Белые Мыши на Белом Снегу

Осторожно, словно боясь спугнуть звонок, я дотянулся до кармана, выудил вещицу и увидел, что на экране, горящем пронзительным оранжевым светом, мигает всего одно слово: "Спецканал".

- Алло! - сказал я. Никакого ответа.

Ага, тут кнопки. На одной - изображение крохотной зеленой трубки, на другой - такая же трубка, но красная. Везде и всегда зеленый цвет означает разрешение, красный - запрет. Я надавил на зеленую и повторил, поднеся устройство к уху:

- Алло!

- Ты почему так долго не берешь?! - возмутились там и заговорили быстро и деловито. - Значит так, Лева, успокаивай как-нибудь народ - по всем линиям отбой. Та сторона не может нас принять - не дают "добро", вроде руководство опять сменилось. Пихают туда-сюда, мать их за ногу!.. Что молчишь? Я сам не ожидал, да только главный на меня рявкнул - и все. С ним не поговоришь... Эй, ты чего?

- Слушаю, - тихо сказал я, боясь поверить своей расцветающей радости.

- Слышно тебя плохо, - сердито попенял голос. - Отойди от генератора, или где ты там стоишь... У вас нормально, по плану? Поезд пойдет до Шилки и там встанет на прикол, скажи Артемьеву. И этим, местным, как-нибудь объясните, чтоб не буянили. Ты у нас мастер сочинять - вот и сочини.

- А нам куда деваться? - все так же тихо спросил я.

- Куда! - взорвался голос. - В задницу, вот куда! Сможешь - линяй оттуда на все четыре стороны. Не нужны мы больше! Все!.. Я не удивлюсь, если связь вырубят - дорого это, передатчик здесь обслуживать. И ты не удивляйся. К этому все и шло: то денег нет, то директор в отпуске... Все равно без толку. Да ладно, все фигня по сравнению с термоядерной войной. Ты же всегда хотел тут остаться.

Я уже улыбался, почти пьяный от этой новости:

- А остальным... остальным ты не звонил?

- Кому - остальным? - изумился голос. - А у кого еще труба осталась, кроме тебя-то?.. Эй, Лева? Ты вообще о чем?... Ты - кто?! - он взвизгнул. - Ах ты, сука, ты что с Левкой сделал?!.. Я из-под земли тебя достану, мразь совковая!.. Ах... ах, сука!.. - у него не хватило дыхания.

- Лева твой жив и здоров, - ответил я, - наверное, сейчас ползает по коридорам, эту штуку ищет. Выронил он ее и не заметил. Маленькая очень.

Он все еще пытался что-то сказать, искал слова пожестче, может быть, собирался просить о помощи, но потом передумал и выдохнул:

- Ну и хрен с вами со всеми.

Я подождал - больше ничего не было. Поглядел на экран - там светилось: "Конец вызова". Он просто отключился.

Не ликование, не восторг, не счастье, а блаженное, тихое спокойствие опустилось на меня, словно я стоял в зале суда, ожидая сурового приговора, а судья со своей трибуны объявил о помиловании. Снова случайность: я оказался к этих катакомбах в нужный момент, нашел странный нездешний телефон и - вместо неведомого Левы - узнал страшную для чужаков новость. Значит, не зря полез я сюда, не зря вообще все это со мной произошло - то, что знаю я, станет для них сюрпризом, там, в Шилке.

Остается лишь сообщить военным, но как? А если - прямо сейчас взять и позвонить?

Неловко двигая связанными руками, я набрал всем известный номер Управления Дознания, но на экране засветилось: "Ошибка связи". Попытался позвонить в свою контору - тот же результат. Пожарная команда, "скорая помощь", патруль, городская справочная - везде "ошибка". Аппарат упорно отказывался мне помочь. Но должен же он соединять хоть с каким-то номером?..

Почти в отчаянии, тщетно уговаривая себя не волноваться, я принялся давить на все кнопки подряд, надеясь найти разгадку. Мной двигала мысль: обычно возле каждого телефонного аппарата, будь то в конторе или даже у автоматов на вокзале, обязательно лежит тонкая книжка справочника, но здесь случай другой: телефон всегда со своим хозяином, а значит, ему либо приходится всюду таскать блокнот с заветными номерами, либо этот блокнот находится в самом телефоне! После "телевизора", который притащил к нам когда-то Зиманский, я не удивился бы и такому чуду.

Сообразительное все-таки существо - человек, ему под силу, наверное, разобраться в чем угодно - если приспичило. Я нашел то, что искал, уже через несколько минут: это был длинный список необычных шестизначных номеров, некоторые из которых были помечены звездочкой или буквой. Час от часу не легче. В городе таких нет, наши номера состоят всего из четырех цифр и никогда не начинаются на ноль - а в списке на ноль (а точнее, на ноль-один) начинались все. Может быть...?

Еще не веря, я осторожно, снова испугавшись причинить устройству вред, я набрал ноль - один - и номер своей конторы. Еще минута ушла на то, чтобы разобраться, как именно происходит вызов, и...

- Жилконтора! - ответил мне приветливый голос машинистки, от звука которого я словно погрузился по шею в теплую воду.

- Алло! Жилконтора номер четырнадцать! - повторила она, слушая мое молчание.

- Привет, - я никак не мог стянуть с лица блаженную улыбку.

- Эрик?! - ахнула она. - Господи, ты где?!..

- Я в подвале спецгородка. Не пугайся - живой, - я старался говорить тихо, чтобы никто из чужих не явился на голос.

- Ой, мамочки... Эрик! У вас же там... Ты как?! - машинистка, кажется, была уже на мокром месте. - Мы думали, с тобой что-то случилось, домой к тебе послали человека, а там какой-то мужик, пьяный, плачет за дверью...

- Погоди, это потом. Сделай доброе дело, позвони... я даже не знаю, куда надо звонить-то. Ну, военным. По поводу того, что ночью случилось.

- Ага, - она посерьезнела, - наверное, в комендатуру - коменданту города.

- Тебе виднее. Начальницу спроси. В общем, надо передать только одну вещь: поезд пойдет до Шилки и встанет там на прикол. Повтори.

- Поезд пойдет до Шилки и встанет там на прикол, - послушно повторила она. - Эрик, а что это такое?

- Еще запиши адрес: улица Революции, двадцать три, подвал магазина. Это очень важно. Я потом все тебе расскажу - у нас будет еще время. Правда, я уволюсь, наверное... левого глаза у меня нет.

Долгая пауза, полная далекого возбужденного шума - то ли в трубке, то ли в глубине подземелья, на платформе. Потом машинистка сказала:

- Малыш, ты только вылези оттуда, а с глазом мы что-нибудь придумаем... Я все передам. Прямо сейчас буду звонить, не беспокойся.

- Тогда я освобождаю телефон? - я чувствовал, что она хочет сказать что-то еще.

- Да, конечно... Я хотела спросить: это правда, что на нас воздействовали какими-то волнами? По радио говорили... эти... ну, не знаю, кто. Ты слышал?

- Не все, - я почувствовал холодные мурашки на спине.

- Они сказали, что теперь этих волн нет - они выключили передатчик. Но я ничего такого не чувствую. А ты?..

Ну, приехали. То "код-солнце", то волны какие-то...

- Никого не слушай, - я придал голосу твердости. - Не было никаких волн, ничего не было. Все. Звони. Скоро встретимся.

Вздрагивающим пальцем я надавил на кнопку с красной трубочкой и прижал телефон к груди. И тут же - словно усталость ждала где-то за углом - она навалилась на меня стотонной тяжестью, потянула вниз, на пол, спутала руки и ноги, силой придавила веки, прихлопнула сильными ладонями мозг... Я понял, что через несколько секунд усну, и прижался к стене, чтобы не упасть. Вокруг все поехало, разгоняясь, но спать было нельзя - еще рано, не досмотрено интересное кино, не пойманы бандиты, не спасена прекрасная героиня - ничего пока не сделано.

И все-таки поезд пойдет только до Шилки и там встанет на прикол, а это что-то да значит...

