Белые Мыши на Белом Снегу

- Я? А вдруг что-то не так будет? Я же новенькая.

- Не бойся, - я засмеялся. - Все так. Если свет забудешь погасить, сторож зайдет и погасит. У тебя всего имущества - пишущая машинка, а документы в сейфах, не пропадут.

- А вас как зовут?

- Эрик. Только не обращайся ко мне на "вы", тоже мне, нашла взрослого.

Пронзительный звонок оповестил всех об окончании рабочего дня, и контора в три минуты опустела. Я остался, делая вид, что роюсь в бумагах.

- Тебе тоже надо задержаться? - посочувствовала Яна, заправляя очередной лист.

- Ну да. Я таблицы не закончил... - кажется, ложь вышла неубедительной, и я покраснел.

Девушка скосила на меня глаза и улыбнулась:

- Таблицы, да? Может, поможешь и дверь запереть? Это последний лист, на сегодня все.

И я согласился, оставив на потом все размышления о мотивах собственных поступков. Себя понять, наверное, сложнее, чем другого.

Были уже две вещи, за которые меня следовало выпороть, как в детстве: я украл у моей покойной матери письмо - это раз, и ничего не сделал для Глеба - это два. Что касается письма (которое так и не отыскалось), то тут все было более или менее понятно: я боялся, что мама влипнет из-за него в какую-нибудь некрасивую историю и - вполне вероятно - серьезно поссорится с "отцом". Но вот Глеб... Я обещал себе, что сделаю для него все возможное, но день за днем откладывал это до тех пор, пока не понял, что просто н е х о ч у участвовать в его судьбе. Не хочу, и все.

И вот, пожалуйста - третья вещь. Девушка, на которую я смотрел, пока она упаковывала машинку и аккуратно складывала листки, меня чем-то привлекала - меня, женатого человека!..

На улице уже стемнело, когда мы вышли из конторы, сдали ключ и двинулись по заснеженному тротуару к автобусной остановке.

- Где живешь? - поинтересовался я, стараясь, чтобы мой голос звучал беспечно.

- В "девятке", на Тепличной улице, - Яна шла, помахивая маленьким портфельчиком. - А ты?

- На Набережной.

"Девятку" - то есть девятый городской район - я неплохо знал, в свое время мы с Хилей облазили его почти весь, и он сохранился в моей памяти в виде какого-то сгустка стройплощадок и огромных куч песка и щебенки.

- Как, Ян, достроили у вас?

- Почти все, - она гордо улыбнулась. - Четыре больших новых дома. Но я живу в старом. "Пирамиду" знаешь?

"Пирамидой" местные жители называли огромное разноэтажное здание, слепленное будто бы из нескольких домов, друг с другом никак не связанных и даже выкрашенных в разный цвет, от рыжего до светло-серого.

- Это дом с привидениями, - объяснила Яна, - у нас по ночам кто-то воет в дымоходах. Мы думали, кошки. А оказалось - призраки бывших жильцов.

Мне стало смешно, настолько у девушки был серьезный вид при этих словах.

- Да-да! - заспешила она. - Специально человек приходил, слушал.

- Да это же просто инженер был, специалист по отопительным системам. Проверял, нет ли повреждений.

Яна, кажется, обиделась:

- Да я тебе говорю - он слушал призраков! Не веришь?

- Верю, верю. С родителями живешь?

- С мамой, отец у меня погиб на производстве.

- У меня тоже погибли родители.

Она сочувственно покивала:

- Это ужас. А у тебя, Эрик, дети есть?

- Пока нет. Девочку хочу. Назвал бы Леной, игрушек бы накупил... - я не знал, зачем все это рассказываю. Вряд ли девчонке было интересно имя моего будущего ребенка.

- Почему - Леной? - удивилась она. - Лучше Яной назови в честь меня!

- А ты себя любишь! - я развеселился.

С ней было очень легко, она казалась мне маленькой, глупой и слабой, нуждающейся в защите и опеке. На самом деле, конечно, все это было не так.

- Хочешь, провожу? - я вспомнил, что Хиля снова придет поздно, и почувствовал тоску при мысли о пустой квартире.

- А жена?

- Она на курсах.

- Смотри! - Яна погрозила мне пальцем. - Только проводишь, и все.

- Просто как коллегу по работе, - неизвестно зачем объяснил я.

- Ну, естественно, просто как коллегу, - смешливо согласилась она.

Автобусов неожиданно подошло сразу два, и мы влезли во второй, почти пустой - все уехали на первом. Нашлось даже место у окна, позади водителя - ощущение там такое, будто едешь прямо в кабине.

Улица не была темной, несмотря на вечер, всюду горели яркие желтые фонари, светились витрины магазинов и окна домов. Яна показала куда-то рукой:

- Вон там были мои курсы. А вон там, в "профильной" лавке, я купила эту сумку, - она тряхнула своим новеньким портфелем. - Представляешь, десять штук всего оставалось, я случайно зашла и купила! Теперь очень солидно - настоящая конторская служащая. Это мое первое рабочее место, раньше я только училась. Люблю печатать, очень хорошее занятие. И еще люблю кататься на автобусе по городу, сажусь рано утром и еду, куда глаза глядят! Поэтому город хорошо знаю, хотела даже курьером устроиться...

Меня зацепило вот это - "люблю кататься". Оказывается, я такой не один, есть еще люди, неравнодушные к путешествиям.

Яна болтала без умолку, но мне это совсем не мешало. Я глядел то на ее ухоженное личико, то на светлую кроличью шубку, то в морозное окно, и мне было хорошо. Впервые, может быть, за последние несколько месяцев - просто хорошо.

- А у нас в доме печное отопление, - девушка хвастливо выпрямилась. - Дворник заказывает торфяные брикеты и топит целый подъезд! Так тепло! А дом стоит и дымит, как фабрика, издали его видно. У тебя в доме какое отопление? А ты на каком этаже живешь? Кстати, а я - на самом верхнем, в нашей секции аж семь этажей, представляешь?.. У меня своя комната. Моя мама - директор швейной фабрики "Алая гвоздика". Здорово, да? Мы очень хорошо живем, все у нас есть. А еще у меня пес, северная лайка, с ним домработница гуляет, но любит он только меня. У тебя есть животные?..

Вклиниться в поток ее слов было почти невозможно, и я ответил лишь на последний вопрос, пользуясь тем, что девушка остановилась набрать воздуха:

- Кот Ласка. Мы думали сначала, что это девочка, даже ветеринар ошибся. А оказалось - котяра, да еще какой: морда поперек себя шире.

- Даже ветеринар?.. Вот интересно, - Яна вдруг с любопытством на меня уставилась. - А ты какой-то своеобразный, Эрик. Не знаю, в чем дело.

Я вздрогнул:

- В каком смысле?

- Ну-у... - Яна повела рукой в воздухе. - Как тебе сказать... Ну, ты на других не похож, у тебя манера говорить какая-то... мягкая. Как будто шепчешь. Мне так нравится! Расскажи что-нибудь!

- Хочешь загадку? Маленький, серенький, на слона похож, кто это?

- Маленький? Серенький?.. Мышка, что ли?

Мы одновременно рассмеялись.

- Слоненок, - объяснил я.

Да, мне было с ней хорошо. Она была очень забавна со своим детским эгоизмом и привычкой безудержно хвастаться. От нее словно исходило слабое сияние женственности и покоя. Она была не только внешне, но и внутренне молодая, совсем юная, притом очень уверенная в себе, и эта уверенность мне передалась - я даже голову повыше поднял. А еще - мне хотелось обнять ее, потрогать, прижать к себе, даже просто посидеть рядом. Совершенно неожиданная буря эмоций, которую эта девочка во мне вызвала, была пугающей, но в тот момент я совершенно ничего не боялся.

Автобус тормозил у каждой остановки и менялся с этой остановкой пассажирами, словно играл в какую-то игру, а мы все трепались, глядя, как расползаются тучи и включаются пронзительные лампочки звезд. На какое-то мгновение Яна привалилась ко мне, смеясь над шуткой, и я "поплыл". Это было странное ощущение отрыва души от тела, когда все вокруг неожиданно вспыхивает золотыми нитями и начинает вертеться, разбрызгивая свет.

- Ты что? - девушка весело отстранилась и приподняла мое лицо за подбородок. - Какие трудности?

- Никаких, - я улыбался и понимал, что улыбаюсь, но не мог перестать.

- О-о! - она покивала, смеясь, и убрала руку. - А еще семейный человек! Я думала, только старшеклассники могут так реагировать!..

Я понял: никакой это не отрыв, просто я ее хочу, безумно, так, что плавятся мозги. К этому примешивалось что-то еще, душевное, глубоко спрятанное, странное, не испытанное раньше. Я будто проснулся.

- Вот и приехали, - Яна высмотрела свою остановку. - Спасибо, что довез.

- Мы еще не дошли, - я встал вслед за ней и двинулся к выходу. - До подъезда тебя доведу, тогда буду спокоен.

- Отлично, - у самых ступеней крыльца Яна задрала голову и сощурилась на далекое окно, - мама дома. Я бы тебя пригласила, но ты сам понимаешь. Спасибо еще раз, коллега! - и, засмеявшись, она встала на цыпочки и тепло поцеловала меня в губы.

И сразу - пустота. Стоило хлопнуть тяжелой подъездной двери, как я уже ощутил эту пустоту, словно недостаток воздуха, она мгновенно вытянула из меня все силы и оставила лишь безжизненную оболочку.

Обратный автобус подошел не сразу, и я долго стоял, глядя на ее окна. Девушка все еще была со мной, теплом, слабым запахом духов, отзвуками голоса. И в то же время ее не было, и ветер свистел у меня внутри, заставляя душу буквально плакать от почти непереносимых страданий.

Одно утешало: увижу завтра и буду видеть четыре дня, до выходных. Ее стол стоит всего лишь в метре от моего стола, мы можем поговорить, вместе пойти в служебную столовую и поесть, сидя совсем рядом...

И вдруг - это же сумасшествие! У меня есть Хиля, я ее люблю, в чем же дело?..

Снова: завтра, завтра, уже утром, осталось потерпеть одну ночь...

* * *

Давным-давно... нет, не так. В 1945 году кончилась большая война. История не сохранила о ней ничего, кроме нескольких описаний каких-то крупных сражений, но сейчас неясно, где происходили все эти события: территории нашей страны война не коснулась. Мы были в "тылу", и отовсюду к нам стекались беженцы, привозя с собой целые заводы, которые сразу же начинали работать "для фронта". Многие из них пыхтят и сейчас, словно за их старыми кирпичными оградами время стоит мертвым стеклянным кристаллом.

Основоположники наши уже тогда говорили об эксперименте и в пример - в каких-то высоких начальственных кабинетах - ставили нас, "тыловиков", будто особую породу людей, которую стоило бы культивировать. Речь шла, конечно, не о стране, а об особой автономной области, которая одна способна обеспечить все народное хозяйство любой необходимой продукцией, от пшеницы до урановой руды, не требуя взамен ничего, даже минимальных льгот. Звучало: эти люди будут работать за "спасибо", им просто не надо в этом мешать. Думаю, все было ложью. Не в том, что касалось людей - а в том, что касалось целей.

Три человека - Цандер, Макшеев и Романовский - задумали гораздо большее, чем казалось их высоким покровителям. Ни много ни мало - создать заповедник идеального социализма, что-то вроде резервации с жестким иерархическим порядком, жители которой даже не будут знать, что они - в резервации. Для этого были нужны три первостепенные вещи - начальственный кивок в знак согласия на эксперимент, тысячи километров колючей проволоки для ограждения и сотня талантливых психиатров для обработки граждан новой породы - "хомо социалис", как назвал их один из великой троицы. Слово "сапиенс" к нам больше не относилось...

...- Да, это был эксперимент, - вдохновенно рассказывал Трубин, сидя на полу триста седьмой комнатки, над моим поверженным телом. - А может, необходимость, лишь прикрытая словами об эксперименте, теперь никто и не знает. Спецгородок вырос именно из того подразделения, которое занималось всеобщей психообработкой: ведь нужно было очистить память тысяч людей, удалить ненужные воспоминания, отсеять все лишнее, как сквозь сито. Тебе никогда не приходило в голову: наш мир абсолютен, подчинен чистой идее, без предрассудков, без памяти предков - без ничего! Он идеален настолько, насколько вообще может быть идеально человеческое общество. Прорываются, конечно, какие-то инстинкты, от этого нельзя полностью застраховаться, но в целом у нас нет проблем, свойственных окружающему миру, всему человечеству!.. Мы и сами - совершенны, ты об этом не задумывался? Мы вполне красивы, достаточно умны, интересны, мы - в общей массе - порядочные люди, не оскорбляем друг друга, не изменяем любимым, не бросаем детей, не болеем венерическими болезнями, не саботируем работу, не ругаем правительство и даже не знаем ничего о нем!.. У нас удивительно низкая преступность, мало сумасшедших, извращенцев, алкоголиков... Мы победили большую часть смертельных недугов, создали массу технических новинок, телевидение вот только не изобрели. Я забыл - какого-то металла не хватает для постройки оборудования. Но и это будет преодолено! А все почему? Как ни странно это слышать, потому, что мы - раса полностью искусственная. Не от обезьян мы произошли, а создали нас - в лабораториях. Взяли сырой человеческий материал и создали НАС! Ты понимаешь?

Я кивнул, чтобы хоть как-то отреагировать. На самом деле, этот разговор вызывал у меня только скуку: зачем рассказывать неправдоподобные сказки смертельно уставшему человеку, который хочет есть, спать, у которого снова начал ныть больной глаз и идет кругом голова? Неужели нельзя вот с таким восторженным видом порассуждать о чем-то другом, более близком к нашей реальной ситуации?..

Но Иосифа уже понесло, он говорил, захлебываясь, и был в этот момент необычайно похож на свою дочь - такую, какой она была несколько часов назад.

- Это была грандиозная затея, и первое время вся страна только о ней говорила и писала. Нас показывали в кинохронике, о нас без умолку рассказывали зарубежным журналистам, мы не сходили со страниц газет и научных диссертаций... Ох, Эрик, ты даже представить себе не можешь, как это было! Заповедник социализма! Общество равных!.. Они надеялись растянуть со временем наши границы не только на с в о ю страну, но и на весь земной шар!.. А потом все пошло как-то не так. Что-то случилось то ли в атмосфере, то ли в мозгах экспериментаторов. Мы закрылись! Захлопнулись, как раковина! - Трубин мелко засмеялся. - Нас стало просто не вынуть оттуда! И никто теперь не знает, кто мы и где мы, потому что до нас невозможно добраться. Они пытались, я знаю, и не раз, но ничего у них не выходило. К нам не может долететь ни один их самолет, не доходят радиоволны, у машин глохнут двигатели, на пути разведчиков рушатся горы и выходят из берегов реки - как будто сама природа встала на нашу защиту. Остался один путь - единственный тоннель глубоко под землей, но и он когда-нибудь станет непроходим.

