать пленку - это как-то... А с другой стороны, и "не нравится" сказать нельзя, потому что песни одна другой лучше.

- Ничего, - я вежливо улыбнулся.

- Так я и думал! - Зиманский захохотал и хлопнул себя по коленке, испугав котенка. - "Ничего"!.. Ты, Эрик, меня приводишь в настоящее умиление.

- Ты обиделся, что ли?

- Брось. Мне весело! Я к тебе просто неравнодушен - до того ты забавное существо.

- Не надо так говорить о моем муже, - неожиданно ощетинилась Хиля, сверкнув на Зиманского глазами. - Еще раз скажешь, дам ложкой по лбу. Ты меня знаешь.

- Все, все! - он поднял руки. - Понимаешь, Эрик, мы тут как-то говорили о тебе, и я вот так же выразился - "существо". Но это же любя!

- Достаточно того, что я его люблю, - моя жена надулась, но тут же смягчилась. - Ладно, Егор. Как ты говоришь - "проехали".

Началась следующая песня, заставившая меня даже похолодеть, настолько глубок и точен бы ее смысл:

"Не думай о секундах свысока,

Настанет время - сам поймешь, наверное:

Свистят они, как пули у виска,

Мгновения, мгновения, мгновения..."

- Это вообще-то старье, - вполголоса заметил Зиманский, - но классика не стареет, верно?

- Помолчи, - я махнул на него рукой, буквально кожей впитывая каждое слово.

И Зиманский, и Хиля почтительно притихли. До самых последних аккордов они молчали, переглядываясь, и на лице моей жены то возникала, то затухала легкая, мечтательная, почти детская улыбка. Наверное, ей песня тоже понравилась - хорошую музыку она всегда любила. А может, дело было не в песне...

Потом, помню, Зиманский выключил "кассету", вставил другую, но музыка не заиграла, и минуты три мы болтали в полной тишине. Зато потом раздался щелчок, шум, и я услышал точное повторение нашего разговора! Сначала говорила Хиля, ей ответил Зиманский, и вдруг...

Это был какой-то чужой голос, мужской, но довольно высокий, как у подростка, он говорил моими словами, но это ведь был не я, совсем не я, а кто-то другой!

- Это ты, ты, - успокоил Зиманский. - Есть такое у человека свойство: себя он слышит не так, как другие. Вот и кажется...

- Точно! - обрадовалась Хиля, оправляясь от изумления. - Ты просто записал наш разговор!

- Ладно, - Зиманский улыбнулся. - Если мне до сих пор не удалось вас как следует удивить, то сейчас, я думаю, удастся, - он выбрал из кучи прозрачную "кассету" и сунул ее в "приемник". - Сейчас-сейчас!..

...Вначале раздались быстрые и четкие барабанные удары, слишком быстрые для моего слуха, и я, должно быть, даже поморщился. Потом заиграла музыка, и в мозгу у меня взорвалась бомба.

Я увидел лицо Хили, бледное, искаженное тошнотворным чувством испуганного узнавания, чувством, которое испытывал и я, потому что на фоне барабанного боя вдруг со страшной скоростью заиграл наш государственный гимн!.. Гимн, под звуки которого нам повязывали красные галстуки, гимн, который выпустил нас в новую, семейную жизнь, гимн, торжественно гремящий над страной каждое утро, поднимая народ на работу!.. Он был искажен, изуродован, но узнаваем, и это было не просто страшно или обидно - это было ж у т к о...

Новую волну страха и отвращения вызвал гнусавый мужской голос, который неожиданно запел, но мы не поняли ни одного слова, совсем ни одного, потому что пел он на неизвестном нам и, наверное, вовсе не существующем языке. Словно обезьяна схватила микрофон и принялась передразнивать и коверкать нашу святыню, и даже мелодичные женские голоса, подхватившие мелодию, не изменили впечатления - я больше не мог это слышать.

- Выключи, выключи сейчас же!.. - это закричала Хиля. Зажав ладонями уши, она вскочила из-за стола, отбежала на несколько шагов, остановилась и умоляюще протянула руки. - Егор, будь человеком, прекрати издеваться!.. Тебе-то наплевать, но это... это же...

Зиманский быстро ткнул кнопку. Музыка оборвалась. Я сидел, оглушенный, с горящими щеками, с целой бурей чувств, застрявших на выходе.

- Ужасно, - Хиля вернулась за стол, бледная, губы у нее вздрагивали. - Ты должен немедленно отнести эту запись в Моральный отдел, пусть разберутся, какой сволочи пришло в голову...