* * *

Наверное, именно после аборта наша с Хилей семейная жизнь окончательно треснула и, хотя мы изо всех сил пытались вновь соединиться, оба понимали, что это - все.

Два автомата существовали теперь в нашей квартире, Хиля и я. Лишь одно существо оставалось живым - Ласка. Вечерами, приходя со службы, мы играли с ним, бросая на пол скомканные бумажки, и он носился за этими белыми шариками, распушив огромный веер белого хвоста. Хиля смеялась.

Любовью мы больше ни разу не занимались, и я бросил пить таблетки. Постепенно желание, какое-то время еще мучившее меня, угасло, и все вернулось в странную норму, подразумевающую, что я - кто угодно, только не мужчина.

В конце нашего третьего года, летом, Ласка внезапно заболел. Еще утром он весело разбудил нас, засунув лапу Хиле в приоткрытый рот, а вечером от него осталась лишь тонкая невесомая тень с огромными зелеными глазами, глядящими на нас с непонятным укором. Я взял его на руки, он часто дышал и вдруг запищал жалобно, как маленький котенок, которому сделали больно

Если что-то еще и могло нас объединить, так это - он. Дружно, не сговариваясь, мы оделись, бережно уложили кота с большую картонную коробку и поехали в центральную ветеринарную лечебницу, на улицу Мира, открытую круглые сутки. Всю дорогу Ласка плакал, а Хиля срывающимся голосом уговаривала его потерпеть. Я и сейчас слышу ее полный слез шепот: "Ну, милый, сейчас, сейчас, мама тебе поможет... милый...".

В больничном коридоре собралось довольно много народу с собаками и кошками, мы приготовились ждать, но медсестра, выглянув на жалобное Ласкино мяуканье, сказала что-то врачу, и нас пропустили без очереди.

Пожилой усатый ветеринар в белом халате с синим крестом долго осматривал кота, мял ему живот, заглядывал в пасть, специальной лампочкой проверял зрачки. Полистал его документы, сверил записи о прививках:

- М-да. Я смотрю, кот кастрированный. Гуляет?

- Нет, он домашний, - Хиля развела руками.

- А почему пол в свидетельстве исправлен? Это же явный кот, никаких сомнений.

- Не знаю. Думали, девочка... Что с ним?

- Мочекаменная болезнь, - врач вздохнул. - Надо усыплять, это неизлечимо. Камни мы дробим только собакам, да и то крупным, а у него же все маленькое. Очень жаль.

Хиля расплакалась, прижав кулаки к лицу:

- Доктор, нет!.. Боже мой, я его люблю, не надо!..

Я взял ее за плечи и слегка подтолкнул к двери:

- Выйди, прошу тебя. Не надо смотреть, - на душе у меня было так скверно, что я сам едва не плакал. В какой-то степени мы с Лаской были похожи, только ему все же удалось превратиться в кота...

Хиля ушла, рыдая в голос, потом вдруг вбежала обратно, схватила Ласку и прижала к себе. Я смотрел на них, чувствуя, что теряю сейчас не только животное, я теряю семью, образ жизни, все. И это было так больно, что я заплакал тоже, отвернувшись от врача, стоящего наготове с наполненным шприцем в руке.

- Выйдите оба, - тот покачал головой. - Все любят, всем плохо. Не смотрите. Я сам все сделаю.

- Прощай, - я поцеловал кота в лоб и вышел первым.

Домой мы не поехали, разбрелись в разные стороны: Хиля - к родителям, я - в никуда. Ноги сами понесли меня к автобусу, и я поехал, плохо соображая, куда направляюсь. В общем-то, мне не к кому было пойти. Глеб умер в Карантине в тот день, когда я увидел его во сне, жена покинула меня, Зиманский жил где-то далеко, своей жизнью, а больше у меня никого не осталось.

И все-таки - было место, где я чувствовал себя человеком. Мой старый двор с сараем и оврагом в старом районе, на такой же старой городской окраине, которая теперь не была окраиной, а сползла почти к центру, окруженная плотным кольцом свежеотстроенных кварталов. Там проложили даже новую железнодорожную ветку, но дом, двор - все оставалось прежним, словно можно было как-то обмануть время и вновь войти в свое счастливое детство.

Я вернулся туда, побродил по улицам, посидел на скамейке под липами, на той, где сидел еще маленьким мальчиком. Стемнело, загорелись окна и звезды. Стало прохладно, я замерз в тонкой рубашке и побрел на последний автобус, еще надеясь, что смогу сейчас уговорить Хилю поехать домой, и все станет по-прежнему.

Открыла мне ее мать и сразу сделала плаксивую гримасу:

- Эрик, дорогой, ну что это такое? Как ты ее одну отпустил? У вас дома неладно, что ли? Почему она плачет?

- Из-за кота, - заторможенно ответил я, стоя на пороге квартиры и еще ежась от холода.

- Если бы только в коте было дело! - женщина посторонилась. - Войди, сам поговори с ней. Что-то не так.

Хиля вышла в просторную прихожую, одетая уже по-домашнему, в байковый халатик и тапочки. Глаза у нее припухли от слез.

- Эрик, иди домой, я сегодня ночевать тут останусь.

- Хиля, я-то чем тебя обидел? - я подошел и хотел обнять ее, но она отстранилась. - Ну, в чем дело? Хочешь, я завтра же куплю котенка? Точно такого?

- Не надо больше кошек. И, Эрик... знаешь, я не буду продлевать брак. Извини, милый, не могу больше.

- Да почему, почему?! - я почувствовал самое настоящее отчаяние.

Она пожала плечами:

- Так. Боюсь, что ты не поймешь.

- Может, ты просто очень расстроена из-за Ласки? Может, завтра все изменится? - я умоляюще протянул к ней руки. - Хиля, не бросай меня, пожалуйста. Как я буду без тебя жить?

Мать за моей спиной вдруг вмешалась в разговор:

- Дура ты, Хиля. Другого такого мужа у тебя никогда не будет.

- Мама, не лезь! - Хиля сразу ощетинилась. - Не твое дело!.. Эрик, поезжай сейчас домой, хорошо? Ложись спать и ни о чем не думай. Завтра я зайду, и мы поговорим.

- Почему не сегодня?

- Не хочу. Я не готова разговаривать. Если тебе будет так проще, считай, что я перестала тебя любить. И уходи.

- Ты не перестала, - я отвернулся, чтобы не видеть ее ледяных глаз. - Ты любишь меня. У тебя какая-то другая причина. Скажи! Я все сделаю, я исправлюсь, только вернись домой, давай все забудем...

- Не плачь, - она погладила меня по спине.

- Никто не плачет, - я крепко сжал зубы.

- Мы друг другу не подходим. Ты поймешь постепенно, что так лучше. Поживешь один, ничего, а потом найдешь себе другую девушку.

- Мне другая не нужна.

- Иди, - Хиля вздохнула.

Никуда я не ушел, так и просидел до рассвета на ступеньках у дверей ее квартиры. Утром вышел потолстевший, важный отец и, натолкнувшись на меня, неуверенно поздоровался. С полминуты мы стояли, глядя друг на друга, потом он молча обошел меня и стал спускаться по лестнице, все ускоряя шаги.

Брак наш закончился, и с огромным трудом, подключив все свои связи, я добился командировки на север, в те места, где прошло детство моей жены. Там она росла, бегала в школу по извилистой дороге среди кривых низкорослых деревьев, играла в какие-то непонятные игры, видела из окна ядерный взрыв.

Там я мог хоть мысленно быть с ней - но зато без боли.

* * *

Электрический кабель, словно мертвая извитая змея, покачивался передо мной в проходе. Качалась и лампочка - чуть дальше, размазывая по бетонным стенам тусклый желтый свет. Стояла тишина, лишь мое дыхание разносилось в воздухе. Где-то очень далеко, в затуманенной перспективе коридора, виднелся светлый дверной проем, и оттуда я ждал гостей, потому что дверь была единственным входом в этот глухой подземный тупик, предназначенный разве что для электриков - и для пассажиров спецметро, конечно.