- Вы как будто про параллельный мир рассказываете, - устало сказал я.

- А мы и есть - параллельный мир! - он торжествующе вздернул седую голову. - Мы сидим огромным бельмом у них в глазу, и ничего они с нами сделать не смогут, потому что панически боятся! У нас есть ядерное оружие, и никто не запретит нам его применить. У нас есть яды, смертоносные бактерии, вирусы, вызывающие быструю мучительную смерть. Наши ученые работают над новой ракетой избирательного действия, и скоро оно тоже поступит на вооружение войск. У нас лучшие ученые, исследователи, военные - у нас все лучшее! Все наши мужчины призывного возраста - это отлично обученные солдаты, умеющие действовать на одних рефлексах, прочно сидящих у них в подкорке! Уж об этом психиатры позаботились в первую очередь! Любая женщина может оставить свой станок или рабочий стол и превратиться в сапера, в связиста, в санитарку - да в кого угодно. Все - в мозгах, и мы об этом даже не догадываемся, живя обычной жизнью. Хотя... я думаю, армия нам всерьез не понадобится. Они не смогут нас достать, не смогут пробраться сюда в таком количестве, что это станет действительно опасным. В конце концов, мы можем просто взорвать тоннель... - Трубин немного перевел дух и победоносно посмотрел на меня.

Я снова кивнул. Этот человек начинал меня раздражать почти так же, как Зиманский. Интересно, эти теории - кто их выдумал? И зачем? Искусственная раса!.. Я чуть не засмеялся, представив внутри своего тела провода и транзисторы.

- Не веришь, - Трубин грустно вздохнул. - Этого следовало ожидать. Ты, Эрик, относишься к лучшим образцам "хомо социалис", у тебя даже направление мыслей идеально верное! Все, что может поколебать твои жизненные устои, ты автоматически считаешь бредом сивой кобылы! А ведь это правда, сущая правда, как и то, что мы программируем половой состав населения на случай войны - хоть это-то твои идеальные мозги могут переварить?.. Пойми, мы - лучше, чем те, кто нас сделал, кто впаял в нас все это! Мы, наша страна - как дрессированная собака, которая внезапно укусила своего хозяина... даже не так, она его не кусала, просто вильнула хвостом и удрала от него!.. Скажи, тебе не приходилось читать Джорджа Оруэлла, его знаменитый роман "1984"? Ну ясно, не приходилось. А я читал, мне его специально привезли... с той стороны, один знакомый, с которым мы уже лет двадцать спорим. Там описано общество, в чем-то, совсем микроскопически похожее на наше, но это - роман ужасов, без преувеличения, потому что то общество - поистине страшно. Страшно - и невозможно, ведь человек - удивительное существо...

Я сдержал зевок: не люблю монологов. Мила придвинулась и вдруг стала нежно, совсем невесомо гладить меня по голове, перебирать волосы, ласкать - и я растворился в этом. Что-то подобное вызывала у меня полузабытая Яна - но тогда я сидел на тестостероновых таблетках. А сейчас-то?.. Как это объяснить, что я "плыву" и вижу наяву яркие разноцветные сны, гораздо более важные и ценные, чем то, что втолковывает мне Трубин?..

Ее лицо ясно говорило: "Не мешай, пусть папа выговорится, ему сейчас нужно", и я молчал, делая вид, что слушаю.

А он все говорил, даже не говорил, а пел, превозносил, перебивая сам себя, размахивал руками, и голос его очищался от хрипоты, яснел с каждой секундой.

-... обратил внимание, что у тебя не русское, а скорее интернациональное имя? Это не имеет отношения к кодировке, просто, я думаю, рано или поздно мы совсем переродимся, мы ведь и сейчас уже другие! Язык изменится, шрифты, жесты...

Я немного невпопад кивнул, уже улыбаясь, и снова подстроился под руку Милы - совсем как кошка, когда ей хочется ласки, бодает лбом хозяйскую ладонь.

- Обработка психики идет постоянно! - разливался Трубин. - Мать кодирует дитя, сама о том не подозревая. Учитель кодирует учеников... Вон, Мила сейчас кодирует тебя - воздействует на твой комплекс сексуальной неудовлетворенности. Что улыбаешься, дочь, разве не так?.. Понимаешь, Эрик, это - процесс скрытый, но действенный. "Код-солнце" - это полная система ценностей, к которой ничего нельзя прибавить. Мы на этом выросли. У Оруэлла общество держится на страхе, у нас - на любви. Мы ведь любим свою страну, плачем - да-да, плачем! - под звуки государственного гимна, маршируем по улицам в День Труда - седьмого ноября и День Мира - девятого мая, не подозревая, откуда на самом деле пошли эти праздники... Нам и не нужно подозревать - нам все равно. Мы редко говорим о политике, нас не беспокоит наше положение в мире, а почему? Потому что нас все устраивает в окружающем, нам здесь к о м ф о р т н о! А кому некомфортно, лечатся в спецгородке. Это не наказание, Эрик, это попытка помочь!

- Попытка закодировать тех, у кого произошел сбой кода, - вставила Мила. - Это иногда случается.

- И в последнее время - все чаще, - вздохнул Трубин. - Человеку свойственно возвращаться к своей природе. От природы мы - хищники, очень жестокие, примитивные, эгоистичные. Мы врем, лицемерим, предаем, совершаем мерзкие поступки. Код говорит: нельзя. А голос предков: можно и нужно. Как там говорил твой Зиманский: свобода выпустить себя из себя? Очень точно. Именно от этого мы и лечим. Себя из себя выпускать ни в коем случае нельзя, ведь такая тварь может вырваться на волю!.. Ты говоришь, у тебя не хватало тестостерона? Сейчас по тебе не скажешь, но - допустим. И что из этого? Ты - добрый, мягкий человек, в твоей подкорке достаточно зашито хорошего для полноценной, полезной жизни. Чего он добился, что частично раскодировал тебя и твою жену? Вы расстались, она не может выйти замуж - разве дело тут в гормонах? Дело - в нарушенной психике у вас обоих. Ты украл куртку - мелочь, побочный эффект разрушения кода. А если бы тестостерона у тебя хватало - что бы ты сделал вчера вечером, чтобы заглушить депрессию, которая на тебя навалилась?..

- Папа, хватит уже! - жалобно попросила Мила. - Что ты к нему прицепился? Хочешь, я тебе на пальто запишусь? Хорошее, драповое? Или попросим, нам его через тоннель привезут...

Трубин добродушно засмеялся:

- Да к чему мне пальто, весна скоро... Эрик, я не сержусь. Если бы не эта куртка, что стало бы сегодня с Милой? С девочкой? Со мной, наконец?.. Меня догнала бы толпа, Милу могли... ладно, об этом не будем, а маленькая плакала бы до утра в щитовой, а потом попала в социальный приют, потому что моя бывшая жена - хуже любого приюта, и комиссия это понимает... Все случилось, как случилось - спасибо тебе.

- А еще взорвалось бы Управление Дознания, - заметил Лемеш из своего уютного угла.

- Да, - Трубин помрачнел. - Эти идиоты... наши, заметь, идиоты, оппозиция, так сказать... они не думают о жертвах. Они давно уже выпустили себя из себя, а вот загнать обратно теперь не могут. Они задумали революцию здесь устроить, здесь - в раю! Идиоты. Хочешь, я включу тебе сейчас радио?.. Ты услышишь... Стас, сколько на твоих?

Лемеш вытряс из рукава часы:

- Почти половина десятого.

Я поразился - думал, намного больше.

- Вот, - кивнул Трубин, - ты услышишь нормальные, обычные сигналы точного времени, а потом - выпуск новостей, в котором - вскользь! - упомянут о незначительном ночном инциденте. Наверху, Эрик, давно мир - это внутри у тебя война. Ну ничего. Код твой восстановят, и перестанешь ты мучиться.

- Радио... - повторил я. - Включите! Я хочу успокоиться!

- Ну конечно! - он вскочил и заметался в поисках приемника, мимолетно сморщившись от боли. - Черт, стенокардия, похоже.

- Папа! - вскрикнула Мила.

- Деда! - немедленно запищала девчонка.

- Пустое, - отмахнул Трубин и выудил маленькое настольное радио с динамиком, обшитым тканью в цветочек. - Слушай.

... Тонкий писк, ровно шесть раз, и выверенный, четкий голос диктора произнес:

- В Ленинозаводске девять часов тридцать минут, сегодня пятница, девятое февраля. По предварительным данным, в ходе ночного столкновения в седьмом городском районе, в специальной зоне, войска внутренней безопасности потеряли убитыми шесть человек, ранеными двадцать два человека. Число жертв среди пациентов и персонала специальной зоны сейчас выясняется. Подсчет затруднен тем, что в указанном районе было применено оружие массового поражения - ракета направленного действия...

- Я же говорил! - торжествующе воскликнул Трубин.

- Тихо, папа! - отреагировала его дочь.

- ...не вызывающая радиоактивного заражения местности. Как стало известно, конфликт пациентов с властями был спровоцирован группой психически больных лиц, по неизвестной причине оказавшихся на свободе. Нескольким из этих людей удалось прорваться в город и на короткое время захватить дикторский пульт "Радиокомитета", но усилиями жителей прилегающих домов преступники были задержаны, а сотрудники комитета освобождены. В настоящее время ситуация полностью под контролем, на месте взрыва ракеты ведутся спасательные работы, и медицинский персонал, находящийся в бомбоубежище, скоро получит возможность его покинуть. О дальнейшем развитии событий мы будем сообщать в течение дня, а сейчас перейдем...

- Вот так! - Трубин убавил громкость и счастливо мне улыбнулся.

- Но они не сказали ничего о посторонних... - пробормотал я.

- И не скажут! - он вновь на секунду сжал грудь руками. - Зачем? Людям не надо ничего об этом знать. Власти в курсе - и достаточно! Тем более, не о ком особенно говорить. Их и было-то человек двадцать...

- Как - двадцать? - совсем растерялся я. - Двадцать человек все это затеяли?..

- Эрик, это была попытка все переделать в одну ночь - и она, естественно, провалилась! Не власти, а люди задушили все в зародыше! И мы с тобой никогда не узнаем, что было там, в городе, в "Радиокомитете" хотя бы... А посторонние? Им сейчас много хуже, чем нам. Поезд-то ходит по расписанию. И придет только в одиннадцать.

Я дрогнул:

- Вы говорите о спецметро?

Он дрогнул тоже:

- Да. Представь, какая там сейчас паника на платформе.

Я закрыл глаза и слушал тихое, успокаивающее бормотание радио. Трубин застонал:

- Мила, валидолу нет?..

Девушка вскочила, зашарила по шкафчикам, чертыхаясь, а я все слушал, постепенно погружаясь в какое-то блаженное оцепенение...

И тут заиграл гимн, словно благодаря всех за тяжелую ночь, которая для некоторых еще не кончилась. Это была его полная версия, с симфоническим оркестром, с хором, с боем барабанов... Хам и свинья Лемеш дотянулся до приемника, чуть прибавил громкость и вдруг встал по стойке "смирно", почтительно склонив голову.

Трубин тоже выпрямился, не отнимая ладоней от груди. Мила приподняла подбородок. Девочка неумело отдала пионерский салют. И только я лежал, не в силах пошевелиться, и чувствовал предательскую влагу в глазах - мы ведь действительно плачем под государственный гимн.

А потом тело Иосифа начало заваливаться набок, и Мила детским голосом закричала:

- Не на-адо!..

Но было поздно - он ушел туда, где играет эта замечательная музыка.

* * *

Не помню, как я тогда дожил до встречи с Яной. А увидел в конторе - и чуть не потерял сознание. Она болтала с кем-то, перегнувшись через стол, и радостно зачастила, как только я открыл дверь и вошел на слабых ногах, неся свое тело, как манекен.

На ней был белый свитер, такой белый, что она выглядела невестой. Волосы, чистые, причесанные, отливали черным металлом в свете ярких конторских ламп. На тоненькой, совсем подростковой шее качался камешек на цепочке, словно колокольчик на ошейнике котенка. Она улыбнулась:

- Привет, Эрик. Как дела? А я вчера, представляешь, сплю, а в трубе вдруг снова завыло, и мне приснилось, что это - огромный черный кот!

Любимое ее слово было - "я", но меня это не смущало. Все в ней было красиво и в то же время страшно, потому что девчонка вдруг захватила надо мной безусловную, абсолютную власть и прекрасно это понимала.

О Хиле я перестал думать. Столько лет думал каждый день - и перестал, как будто внутри у меня кончился завод. Даже облегчение какое-то пришло, похожее на то, что бывает после окончания долгой и тяжелой работы.

Мы сидели за своими столами, соединенные прочным канатом, и каждое движение Яны заставляло меня дергаться вслед. Она была прирожденной машинисткой, и ей не составляло никакого труда строчить и болтать одновременно, а вот я никак не мог включиться в свою работу, требующую хоть какого-то соображения. Все мое существо было поглощено этой девушкой, все мысли направлены на нее, и я даже не понимал, что влюбился - я просто дышал ею. Кажется, я не замечал в тот день никого из окружающих людей и не помню, были ли вообще рядом какие-то люди.

Наконец, случилось то, что должно было случиться - я сдался. Документы остались лежать на столе почти нетронутыми, все равно толку от меня как от бухгалтера никакого не было.

- Ты не заболел? - поинтересовалась Яна, вынимая из машинки очередной лист и скармливая ей новый. - Что-то вид у тебя болезненный.

Сама она цвела и выглядела радостной и бодрой.

- Совсем нет, - я выдавил улыбку, хотя разговаривать с ней было все труднее. - Может, только слегка.

- Хочешь, дам таблетку? Мне мама достала хорошее лекарство, когда я болела осенью легочным гриппом. Антибиотик! - она торжественно подняла палец. - Дать?

- А я тоже болел легочным гриппом, - сказал я, - и тоже осенью.

- Родственные души! - хмыкнула Яна. - Пойдем, покурим?

- А ты куришь?

- Ну да, хотя очень мало.

Мы вышли на лестничную площадку и встали у перил. Кто-то позаботился утеплить окно, вечный сквозняк пропал, и Яна сняла наброшенную на плечи шубу:

- Вот так, перестраховалась, называется. Подержишь?

Я послушно принял в руки теплую гору легкого меха и полной грудью вдохнул ее запах. Девушка засмеялась:

- Хорошие духи, правда? Мне один человек подарил. Мы встречались с десятого класса, но теперь расстались. Он нудный.

- А сейчас ты с кем-нибудь встречаешься? - осторожно спросил я.

- Не-а, - она лукаво улыбнулась и достала из кармана пачку дорогих сигарет с фильтром. - Будешь курить?

- Нет, просто так постою, - я прислонился к стене. - А что значит - нудный?