- Де-точ-ка! - Зиманский покачал головой. - Поверь мне: эта "сволочь" и не догадывалась, что делает. Музыку написал очень талантливый композитор, и он понятия не имел, что почти в точности повторяет ваш государственный гимн. Честное слово.

- Да как можно такого не знать! - закричала Хиля. - Он с Луны свалился?

- Нет. Просто он - иностранец, швед. И песня написана на английском языке. Кстати, во всем мире она очень популярна - во всяком случае, была какое-то время... - Зиманский выглядел расстроенным. - Простите, ребята. И его, и меня.

Я все еще не мог ничего сказать.

- Какой еще швед? - нахмурилась моя жена. - Где он живет?

- В Англии, по-моему.

- А где эта Англия?

- Сравнительно недалеко. Можно долететь на "Ладье", если хватит горючего. Но "Ладья" туда не летает.

Хиля совсем помрачнела:

- Это там... где ты говорил? В другом мире?

- Да, - Зиманский вздохнул. - Там все по-другому.

- Но в школе...

- Школа!.. - он засмеялся. - Поистине удивительное место. Я был в одной школе, заходил в первый класс. Сидят милые фабричные детишки и слушают учительницу, которая на полном серьезе рассказывает им о плоской Земле, покоящейся на трех китах...

- Ничего такого в школе не говорится! - у меня прорезался голос.

- Ну, это так, метафора, что ли... На самом деле, конечно, она рассказывала о чем-то другом, но общий смысл был именно такой: центр Вселенной - это наша страна, а за ее пределами дикари живут на деревьях, питаются финиками и пляшут вокруг костра... - Зиманский двумя руками с силой потер лицо. - Как я устал!.. Как давит на меня эта необходимость ничего не говорить, ничего не делать, ни во что не вмешиваться! Сижу десять лет, как собака в будке, лаять - лаю, а укусить не могу... Вам хорошо, будь ваша Земля хоть плоская, хоть квадратная, хоть вообще в виде цветочка. Вы удивительные, вы - другие, вы - вообще какое-то чудо. А я - Алиса в стране чудес...

Мы молчали. Я совершенно ничего не понял, а вот Хиля, похоже, поняла, и это здорово испортило ей настроение.

- А я ведь хороший парень, - неожиданно сказал Зиманский. - Я вас обоих люблю. У меня, кроме вас, никого нет.

- Да успокойся, - Хиля потрепала его по руке. - Мы же не отказываемся от тебя, только не включай больше эту гадость. Включи лучше опять "классику", прекрасная ведь музыка! И выпьем еще чаю. Вон, темнеет на улице, дождь будет... Останешься у нас ночевать?

- Если позволите, - Зиманский расслабленно улыбнулся. - На самом деле, я же зла не хотел. Думал, вы удивитесь, не больше. Для меня-то м о й государственный гимн - не более чем мелодия.

- Так ты все-таки иностранец? - спросил я.

- Я - русский, - он приложил руку к груди. - На сто процентов. Потомок вятичей, и все родные у меня светловолосые и светлоглазые. Я даже сказки русские народные все в детстве прочел, для общего развития.

- Тогда у тебя не может быть другого гимна, - уверенно сказала Хиля.

- Не может, но есть. Поверишь - я даже слов его не помню. Раньше на ту же музыку другие были - их наизусть знал. А теперь вот - и не знаю, - Зиманский принялся старательно размешивать ложкой чай. - Я и пионером был, между прочим.

- Мы все пионерами были, - улыбнулась моя жена.

- А вот мы - не все. Кто успел, тот походил в красном галстуке. А молодежь, кто уже после событий растет, они - просто так, как крапива...

- Событий?

- Да. Я не могу, - он снова прижал руку к груди, - сказать правду. Меня накажут самым мерзким образом - заберут обратно.

Глаза Хили испуганно расширились:

- А там так плохо?..

- Мне - плохо. Исключительно мне. Я не должен трепаться... вещи никакие не должен приносить... но вещи - это все-таки не информация, это просто вещи. Ладно, слушайте про "мгновения"...

* * *

Одна дверь, вторая, третья - все заперты. Я набрал полные легкие воздуха и заорал на весь коридор, пугая, должно быть, людей-мышек, тихо прячущихся с норках своих кабинетов:

- Ма-лень-ка-я!..

Откуда-то, из невероятной дали, мне ответили сквозь кирпич и металл, совсем слабо, еле слышно: "Папа!". Я бросился туда, слушая, и нашел - девчонку заперли в комнате триста двенадцать, на двери которой было написано "Электрощитовая", и она царапалась изнутри, как когда-то Ласка, если мы, не заметив на полке шкафа светящихся кошачьих глаз, нечаянно захлопывали дверцу.