Я прислонился к стене и медленно сполз на корточки. Ложиться на грязный холодный пол мне не хотелось, но стоять было уже невозможно, настолько я устал, ноги подкашивались, и все тело умоляло об одном: отдохнуть. Стена оказалась ледяной и шершавой, как скала, она колола спину какими-то острыми гранями, но оторваться я не мог и сидел так, запрокинув голову и рассматривая единственным глазом темный потолок, густо опутанный проводами.

Как все-таки странно все сложилось! Буквально только что был мирный зимний вечер, в конторе пахло свежезаваренным чаем и пирогом с яблоками: нашей машинистке стукнуло сорок пять лет, и она принесла из дома вкусное угощение. Я так живо помню ее милое, совсем еще молодое лицо почти без морщин, накрашенные ресницы, пухлые губы, щеки с ямочками - кажется, протяни руку, и коснешься кожи, покрытой тончайшим слоем пудры. Она поцеловала меня в щеку, когда я под общие аплодисменты вручил ей красиво упакованный подарок - синюю фарфоровую чашку в золотых звездах. Поцеловала и сказала, растроганно подняв брови: "Спасибо, мой хороший, ты мне снова угодил!". Она ведь мне как мать - эта женщина, или как старшая сестра, она любит меня и сделает теперь все возможное и невозможное, чтобы усилия мои не пропали даром. Можно успокоиться - через несколько минут поднимется на ноги городская комендатура, выход в Шилке будет блокирован, и все пассажиры поезда попадут в другой мир - но не в тот, о котором мечтали.

Я задремал - удивительно в такой обстановке. Откуда-то поплыл весенний дым, проросли сквозь пол яблони заброшенного сада, смутно обрисовался выселенный дом из темного, насквозь сырого красного кирпича: грязно-белые ободки окошек, выбитые стекла, гора мусора в распахнутых дверях подъезда. Вспыхнул костер, и пожилой дворник с добрым безвольным лицом принялся швырять в него охапками прошлогоднюю листву, пахнущую остро и пряно.

А прямо передо мной вдруг подняла голову сидящая на корточках пятнадцатилетняя Хиля в плаще с капюшоном и резиновых сапогах, еще девочка с тонкой фигуркой и бледным личиком, обрамленным светлыми прямыми волосами.

- Эрик, милый, - сказала она, - посмотри, жуки уже проснулись, вон их здесь сколько! Давай, наловим, и пусть живут дома в банке!.. - ее смех колокольчиками прокатился по сырому саду. - Ты что, не любишь жуков?

Я присел перед ней, сложив руки на коленях, и стал смотреть, как она выбирает тонкими пальцами из блеклой весенней травы черных копошащихся насекомых. Это действительно были жуки, похожие своими панцирями на крохотных черепашек, они отчаянно боролись за свободу, но моя маленькая подружка решительно сжала кулак и посмотрела на меня:

- Эрик, у нас есть спичечный коробок? Дай-ка сюда, я их посажу.

Я начал рыться в кармане в поисках наших спичек, но доставал все время не те вещи: мамину брошку в виде эмалевой божьей коровки, пачку тестостероновых таблеток, Ласкин ошейник с бубенчиком, последнее письмо Глеба, скомканное и рваное, почему-то в пятнах от слез. Спичек не было.

- Ох, Эрик, какая же ты свинья, - Хиля осуждающе покачала головой, - видишь, как дорого тебе приходится платить за все это? У тебя нет больше никого, ты никому на свете не нужен. Неужели так трудно было всегда оставаться человеком?..

Я протянул к ней руку:

- Хиля, подожди, разве можно так говорить? Я старался, я хотел быть хорошим, я не виноват, что все так получилось... Я люблю тебя, во всяком случае - я любил тебя, а ты меня бросаешь...

Она фыркнула и швырнула своих жуков мне в лицо. Я отшатнулся, но один запутался в волосах и стал щекотно возиться там, пытаясь выбраться. Я затряс головой, замычал и проснулся.

Мила, простенькая, с чуть припухшими глазами, сидела рядом и легонько гладила меня по голове вздрагивающей рукой. Увидела, что я смотрю на нее, отдернулась:

- Привет... Кто тебя здесь приковал?

- Это ты? - я удивился. - А где ребенок?

- Там, с Лемешем, - беспомощно сказала она, и губы ее задрожали, - и с папой... Все лезет к нему: деда, деда, ужас какой, я не знаю, куда ее увести... ничего не знаю, хожу одна, тут везде какие-то люди, все смотрят, никто ничего не объясняет... Эрик, мне страшно, что здесь будет?..

- Отцепи меня, если сможешь, - попросил я, с усилием отделяясь от стены и вставая на ноги. - Затек весь...

Она стала возиться с цепью, бормоча проклятия, потом заметила что-то на полу, наклонилась и подняла темный ключ с погнутой бородкой:

- Так-так!..

Ошейник лязгнул, размыкаясь, и я очутился на свободе. Мила бросила цепь и вдруг взяла мои руки и принялась растирать запястья, так долго бывшие в плену, что в них, кажется, остановилась кровь. Я стоял, наблюдая за ней, как завороженный: ко мне уже давно так нежно не прикасалась женщина, и ощущение это буквально опьянило меня и лишило воли. Счастье какое: о тебе просто заботятся, гладят затекшие руки, сочувствуют тебе. Ничего больше не надо, никаких перемен, никакого исхода, лишь бы это продолжалось без конца.

- Мила, - тихонько позвал я, боясь ее спугнуть.

- Умм, - она не подняла головы, поглощенная своим занятием. - Сейчас.

- Да нет, нет, делай, я просто хотел спросить: ты не считаешь, что во всей этой истории виноват я?

- Ты? - руки ее замерли. - Почему - ты?

- Я просто так спросил.

- Ерунда, - маленькие пальцы снова задвигались, - придумываешь себе что-то. Ты можешь идти? Ждать нам долго: по радио сказали, что расчистка завалов идет полным ходом, а это значит, что часа два мы тут еще проторчим. Они же никогда правду не говорят, боятся, что люди спросят: что же там за ракета была, от которой такие разрушения? Думаю, от городка вообще ничего не осталось - они сказали, что н е к о т о р ы е здания восстановлению не подлежат... Всегда врут.

- Иногда это необходимо, - я решился и осторожно погладил ее склоненную макушку, - чтобы паники не было.

- Ты очень устал, - заметила она, - у тебя руки дрожат.

Я хотел ответить, что это вовсе не от усталости, просто меня страшно волнует происходящее, но решил, что для признаний еще будет время.

Мила подняла голову, посмотрела на меня и вдруг прижалась, всхлипнув:

- Ты хороший, ты папу хотел спасти... Я свинья, что не пришла сразу. Но я не знала, где ты. Облазила тут все, но это же не подвал, а лабиринт, тетки какие-то ревут, бегают все - орут, что поезда не будет. А куда он денется? Расписание - дело святое... Что такое? У тебя голова кружится? - она помогла мне удержать равновесие. - Прости, я не подумала...

Мне захотелось засмеяться, крикнуть что-то на весь этот пустой коридор, стукнуть кулаком по стене, но я ничего не сделал, лишь нечеловеческим усилием воли заставил себя успокоиться и сказал:

- А теперь - пойдем. Мне нужен один человек - буквально на пару слов. А потом мы свободны, будем делать, что хотим.

Она начала было что-то говорить, но я погрозил ей пальцем и поманил за собой туда, где все гудел генератор - и человеческие голоса.

Там прибыл поезд - а я и не подозревал, что столько времени прошло - и возле поезда, прямо на платформе, шла драка. Я успел лишь оттащить Милу в сторону, как мимо нас с явно различимым свистом пролетела бутылка и взорвалась, разбившись о стену возле двери. Запахло дешевым красным вином, растеклась, как кровь, лужа, и несколько капель осели на наших лицах.

- О, Господи... - пробормотала Мила.