- Ну, просто нудный, и все, - Яна прикурила от красивой зажигалки и выпустила дым тонкими струйками из носа. - Надоел, в общем. И еще он грубый был, все время руки распускал. Тебе не тяжело с шубой стоять? - она коснулась моего локтя, заставив меня вновь почти "поплыть". - Хочешь, я ее в контору отнесу?

- Не надо... Все нормально.

- Точно - не надо? - девчонка, казалось, забавлялась моим состоянием.

- Точно. Ты, Яна, зря куришь. Такая молодая. Легкие себе испортишь, будешь потом кашлять...

Она кивнула и затушила сигарету о перила лестницы:

- Да я все равно почти не затягиваюсь, больше для вида. Хочется быть взрослой, чтобы уважали. А я выгляжу взрослой или ребенком?

- Девочкой.

- Вот и плохо. Никакого авторитета, все "тыкают". А мне, может, неприятно.

- Ах, извини-те! - я невольно рассмеялся.

- До чего ты забавный, - заметила Яна и подошла на шаг ближе, словно собиралась ко мне прислониться. - Я таких еще не видела. Ты вообще орать, ругаться можешь?

- Могу, если приспичит.

- А врать?

- Тоже, хотя потом совесть мучает. Точнее, я не вру - я просто не всю правду рассказываю.

- Интересно как, - она подошла еще ближе и встала почти вплотную. - А как зовут твою жену?

- Эльза. Она меня немного старше, но очень хорошая, добрая. Мы с ней друзья детства, полжизни вместе.

- Ах, вот оно что... То-то я смотрю, ты какой-то... недоласканный, что ли. А вы - друзья. Вот в чем дело, - ее ладошка, маленькая и теплая, как кошачья лапка, легла на мое плечо. Я сразу вспотел, но Яна тут же убрала руку и отодвинулась, - С друзьями, Эрик, надо дружить, а не жениться на них. Так моя мама говорит.

Я перевел дыхание:

- Может, и верно твоя мама говорит.

- Могу тебя с ней познакомить.

- Обязательно! - слово вырвалось помимо моей воли, и ловить его было уже поздно.

Яна улыбнулась. А я стоял, совершенно не зная, что теперь делать. Знакомство с родителями - штука серьезная, оно подразумевает какие-то отношения с их чадом, а какие у меня могут быть отношения, если дома ждет Хиля?.. Но дело-то все в том, что мне и вправду хотелось увидеть неведомую "маму", поговорить с ней, посмотреть, насколько похожа на нее дочь. Фотографии семейные полистать, чаю попить, да что угодно, лишь бы побыть с этими людьми...

- Скоро обед, - заметила Яна. - Есть хочу страшно! Просто в животе урчит. Ты пойдешь в столовую?

У меня аппетита не было, но я кивнул и вдруг подумал, что могу сейчас поцеловать ее, она будет не против, и улыбка ее от этого станет еще ярче. Но поцеловать - это значило признать свое полнейшее поражение и оскорбить не только Хилю, а еще и оскорбить Закон, который я свято уважаю.

Моральный кодекс гласит, что супружеская измена в любой форме, даже без сексуальных отношений, является преступлением и влечет за собой наказание. Конечно, в тюрьму за это не попадешь, а вот с работы вылетишь запросто, и на учет в домкоме поставят непременно. Если узнают.

И мне стало по-настоящему страшно.

...В столовой, в очереди на раздачу, Яна весело чирикала, поминутно оборачиваясь ко мне за поддержкой и что-то спрашивая. Я отвечал совершенно автоматически, думая о том, что у Хили нет курсов, домой надо вовремя, и проводить девушку не получится.

- Что-то ты мрачный, - она внимательно посмотрела мне в глаза. - Обиделся на меня, что ли?

Очередь прижала нас друг к другу, и я медленно сходил с ума.

- Нет, не обиделся. Я сегодня не смогу тебя проводить.

- И не надо! - она махнула рукой. - Пойдут еще разговоры!

- Но я х о ч у тебя проводить.

- В другой раз, Эрик. Мне тоже надо думать о своей репутации. Сегодня начальница уже спросила, почему это ты на меня так смотришь. Пришлось врать что-то, а я этого не люблю.

- А как я на тебя смотрю? - удивился я.

- Капая слюной, - засмеялась Яна. - Как собачка на косточку.

Я не обиделся:

- Ну вот, мне и говорить ничего не пришлось, ты все поняла.

Подошла наша очередь, мы загрузили подносы и отправились искать свободный столик. Сесть пришлось в углу, под громадной, засиженной мухами картиной с каким-то пышным букетом.

- Если хочешь, - сказала Яна, уплетая молочный суп, - приходи в гости в субботу. Маму увидишь. Она у меня красавица, умница. А домработница наша сама пирожные делает! Я их обожаю. С собакой погуляем. Тебя же в "девятке" не знает никто.

- В субботу? - я задумался.

В принципе, по субботам Хиля уходила с утра на свои курсы и возвращалась только в двенадцать. Я мог что-то придумать, но как же не хотелось врать! А сказать правду значило расстаться навсегда, и этого я тоже не хотел.

- Тебе предлог нужен? - жуя, поинтересовалась Яна. - Могу устроить.

- Можно подумать, у тебя в этих делах опыт есть!

- У меня мозги есть - их вполне достаточно, - она ненадолго задумалась. - Скажешь жене, что записался на бокс. Мол, раз она заниматься ходит, то и ты решил ходить. Секция у нас рядом с домом, мы тебя на самом деле туда запишем. А с тренером я договорюсь, он под нами живет и все за мамой увивается, - Яна хихикнула. - За только пустое, не пойдет она за него, не ровня.

- Милая, но это же - нарушение закона, подлог... - пробормотал я, уже на все согласный.

- Как хочешь, - она развела руками с зажатыми в них ложкой и куском хлеба.

- Хорошо. Хорошо, Яна. В субботу.

...Понимала ли она, насколько сильно меня к ней тянет? Вряд ли. Избалованная мужским вниманием, она привыкла, что к ней неравнодушны. Тянулась ли сама? Тоже вряд ли. Если только чуть-чуть, как к новой редкой зверушке. Но все это было неважно.

Вечером я вошел в свою квартиру и увидел Хилю, она сидела на диване и отрешенно гладила кота, рассматривая потолок.

- Привет, - я повесил пальто на вешалку и разулся. - Хорошо, что ты дома.

Это и правда было хорошо. Человеческое мое чувство к жене ничуть не изменилось, я все так же нежно любил ее и радовался, когда видел. Это не имело ничего общего с болезненной страстью, которая оплела меня цепкими щупальцами и держала мертвой хваткой, сдавливая все сильнее.

- Что с тобой? - я сел рядом на диван и обнял Хилю за плечи. - Грустно?

- Ничего. А вот ты какой-то... странный. У тебя на службе неприятности, что ли?

- Неприятностей нет. Знаешь, я на бокс записался. А то ты на курсах, все время тебя нет дома ...

Хиля повернулась и мрачно вгляделась в мое лицо:

- На бокс? У тебя появилась потребность кого-нибудь бить, Эрик?

- Совсем нет! Просто заняться спортом, у меня же работа сидячая. Так к тридцати годам задница ни в одни штаны не влезет. А бокс... мне посоветовали, я и согласился. Бегать не люблю, штангу поднять не смогу... - говорить становилось все легче и легче, хотя бы потому, что Хиля начала улыбаться. - И потом, знаешь, мало ли какая ситуация. Пойдем с тобой гулять, нападут, не дай Бог, бандиты, вот я их и отделаю.

Моя жена засмеялась и выпустила Ласку:

- Ну, ты даешь, котенок. Всегда был такой тихий... - она встала с дивана. - Давай ужинать. А потом, может, погуляем пойдем? Все-таки бандиты - это не обязательно, а не гуляли мы сто лет.

Я кивнул, удивляясь. Куда ее потянуло темным зимним вечером, после службы, в мороз? Неужели не устала?..

- Я не была сегодня на службе, - словно ответила на мои мысли Хиля. - Мне дали в санчасти освобождение.

- Но на вид ты вполне здорова...

- Я беременна - у меня сильный токсикоз.

- Серьезно?.. - я тоже встал, не зная, куда деть руки. - Ты беременна?

- Ну да, на втором месяце.

Она стояла и ждала моей реакции, а я хотел заорать радостно - и не мог, мысли о Яне, о субботе словно приглушили все мои эмоции одним поворотом рукоятки. И все-таки это было прекрасно.

- Хиля, и у нас будет девочка?

- Понятия не имею. Женщины на службе говорят: тянет на сладкое - девочка, на соленое - мальчик. А меня тянет на белый хлеб - это к чему?

Я добросовестно подумал и ответил:

- Белый хлеб - это, скорее, сладкое.

Мы наскоро перекусили, оделись потеплее и вышли на набережную. Снегопад, весь день крутившийся над городом, прекратился, стало прозрачно и тихо, и где-то вдалеке родилась над домами тонкая зимняя луна. Хиля шла рядом со мной, держа меня под руку и осторожно ступая на обледенелый, засыпанный снегом тротуар. Откуда-то уже выползли дворники в тулупах и фартуках и начали, звучно перекликаясь, разбирать у подвалов фанерные снеговые лопаты и ведра с песком. Толстая молодая дворничиха в плотно намотанном на голову платке прошла мимо нас, напевая, пристроилась у ограждения и начала споро счищать сугробы на лед реки, двигаясь будто по команде "раз-два!". Хиля оглянулась на нее:

- Смотри, она - моего возраста. Даже младше. Вот люди, занятые полезным делом...

- А мы - разве нет?

- Ты - может быть, да, - моя жена все еще смотрела на веселую упитанную девицу, - а я? Никому не дают освобождение из-за какого-то там токсикоза. Дело обычное, у многих женщин бывает. А мне дали, потому что папа позвонил в санчасть знакомому врачу. И работу мою сам будет за меня делать... Выходит, есть я или нет меня - все равно?..

- Глупости ты говоришь, - я даже рассердился. - Отец тебя любит, вот и все. Хочет внука. Это же нормально.

- А ваша машинистка, о которой ты рассказывал, беременная, она тоже брала освобождение?

- Но, Хиля, ее не тошнило.

- Откуда ты знаешь?

Я пожал плечами. Действительно, откуда я мог такое знать? Наша машинистка никогда не показывала своих истинных чувств, все было скрыто под жизнерадостной улыбающейся маской. Может быть, ее и тошнило. Но освобождений она, конечно, не брала. Работала до тех пор, пока не вышли все сроки.

- Вот, - назидательно сказала Хиля. - А в моем случае получается, что я живу как бы не по правилам, не так, как другие. Честное слово, если бы мне с утра не было так плохо, не взяла бы я эту справку. Но мне действительно было плохо, просто ужасно...

- Тебя, должно быть, никто и не осуждает, - я обнял ее за плечи. - Тебе завидуют.

- А чему тут завидовать? - удивилась Хиля. - Тому, что папа у меня большой начальник? Так ведь это он начальник, а не я.

- Ничего, посидишь дома, тебе полезно, - неуверенно сказал я и вдруг подумал о субботе. - На курсы тоже не будешь ходить?

- Дались тебе эти мои курсы... Нет, туда - буду. Там общение, которого мне не хватает. Кстати, в субботу одна девушка пригласила меня в гости. Мы с ней занимаемся и, можно сказать, подружились. Славная девушка, большое горе у нее - муж нарушил мораль и попал в спецгородок на год, а она еще любит его, глупая. Плачет.

- Что он сделал? - я напрягся.

- Не знаю. Да разве важно? Нарушение морали - это в любом случае отвратительно, что бы это ни было. У девчонки только мать и сестра, которые ее не понимают, а ей близкий человек нужен... пусть хотя бы подруга.

Я удивленно покачал головой. Никаких подруг у Хили прежде не было, даже в детстве, ее единственным другом всегда был я.

- Ревнуешь, что ли? - она засмеялась. - Напрасно. У каждого человека есть потребность дружить. Так что в субботу жди меня вечером и не волнуйся.

- Меня самого в субботу не будет.

- А-а, бокс? Ну, тем лучше. Не думай, я не собираюсь каждую субботу вот так пропадать, только в этот раз. В потом она, возможно, сама к нам приедет...

Бригада дворников очистила уже треть набережной, и теперь мы шли по чистому, присыпанному песком асфальту.

Навстречу нам попался городской патруль, совсем еще мальчишки в ладной черной форме с блестящими пряжками на ремнях. Старший козырнул:

- Гуляете? Сегодня, товарищи, большая просьба вернуться домой до одиннадцати - специальное распоряжение.

- Да вы что, мы уже сейчас домой идем, - я улыбнулся. - По такому холоду только вы способны допоздна вышагивать.

Парень засмеялся:

- Не допоздна, а до утра - служба у нас такая.

Они удалились, переговариваясь. Вообще-то я считаю смешным вот так ходить и предупреждать прохожих, о специальном распоряжении достаточно объявить по радио, остальное разнесут слухи. Мы с Хилей, к примеру, знали об этом еще с пятницы.

Специальное распоряжение - это значит, что ночью в городе будет что-то происходить, что-то такое, что не должно касаться простых граждан. Один раз, помню, я видел далеко за полночь колонну военной техники, которая двигалась по нашей улице с зажженными фарами и огнями автопоезда, с сиреной и постовыми, расставленными по обочинам, как шахматные фигурки. Везли что-то большое, укутанное в брезент, и мне пришла на ум аналогия с куколками бабочек - настолько было похоже. В другой раз какие-то люди в комбинезонах и резиновых плащах прошли слитной шелестящей толпой, не похожей на воинский строй в обычном понимании, катя на тележках огромные баллоны со змейками шлангов. У каждого на поясе висели противогаз и фляга, а на левой стороне груди белела нашивка в порядковым номером. Еще, помню, как-то летом, небывало жаркой и душной ночью, по нашей улице проехала гигантская самоходная установка с задранной к небу зачехленной ракетой, похожей на строгий указующий палец, ее сопровождали несколько армейских легковушек и мотоциклист с флажком в руке...

Кажется, мне никто ничего не объяснял, я сам однажды понял, что это - наша защита, наше спокойствие, а население разгоняют по домам, чтобы не мешало проходу военных. Армия - наш живой щит. Ее совсем не видно, она живет только ночью, а в светлое время город принадлежит нам, обычным людям, но с наступлением темноты здесь начинается другая, особая жизнь.

- Интересно, что будет сегодня? - заметила Хиля, покрепче цепляясь за мой локоть. - Ужасно люблю все эти вещи. Один раз, только никому не говори, я даже ядерный взрыв видела.

Я засмеялся, как над шуткой:

- Да где же ты могла его видеть?