- Маленькая! Это ты? - я уже искал, чем открыть замок.

- Я, я! - она застучала. - Выпусти!

Минута ушла на то, чтобы добежать до пожарного щита, еще минута - путь обратно, с коротким ломиком, и пять - ожесточенная война с металлической дверью, которая и не думала подаваться.

- Папа! - крикнула с той стороны девочка. - На посту посмотри!

- И в кого ты такая! - воскликнул я, мысленно хлопая себя по лбу.

Она угадала: добросовестные служащие, убегая, повесили ключ на место и даже (я посмотрел) расписались в журнале у отсутствующего дежурного (опять это волшебное слово - "отсутствует"!). Я подумал и тоже оставил свою подпись - для истории. Когда-нибудь все утрясется, и дежурный, листая свою амбарную книгу, с изумлением увидит там незнакомые и все же - знакомые каракули: подписался я своей старой фамилией, для смеха, наверное.

Девчушка бросилась мне на руки, как только я отпер дверь, и обняла меня за шею. Мордашка ее в грязных потеках слез сияла.

- Я все время теряюсь, - прошептал счастливый голосок мне в ухо. - Знаешь, как страшно было!.. Все ушли, меня бросили...

Я понес ее в триста седьмую, и там, не спуская с рук легкое детское тело, весело схватил телефонную трубку - но там было немо.

- Черт! Коммутатор не работает...

- Война началась, - очень серьезно сказала девочка. Ее глаза были вровень с моим глазом, и я видел, что она искренне верит своим словам. А мне вспомнился кошмарный сон в больнице, куда я попал после гибели родителей: там тоже шла речь о войне, между нами и теми, кто показывает кино.

- Глупости, - пробормотал я, стуча без всякого толка по рычагам. - Не может быть. Кто тебе сказал?

- Мама говорила: если война начнется, телефоны перестанут работать.

Я подумал, что в этом есть какой-то смысл, но решил не пугать ребенка еще больше:

- Это не война. То есть, война, но маленькая. Только на этой территории. Скоро прибудут войска и спасут нас всех.

Она покачала головой:

- Не тех, кто в подвале.

- Знаешь, что? - я посадил ее на стул. - Посиди здесь, порисуй, что ли... Я за мамой, наверх. Не бойся, я дверь запру и заберу ключ с собой.

- А ты скоро придешь? - она доверчиво взяла меня за руку.

- Постараюсь. Лифт, правда, не работает. И я забыл спросить у твоей мамы, на каком мы этаже...

- Это нижний уровень, - девочка потопала ногой по полу, - дальше ничего нет. То есть, там иногда что-то шумит, но я не знаю, что.

- Я смотрю, ты часто тут бываешь, - заметил я.

- А то! - она весело засмеялась. - Няня у меня такая, - девочка подумала и вдруг явно повторила материнские слова. - Отыгрывается на ребенке за свое неумение жить. Она тут лечилась от а-мо-раль-ного поведения, а теперь ее никуда не берут на работу, только няней в семью. У нее два мальчика, а муж бросил, потому что она была гулящая.

- Нельзя так говорить, - я погрозил пальцем и двинулся к двери, чувствуя ломоту и усталость во всем теле. - Жди меня, будут стучать - не отзывайся.

"Неизвестно кому доверяют ребенка, - лениво ползло у меня в голове, пока я шел, отчаянно зевая, к неработающему лифту, - а потом удивляются, кто у них вырастает. Нет, эту няню надо будет выгнать... Господи, о чем это я?"

И снова - картинка мелькнула в голове, та самая, с белой подушкой. На этот раз я почти расслышал слова Милы, и были они, кажется, обращены ко мне...

Так, что мы имеем? Лифт, на котором нельзя уехать. Но не может же быть, что это единственный путь наверх. В случае аварии люди должны как-то подниматься, а значит - надо искать.

И я стал искать. Поблизости не было ничего похожего на лестницу, все двери сияли одинаковой масляной краской. Я прошел коридор до конца, пока не уперся в стенд с объявлениями - взгляд мой выхватил из общей пестроты крупные буквы: "Внимание! В нашем клубе - новый художественный фильм!". Вернулся к лифтам и пошел в противоположную сторону, там мне попался застекленный вход в музей - надо будет как-нибудь обязательно зайти... Желанной двери на лестницу нигде не было.

Я устал. Мозги отказывались работать, ведь всю жизнь, сколько себя помню, я хорошо высыпался - ну, может, кроме нескольких ночей, но тогда я все же не бегал по незнакомым коридорам без левого глаза, с сочащейся кровью дыркой вместо него...