Дрались чужие - и наши, которых не сажали в поезд. Я увидел Хилю, красную, растрепанную, она лезла через головы в раскрытые двери вагона, а чьи-то руки изнутри толкали ее в лицо, в грудь, колотили по голове, хватали за волосы. Она не чувствовала ударов, снова и снова пытаясь протиснуться вперед, и тогда ее начали отталкивать уже свои, такие же пассажиры с перекошенными страдальческой злобой лицами. Она с силой, крепко сжатым кулаком врезала по носу какому-то пожилому мужчине в хорошем пальто на меху, тот взвыл и подался назад, наступая на чужие ноги и тесня толпу. Его отшвырнули, повалили на пол, перешагнули, как мешок с тряпьем, и вновь кинулись в атаку. Женщина лет сорока отчаянно дралась зонтиком, размахивая им направо и налево до тех пор, пока этот зонтик не вырвали у нее из рук, а после этого пустила в ход ногти. Молодой парень с интеллигентной бородкой подпрыгивал, стараясь заскочить на головы и плечи и доползти по ним до вагонной двери, но кто-то ударил его в живот, и он скатился, охая, вниз.

Всюду, под ногами, на скамейках, на рельсах валялся рассыпанный багаж, какая-то одежда, книги, толстые пачки денег, золотые украшения, но даже за драгоценностями никто не нагибался - всех интересовали только двери, которые они штурмовали с одержимостью погибающих в катастрофе.

Из вагона ударила шипучая белая струя: чужаки, видно, не придумали ничего лучше, чем взять огнетушитель. Но это почти не помогло. Люди, которые в обычной ситуации кинулись бы врассыпную, боясь потерять зрение от ядовитой химической пены, сейчас просто вытирали лица рукавами, отплевывались и бросались на новый приступ.

- Вытащите машиниста! - истерически крикнул кто-то. - Сами поведем, разберемся!

В кабину начали барабанить, треснуло стекло. Кто-то повис на зеркале заднего обзора, болтая в воздухе ногами, потянулся к окну, грохнул кулаком - стекло посыпалось на платформу, на рельсы, на головы. Из кабины высунулась крепкая рука с зажатой в кулаке отверткой, молниеносное движение - и нападавший рухнул, вопя. Я усмехнулся - теперь тут, кажется, было уже двое одноглазых.

- Забавно смотреть на человеческое скотство? - спокойно и даже с философской ноткой произнес голос сзади. Мы одновременно обернулись - там стоял Генрих.

- Вы еще не видели, как они билеты делили, - заметил он. - Каждый год тридцать человек могут выехать к нам на жительство. То есть, могли - сейчас, наверное, всем придется остаться.

- Почему? - поинтересовалась Мила.

- Обстановка такая, - развел руками Генрих. - У нас слишком сложно, чтобы принимать эмигрантов. Самим бы домой попасть. Да, Эрик, а ты чего не с женой-то? - вдруг спохватился он. - Надеешься, она тебе место займет?

- Среди них нет моей жены, - сказал я, заметив удивленный взгляд Милы.

- Развелись, что ли? - Генрих иронически поднял брови. - Ах да, ну, в смысле... понял. Люди все-таки - звери. Смотри, как дерутся! И ведь было бы за что...

- Я спросить хотел. Это все правда? У вас действительно другая страна?

- Совсем другая, - подтвердил он со вздохом. - А они думают, там тот же социализм, только лучше. Уж объясняли, объясняли...

- Почему он не тронется, не уедет? - вдруг спросила Мила. - Опасно же, их много...

- До одиннадцати нельзя, а сейчас только без четверти. Шлюзы закрыты, - Генрих снова вздохнул. - Пойдемте-ка отсюда, пусть разбираются сами.

- А вы не едете? - Мила послушно двинулась к двери.

- Еду, конечно, на черта мне теперь оставаться? Но не стоять же здесь столбом, еще попадут чем-нибудь ненароком.

Мы вышли в коридор, и Генрих прикрыл дверь, словно за ней происходило что-то интимное:

- Минут через десять пойдем. Заодно выясним, кто кого.

Я начал смеяться. Он выглядел комично-серьезным, деловитым и строгим, и мне вспомнился Зиманский в нашу первую с ним встречу: очки, белые собачьи зубы, нелепый костюм - маскировка, призванная обмануть большинство, но не таких, как я.

Моя спутница тоже улыбнулась, не вполне понимая, что тут смешного. Ее тянуло подражать мне во всем, что бы я ни делал, даже если бы мне, скажем, вздумалось пуститься в пляс. Это хороший признак, но сейчас я хохотал еще и над ней - улыбающейся тогда, когда стоило бы плакать.

- Очень весело, - хмыкнул Генрих. - Все-таки не пойму я вас, местных. Живете шиворот-навыворот, все у вас, не как у людей. Законы эти дурацкие, контроль на каждом шагу... Самим-то не тошно? У нас в квартиру войти только менты имеют право, да и то с ордером на обыск, а у вас инспектора толпами шляются, и вы их буквально как родных встречаете.

- Имеет право... кто? - не понял я.

- Да менты. Милиция. Патруль - по-вашему. И вообще... стучите друг на друга, анонимки пишете... тоска зеленая. Пойти толком некуда...

Я вспомнил его рассуждения тогда, в электричке, и расхохотался в голос.

- Чего ты ржешь, идиот? - оскорбился он. - Тебе - да, все это нравится. Привык, ты же другого ничего не видел... Знаешь, если бы тут все получилось, если бы какой-то урод нам карты не смешал, знаешь, какая пошла бы жизнь?

Я перестал смеяться.

- Да-да! - Генрих погрозил кому-то невидимому пальцем. - Поймать бы его, да как поймаешь? Про взрыв слышал? Так вот, хотели-то взорвать совсем другое заведение.

Мила издала какой-то звук, но тут же отвернулась, делая вид, что внимательно изучает стены. Генрих опасливо приоткрыл дверь и глянул в щель на платформу. Лицо его сделалось жестким:

- А теперь - вот такая каша. Дерутся за место в вагоне, чтобы смотаться отсюда, из вашего рая под красными знаменами. Наболело у людей, понимаешь? И сволочь какая-то не дала... Вот ты, подруга, - он неожиданно обратился к Миле, заставив ее испуганно вздрогнуть, - неужели хочешь для своих детей такой же жизни, какой сама живешь? Нет ведь, признайся. Ты детям своим добра желаешь, хочешь, небось, чтобы они счастливыми выросли...

- У меня один ребенок, - буркнула Мила, глядя волчонком. Разговор ей нравился все меньше.

- Да сколько бы ни было. И у всех так. Сами согласны мучиться, но детям чтобы - самое лучшее, светлое будущее и так далее. Другой жизни детям хотят, а как пришли люди, которые реально могут эту другую жизнь предложить... В "Радиокомитете" парня нашего убили, здесь положили троих, а одного, представляешь, те же самые больные, которые за пять минут до этого врачам мозги выколачивали... Не понимаю.

- А я не хочу, не хочу другой жизни! - Мила вдруг попятилась и спряталась за меня, как за дерево. - Не надо мне ничего навязывать, и моему ребенку - тоже. Все меня устраивает! Почему вы думаете, что кто-то здесь чем-то недоволен? Кто этот "кто-то"? Социально опасные люди, которых держат за колючей проволокой? Или вот эти, которые бьют друг другу морды за вашу красивую жизнь?. Это не общество, это его отбросы!

- Стоп! - Генрих вдруг добродушно захохотал. - А я ведь читал об этом! Честное слово! Только там было немного не так, там угнетенное население радовалось своим освободителям, шло за ними...

- Нам не нужны освободители, нас не от чего освобождать, - Мила махнула на него рукой, не переставая за меня прятаться. - Эрик, скажи ему, пусть отвяжется! Пусть катится, откуда пришел. Он хотел нас освободить - а что взамен? Взамен - что?

Генрих посерьезнел:

- Увы - только свободу.

Я услышал свой голос:

- Свободы в чистом виде не бывает, ей всегда что-то сопутствует. Несвободе - тоже. Нам ведь хорошо здесь, зачем вы пришли?