- На севере, - она даже не улыбнулась. - Не веришь? А зря. Правда, видела. Я была маленькая, мы тогда жили в ста километрах от полигона, где испытывают ракеты. Папа окно в моей комнате зашторил, но я подглядела. Знаешь... - лицо Хили сделалось мечтательным, - это как восход, очень красиво. Хотя, говорят, и очень опасно, если близко находишься. Но мы были далеко. Небо... небо разгорелось, стало светло, ну, не как днем, конечно, а как в сумерках. Дело-то было ночью, понимаешь? И вдруг я увидела нашу водонапорную башню, прямо до последнего кирпичика!.. Было чувство, будто встает солнце, такое поднялось сияние, облака все осветились... Но это продолжалось только пару секунд. Потом погасло. Папа говорит, если бы это было днем, я увидела бы грибовидное облако. Он меня застукал, когда я смотрела... - моя жена весело засмеялась. - Чуть по шее не надавал, так рассердился.

- А как же радиация?

- Ученые все подсчитали. У нас была совершенно безопасная зона, все-таки сто километров. К тому же, мы скоро оттуда уехали, папу отправили на повышение, в Трест. Но я помню этот взрыв!.. Эрик, до чего же было красиво!

- Глупости какие, Хиля. Опасная же штука, а ты восторгаешься. А если бы радиоактивную пыль ветром к вам принесло, что тогда? У тебя анемия в детстве была, верно? Я же помню, как ты выглядела.

- Ну да, мне специально гематоген покупали, папа доставал продукты... эти... кровеобразующие. И много мяса, там белок - это полезно. Думаешь, почему меня так кормили?

- А если ты все-таки облучилась?

Хиля встревоженно сжала пальцы и покачала головой:

- Не может быть.

- Ну, откуда малокровие у здорового ребенка из обеспеченной семьи?

На этот раз она сжалась вся:

- Думаешь, надо поговорить с врачом? Рассказать про полигон? А вдруг мне рожать запретят?..

- С чего бы? - я попытался ее утешить, хотя заволновался сам. - Все это давно было. Просто назначат особую диету, выпишут лекарства. Я уверен, что все будет хорошо.

Хиля чуть расслабилась:

- Да, давно... Сейчас мне двадцать один. Выходит... выходит, уже четырнадцать лет назад.

Мы вернулись домой, в тепло квартиры, и я вдруг поймал себя на том, что во время прогулки совсем забыл о Яне. Это так обрадовало меня, что я развеселился и достал из шкафа бутылку сухого яблочного вина:

- Давай отметим прибавление семейства? Буквально по чуть-чуть.

Хиля уже переоделась в клетчатое домашнее платье и сидела за столом, подперев кулаком щеку:

- Я все думаю о взрыве. Ты меня испугал, Эрик. Наверное, надо было заранее с врачом поговорить, теперь-то срок пошел, поздно уже.

- А ты Зиманскому об этом не рассказывала? - неожиданно для себя спросил я.

- Рассказывала, - Хиля вздохнула. - Точнее, он сам выпытал. Но я тогда не ждала ребенка, и мы как-то так... поболтали три минуты и перестали.

- Вот-вот, постороннему человеку рассказываешь, а мужу... - я налил нам вино в маленькие стаканчики с нарисованными краской гвоздиками. - Давай. За то, чтобы наша девочка родилась здоровой!..

Хиля взяла стаканчик:

- За то, чтобы вообще кто-нибудь родился.

Всю ночь на набережной было тихо, и лишь под утро, проснувшись от Хилиного стона, я услышал сквозь двойные стекла слабое фырканье автомобильных моторов и выглянул. Внизу ползла обычная колонна грузовиков с тепло одетыми солдатами, ничего особенного, никаких технических диковинок. Я обернулся от окна и увидел, что моя жена не спит: она сидела на краю постели, прижав горсточкой ладони ко рту, и покачивалась на месте, страдальчески зажмурившись.

- Хиля! Принести тебе тазик? Или воды попить?..

- Не надо, - глухо отозвалась она. - Ничего не надо, не трогай меня.

Я зажег свет на кухне, заварил чашку кофе и выпил ее в одиночестве, прислушиваясь, как Хиля в комнате стонет и шуршит какими-то таблетками. Потом она легла и, кажется, заснула.

Утром я пришел в контору и сразу встретился взглядом с Яной. Боль и тревога внутри тут же отпустили, сменившись мягким, домашним теплом и спокойствием.

- Привет, - уютно сказала девушка, устраиваясь за своей машинкой и растирая красные от мороза щеки маленькими крепкими ладошками.

- Привет, - едва ответил я, понимая, что все-таки попался, и никакой ядерный взрыв из далекого прошлого не может сравниться с целой ядерной войной у меня внутри. - Привет, Яна...

* * *

Я летел по коридору, еще не зная, что собираюсь сделать - задержать, убить, просто посмотреть в глаза? Мной владело бешенство - и жалость, беспомощная, человеческая, никого не выделяющая, потому что всем было одинаково плохо. Откуда силы-то взялись? - я бежал, а перед глазами у меня стояло растерянное лицо ребенка, впервые столкнувшегося со смертью.

Я оставил Милу над телом мертвого Трубина, оставил раненого Стаса, девочку - никто из них не годился мне в помощники. И, хоть идти за чужими одному было страшно, я бежал туда, за поворот коридора, к заветной двери, за которой несколько часов назад скрылся от меня первый посторонний.

Дверца с надписью "Посторонним вход воспрещен" была, конечно же, заперта. Я и не ждал другого. За ней стояла обманчивая тишина, но я понимал, что где-то там целая человеческая толпа, застыв в ужасе, гадает, что прибудет раньше: поезд или рота солдат.

- Эрик! - басисто разнеслось по коридору. - Не надо! Ты с ними не справишься!.. - голос Лемеша позвякивал, словно в нем, как в стакане с чаем, болталась ложка. - Вернись или меня подожди!

- Дверь закрой! - рявкнул я. - Хочешь, чтобы тебе вторую руку сломали? Побудь с девчонками, я драться ни с кем не собираюсь.

В общем-то, это была правда. Куда мне драться? Я надеялся, что сейчас всем этим незнакомым людям просто не до меня, и я смогу... что? Вывести поезд из строя? Убить машиниста?.. Как я их задержу?

Ключей на щите было совсем мало, и я собрал их все, вывалил перед дверцей на пол и стал пробовать один за другим, на авось, прислушиваясь, не гремят ли вдалеке спасительные шаги солдат, которые избавили бы меня от необходимости действовать. Шагов не было.

- Эй, друг, а чего ты делаешь? - неожиданно поинтересовались сзади, и я обернулся, запоздало подумав, что нужно было все-таки взять Лемеша - хотя бы для прикрытия. Но тут же расслабился.

Это был тот парень, который стучал в дверь и о существовании которого я успел напрочь забыть. Рослый, весь в черной блестящей коже с металлическими заклепками, с густыми, как у женщины, волосами до плеч, с черными сросшимися бровями, он выглядел бы устрашающе - если б не выражение лица. Единственное, что я в нем угадал: он - дитя. Большое, но несущее в себе, как опухоль, свое нескончаемое детство - такое лицо с чертами легкой умственной отсталости было у Нади, Хилиной домработницы.

- Привет, - сказал я, переводя дыхание.

- Привет, - с готовностью отозвался парень и протянул мне квадратную ладонь. - Вова.

- Эрик, - я вздохнул, снова принимаясь за ключи.

- Местный, что ли? - хмыкнул Вова. - Офигеть! Кто тебе глаз высадил?

- Да почему я вообще сегодня жив, удивляюсь. Слушай... Вова, а как она открывается?

- Эта? - он отодвинул меня и принялся изучать замок. - А на хрена? Думаешь, мне сюда?

Я улыбнулся, подумав, что Бог посылает иногда неожиданные сюрпризы: дебилов, например. Интересно, будет от этого создания толк? Остался же он здесь зачем-то...

В Бога я вроде верю, но не в том смысле, что думаю, будто он на самом деле есть. Верю - вообще, и скорее не в Бога, а в какую-то логику судьбы, где за буквой "А" непременно должна следовать "Б". Если мне повезло за этот проклятый день десять раз (или больше, не считал), то должно повезти и еще, а иначе - ради чего все это?

Я чувствовал - скоро кончится. Настанет такая минута, когда я пойму: все, больше от меня ничего не требуется, можно просто отдохнуть.

- Прикинь, - доверительно сообщил Вова, - они сказали: закончишь, лезь в коллектор. А почем я знаю, что это за хрень?.. Ты думаешь, это - коллектор?

- Уверен! - кивнул я.

- Ну, тады - ой! - он повеселел, но сразу расстроился. - А ключей-то нет! Ну, козлы! Что ж они бросили меня здесь?..

- Подумай, - я успокоительно похлопал его по широкой спине. - Вспомни, они больше ничего не говорили?..

Он добросовестно пошевелил мозгами, потом обиженно, совсем по-детски выпятил нижнюю губу:

- Они еще сказали - "ка-пэ-ка". Это какая-то примочка, наши сделали, местные и не знают. И я не знаю! - с тоской добавил он. - Забыл спросить!

- Ах, КПК! - я почувствовал, как с плеч сваливается целая гора, и одновременно поразился, что чего мы, "местные", схожи с этими чужаками, раз даже такая невинная вещь, как "КПК" - "Ключ Под Ковриком" - звучит у нас одинаково.

Помню: мама целует меня в лоб у проходной своей фабрики, сует в руки плотный пакет с какой-то едой, поправляет на мне школьный ранец: "Иди осторожно, суп себе разогрей и долго не гуляй, ладно?". Гладит мои подстриженные машинкой волосы, ласково отталкивает: "Не забудь - КПК!". Это означает, что наш единственный ключ от комнаты лежит под полосатым ковриком в общей прихожей...

Так, хорошо, но здесь-то коврика нет. Даже похожего ничего не лежит, пол гладкий, серый. Плохо дело, не умею я чужие шифры разгадывать.

- Ищи коврик, - на всякий случай приказал я Вове, слабо надеясь на результат. - Или что-то в этом роде.

- Где? - изумился он. - Да ты гонишь, брат, мы же не в квартире!

- А что еще тут есть на букву "к"? Думай, думай! Что они имели в виду?

- Да хрен их знает! - он жалобно махнул рукой. - Ой, попал я... ну, попал! Может, книга?

Я добежал до стола дежурного, поднял амбарную книгу с росписями. Ничего.

- Кирпич? Конь? Копилка?.. - парень усердно думал. - Кровать?

В мозгу у меня вертелись десятки слов на "к", но ни одно не подходило. Но все-таки - они же не могли не оставить где-то ключ, он единственный, так что каждый входящий должен был, отперев дверь, сунуть ключ в тайник - для следующего. И быстро - судя по тому человеку, за которым я гнался. Значит, искать надо поблизости от двери. Но что такое дверь? Просто лист металла с ручкой, едва выступающий из стены.

А может, и нет никакого ключа?.. Я попытался вспомнить, как открывал дверь тот незнакомец. Возился, делал с ней что-то, потом юркнул внутрь и просто захлопнулся. Ключей я у него не видел. Но есть же замочная скважина!.. Или она просто сохранилась с прежних времен?

Присев, я заглянул в эту скважину, всмотрелся в пятно слабого света. Вова дышал мне в спину:

- Коллектор? Косяк? Комната?

"Время идет, - тоскливо подумал я. - Похоже, подвиг совершить не получится. Пока вояки разгребут завалы, пока спустятся сюда, найдут газовый резак и откроют дверь, поезд уйдет. И все, ищи-свищи...".

- Кнопка? - сказал Вова.

Я обернулся, уколотый, как иглой, быстро мелькнувшей догадкой:

- Что?

- Это я слова на "к" тебе говорю, - удивленно объяснил он, но я, не слушая, уже озирался, как озирается человек, ищущий в своей квартире очки или ручку - с чувством, что только что где-то их видел. Вот и я видел - Красную Пожарную Кнопку!.. И я даже знаю, где - прямо у над столом дежурного! До чего удобно: надавил на бегу, дверь открылась, и никаких ключей не нужно!

- Ну чего, надумал? - Вова потащился за мной к кнопке, посмотрел, как я нажимаю, оглянулся на громкий металлический щелчок. - Ну, ни фига себе! - его физиономия расцвела счастьем. - Умные мы перцы!..

- Умные, - отозвался я, взял со стола толстый химический карандаш и жирно пририсовал к кнопке стрелку.

За дверью, куда мы с опаской заглянули, обнаружился узкий полутемный коридорчик, с пола до потолка опутанный электрическими кабелями и совершенно пустой. Ни звука не доносилось. Нигде, даже в самой дальней перспективе, не мелькала ни одна тень.

- Пошли, - я дернул Вову и заставил себя ему улыбнуться. Мало ли что, а парень, кажется, проникся ко мне симпатией.

- Как ты сообразил-то? - он все не мог переварить увиденное. - А мне сказали, тут дебилы одни. Нет, ну надо!.. Сильно! Слушай, а поехали с нами?

Я уже спустился в пахнущий машинным маслом полумрак и шел вдоль стены, стараясь не топать. Вова все не отставал:

- Ну, поехали! Ты что, у нас круто. Я тебе свой байк покажу, настоящий "Харлей", со всеми делами...

- Обязательно, - пообещал я. - Тут далеко идти, не знаешь?

Он хохотнул:

- Да я без тебя и дверь бы не нашел, а ты спрашиваешь... Слышь, как там тебя зовут, а у вас тут что, правда, социализм? Настоящий совок, без балды?

- Социализм, социализм, - я всматривался в даль.

- Жрать, небось, нечего? Под барабан ходите? - Вова, кажется, нервничал и пытался замаскировать свое состояние болтовней.

- Все у нас есть, ерунда какая...

- Не знаю, - пробормотал он, - я в восемьдесят четвертом родился, совок толком не застал. Но мать говорит - отстойно было.

- Вов, - попросил я, - если не можешь молчать, то хоть говори по-человечески, я тебя не понимаю.

- Отстойно - значит, плохо, - терпеливо разъяснил парень. Ну, железный занавес, цензура, потом это... как его... дефицит.

- У меня настроения нет тебе лекции читать, - я заметил мелькнувшее где-то вдалеке светлое пятно и замедлил шаг. - Сейчас - тихо, там кто-то есть.

- Ясное дело, есть, - удивился Вова. - Это же метро!

Донеслось эхо голосов. Я пригляделся: навстречу нам шли двое, одного из которых я уже где-то встречал, мне показались удивительно знакомыми его короткие светлые волосы, выступающие скулы, близко посаженные глаза... Он тоже наклонил голову, всматриваясь, и тут - я понял, кто это!

- О-о, старый знакомый! - он заорал первым. - Опять ты!..

- Генрих, - я кивнул, торопясь навстречу с непонятным мне самому облегчением.

- Мужики! - радостно взвыл Вова.

Второй мужчина тронул Генриха за плечо:

- Может, объяснишь?.. Нам за это по голове настучат, слишком их много...

- Погоди... Привет! - Генрих протянул мне руку. - А я уж занервничал: смотрю, Вовка идет, а с ним - чужой кто-то... Ты что тут делаешь? У тебя тоже билет?..