Остановился. Никуда больше не идти, сесть на пол у стены и заснуть. Невозможно больше. Себя жалко. Почему нельзя просто наплевать на этих людей, запереться в какой-нибудь комнате и выспаться до прихода солдат?.. В конце концов, военные во всем разберутся. Может быть, они уже здесь, на территории, наводят порядок, пока я мечусь тут, разыскивая лестницу?

А если - нет?

Мне вдруг вспомнился Глеб, которого я видел всего один раз в жизни, тощий, укоризненный, с темным лицом. Фактически - я убил его. Из-за лени и нежелания связываться. Из-за страха за свою репутацию. Из-за стыда, что он, мой родной отец, превратился в животное, способное лишь к грубой физической работе. Да, в конце концов, из-за элементарной брезгливости. Не люблю, знаете, людей опустившихся...

Убил Глеба - и готов убить кого-то еще, лишь бы лечь, наконец, и отключиться?

Я снова пошел, проклиная все на свете. Это ведь только в книгах герой ведет себя смело и никогда не колеблется, а если и колеблется, то больше для вида, чтобы поиграть на нервах у читателя. Только в книгах - ну, может, в кино тоже - положительный герой и ведет себя целиком положительно, не ворует, не предает близких, не думает только о себе, не подсматривает за родителями по ночам. А разве есть такие люди? Вот я - герой, в целом, положительный, раз пытаюсь кого-то спасать вместо того, чтобы мирно подождать помощи. Но недостатков у меня больше, чем достоинств, и самое противное - Глеба-то я все-таки убил... Тьфу, чертовщина какая...

Я замер на месте, не сразу сообразив, что уже какое-то время смотрю на чуть выступающую из потолочного покрытия квадратную крышку люка. Немудрено, что поначалу я ее не заметил, глаз у меня всего один, и шарил я им исключительно по стенам. Остается найти лестницу, чтобы добраться до этой самой крышки - сущий пустяк, правда?..

Дальнейшие мои действия стоило бы заснять на кинопленку, чтобы позже вставить в какую-нибудь комедию положений из разряда "как не надо открывать люки": заглядываем подряд во все незапертые двери, ходим по чужим кабинетам, еще полным чьего-то присутствия, открываем и закрываем шкафы, потом нам это надоедает, и мы решительно выдвигаем в коридор тяжеленный письменный стол, с которого во все стороны летят бумаги. Высоты стола, конечно же, не хватает, и мы тащим стул, потом - второй. Аккура-атно, чтобы не грохнуться головой об стену, влезаем на свою шаткую конструкцию, медленно-медленно выпрямляемся и - вот она, крышка. Естественно, заперта. Дальше все в обратном порядке: совсем уж аккура-а-атно слезаем на пол, давая массу мысленных характеристик создателям этого идиотского запасного выхода, бежим на пост, отыскиваем малюсенький ключик с биркой "Шахта", молясь, чтобы это оказалось то, что надо, возвращаемся к своей импровизированной лестнице, осторожненько (шатается, зараза!) лезем вверх, единственным своим глазиком вожделенно пялясь на крышку, хватаемся, втыкаем ключ в замок - ура, получилось!.. Отпираем, тянем крышку на себя - вместе с целой кучей мусора - потом долго и тоскливо не можем подтянуться (эх, школьные уроки физкультуры, где же вы?..), но все-таки титаническим усилием втаскиваем свое хилое тело в проем люка, и - а как же иначе! - стулья с грохотом обрушиваются. Обратно придется прыгать.

Минуты три, наверное, я отлеживался в широкой вентиляционной трубе, в которую залез с такими жертвами. Болело все, даже, кажется, мозг. Тянуло холодным сквозняком. Интересно, эта труба хоть как-то соединяется с лифтовой шахтой или всего лишь опоясывает этаж?..

Вставать не хотелось, уж очень комфортно я разлегся, положив голову на руки, словно в кровати. Может, и полежать так? Часика три или четыре?..

При мысли о том, что сейчас снова надо двигаться, куда-то лезть, а на пути вполне может оказаться какая-нибудь паскудная стальная решетка, я застонал - и поднялся на четвереньки. Пополз искалеченной черепахой, все время стукаясь головой о трубу и впервые в жизни мысленно матерясь, потрогал мокрую повязку на глазу, сморщился от боли. Все-таки надо бы его обработать, не дай Бог, загноится - половину лица в больнице оттяпают...

Труба, по которой я тащился с такими оптимистичными мыслями, оказалась, к счастью, боковым ответвлением другой трубы, вертикальной, высоко вверху освещенной лампочкой. На стенке - металлические скобы для лазанья, узкие и редкие. Очень весело.