- Зачем вы пришли? - эхом повторила Мила.

Он ничего не ответил.

На платформе все улеглось. Пассажиры уже загрузились в поезд и нетерпеливо выглядывали в открытые двери, машинист сердито поправлял зеркало, а возле состава, сунув руки в карманы, маялся слабоумный Вова - он улыбнулся мне, как родному, и помахал рукой.

- Ну, вот и славненько, - Генрих сразу же надел на лицо непроницаемую маску и сухо кивнул. - Ехать надо. Пилить больше полусуток, а в пути, похоже, еще не одна драка будет. Может, поедете? - он вдруг снова оживился. - Не слушайте вы меня, у нас здорово, и никаких Моральных кодексов!

- Спасибо, - я поклонился. - Счастливого пути.

Я знал то, чего не знал он - и никто другой. В Шилке поезд остановится навсегда, и чем все это кончится, какой звериной схваткой - одному Богу известно...

- Жалко, - пробормотал Генрих.

- Почему ты не спрашиваешь о Зиманском?

Он пожал плечами:

- Да плевать я хотел на Зиманского.

Вот и все - сейчас дверь поезда закроется, взвоет локомотив, и унесутся эти люди в тоннель, все набирая и набирая скорость, а мы останемся и пойдем куда-то - может быть, домой. Давно у меня не было дома. Вдруг будет теперь?..

Тонко зазвонил звоночек. Генрих помахал нам, усмехаясь:

- Ну-ну, голубки. Как хотите. А я поеду, поразвлекаюсь... - он зевнул. - Вам этого не понять.

И вот тут кто-то крикнул: "Подождите!", и на платформу, теряя ботинок с полуоторванной подошвой, вылетел встрепанный Чемерин. Заозирался, увидел меня, зло буркнул что-то и понесся к поезду. И кармана у него выкатилось и упало на бетон шило - простое, с деревянной ручкой, отполированной до блеска сотнями прикосновений. Он хотел поднять, передумал, прыгнул в поезд. Там завязалась короткая потасовка, но дверь уже легла плавно на место и зафиксировалась в пазах, поэтому больше мы ничего не увидели.

Я пнул шило ногой, оно скатилось на рельсы, секунду повертелось на месте и замерло. Поезд тронулся. И сразу же за нашей спиной ожил воздух, там затопало, задышало, загрохотало сапогами, пахнуло остро новенькой кожей, вещевым складом и дешевым одеколоном, раздался зычный крик, и целая толпа солдат в касках и бронированных жилетах окружила нас пчелиным роем и замерла, пялясь на белый халат Милы.

- Как всегда - вовремя, - сердито буркнула она, доставая из кармана синюю книжечку удостоверения и раскрывая ее перед лицом толстого сержанта. - Мы - сотрудники спецгородка. А они - уехали, как видите.

Сержант посопел, помялся, вытер рукавом лоб, сказал басом:

- Ничего, далеко не уедут. Есть информация...

- Старший где? - Мила убрала книжечку и решительно взяла меня за руку. - С ним буду разговаривать.

В коридоре плачущий голос продавщицы Ивкиной спорил с кем-то, доказывал, что она здесь совершенно, совершенно ни при чем. Я закрыл правый глаз и погрузился в темноту, предоставив воякам возможность тащить меня под руки куда угодно - хоть на край света.

* * *

В том месте на Земле, где свинцовые тучи уже ранней осенью делают небо похожим на обшивку самолета - только без заклепок, где облетевший замшелый лес на холодном ветру машет мокрыми ветками уходящему лету, где окна заклеивают с первыми заморозками, предварительно плотно заткнув щели серой ватой, где в ходу новенькие электрические обогреватели с рубиновыми спиралями и никто не стесняется ходить в валенках, в том мрачном краю у полярного круга я проснулся белым воскресным утром и застонал.

Осень уже унаследовала у лета мир, и лужи за высоким, от потолка до пола, окном, завешенным желтенькими шторами, были похожи на обрывки грязно-белого кружева, валяющиеся беспризорно на асфальте под завывающим ветром, несущим последние бумажные листья. В комнате было сумрачно, уличная белизна не заполняла углов.

Я включил лампу и увидел время - половина одиннадцатого. В гулких коридорах старого здания было тихо, как в больнице в мертвый час, откуда-то несло холодком, грустным, осенним, очень далеко, на улице, кто-то кого-то звал весело и зло: "Иди сюда, я сказал! Сю-да!". Часы громко тикали на тумбочке. Странно: дома я не слышу, как они тикают, даже когда моя голова лежит от них в полуметре, а здесь вдруг услышал и даже различил в этом звуке металлический оттенок, проявляющийся назойливой буквой "Н". Тин-нннн... Ти-ннн...

Десять тридцать три. Одеваясь, я выглянул на улицу. Не прояснилось, полетел снег. Девчонка лет двенадцати, худенькая, угловатая, закутанная до глаз, скорым шагом промчалась мимо окон, прижимая к груди, как младенца, сверток с торчащими из него рыбьими хвостами

Как скучно здесь, наверное, особенно зимними вечерами, особенно в поселке, особенно если ты совсем один...

"Как тебя зовут?" - мысленно спросил я у девчонки, и она хитро прищурила глаза: "Вообще-то Лена, но мне нельзя разговаривать с незнакомыми людьми".

"А у меня беда, - сказал я, - очень большая беда. Меня бросила жена, и дочка, которую тоже могли бы звать Леной, так и не родилась. Ты мне сочувствуешь?"

"Да!" - ее малиновое пальто с меховым воротником скрылось за узорной оградой военного городка, и я вздохнул.

По приезде в северный поселок я снял номер в гостинице "Сокол", напротив военного городка, с видом на далекие заводские трубы и поле в пятнах снега. С питанием. На неделю. Потом мне обещали дать комнату в двухэтажном служебном доме на продуваемом всеми ветрами холме, но я туда не торопился, наверное, потому, что боялся чужих веселых голосов за стенкой, детского смеха, развевающихся на ветру пеленок - всего, что в моем сознании было связано со словом "счастье".

Вещей у меня с собой было немного. Я забрал кое-какую посуду, теплое покрывало с кровати, на которой мы спали с женой в обнимку, подаренный Зиманским "приемник" с "кассетами", книги, несколько фотоснимков. Остальное отдал Хиле - ничего мне было не надо.

Во время нашего последнего разговора она была холодна, ничего не объясняла и все время повторяла ненавистную мне фразу: "Это жизнь". Сказать, что мы плохо расстались - все равно что ничего не сказать, она просто вышвырнула меня из своей жизни, как использованную вещь, и равнодушно ушла, бросив на стол ключи от ненужной мне квартиры.

Я навсегда запомнил ночь после ее ухода: я выл, зарывшись лицом в подушку и, чтобы хоть немного заглушить эти отвратительные животные звуки, без конца ставил одну и ту же песню:

"Всегда быть рядом не могут люди,

Всегда быть вместе не могут люди,

Нельзя любви, земной любви пылать без конца.

Скажи, зачем же тогда мы любим?

Скажи, зачем мы друг друга любим,

Считая дни, сжигая сердца?"

Наверное, это было сентиментально и где-то даже глупо, но в тот момент меня не волновали никакие условности. Помню, я даже подумал о смерти, как-то отстраненно, теоретически - а что будет, если взять и сигануть в окно на замерзший асфальт? Полегчает тогда, перестанет рваться душа?.. Впрочем, ничего такого я не сделал, даже к окну не подошел.

К утру боль чуть-чуть отпустила, и я выключил-таки "приемник" и сварил себе кофе. На полу у плиты стояла забытая Ласкина миска с засохшим рыбьим хвостиком на дне, я долго смотрел на нее, а потом выбросил в мусорное ведро, чтобы не видеть и не вспоминать.