Я развел руками:

- Не поверишь - я случайно здесь. Если все объяснять, тем более не поверишь.

- А я думал, ты тоже едешь.

- Куда?

Генрих задумался, рассматривая мое лицо:

- А хочешь - поехали. Еще три места... Что у тебя с глазом?

- Куда, к вам?

Он кивнул:

- Нас теперь, думаю, совсем прикроют. После сегодняшнего. Такое получилось гадство... А я ведь с самого начала был против. Но кто меня послушает?.. Обидно. Я тут столько лет пробыл, теперь возвращаться, а я буквально ничего не помню. И остаться нельзя, и домой не тянет. Вот такая история...

Его спутник вдруг встрепенулся, прислушиваясь:

- Поезд?..

- Рано, - спокойно отозвался Генрих. Весь его вид говорил о том, что бояться ему нечего. - Это дрезина.

Они озабоченно переглянулись, потоптались на месте.

- Ладно, - Генрих пожал плечами. - Пойду.

- А где... эти, которые громили кабинеты? - отважился спросить я.

Он поморщился:

- Не надо. Не затевай ничего сейчас. Мы уедем, вы взорвете тоннель и забудете. Ради Бога... извини, я забыл, как тебя зовут. Люди хотели, как лучше, а вышло, как всегда.

- Ты знаешь, сколько наверху трупов?

- Не был я наверху! - отрезал Генрих и пошел прочь, сунув руки в карманы. - Не был! И не хочу!

...Коридор уползал в глубину, разветвлялся, от него отходили какие-то совсем темные и сырые рукава с мелкими лужами на полу и шныряющими там и сям крысами, но основной путь оставался сухим и более-менее освещенным, откуда-то слышались голоса и шаги. Я шел, каждую минуту ожидая нападения, но никто, кажется, и не вспоминал обо мне: все носило следы поспешного бегства. Здесь пробежала толпа, и мне то и дело попадались валяющиеся на полу затоптанные листки, чей-то шарф, перчатка, коробок спичек, странное маленькое устройство с антенной - я поднял его, повертел в руках и машинально сунул в карман. По стене, петляя между толстыми кабелями, бежала меловая пунктирная стрелка, сестрица той, что я нарисовал для солдат. Ровный гул, которым пропитался сам воздух, становился все ближе, и я уже различал в нем металлическое постукивание, треск и тяжелые вздохи какого-то механизма.

Как же так? Все это время, долгие годы, под нашим городом ходит это самое спецметро, и никто ничего о нем не знает. Целая жизнь протекает тут скрыто от человеческих глаз, приходят и уходят поезда, прибывают и убывают загадочные люди с той стороны, и все это - под специальной зоной, под железной дорогой, под домами - даже под служебным домом, где я прожил половину жизни! И я об этом даже не догадывался - и не догадался бы, если б не украл куртку. Странное, исключительное, незабываемое, но - совершенно бесполезное знание. Цепь случайностей привела меня в это место, но вскоре я его покину и заживу своей жизнью, ничего для меня не изменится от того, что существует все-таки на свете какой-то параллельный мир, где есть "телевидение" и "компьютеры", где люди летают в космос, а дети не носят пионерских галстуков. Мне не хочется туда. Я дома.

Коридор немного расширился, и справа вдруг возникла узкая дверь, за которой на чемоданах, тревожно переговариваясь, словно птицы на ветках, сидели несколько человек в расстегнутых пальто. Это напоминало зал ожидания аэропорта Лариново: небольшая комната, яркая лампа, застекленные таблицы и графики на стене, пассажиры. На меня не обратили внимания, лишь какой-то мужчина поднял голову от широко развернутой газеты, мазнул по мне усталым взглядом и снова уткнулся. Это были наши люди, не чужие, и они собирались ехать куда-то, даже не зная, кто или что их там встретит. Ни на одном лице не было страха, лишь в воздухе, как запах, ощущалось напряжение.

Что-то не дало мне пройти мимо, зацепило взгляд, и я всмотрелся оставшимся глазом в склоненные над чтением или вязанием головы. Одна из них робко повернулась, и я чуть не вскрикнул от изумления: на широком фанерном чемодане с блестящими застежками, съежившись и обняв себя руками, сидела Хиля.

Последние пару лет мы почти не виделись, она постоянно находила предлоги, чтобы избежать со мной встречи, а я, проклиная мягкость своего характера, не решался настаивать. В глубине души у меня жила даже не надежда, а лишь слабый отголосок прежней надежды на то, что, может быть, у нас еще не все потеряно, и когда-нибудь мы вновь соединимся. Я привык на это надеяться, жил этим, особенно в минуты одиночества или осенью, в пору частых дождей, серых утр, тоскливых фабричных гудков и мокрых зданий, окружающих меня, словно стены клетки. Я выходил из дома на два часа раньше и брел на службу пешком, все время вдоль одного и того же длинного кирпичного забора, голубого в жару и грязно-серого в ненастье, брел, мечтая, что в один прекрасный день Хиля все поймет и вернется, и у меня снова будет семья. Мечты здорово помогают человеку жить.

В конторе я часто ловил себя на том, что жду ее звонка. Возвращаясь домой, первым делом проверял почтовый ящик. Но она не писала мне, а если и звонила, то исключительно для того, чтобы узнать чей-нибудь телефон и поболтать для приличия о погоде.

А я думал о ней, пересматривал наши семейные фотографии и открытки, которые Хиля в детстве дарила мне к праздникам. Иногда она мне снилась, и во сне все у нас было хорошо, мы снова, как раньше, сидели в светлом вагоне электрички и смотрели на проносящиеся пейзажи...

И даже в больнице, когда Трубин заговорил о "конусе", первый человек, который пришел мне на ум - Хиля, именно ее я захотел увидеть, даже если потом мне придется умереть.

...Она поднялась со своего громоздкого чемодана, машинально заправила за ухо выбившуюся прядь волос, улыбнулась, шагнула ко мне, неуверенно пожимая круглым плечом. Время обошлось с ней несправедливо, заставив раздаться в стороны и отяжелеть ее когда-то воздушную фигуру. Теперь, в свои тридцать три, она выглядела женщиной, а не девушкой, и ощущение вот этой безнадежной, окончательной женской зрелости, взрослости ранило меня больше, чем равнодушно-приветливый ее взгляд из- под ровно подстриженной челки. Волосы у нее потемнели, она сделала завивку и казалась от этого еще старше, впечатление усиливала и грубая, какая-то бесполая одежда: тяжелое пальто, зимние боты, пуховый платок на плечах. На меня смотрела, щурясь в ярком свете лампы, совсем незнакомая, некрасивая, усталая и - что уж скрывать - неприятная мне тетка, каких тысячи бродят по городу с хозяйственными сумками.

- Привет, котенок, - треснутым голосом сказала она.

- Привет... Эльза, - я подошел и под взглядами равнодушных пассажиров поцеловал ее в щеку.

* * *

Никогда я не думал, что три дня могут растянуться на столетие. Но это случилось, я и запомнил те дни до субботы как целую эпоху своей жизни.

На людях мы с Яной разговаривали подчеркнуто по-деловому, особенно она, я - не мог и больше молчал. Начальница перестала задавать вопросы, и все как-то устаканилось, хотя смешно так говорить, если речь идет о столь ничтожном сроке.

Мне казалось - я лежу на пыточной скамье, и очаровательный маленький палач сдирает с меня кожу, полоску за полоской, по-кошачьи при этом улыбаясь и мурлыкая. У него были ласковые руки - у моего палача, и ласковый девичий голосок, вырывающий из меня внутренности.

Облегчение наступало только во время редких перекуров, когда Яна, стоя совсем близко, на расстоянии вздоха, касалась меня иногда теплыми ладошками, и я "плыл", как от высокой температуры. Это было, конечно, весьма сомнительное облегчение, но все же лучше, чем ничего.

В пятницу, все на той же лестничной площадке, Яна спросила:

- Завтра придешь?

- Да, конечно.

Она встряхнула короткими блестящими волосами, улыбнулась:

- Не боишься?

- Боюсь. Мне удержаться трудно, когда ты рядом. С ума схожу.

- Скажи: "Я люблю тебя!", - потребовала она.

Я закусил нижнюю губу. Это было бы неправдой - сказать "люблю". Я превращался с ней в сумасшедшего, не мог думать ни о чем, кроме нее, но любовь - это что-то другое.

- Нет, Яна, не могу - извини.

- Боишься нарушить мораль? Но ведь ты не изменяешь жене со мной, мы просто друзья. Ну, скажи, тебе что, жалко?

- Ну, если как друга... я тебя люблю.

- Не так, - Яна нахмурилась. - По-настоящему скажи.

Я молчал. Она подошла, встала вплотную, заставив мое дыхание прерваться, и вдруг поднялась на цыпочки и поцеловала меня, не так, как в первый раз, а совсем по-женски, плотно и горячо, и длилось это долго, так долго, что я застонал.

- Ну? - Яна отстранилась. - Еще?

- Да, еще.

Не могу описать, к а к это было, потому что ничего не соображал, только чувствовал. Началось - и я взлетел. Кончилось - рухнул на твердую холодную землю.

- Еще? - засмеялась девушка.

- Ты издеваешься надо мной? - я стоял перед ней, насквозь мокрый, с часто бьющимся сердцем и трясущимися руками. - Тебе нравится смотреть, как я мучаюсь?

- А ты не мучайся. Ты просто живи. И вообще, ты у нас человек семейный, тебе по другим девушкам сохнуть не положено.

- Я не могу без тебя жить, - совершенно честно сказал я. - Ты мне даже снишься. Не знаю, может, это и любовь. Просто я привык, что любовь - это нежность. А с тобой - безумие какое-то.

Яна кивнула:

- Нежность должна быть к маме. К сестренке, к дочке. Это другая любовь. Ты нежность можешь даже к своему коту испытывать, но сходить с ума - только со мной.

- А Хиля? Ну, жена моя - это ее детское прозвище... Она, кстати, ждет ребенка. Что я должен испытывать к ней?

- А года через два с половиной видно будет, - Яна двинулась к дверям конторы. - Что сейчас-то говорить?

Я похолодел. Действительно, до окончания нашего с Хилей брака оставалось примерно два с половиной года: мы поженились в июле, теперь шли последние числа декабря. Но к чему Яна это сказала? Неужели она подумала, что я могу не продлить брак?..

Хотя - а кто бы запретил так поступить?

...В ночь на субботу мне приснился странный и страшный сон. Мы с Хилей стояли в самом заброшенном уголке города, за старыми угольными складами, на поросших густой желтоватой травой товарных рельсах. Вокруг не было ни души, только ветер свистел в пустых складских окнах да галки орали в бледном летнем небе. Я держал свою жену за руку и знал, что мы чего-то ждем - это "что-то" должно было прийти с запада, со стороны Санитарного поселка, и инстинкт подсказывал мне лишь одно: "Опасность!". Хиля оставалась безмятежной, свободная ее рука лежала на округлившемся, раздувающем тонкое платье животе, а лицо, спокойное, умиротворенное, сияло улыбкой.

- Скоро, скоро, - сказала она. - Это будет очень красиво, честное слово. И ничего не бойся, мы же с тобой в безопасности.

Я попытался увести ее, потянул за тонкую кисть, но она вырвалась и помотала головой:

- Нет, я должна это увидеть, потому что иначе ребенок не родится. Потерпи немного, скоро все начнется и кончится.

И я стал ждать. Откуда-то возникли другие люди, все с затемненными стеклышками в руках, словно готовились к солнечному затмению. Пришел жизнерадостный Зиманский в своем неизменном светлом костюме и приволок здоровенный "телевизор", который мог работать без всякой розетки, на каких-то неведомых батареях. Появились мои родители, нарядные, праздничные, живые и веселые. Последним, поддергивая спадающие линялые штаны, явился Глеб, старый, поседевший, с темным изможденным лицом - такой, каким я его запомнил.

- Глеб, - сказал я. - Это я украл твое письмо. Прости меня. Не хотел подводить маму, боялся, что она все еще тебя любит.

- А кто украл мое письмо у тебя? - Глеб встал рядом со мной, щурясь на чистый горизонт. - Кто это был? Твоя жена? Или твой друг с той стороны? Кто-то ведь сделал это, я уверен, что ты его не потерял.

Я пожал плечами:

- Теперь это неважно.

- Моя жизнь - это неважно? - удивился Глеб. - Получается, что и жизнь Хили - тоже неважно, раз ты привык бросаться чужими жизнями. И вот, смотри, что вышло, - он показал худой рукой куда-то вдаль.

Там неожиданно что-то зашевелилось, зазвучало, словно далекие раскаты грома, но я все еще не понимал, что это. А потом вдруг увидел вспышку, такую белую, что зрение мое на секунду перестало мне подчиняться, и я ослеп. Долгое мгновение мы все висели в этой белизне и тишине, словно в тумане, и я чувствовал, что мои кости просвечивают насквозь, и другие люди, те, со стеклышками, могут видеть их, как на рентгеновском снимке.

Что-то лопнуло, вспышка оборвалась, и вместо нее на половину неба вознесся гигантский, совершенно непредставимых размеров дымный столб в форме фантастического гриба, он рос на глазах, "шляпка" его ширилась, а ножка вдруг поползла во все стороны, сметая на своем пути деревья, товарные станции, дороги, здания - все.

Дернув Хилю за руку, я побежал прочь и поволок ее, упирающуюся, за собой, но ноги мои почти не слушались, не гнулись, не отталкивались от земли. Я оглянулся - огромный вал пыли и камней приближался к нам, но никто не двигался с места. Зиманский улыбнулся и крикнул сквозь грохот:

- Не спеши, Эрик, мы должны досмотреть тот фильм и узнать, чем все закончилось!..

"Телевизор" рядом с ним вдруг включился сам собой, и я увидел на огромном экране нечто такое страшное, неописуемое, жуткое, что сознание мое, не выдержав, оборвало сон и вышвырнуло меня на поверхность...

Оказывается - я кричал. Хиля испуганно смотрела на меня, сидя на кровати, горел ночник, начиналось утро. Этажом ниже у кого-то заработало радио, донеслись звонкие детские голоса, поющие пионерскую песню.

- Что-то приснилось? - осторожно спросила моя жена.

- Да, кошмар... - я провел ладонью по мокрому лбу и сел. - Настоящий такой кошмар, с целым сюжетом.

- Что же там было?

- Ядерный взрыв.

- Ох, зря я тебя все это рассказала, - вздохнула Хиля. - Впечатлительный ты у меня, нельзя тебе такие вещи слушать...

Что-то во мне изменилось после сна, что-то словно сдвинулось с места. Я брился, одевался, завязывал галстук и думал неотвязно вовсе не о Яне, как следовало бы ожидать, а о той истории с письмом. Действительно, кто-то же украл его у меня? Но кто? И что стало в итоге с несчастным Глебом, оставшимся в Санитарном поселке без всякой помощи и надежды?..