И вот - север, мерзлые сопки, мрачный лес, дымящие заводы. Полигон давно перестал существовать, и никакие ядерные взрывы не освещали по ночам глухое черное небо. Днем тоже было мало интересного, даже служба меня не увлекла: я все так же заполнял в местной жилконторе бесконечные бумажки, щелкал скоросшивателем, надписывал папки, разве что контора была рангом пониже городской, а обязанностей у меня чуть поменьше.

...Неожиданно ветер стих, мазнуло солнце, расползлось пятнами по земле и стволам деревьев, пробежало коротко по пустынной улице и пропало. Я застегнул куртку и вышел, захлопнув номер и забыв в нем часы. Возвращаться не стал - примета плохая.

Поселок был маленький, приземистый и, как сказала бы Хиля, "ветроустойчивый": деревянные бараки, кирпичные служебные домики с квадратными невыразительными окнами, неширокие улицы, множество заборов. У детской санчасти толпились мамы с колясками и укутанными куклами, играющими и падающими на газоне. Школа, пустая и звонкая, готовилась к капремонту, преемница же ее через дорогу уже обветшала и была до странности похожа на ту, в которой когда-то учился я.

На углу я купил триста граммов посыпанных сахарной пудрой пончиков в плотном промасленном пакете и стакан кофе с молоком, пристроился за шатким металлическим столиком под корявой разлапистой сосной и стал без аппетита есть, рассматривая дом напротив.

- Кхе, извините, - сказал кто-то за моей спиной.

Я обернулся и слегка удивился: все-таки стереотипы очень сильны в нашем сознании. Я приехал на север и увидеть ожидал человека, печатью этого севера на всю жизнь отмеченного. И не угадал: девушка в рабочем комбинезоне и теплой куртке на меху, стоящая в ожидании со своим кофе, могла бы жить на моей улице в городе, настолько обычно и стандартно она выглядела.

- Разрешите к вам? - у нее был сиплый простуженный голос.

- Пожалуйста, - я подвинулся, пропуская ее за столик.

Немного неуклюже, чуть не сбив мой стакан, она устроилась, положила кулек с пончиками, сняла толстые перчатки и стала осторожно пить, обжигаясь и упорно глядя в крышку стола, словно там было что-то написано.

- Замерзли? - из вежливости поинтересовался я, заметив, как дрожат у нее руки. На среднем пальце правой блестело обручальное кольцо: вдова, огромная редкость в мире, где брак длится не больше пяти лет.

- Замерзла, - девушка кивнула. - Думала, помру на смене. Холодина какая! А титан сломался, чай давали холодный.

Я поискал на ее куртке нашивку и не нашел:

- А где трудитесь?

- В цехе металлооплетки шлангов, - буркнула она, - погрузчик вожу.

Я так давно не общался с людьми из рабочей среды, что почувствовал себя почти преступником - уже только потому, что мне не приходится сидеть на ледяном ветру за рулем автопогрузчика в цехе металлооплетки шлангов.

- Трудно, наверное?

- Ничего трудного, - девушка соизволила взглянуть на меня бесцветными северными глазами. - Летом - вообще красота. Только лето у нас коротковато, могло бы и подольше быть.

Мы помолчали. Она жевала пончики с таким видом, словно это была не еда, а промасленная ветошь. Губы у нее были под стать глазам, бледные, тонкие, а вот волосы неожиданно темные для подобной внешности, туго стянутые на затылке в хвост.

- Хороший у вас поселок, - заметил я, чтобы хоть что-нибудь сказать. - Природа красивая.

- М-да? - девушка снова на меня посмотрела. - А вы откуда?

- Издалека, сутки поездом.

- Что так? Плохо работали, что сюда загремели? - она мрачно улыбнулась. - Ну, готовьтесь, зима тут - полгода, с буранами.

В ее тоне мне послышалось легкое злорадство, и это меня почему-то задело:

- Везде люди живут. А что касается работы - так нет, я сам сюда попросился.

- Денег захотелось? Да, тут платят. Только тяжелые это деньги, полжизни за них отдадите.

- А на что мне деньги? - помимо воли я все сильнее втягивался в разговор. - Я один, у меня даже кошки нет. Жена моя брак не продлила, так что не нужны мне деньги, я по самой низкой сетке согласен работать.

Девушка грубовато засмеялась:

- Э-э, так вы - "непродленка", что ли? То-то я смотрю, вид у вас тоскливый. И правильно, мужчине без семьи очень плохо. Женщина еще как-то проживет, особенно если дети есть, а вот вашему брату - просто труба.

- Уж не жалеете ли вы меня? - я почти обиделся.

- Тьфу, жалеть вас - больше делать нечего, - она откусила очередной пончик. - Вы сами-то кого-нибудь жалеете?

- А у меня никого нет, чтобы жалеть, - я развел руками.

- Слушай, - девушка неожиданно заговорила мягко и по-дружески, - а тебе сколько лет?

- Двадцать два.

- У-у, совсем молодой. И чем ты своей жене не угодил?.. А кем служишь-то?

- Бухгалтером, - от моей должности совсем недавно отклеилось словечко "младший", и я страшно этим гордился.

- Здорово, - кивнула девушка. - Меня зовут Тоня. А тебя?

- Эрик.

- Сразу видно городского! - она рассмеялась, показав во рту две металлические коронки. - Любят у вас всякие имена придумывать!.. А хочешь, подружимся? Тебе-то все равно, ты человек свободный, а у меня муж умер, даже, веришь, потрепаться бывает не с кем.

Мне так остро не хватало семьи, что любой человек, даже эта Тоня, мог скрасить бесконечную тоску, и я кивнул:

- А почему бы и нет.

Ей недавно исполнился двадцать один год, хотя на вид я дал бы больше: злые северные ветры уже слегка состарили кожу у нее на лице, а какие-то неведомые несчастья сделали глаза злыми. И все же - что-то в ней было, какой-то темный знак вопроса, похожий на изогнутый волосок, приставший к чистому стеклу. Вроде все понятно, но наткнешься на гримаску, зацепишься чутким слухом за случайное слово - и опять вопрос.

Мы пошли в кино, в единственный на весь поселок клуб, где крутили фильм, уже виденный мной больше года назад. Мне нравятся картины про любовь, наверное, потому, что все они счастливо кончаются, все в них красиво и до боли непохоже на реальную жизнь, ранящую душу острыми когтями.

- Бредятина, - сердито сказала Тоня, стоило зажечься свету в зале. - Так не бывает.

- Так ведь кино - это искусство, - я поймал себя на том, что снисходительно улыбаюсь. - Оно и не должно показывать, как бывает. Оно показывает, как все д о л ж н о быть.

- Ты еще скажи, что кино - лучший пропагандист и просветитель, - девушка уже пробиралась по проходу к дверям, таща меня за рукав, как собачку за ошейник. - Там, в вестибюле, такой лозунг висит. Скажи, скажи. Люблю, когда речи толкают - забавно слушать.

Я пожал плечами:

- Не понимаю, что плохого тебе сделали лозунги. Придумай лучше, если можешь.

- Сижу я как-то на собрании, - Тоня застегнула куртку и достала из кармана перчатки, - слушаю нашего Ремеза. Ты его не знаешь, но у тебя все впереди. Так вот, слушаю я его, а он стоит на трибуне, важный такой, руки за ремень, морда аж светится, и лозунгами этими сыплет, как репродуктор. Ни одного живого слова! Так и кажется, что у него изо рта буквы квадратные летят, как кирпичи. И по башке нам, по башке! Знаешь, я чуть не захохотала. Еле удержалась. А то нажила бы приключений на свою задницу...

- Тоня, - меня немного коробило от такого языка, но я решил пока ее не поправлять, - но ведь не все умеют говорить красиво, не у всех образная речь. Вот и пользуются готовыми фразами, главное-то не в этом, главное - что именно он хотел сказать.

- Да ничего он не хотел. Ему просто выступать нравится.

Мы шли по пустынной улице к виднеющимся вдали сопкам, нас обгоняли незнакомые люди в теплой одежде, многие уже в полушубках, несмотря на раннюю осень. Тоня на ходу закурила крепкую сигарету без фильтра.