Автобус, идущий в девятый район, останавливался недалеко от нашего дома, на углу возле большого моста. Я подошел к остановке и спрятался от ледяного ветра за тонкой кирпичной стенкой, поглядывая на пустую улицу. Вокруг меня были люди, в основном, служащие или школьники с коньками на перевязи - все ехали на большой каток, которым славилась "девятка". Дети приплясывали на месте от мороза, взрослые бродили туда-сюда, выпуская в солнечный воздух целые облака пара.

Я вспомнил недавнюю позднюю осень и свои служебные утра на этой же самой остановке. В ноябре все иначе, чем в конце декабря. Автобуса ждут спокойно, без напряжения, дыша дымом костров и неторопливо переговариваясь. В эти неустойчивые дни между осенью и зимой не хочется никуда спешить, потому что их мало, этих дней, буквально несколько, а потом вдруг сменится время года, и ритм тоже сменится: все заспешат, подстегиваемые стылым ветром, засуетятся, ускорят шаг - и так будет до первой капели.

Подошел автобус, распахнул передо мной дверь, но что-то, что было сильнее меня, вдруг крикнуло: "Нет!", и я остался. Кондукторша помахала мне в окно, приглашая ехать, но я покачал головой и отошел на шаг, в спасительный кирпичный закуток, изо всех сил борясь с желанием все-таки поддаться на зов.

Над моей головой висело расписание: "Љ 2 - Девятый район, Љ 11 - Главные склады, Љ 14 - поселок "Нефтехимик", Љ 19 - Ткацкая фабрика "Заря". До прихода девятнадцатого автобуса оставалось семь минут, и я уже знал, что поеду на нем, потому что еще день невыносимого - телесного и душевного - томления, и все - я просто умру.

...Странно вновь входить в ту же реку, из которой вынырнул много лег назад. Я шел по улице своего фабричного района и не мог узнать ее, настолько она изменилась. Все тут перестроили, появился новенький, сияющий желтой штукатуркой фабричный клуб на месте старого, деревянного, вырос целый квартал пятиэтажных кирпичных домов с голубыми балкончиками, на которых сушилось разноцветное белье, пестрели современные детские площадки, светился витринами большой универмаг.

Только дом наш остался прежним, видно, время его сноса еще не подошло - во всяком случае, выглядел он еще неплохо. Я поднялся на свой этаж и четыре раза позвонил в дверь.

Открыла мне милая простенькая женщина в ситцевом платье и такого рисунка платочке, светловолосая, с круглыми румяными щеками:

- А вам кого?

Я подумал, что не помню имени дворника:

- Наверное, вашего мужа. Он дома?

- Да, сейчас дома... - женщина отступила, давая мне пройти, и крикнула в глубину квартиры: - Ежик! К тебе пришли.

Странно, это был действительно наш дворник, почти не постаревший, и он действительно женился. Всю жизнь, сколько я его помню, он жил холостяком, и комната его была самой неухоженной и голой в квартире. Теперь все стало иначе: мебель, красивые занавески, пара репродукций на стенах, новая кровать, кресло. Изменился и сам дворник, он заметно потолстел, отпустил усы и бороду и выглядел вполне довольным жизнью.

- Да, Эрик, вот что значит - семья, - совсем не удивившись моему приходу, он пригласил меня за новенький, еще не застеленный скатертью стол. - Присоединяйся. Сервиз нам друзья подарили на годовщину свадьбы, вот, чай теперь пьем не хуже начальства.

Сервиз горел на полированном столе ослепительно красным стеклом, словно отлитый из застывшего гранатового сока. Отдельные капли света собрались на острых гранях нестерпимо яркими звездами. Я видел такую посуду в Главном универмаге, и стоила она недешево.

- Это Эрик, - объяснил дворник своей жене, наливая мне чай в круглую пузатую чашечку. - А ведь такой маленький был, болел все время. Один раз сарай спалил - визгу было, вся квартира на ушах стояла: поджигатель, поджигатель!.. А парню просто впечатлений хотелось, играть-то было не с кем...

- Юля, - представилась женщина. - Попробуйте пирожки, я сама пеку.

Выглядела она значительно моложе мужа, и тот явно этим гордился.

- Ну что, Эрик? - он поднял на уровень глаз свою чашку, словно собираясь чокнуться со мной. - Гуляешь? Я смотрю, и ты женился. Молодец, вот как надо. Детишки уже есть?

- Ждем.

- Вот молодец, - дворник захихикал. - А жена где? Чего один?

- Я вообще-то к вам... по делу, - говорить мне было трудно.

Он отставил чашку:

- По какому делу?..

- Есть одна просьба... личного характера.

Дворник покосился на жену, и та вдруг встала, словно прочла его мысли, и вышла из комнаты, мурлыча песенку.

- Эрик, что... опять?

- Да. Если вам не трудно. Заплатить могу деньгами или талонами, мне все равно. Только, если можно, пусть ваша жена как-нибудь... ну...

- Уйдет в магазин? Чтобы купить себе, скажем, какую-то обновку? - дворник хитро улыбнулся. От его былой щепетильности в этом вопросе не осталось и следа.

- Да, и на обновку я ей добавлю, - я вздохнул.

Он покивал, потом спохватился:

- А что ты опять натворил-то?

- Простите - на этот раз я не скажу. Слишком у меня уже взрослые приключения, это не мелочь из буфета таскать.

- А я, выходит, твоя палочка-выручалочка? Хорошо. Юля сейчас уйдет.

Я протянул ему деньги, довольно много - не помню, сколько, двигался я как в тумане. Он вышел, заговорил на кухне с женой, та удивленно что-то воскликнула, но сразу же утихла и робко зашла в комнату переобуться.

- До свидания, - она взяла с вешалки пальто и поклонилась мне. - До встречи...

Мы остались с дворником одни, и я ощутил вдруг мелкий, какой-то детский страх перед ним, и вместе с этим страхом внутри у меня ожило знакомое тепло, ровное, тлеющее, почти успокоительное.

- Кушетку-то я выкинул, - заметил дворник. - И тот ремень тоже, совсем он истрепался. Знал бы, что ты еще зайдешь, оставил бы его специально для тебя. Ну да ничего, у меня другой есть, даже лучше - прочней, - он открыл дверцу желтого платяного шкафа. - Вот этот подойдет? Настоящая кожа, совсем как офицерский...

- Да мне все равно, - я закрыл глаза, покачиваясь на стуле.

- Что ты будешь делать, если я уеду? - усмехнулся он. - Хочешь, если уеду, адрес тебе оставлю?.. Ну, ложись на кровать, что ли.

Не могу сказать, что мне нравится страдание, но я понимал - это необходимо, хотя бы для того, чтобы лишние мысли без остатка выветрились из головы, и можно было, наконец, отдать все свои долги, не терзаясь больше угрызениями совести.

В этот раз было значительно больнее, чем тогда, в детстве. То ли сказывался другой, более жесткий ремень, то ли дворник не столько выполнял мою просьбу, сколько вымещал на мне какое-то давнее раздражение - не знаю, во всяком случае, я едва сдерживался, чтобы не вскрикивать от каждого удара.

- Лежи тихо, - он замахнулся в очередной раз. - Не хватало мне еще, чтобы жильцы управдому написали.

Восемь, девять, десять... я пытался считать, но обжигающая боль, казалось, парализовала мысли.

- Хватит!.. - я понял, что не выдержу.

- Ничего не хватит. Ты человек взрослый и грехи у тебя тоже взрослые, что же ты, хочешь, чтобы тебе по детской норме доставалось?..

И дальше - одиннадцать, двенадцать, тринадцать...

- Больно! Не надо больше! - завопил я, пытаясь подняться.

- Тихо! Я знаю, что больно, - дворник с силой прижал мое лицо к жесткому шерстяному покрывалу. - Ну-ка, рассказывай, что ты там натворил. Рассказывай, а то я не перестану.

Это неожиданное и незапланированное насилие мгновенно выбило меня из колеи, и почувствовал, как из глаз потекли слезы:

- Я не могу сказать! Зачем вам! Да перестаньте, пожалуйста, хватит!..

Четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать...

- Гаденыш, - с веселой злостью отозвался дворник. - Вот гаденыш какой! Да, больно, и это еще не все. А тому человеку, который из-за тебя страдает - ему не больно? Думаешь, я идиот? Не понимаю, во что на этот раз ты вляпался?..

- Ради Бога, перестаньте! - я задыхался от боли и слез, но вырваться никак не мог, его каменная рука крепко удерживала меня за шею. - Я все поправлю, я разберусь, только больше не надо!..

Семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать...

И тут я "поплыл", но не так, как с Яной - тогда это было опьяняюще приятно, а сейчас у меня просто наступил шок, но само ощущение отрыва души от тела было очень похоже, и я успел удивиться, что такие разные вещи, как боль и наслаждение, вызывают у меня такую сходную реакцию.

Двадцать один, двадцать два, двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять...

Очнулся я от струек ледяной воды, разбивающихся о мой лоб, и открыл глаза. Дворник стоял со стаканом в руке и добродушно хмурился:

- Ну, ты как?

Я осторожно пошевелился, подвигал затекшими руками, перевернулся на спину и, морщась от боли, натянул брюки. Разговаривать с этим человеком мне совсем не хотелось.

- Нормально? - он говорил ласково и мягко, словно с больным. - Не обижайся, ты же сам просил.

- В разумных пределах, - я сел, потом встал на ватные ноги, заправил за пояс рубашку и потянулся к стулу за пиджаком. - Я не просил надо мной издеваться. Хотя - спасибо, деньги свои вы отработали.

- Ну во-от! - он огорченно поставил стакан на стол. - Вот и делай после этого добро людям.

Я вспомнил какую-то давнюю сценку: затопленный солнцем летний день, старая голубятня, мы с Хилей, еще дети, сидим на теплой траве и смотрим вдаль, на синие в солнечном воздухе фабричные трубы. Меня кусает оса, в щеку, и Хиля, сдавливая изо всех сил двумя пальцами место укуса, бормочет с материнской озабоченностью: "Да потерпи ты, жало надо вынуть, что ты как маленький... это для твоего же блага".

- Спасибо, - повторил я, поправляя галстук. - Мне уже пора, жене привет передавайте.

- Может, чаю еще? - почти заискивающе сказал дворник.

- Ничего, я дома попью.

Странно, но Яна как-то отодвинулась в моем сознании на второй план, превратилась просто в девушку и больше почти не мучила, разве что немного, по инерции. Я знал, что уже освободился и - даже - полностью заплатил за свое так и не свершившееся преступление. А значит, оно и не свершится.

Дорога обратно совсем не запомнилась. Был пустой автобус, какая-то благообразная старушка наклонилась ко мне и спросила: "Сынок, тебе плохо?", а мне было никак, даже мороз словно исчез, остались лишь плоские снежные улицы, резкое солнце да шум мотора.

После обеда пришла Хиля, серьезная, немного бледная, и несказанно удивилась, застав меня дома, да еще в постели - я читал, закутавшись в одеяло.

- Милый мой, ты почему не на боксе? Нездоровится? - она села рядом, погладила меня по голове, задержала руку на лбу. - Температура у тебя?

- А ты как сходила? - я понимал, что выгляжу больным, но на самом деле больным себя не чувствовал, просто - измученным.

- Да, как... - Хиля поморщилась. - Нескладно. Мама у нее красивая, породистая такая. А вот сестренка мне не понравилась, молодой человек к ней не пришел, так она нам чуть ли не истерику закатила. Да и подруга моя - тоже как-то странно себя вела, все в окно посматривала.

Мои глаза застыли, потому что я начал вдруг понимать смысл сказанного ею и ужаснулся.

- Хиля, а живут они где?

- В "девятке", - беспечно отозвалась моя жена. - Знаешь, там есть такой страшно неуютный дом, "Пирамида"?..

* * *

Когда встречаются после долгой (или даже недолгой) разлуки два почти чужих друг другу человека, которых связывает общее прошлое, неминуемо начинается разговор в стиле "А ты помнишь?..". Такого разговора с Хилей я боялся, потому что помнил почти все, и особенно - наши счастливые дни, когда ничто не предвещало плохого конца.

- Ну как, Эрик? - она улыбнулась, кольнув меня отблеском металлической коронки во рту. - Как жизнь?

Я развел руками:

- Да все в порядке...

- Не знаешь, о чем говорить? - Хиля проницательно наклонила голову.

Две мысли. Первая: она уезжает, и больше никогда в жизни я ее не увижу и не дождусь звонка. Вторая: ну и пусть.

- Зачем тебе туда? - спросил я. - Тут один человек мне сказал, что нас просто раскодировали. Дело не в том, верю я ему или нет, но можно же что-то сделать, тут врачи, психологи...

- Ах, Эрик, да знаю я все это! - она махнула рукой. - Думаешь, я такая же серая и дикая, как ты? Зиманский - надо отдать ему должное - умел все объяснить, не говоря ничего напрямую. Вот так я и вытянула из него все. Но кодироваться обратно? Зачем? Мне легче не станет.

- А там?

Хиля пожала плечами, улыбнувшись с какой-то издевкой над собой:

- Меня берет один парень - из тех, ну, ты понимаешь... Не в жены, нет, просто так. У них нет Морального кодекса, так что нам ничего не будет. Устроюсь на работу, жить буду у него...

- Это лучше, чем со мной? - я хотел снисходительно, по-взрослому усмехнуться и не смог.

Она вдруг оживилась, заговорила, убеждая даже не меня, а себя, а я смотрел на нее и думал с удивлением, что выглядит эта женщина так, словно жизнь схватила ее мощными руками, выжала, выкрутила до звонкой пустоты, оставив лишь глаза да злой звенящий голос, и непонятно, отчего так вышло. Ей никогда не приходилось плохо питаться, жить в общей квартире, стоять за станком, бесконечно штопать одни и те же чулки, считать копейки, как моей матери. И все же - она казалась совсем забитой, уничтоженной, придавленной какими-то обстоятельствами до самой крайней точки, после которой человек просто сходит с ума.

- ... и надоело быть чьей-то мамочкой, не хочу! - голос ее тревожил пассажиров, они оглядывались с раздражением. - Родители всю душу вытянули: когда ты выйдешь замуж, когда внука нам родишь... А никогда! Неужели непонятно?!.. Ты, Эрик - идеалист, думаешь, что все на свете просто, надо только быть порядочным человеком. Где-то верно, но жизнь сложнее, чем тебе кажется. Мне хотелось - хоть раз! - почувствовать себя просто женщиной, а не твоей заботливой нянькой. И что? Попадаются только такие, вроде тебя. А настоящего... Хотя нет. Они не такие, как ты, они даже хуже. Ты - единственный в своем роде.

- Ну, спасибо, - я хотел взять ее за руку, но почувствовал, что не могу этого сделать, и не потому, что она не позволит, а просто - не могу.

- Тем более, что у тебя... - Хиля понизила голос, - все-таки есть особенности.

Я вспомнил свою реакцию на невинное прикосновение Милы, там, в триста седьмой комнате, и неожиданно засмеялся.

- Что я такого сказала? - удивилась Хиля.

- Знаешь, у меня все в порядке.

- Быть не может! Опять таблетки пьешь?

- Они теперь и ни к чему.

Она покачала головой:

- Ну, поздравляю. А скажи все-таки, почему ты не помог своему отцу? Это же был совсем пустяк, стоило только похлопотать за него. Он был тебе так неприятен?

Вопроса я не ожидал, а потому растерялся. Хиля следила за моим лицом, ожидая, потом кивнула:

- Ну да, точно. Стоит тебе поступить по собственному желанию, ты, хороший мальчик, превращаешься в скотину. Как и остальные, впрочем. Мне объяснили - тут все такие.

Меня задело: она уже делила, как Зиманский, все человечество на "наших" и "не наших", и это было неприятно.

- Хиля, а почему ты не спрашиваешь, что у меня с глазом?

Она спохватилась:

- Да, а что у тебя с глазом?

- Неважно. Дело не в этом. Просто ты не спросила, а значит, я тебя совсем не интересую.

- Да пойми ты! - она сердито покраснела. - Лет сколько прошло! Нет у меня к тебе никаких чувств - и не было, кроме благодарности. Я уезжаю, поезд скоро, так какая тебе разница, интересуешь ты меня или нет?..

Мне стало скучно. Впервые - скучно с ней, как с посторонним человеком. Захотелось мирно попрощаться и уйти - свободным. Наверное, мне и хотелось увидеть ее лишь для того, чтобы получить эту полную и окончательную свободу. Впереди что-то есть, оно потребует жертв (а разве бывает что-то важное, жертв не требующее?..), и мне жутко не хотелось, чтобы Хиля осталась в памяти зацепкой, все возвращающей и возвращающей меня назад.

- Ладно, - кивнул я, - мне надо идти. Удачной тебе дороги - потому что обратно ты вернуться уже не сможешь. Мне сказали - тоннель взорвут. Представляешь, как одиноко тебе будет, если ты там не приживешься? Каждый день ты будешь просыпаться и вспоминать, что потеряла дом. Искать его будешь хоть в чем-то, но там же... там, должно быть, нет ничего похожего.

Хиля молчала. Я улыбнулся ей и пошел было своей дорогой, но она вдруг окликнула в спину:

- Эрик! Учти: если ты попробуешь им помешать, я тебе этого не прощу.

- Ты же знаешь - это мой долг, - я не обернулся на голос, просто остановился, слушая. - В любом случае - солдаты скоро будут здесь. Я обязан всего лишь задержать отправление. Ты это прекрасно понимаешь. Я только за этим и пришел.

- Ты сломаешь мне жизнь. Я-то чем виновата?

Я обдумал ее слова, обернулся и увидел полный тоски взгляд.

- Сама же говоришь: иногда я превращаюсь в скотину. Они убили много людей. Убили девочку - да так, что взрослый мужчина плакал, когда вспоминал, что с ней сделали. Мне придется поступить по-скотски с тобой, с вами - ради того, чтобы им не удалось уехать.

- Я их предупрежу - и тебя просто убьют.

- Серьезно?..

Она поникла и пошла, сжимая и разжимая кулаки, к своему чемодану, словно он был островом в бурлящем нестабильном море.

- Пока, - сказал я и вышел из тесного зала ожидания.

Впереди замаячила низкая двухстворчатая дверь, я прибавил шагу, еще ни о чем не думая - а о чем думать, если понятия не имеешь, как остановить поезд? Оружия я не взял, все равно не смогу выстрелить. Слова тут не помогут. Остается надеяться на везение, которое пока меня не покидало...

За дверью слышался нарастающий шум, кто-то яростно кричал, доносились смазанные звуки радио, шаги, скрежет металла. Потянув на себя одну створку, я осторожно заглянул и увидел длинную бетонную платформу, освещенную слабыми электрическими лампами. Она была запружена людьми, и поначалу мне показалось, что их - огромная толпа, настолько сильно бурлила эта нервная, напуганная человеческая масса. Им было чего бояться: блестящие рельсы, убегающие в темное жерло тоннеля, были пусты, ярко горела рубиновая лампочка семафора, а до прихода солдат оставалось все меньше и меньше времени.

Я увидел источник гула - огромный электрический генератор, стоящий на сварных ногах прямо на платформе, и пестро одетые, донельзя взвинченные люди пытались его перекричать. Особенно старался один из них, худой горбоносый мужчина в расстегнутой куртке из темного блестящего материала - он влез на деревянную скамейку и орал в толпу, размахивая руками:

-... не паниковать! Им еще надо нас достать, в конце концов, забаррикадируем дверь! Стрелять они здесь не будут, это правительственная станция, в крайнем случае, напустят газа, но ведь у нас есть тоннель, оттуда идет воздух... Вопросы - потом! Меня другое волнует: что делать с теми, у которых билеты? Начнется тут заваруха, их придется бросить, это только балласт. Нужен человек, который их отвлечет! Смирнов, иди сюда - ты отвлекать будешь.

Самое странное: я спокойно стоял и слушал. На меня совсем не обращали внимания, словно я не был посторонними ушами, бесцельно торчащими в дверях. Каждый занимался собой, оратора слушали вполуха, кто-то попытался спрыгнуть на пути, но тут же испуганно вскарабкался обратно. В толпе я заметил продавщицу Ивкину - она старательно перевязывала раненого, держа в зубах конец бинта, и выглядела очень деловитой и даже веселой, словно обрела, наконец, смысл жизни. Ее тут увидеть я совсем не ожидал - после того, что она говорила о своих детях. Неужели уедет и бросит их? Или просто так сложилось, что ей приходится торчать с остальными, и лишь долгожданный поезд ее освободит? Но почему?..

Чья-то рука внезапно обвила мою шею, и крепкий локоть довольно сильно сдавил горло. Я вцепился в него, попытался вырваться, но ничего не вышло, лишь давление усилилось, и грубый, насквозь пропитанный страхом голос пробормотал мне прямо в ухо:

- Я не пойму, ты кто такой? Чего тебе надо?

Я чувствовал себя слабым и измученным, невероятно хотелось спать, все тело ломило и отказывалось слушаться, поэтому я опустил руки и тихо попросил:

- Пожалуйста, не надо меня душить. Я сейчас все объясню, отпустите, мне больно.

Он выпустил меня, я обернулся и узнал обветренное, глубоко изрезанное морщинами лицо Чемерина, бледное, покрытое испариной. Он стоял в настороженной позе, и качающаяся на проводе лампочка играла тенью от его носа.

- Это было давно, - я потер шею, на всякий случай отступив от него на шаг, - очень давно. Я гулял, забрел в спецгородок, а вы сидели на скамейке и собирались обедать. Я еще вопросы вам задавал, что это за место, тюрьма или психбольница... ну, попытайтесь вспомнить. Мне было лет двенадцать тогда...

Он нахмурился, сверля меня взглядом:

- А в другое время мы не встречались? Что у тебя с глазом?

- Напоролся на проволоку. Очень долго рассказывать, - я потрогал повязку на лице, - и это не имеет отношения...

- Как раз имеет. - мрачно отозвался Чемерин. - Тебя не шилом ткнули, сынок? Не было такого?

- Ну вот, и вы туда же. Я говорю: проволока, понимаете? Возле больницы прятался за сарайчиком, хотел выглянуть, а тут... Врач сказал, глаза теперь нет.

Он медленно перевел дыхание:

- Проволока, значит... Я-то подумал... Как тебя зовут?

- Эрик.

Он помолчал, соображая, и вдруг хлопнул себя по лбу:

- Господи, точно! Был же пацаненок, все правильно, я еще запрос по твоей фамилии делал, да только ты мне наврал тогда - другая у тебя фамилия! А с той фамилией, которую ты сказал, был у нас мальчик, сын одного служащего, только он совсем другой, его же приводили, чтобы я узнал... Ну, ты даешь! - Чемерин развеселился. - Уж того-то парня драли, как сидорову козу, чтоб сказал, кто ты. А он понятия не имел! Не знал! Совпадение!..

Я вздохнул:

- Да, сегодня я понял, что бывает, когда совпадений слишком много.

- За того парня потом дочка Трубина замуж вышла, - добавил Чемерин, - ребеночек у них.

- Я уж догадался...

Он задумчиво поглядел на меня из-под кустистых бровей:

- Ну? И что мне с тобой делать? Нам еще один пассажир не нужен, тем более, не наш ты человек. Убить тебя? Не хочу. Хорошенькое было бы воспоминание напоследок! Ладно, иди со мной... И не трясись, убивать правда не стану, посидишь немного, отдохнешь. А потом выпустит тебя кто-нибудь, тут через час-другой полно народу будет.

Я медлил, ясно представляя, чем может кончиться для меня такая прогулка.

- Да пошли! - Чемерин криво улыбнулся. - На черта ты мне сдался! - его пальцы крепко вцепились в мое плечо. - Тут одно место есть, раньше охрана сидела, а теперь просто пустая комната. Там и побудешь.

Я послушался - против лома нет приема. Он потащил меня за собой, бормоча под нос какие-то ругательства, и это было странно - после того, что я услышал о нем от Трубина.

А действительно - почему он так странно себя ведет? Голеса больше нет, Иосиф умер у меня на глазах, сам я абсолютно ничего не знаю, так что говорить мне нечего. Кого он боится?..

- Вы тоже уезжаете? - спросил я просто для того, чтобы не молчать.

- А как же, - он даже не оглянулся, - куда мне теперь деваться?

- Но почему - если вы ни в чем не виноваты?

- Откуда ты знаешь, виноват я или нет? Напугал ты меня, наделал я глупостей... черт тебя принес на мою голову. Весь городок знает, что я сбежал, спрятался - а почему?.. Объяснять придется, а рыльце-то у меня в пушку, - он захихикал.

- В каком пушку?

- Тебе незачем. Не знаешь - и слава Богу. Эх, ничего у них не вышло - а жалко. Понять не могу - почему. Думали, люди за ними пойдут, а они - против, и ведь не кто-то один, а - все, скопом...

- Но "код-солнце"... - неуверенно начал я.

- Бред собачий! - Чемерин дернул меня в какое-то боковое ответвление коридора, освещенное лишь парой лампочек. - Нет никакого кода! Поверь мне, я не первый год здесь работаю. Все это - легенда для таких, как ты. Невозможно это - целую страну обработать, чтобы служили, как собачки в цирке. Никто - понимаешь? - никто не знает, как на самом деле все было. Ни Трубин твой, ни я, ни остальные. Это как кочан капусты: снимаешь один слой, а под ним - следующий, свеженький, и так до кочерыжки. Если бы еще кто-то до нее добрался...

Я был так удивлен его словами, что остановился и чуть не полетел на пол от мощного рывка.

- Не тормози! - рыкнул Чемерин, на секунду оглянувшись и показав желтые оскаленные зубы. - Подумаешь, открытие. Психологи эти только думают, что занимаются психообработкой. А на деле - почему в этой спецзоне столько "хроников", а? Где же этот славный "код-солнце", почему он им не помогает? То-то же. Никто не знает правды. Есть факт: мы существуем. Вокруг нас - забор, это тоже факт. Никто этого забора не видел, его как бы и нет, но все равно - есть. Вот тебе факты. Остальное - мура. Я тебя теперь окончательно вспомнил - любопытный ты очень. Что тогда, что сейчас.

- Раз уж я здесь...

- Запомни! - он вдруг остановился и встал ко мне лицом, играя бровями и гримасничая. - Запомни, мальчик - ты здесь случайно! Тебя именно черт принес. И подлая закономерность мира, в котором мы живем, именно в том и состоит, что в решающий момент черт всегда приносит какого-нибудь простофилю, который всем мешает. Не будь тебя - и я бы смог остаться и спокойно пойти сегодня домой, к семейству.

Я улыбнулся, подсчитав мысленно, сколько раз мне уже пришлось услышать сегодня фразу "не было бы тебя..." и сколько всяких смыслов она в себе несла. Чемерин покачал головой, остывая:

- Не смешно. Знаешь, как страшно мне ехать? Я даже не знаю, правда ли, что там - какой-то другой мир, а не просто следующая станция, на которой мы выйдем наружу - где-нибудь у полярного круга. Если получится так - что я буду делать?.. Ну, пойдем.

- Голеса убили, - зачем-то сказал я, словно пытаясь его успокоить.

- Знаю, - он снова потащил меня, но рука его держала теперь мягче. - Жулик он, твой Голес. Мне уж сказали.

- Ивкина сказала? Я ее видел на платформе. Вы ведь знакомы, верно?

- Жена моя бывшая, - буркнул Чемерин. - И она тут ни к чему, путается под ногами только.

- Ах, жена... - я замолчал.

Не сообщница - в этом ошиблись и я, и дознаватель. Просто жена. Услышала фамилию бывшего мужа и не смогла это утаить. Господи, ну хоть что-нибудь за эту долгую ночь не было случайностью?!..

Я чувствовал и неловкость, и грусть, даже усталость отступила. Случайно я оказался в магазине, случайно украл куртку именно у Трубина, случайно сочинил у дознавателя историю с ограблением, случайно затеял всю эту возню со свертками...

А не было бы меня?

Попробуем продолжить фантазировать, раз уж начали?..

Итак - меня нет, я пошел, как всегда, в свой полуподвальчик после рабочего дня. Кража не состоялась, и Трубин спокойно вернулся домой с новой курткой. Полина, без толку покружив по улицам, махнула на бабку рукой (есть же пределы добрососедской заботы!) и легла спать с чувством выполненного долга. В полночь взлетело на воздух Управление Дознания, засыпав обломками битого кирпича несколько соседних кварталов. Пользуясь суматохой и паникой, "Радиокомитет" захватили посторонние люди и начали вести свою провокационную передачу, но никто из окрестных жителей не рискнул приблизиться к месту взрыва и помешать пришельцам. Государственная чиновница осталась жива и спокойно передала (или взяла?) урановые пластины, обменявшись без помех с тощим человеком в пальто. Медсестра Белла тоже уцелела, и никто о ней даже не вспомнил - пусть девочка развлекается. Чемерин (а все-таки, в чем он виноват?..) остался никем не узнанным, чтобы утром отправиться к своей семье. Ивкина не вышла в эту ночь из дома, отдыхая после тяжелой смены и радуясь удачно купленному "ситчику"...

А что еще?

Еще - рослый чужак изнасиловал и убил Милу. Беспомощный Трубин погиб при взрыве ракеты. Девочка так и осталась сидеть в электрощитовой, плача и царапаясь в дверь. Умственно отсталого Вову пристрелили солдаты, на которых он в отчаянии кинулся с кулаками (хотя - у него еще все впереди).