- Этот Ремез, - неприязненно сказала она, - та еще штучка. На словах-то все "слава", "честный труд", "страна вам будет благодарна", а сам щенят топит, я видела. И улыбка у него гаденькая, хоть он и партиец. Тут, на севере, нравы другие, это тебе не город. Как говорится, тут тебе не тут.

- Ну, бывает, в семье не без урода, - неуверенно кивнул я.

- М-да, только уродов что-то многовато.

- Тебя, должно быть, чем-то обидели? - я успокаивающе взял ее под руку. - Какой-то озлобленный ты человек.

Тоня хмыкнула:

- Будешь тут озлобленным, когда вокруг ни одного человеческого лица, все рыла свиные. Знаешь, муж мой, самый приличный из этого стада, явился как-то домой через три часа после смены. Я спрашиваю: ты что, в канаву по дороге провалился? Где тебя носило в таком маленьком поселке? Да этот поселок за три часа можно десять раз вокруг обойти прогулочным шагом!.. А он мне отвечает: ты, Тонечка, не сердись, но не могу же я все время на личико твое прелестное любоваться, надоедает ведь, Тонечка. Вот и остался с ребятами в карты поиграть, больше-то пойти некуда... И это, Эрик, было мне сказано, когда после свадьбы еще и года не прошло! Да, в кино показывают, как все должно быть, но только ведь не будет, сколько ни изведи пленки! - голос у нее вдруг задрожал.

Мне стало ее жалко, хотя буквально только что я чувствовал глухое раздражение. Ведь несчастный человек, не знает, что есть на свете и нормальные семьи, где муж и жена не хамят друг другу - по крайней мере.

- Тонь, если не секрет, что с ним случилось?

- Да не секрет, - Тоня успокоилась и даже улыбнулась. - Весь поселок в курсе. Случилось то, на что он напрашивался: дружки легкое ему отверткой проткнули, чтобы в "подкидного" не жульничал.

- Боже мой, ты так легко об этом говоришь!..

- А-а, пустое, - она махнула рукой. - Дурак он был. А могли бы хорошо жить - я старалась. Угождала ему, идиоту... Слушай, Эрик, пойдем ко мне, холодно очень. Я тебя хоть чаем напою.

Ее барак, длинный, на восемнадцать комнат, стоял слегка в стороне от других и был выкрашен, словно в противовес остальным домишкам, веселой зеленой краской. Тоня провела меня в самый конец длинного, заставленного ящиками и детскими колясками коридора и зажгла свет в довольно большой квадратной комнате с полосато-желтыми обоями.

- Вот тут и живу! - она повела рукой вокруг себя. - Как, нравится?

В комнате было, в общем, уютно: много мебели, пианино, фотографии на стенах и комоде, большой радиоприемник с проигрывателем.

- Богато живу, да? А все родители, - прокомментировала Тоня, пока я раздевался и усаживался на низкий серый диван, застеленный потертым ковриком. - Папаша всю жизнь шахтером, даже орден имел за трудовые заслуги. А я на шахту не пошла, там тяжело, хоть и платят получше, и спецталоны дают. Хотя - на что мне тратить-то? Мужа нет, детей нет, питаюсь в столовке на работе... так что, получается, для самой себя гнездышко вью.

- А где сейчас родители?

- Переехали, - она зажгла керосинку и поставила чайник. - Отец выслужился, на повышение пошел. Начальником участка сделался на шахте, ну, а мама - с ним. Я их навещаю иногда, тут ехать шесть часов. Раз в месяц только и получается... Ты чай сладкий любишь?

- Я вообще сладкое люблю, - я рассматривал фотоснимки. - Красивые у тебя родители. А вот это - муж?

- Брат. Он сейчас далеко, военный, комбригом недавно стал. А мужа фотографий у меня нет, глаза б не глядели.

В комнате было тепло, почти жарко: в бараке хорошо топили. Я расстегнул ворот рубашки, чувствуя, как взмокла спина. Тоня открыла форточку:

- Да, духота страшная. Отвернись, я переоденусь. Комбинезон этот до смерти надоел.

Без громоздкой рабочей одежды, в простом платье из темно-синей шерсти она оказалась неожиданно тоненькой, гибкой, а распущенные темные волосы красиво легли вокруг лица мягкими волнами. Я улыбнулся. Не все так плохо, как кажется на первый взгляд. И девушка симпатичная, хотя и грубовата. Будет еще жизнь...

- Смешно? - она склонила голову набок. - Не любишь работяг?

- Почему, я не делю людей на первый и второй сорт.

- Ну, ты же - чистюля городская, а такие всегда от нас нос воротят. Был один такой, в очках, в шляпе, приличный весь из себя. А оказалось - дрянь, каких мало. Я его рукавом нечаянно задела в проходе, так, веришь, аж зашипел от брезгливости, чуть ли не отряхиваться после меня начал! А я, кстати, вещи вовремя стираю, и вши по мне не бегают.

- Инспектор какой-нибудь, что ли?

- Да черт его разберет, приехал на завод, все что-то вынюхивал. Я его после того случая иначе как "цветок лилейный" и не называла!

Слова резанули, как бритвой - именно так однажды окрестили меня, и не кто-нибудь, а Зиманский. Неужели и здесь он успел побывать? Или это выражение, "цветок лилейный" - просто расхожая фраза?..

Тоня нахмурилась, глядя на мое лицо:

- Ты чего? Побледнел так...

- Тонь, тебе ничего не говорит фамилия Зиманский?

- Зиманский? - она задумалась. - Нет, ничего. А кто это, твой знакомый?

- А откуда ты знаешь слова про лилейный цветок?

- Да один парень так говорил, - Тоня улыбнулась, что-то вспомнив. - Такой чудик! Максим его звали, он отдыхал тут года два назад с женой, в твоей же гостинице они останавливались. Ну, чудик!.. Ты не представляешь, Эрик, сколько у него было всяких штук, начиная с бритвы, которая сама бреет... Да и вообще. Они забыли брак продлить. Как такое забыть можно?.. Не понимаю. А они забыли. Носились потом, как лошади, пыль копытами выбивали...

Почему-то в этот момент мне очень живо вспомнилась пригородная электричка с надписью "Лариново" по бортам, мои странные попутчики и их разговор о том, как следует проводить свободное время. Было там что-то - про Максима и Елену, которые ходят в походы. И не вспомнить, но было...

Странное какое чувство - словно я неожиданно наткнулся на следы давно ушедшего древнего племени, на их стоянку с потухшими углями костра и наскальными рисунками, изображающими битву мамонтов...

- Тоня, - позвал я, - как ты думаешь, есть на свете другая страна, где тоже живут русские? Совсем другая, очень далеко отсюда?

Девушка обернулась от закипающего чайника:

- Вот уж ерунда! Сам подумай - ну как такое может быть?

- И верно, - я кивнул. - Не обращай внимания.

Чай оказался очень крепким и очень горячим. Тоня накидала мне в чашку кусков шесть рафинада, у меня от такого количества сахара чуть не склеился рот. Уж что-что, а жадной ее нельзя было назвать. Сама она пила чай вприкуску и так громко, что от этого звука, казалось, резонировали оконные стекла.

- Слушай, Эрик, а почему твоя жена не продлила брак? Я бы точно продлила - с тобой. Ты надежный человек, сразу видно. И в карты не играешь, это тоже видно. Я картежников за километр чую.

- Для нее были, наверное, важны другие качества. А у меня их не оказалось.

- Ну и глупо, - отрезала Тоня. - Сама не понимает, какого человека потеряла. Только ты ребенок еще, в идеалы какие-то веришь, жизнь тебя совсем не обломала... Вот Ремез наш - это да. Это человек-ракета, а ведь всего года на два тебя старше. Все, наверное, повидал, даже ядерные взрывы. Лысый, как коленка, и в нормальном разговоре, когда речей не толкает, матерится через слово.

- Ты хочешь, чтобы и я матерился? Извини - не научился. В русском языке достаточно слов, чтобы выражать свои мысли.