И - может быть - наступившим утром впервые в истории не заиграл на всю страну государственный гимн, под звуки которого плачут такие, как я. Кощунство, конечно, но я ведь только предполагаю.

- Сюда, - Чемерин пихнул меня в какой-то закуток среди труб и кабелей . Раньше тут, похоже, держали собаку - у стены валялась помятая жестяная плошка. Теперь осталась лишь тонкая прочная цепь с металлическим ошейником на конце - этот ошейник и поднял с пола мой конвоир.

- Да вы что?.. - я попятился.

- Дурак, за руки! - объяснил он. - Что я, зверь, что ли?..

Минута - и запястья мои оказались дважды обвиты гибкой стальной полосой, которая когда-то, должно быть, охватывала сильную собачью шею. Щелкнул замок.

- Вот так, - Чемерин подергал цепь и ободряюще хлопнул меня по плечу. - Ну, держись, дружок.

- Больно, - я попытался пошевелить руками.

- Я могу эту штуку надеть тебе на шею - но ты ведь этого не хочешь? - он уже удалялся. По полу что-то длинно зазвенело, подпрыгивая: ключ. Гуманист чертов.

- Эй, вы! - позвал я. - Но вы же не уедете! Вы не успеете! Поезд только в одиннадцать!..

Чемерин мне не ответил, гулко шагая прочь, и я остался один.

* * *

Последнее мое воспоминание, относящееся к счастливой эпохе - больница, обычная, районная, и просторный кабинет врача, куда мы с Хилей пришли по направлению из санчасти. Дело было в понедельник, почти сразу после коротенького разговора в моей конторе.

- Яна, кто все это придумал? Ты или сестра? Кстати, ты и не говорила, что она у тебя есть.

- Идея была моя, - взгляд в сторону.

- Одного не пойму, тебе-то зачем было нужно, чтобы я потерял семью? Ты что, любишь меня?

- У меня свой интерес. У сестры - свой. Ей здорово в душу наплевали, вот, теперь мы и развлекаемся. И ей хорошо, и мне не скучно.

- У тебя совесть-то есть?

- За собой последи! - Яна разозлилась. - Тебя силком не тащили. Сам захотел.

Я не нашелся, что ответить. Она была права, но вот разговаривать с ней и даже видеть ее я больше не мог.

...Кабинет, в котором мы очутились, показался мне холодным, несмотря на длинный радиатор вдоль стены, буквально излучающий жар. Ощущение холода создавали и белые стены, и блеск никеля, и зимняя белизна за широким окном.

Зато женщина-врач была теплой, похожей на сдобную булку, плотно упакованную в накрахмаленный халат.

- Проходите, молодые люди, - она оторвалась от заполнения какой-то толстой медицинской карты и подняла на нас круглые карие глаза-изюминки с длинными коровьими ресницами. - Проходите и садитесь, я сейчас.

Мы опустились рядом на клеенчатую кушетку, и Хиля сжала мою руку холодными дрожащими пальцами.

- Так, - врач, наконец, бросила писать и улыбнулась. - Кто вас направил? И в чем проблема?

Я привстал, протягивая ей голубой листок направления. Она пробежала его глазами, подняла брови:

- Ага. Очень хорошо. По месту жительства не справились - бывает. Это вы, значит, Эльза, - она посмотрела на мою жену. - На что конкретно вы жалуетесь?

- Токсикоз, - пробормотала Хиля.

- Ну, милая, это ведь бывает.

- Мы с родителями жили возле ядерного полигона, на севере. Однажды я даже видела взрыв.

- Тут написано, что в детстве вы страдали малокровием. Это у вас врожденное?

- Нет.

- Хорошо. Разденьтесь до пояса, я вас осмотрю, - докторша встала из-за стола. - А вы, молодой человек, выйдите, подождите в коридоре.

- Эрик, не уходи! - вдруг взмолилась Хиля и жалобно посмотрела на врача. - Мне без него страшно.

- Я же не кусаюсь, - та развела руками. - Впрочем, как хотите.

Осмотр продлился не больше десяти минут и состоял, на мой взгляд, из одного лишь прощупывания селезенки. Все это время Хиля не сводила с меня глаз, словно я мог внушить врачу правильное направление мыслей.

- Вам кажется, вы были облучены? - женщина-булочка задумалась.

- Кажется, - обняв себя руками, моя жена стояла перед ней, беззащитная и до странности похожая на себя в детстве. - Я все-таки беременна, дело серьезное...

- Я сейчас одно могу сказать: признаков перенесенной лучевой болезни у вас нет. Сдайте кровь, я напишу направление на анализ. Щитовидка у вас увеличена немного, а так вроде все в порядке. Вы практически здоровы.

Хиля шумно выдохнула и улыбнулась.

- Но, - докторша махнула рукой в сторону ее одежды и вернулась за свой стол, - если есть сомнения, ложитесь на полное обследование. Это всего неделя, зато будете знать точно, можно вам рожать или нет.

- Прямо сейчас?.. Эрик, как думаешь?

Мне не хотелось с ней расставаться, буквально до боли не хотелось, но я заставил себя кивнуть:

- Надо так надо. Я съезжу домой, привезу твои вещи.

- Ты ведь не хочешь меня оставлять, - Хиля прищурилась.

- Не хочу. Но ребенок важнее моего настроения.

- Нет, не важнее! - она вдруг занервничала, забегала взглядом.

- Ребята, вы с ума сошли! - докторша удивленно рассмеялась. - Всего-то неделя, вы что, друг без друга жить не можете?.. Эльза, девочка моя, он к вам каждый день приезжать будет.

- Спасибо, я, наверное, не останусь.

Мы вышли из кабинета, и я сразу взял Хилю за руку:

- Скажи - почему?

Она устало прикрыла глаза:

- Мне достаточно того, что я практически здорова. По ее словам. Будем надеяться, родится не урод.

- Есть какая-то другая причина. Ты боишься оставить меня одного? - я мельком вспомнил о Яне и едва не поморщился.

- Теперь - нет. Я просто хочу побыть с тобой. И... пошли.

На улице сияло яркое зимнее солнце. До праздников оставались считанные дни, и люди уже тащили елки и большие коробки с игрушками.

- Эрик, ты меня прости, но я видела, что с тобой сделали, - сказала Хиля, задумчиво шагая со мной рядом.

Я застыл:

- Когда?..

- Заглянула вчера, когда ты мылся. Просто, понимаешь... я еще в субботу заметила, что тебе больно сидеть. Интересно стало, чисто по-человечески. Не сердишься? А потом - сопоставила факты. Это ведь из-за той девочки?

- Но как ты... - начал я, но не стал продолжать. - Да.

- Неужели это было так серьезно, что тебе пришлось ехать к дворнику?

- А про дворника ты откуда знаешь?

Хиля усмехнулась:

- Я вообще знаю гораздо больше, чем ты думаешь. Хотя бы потому, что ты не умеешь врать. Лучше и не пытайся. А вот про девочку узнала случайно. Младшая сестренка моей подруги с курсов, ну та, к которой молодой человек не пришел, проговорилась, что работает с прошлого понедельника в вашей жилконторе.

Я вздохнул:

- Теперь ты даже поняла, что они задумали сделать. Прости меня. Это был какой-то инстинкт, я не знал, как с ним справиться. Дворник помог, в прямом смысле выбил все глупости.

- Инстинкт, - повторила Хиля. - Может, и инстинкт. У тебя еще остались таблетки? Выбрось их. Или просто перестань принимать, одна от них головная боль. Тебя никогда не интересовали девчонки - и вдруг...

- Не ревнуй, Хиля. Даже если бы я к дворнику не поехал, ничего бы не было. Ну, помучился бы на день - два дольше, и все.

- А сильно мучился? - в глазах моей жены вдруг зажглось простое женское любопытство.

- Порядочно. И знаешь, так странно - сейчас будто рукой сняло.

- А чем он тебя, этот дворник?

- Ремнем.

- Так ведь больно же, наверное! - Хиля неожиданно обняла меня прямо посреди улицы, подержала секунду и отпустила.

- Еще как. Лучше не напоминай.

Она улыбнулась:

- Ты не только ради себя - ты и ради меня это сделал. Чтобы больно было только тебе, а не мне. Чтобы остаться вместе. Я права? - у нее поднялось настроение, и она погрозила мне пальцем. - Смотри! Чтобы это был последний раз. Снова инстинкт проснется, лучше уж мне говори, я сама тебе всыплю.

Мне тоже стало весело:

- Ты - это не то. У тебя же рука не поднимется. Но все-таки - откуда ты про него знаешь?

- А-а, - Хиля фыркнула. - Помнишь тот случай, в детстве? Когда ты к нему сам приехал и заплатил талончиками?

Я сразу похолодел:

- Ну, помню.

- Дворник сразу же сообщил твоей матери. Сразу, стоило тебе уйти. Ну, а она как-то рассказала мне, вроде как жене твоей будущей. Я года два уже об этой истории знаю.

- Так что же... он даже причину маме сказал?

- Конечно.

- Ой, какая же скотина! Я ему, как человеку...

- Перепугался твой человек до полусмерти, решил, что это или проверка, или ты просто умом тронулся. Да ты не волнуйся, отец твой ничего не узнал. Он бы не понял.

- Как интересно все-таки... А какие еще тайны ты от меня скрываешь? Насчет Зиманского, например?

Хиля вдруг поморщилась, как от кислого:

- Зиманский! У тебя, кажется, тоже ревность? Так забудь. Я всерьез считала его своим другом и ошиблась.

- Ты написала ему письмо? Он не ответил?

- Ответил. У него теперь совсем другая жизнь, он и не помнит нас с тобой. А как интересно рассказывал!.. Сказал даже, - она понизила голос, - что мы живем в какой-то специальной зоне, вроде нашего спецгородка, только размером с целую страну. Мол, как белые мышки в лаборатории. Какие-то люди решили проверить, возможно ли построить идеальное общество. А потом эксперимент закончился, а мы вроде как захотели жить в нем и дальше. Я ему поверила!.. Эрик, я же на самом деле ему поверила! - на глазах у нее блеснули слезы. - А тут - это письмо. Дома, если захочешь, почитаешь.

Я погладил ее по голове:

- Не расстраивайся. Зиманский мне всегда казался каким-то... неправильным, что ли.

- Хороший мой, бедный мальчик, - вздохнула Хиля, беря меня за руку, как младшего брата. - Я, наверное, не стою твоих жертв. Вру тебе, скрытничаю, жизни какой-то другой хотела... А нет другой жизни. Есть только две белые мышки, которые ползут сейчас по белому снегу и думают, что они - люди...

Письмо, которое она мне показала, было коротким:

"Милая Эльза! Или Хиля- если тебе так удобнее.

Я виноват перед тобой, но даже не знаю, раскаиваюсь ли, потому что я подарил тебе сказку. Второго раза не будет, все уже кончилось.

Знаешь, придумывая для тебя волшебную страну, в которой якобы живу, я словно возвращался в собственное детство, в маленький мир свободной от всяких рамок фантазии. Мне даже нравилось! А на самом-то деле не было никакого эксперимента и нет никакой другой страны, где тоже живут русские - ничего нет. Все приборы собрали мои друзья, изобретатели, а кусок фильма, который ты видела, был просто заранее записан на пленку. Прости меня, девочка.

Надеюсь, ты сохранишь обо мне хоть какие-то приятные воспоминания. Тебе не надо знать, где я живу в действительности, это огорчит тебя еще больше.

Ты все-таки простодушная. Поверила в то, что я не помню слов своего государственного гимна! А дело-то все в том, что среди моих друзей нет ни одного поэта, и некому было сочинить тебе стихи для правдоподобия.

Прощай и передавай привет мужу, он у тебя отличный парень, очень чистый и добрый. Желаю вам красивого ребенка, и чтобы этот ребенок только радовал вас.

Вечно твой Зиманский".

Через пару дней, ничего не объясняя, Хиля сделала аборт.

* * *

Я жив - но меня уже нет. Я в плену у какой-то тягостной пустоты, из которой нет выхода. Мне ничего не удалось - даже совершить подвиг. И ничего у меня не осталось - даже Хили, которую когда-то я, кажется, любил. Мне дадут инвалидность, потому что без глаза я не смогу возиться со своими бумажками, и настанет для меня ровная пора без радостей, потрясений, событий - только книги, одиночество, бесконечное бесплатное катание на автобусе, а потом - старость, которой я не хочу и боюсь. У меня не будет семьи, ребенка - кому я такой нужен? И я даже не узнаю, что происходит вокруг меня на самом деле, потому что сознание мое раз и навсегда приняло единственное толкование событий, другого быть не может. Я не увижу мир, из которого дошла пришла странная картинка на экране "телевизора", потому что больше ни один поезд не отправится отсюда на ту сторону.

Ничего больше не будет...

Я стоял, уткнувшись лбом в холодную стену, и прислушивался к шероховатой тишине в нереальной надежде, что сейчас явится кто-то сильный и умный и спасет меня. Должно же это когда-нибудь случиться!

Мысли мои неожиданно изменили направление, и я поднял голову. Там, наверху, наверное, уже расчистили завал, включили лифт, и сейчас Мила в своей обычной пулеметной манере объясняет какому-нибудь мужественному офицеру, что хороший парень Эрик поперся сдуру спасать человечество, и искать беднягу следует на самом нижнем уровне, там, где ходят скрытые от посторонних глаз поезда. А может быть, она все еще плачет над телом отца, и Лемеш пытается шутить, чтобы хоть немного отвлечь ее, вызывая своими шутками новые слезы. Может быть, никто пока не пришел, но они непременно придут, не сейчас, так через двадцать минут, полчаса, час... В конце концов, главное - надеяться...

А еще - и эта мысль чуть-чуть согрела меня - Мила, наверное, обо мне хоть немного, но думает, ведь отец умер, а я - жив.

Я представил ее лицо - на снимке и в реальности, мысленно коснулся гладкой щеки, поправил яркие каштановые волосы, и даже такое бестелесное прикосновение залило меня теплом.

Она нужна мне - пусть даже я ее совершенно не знаю. Кем бы она ни оказалась - холодной стервой или нежным беззащитным ребенком - я все равно хочу быть с ней. Дело даже не в странной цветной картинке, где она кричит, извиваясь и катая по белой подушке растрепанную голову (ей не больно и не страшно, это что-то совсем другое, и она повторяет, задыхаясь: "Еще, еще, пожалуйста, миленький, еще!"), а просто, наверное, я окончательно потерял связь со своим прошлым и будущим и превратился в человека, живущего только сейчас - и только здесь...

Тончайший звук разбудил меня, и я с удивлением и испугом уставился на свой оттопыренный карман: там попискивало найденное в коридоре маленькое устройство с антенной, о котором я совершенно забыл. Интересно, что это? С виду похоже на телефонную трубку с экраном и кнопками, и пищит почти как настоящий телефон - что будет, если сказать: "Алло"?