Тоня изучающе прищурилась:

- Не могу я понять, что в тебе не так. Вот не могу! С виду нормальный парень, симпатичный, а рот откроешь - и что-то не так. То ли вежливый слишком, то ли что...

Я решил ее не разочаровывать:

- Сама же говоришь, чистюля городская.

Она зачем-то повертела ложкой в своей чашке:

- А приключения ты любишь?

- Приключения? - я вспомнил наше с Хилей детское катание на электричках, какие-то стройки, подвалы заброшенных домов. - Приключения люблю, если не очень опасно. Почему ты спросила?

- Здесь скучно, - обезоруживающе улыбнулась Тоня. - Читать я не привыкла, увлечений у меня нет, пойти особо некуда. Вот и приходится... вертеться. Чтобы было что в старости вспомнить. Я тебе как-нибудь покажу одну штуку. Захватывает. Только не сегодня, мне еще стирать, а вечером на лекцию о вреде курения, - она хрипло захохотала. - Ой, люблю это словоблудие! Так все серьезно говорится!..

Я никогда близко не общался с рабочими девушками - может быть, они все такие? Прощаясь, Тоня сразу же уточнила, когда мы встретимся в следующий раз, обговорила место, время - все до деталей. Я не мог понять, зачем она это делает, мы ведь не в городе, где легко затеряться, а в крохотном, насквозь продуваемом поселке у полярного круга. Куда я мог деться здесь?

- Не понимаешь, - она чуть улыбнулась. - Я должна быть уверена, что мы встретимся точно.

- Тоня, - мне стало весело, - даже если мы что-то перепутаем, я найду тебя в течение получаса, что ты нервничаешь?

Она подумала и решилась объяснить:

- Это все на случай, если ты захочешь меня обмануть и вовсе не прийти. Чем больше подробностей, тем яснее ты представляешь себе нашу встречу и тем меньше вероятность, что передумаешь. Меня мама этому научила.

Я удивился:

- Если бы я мог передумать, я не говорил бы, что приду. Сказал бы: "может быть" или "постараюсь". А я говорю тебе: да, завтра в шесть с левой стороны памятника, под навесом. Верно?

Она недоверчиво покачала головой:

- Хочешь сказать, что ты - хозяин своего слова? Смотри. У нас тут - позор, если девушка приходит на свидание, а парень - нет. Пальцами будут показывать.

- Хорошо, давай, для твоего спокойствия я приду сюда? А ты просто жди дома. Никто тебя и не увидит.

- Н...нет. Я тебе верю. Давай уж так, как условились.

Много позже я понял, что она просто хотела показать всему поселку, что и ей могут назначать свидания, и не кто-нибудь, а приличный городской служащий, даже в шляпе - у них это было своего рода визитной карточкой благополучия. И не имеет значения, что я ношу шляпу лишь потому, что кажусь в ней старше...

Конечно, я пришел. Чтобы она не нервничала - даже на десять минут раньше назначенного времени. Тоня уже маялась у памятника, но, издали заметив меня, вдруг спряталась и долго играла со мной в какую-то непонятную игру под названием "А меня еще нет!". Я, посмеиваясь, ждал. Попробовал закурить на холодном ветру, но закашлялся и бросил. Постоял, сунув руки в карманы пальто, походил, согреваясь, потом позвал в пустое пространство:

- Тоня, выходи, я замерз.

Она застенчиво выползла из щели между двумя торговыми ларьками, подошла и встала, независимо сложив руки на животе:

- Привет. Давно ждешь?

- Минут двадцать, ты же знаешь, - я протянул ей руку крендельком. - Пошли, до чего холодная у вас тут осень!

- Еще будет тепло, - пообещала она, цепляясь за меня и пристраиваясь идти в ногу. - У нас всегда так. После лета - месяц вот такой гадости, а потом еще недели две - солнышко. Потерпи, уже скоро.

- Куда пойдем?

Она задумчиво огляделась:

- Ну, не знаю. А хочешь, прямо сегодня будут приключения? Сейчас?

- Я нормально для этого одет?

- Да сойдет. Без разницы, - Тоня вдруг потащила меня куда-то, и я заметил, как загорелись у нее глаза. - Ну, сейчас ты увидишь. Никогда не забудешь! Обещаю! У меня был друг, - она говорила, задыхаясь от быстрой ходьбы, - так вот он, когда уезжал, так и сказал: Тонька, это было что-то!..

- Почему он с тобой не остался? - удивился я. - Или вы просто дружили?

Глаза Тони зло блеснули:

- Не-а, не просто. Он меня, видите ли, проверял. На совместимость...

Я все понял и сразу представил себе ее состояние. "Отец" как-то рассказывал мне о психологии жертв моральных преступлений и объяснял, как вести себя с такими людьми: надо быть максимально терпимым, мягким, ни в чем не упрекать, потому что несчастные ведь не виноваты, что с ними поступили жестоко. Нужно вести себя, как лучший друг - только так можно помочь человеку залечить раны.

И вот - рядом со мной идет жертва такого преступления. Снова этот пресловутый "проверочный месяц", о котором я столько слышал и даже читал в газете полемическую статью о необходимости его строгого запрета.

Сам я, конечно, никогда не пользовался "проверочным месяцем", и не потому, что не мог - просто не хотел. Ни в одном своде законов не сказано об этом негласном праве каждого человека, но все знают, что, в общем-то, мужчине не запрещается спать со своей будущей женой один месяц перед свадьбой, чтобы убедиться в правильности своего выбора. То же самое касается и девушек, конечно. И я знал, что многие мужчины беззастенчиво этим занимаются, а потом сбегают, уверенные, что бывшая невеста постесняется заявить в Моральный отдел.

Жил в нашем служебном доме один такой парень, он даже завел специальную книжечку, где в алфавитном порядке вел список своих жертв. Очень ему это нравилось - до тех пор, пока не встретилась на его пути Ольга, секретарь нашей районной молодежной ячейки. Уж она-то краснеть не побоялась, пошла и заявила обо всем, в том числе и о найденной в столе книжечке, и загремел наш любитель бесплатного сыра на многие годы в спецгородок, на фабрику, где штампуют электрические изоляторы.

Но меня останавливал не страх перед наказанием, а отвращение к действиям такого рода. После ухода Хили я пытался с кем-нибудь познакомиться, просто для того, чтобы заглушить тоску, но мне и в голову не приходило "проверять" своих новых подружек - их было три, если я правильно помню. Во всех трех случаях дело ограничилось прогулками по городским улицам, мороженым и долгими разговорами, после которых я понимал: это - не мой человек.

- Не расстраивайся, - попросил я, глядя на Тоню сверху вниз. - В каждом стаде есть паршивая овца, это неизбежно.

Она подняла глаза:

- А кто расстраивается? Вот еще, важность какая. Просто он был сытый и... и просто сволочь, не из-за "проверки". Я бы за него и не пошла, он так, разве что на пару недель годился.

- Вот и хорошо, - я похлопал ее по руке, мельком подумав, что это - типичная психология жертвы такого вот негодяя. - И хорошо. Ты найдешь себе кого-нибудь гораздо лучше.

Тоня вдруг расхохоталась:

- Да ты вроде как утешаешь меня?!.. Вот уж не надо.

Поселок кончился, мы брели по пустынной грунтовой дороге, петляющей среди низкорослых елочек и ржавых останков каких-то грузовиков со снятыми двигателями. Ветер приносил запах жженой резины, дыма и каких-то испарений, невдалеке, за жидком лесом, что-то тлело, распространяя вонь.

Все-таки север - странное место, здесь будто кончается цивилизация и начинается дикий первозданный мир, настолько вокруг пусто, заброшенно и тихо. Я покрепче взял Тоню под руку.

- Боишься, что ли? - удивилась она.

- Не знаю... неуютно как-то. Может, обратно в поселок пойдем? В семь часов кино, неплохая картина, хотя и музыкальная.

- Не хочу, - она упрямо мотнула головой. - Я обещала тебе сегодня приключение - вот и терпи, уже скоро.

- Это действительно не опасно?

- Опасности никакой, - заверила она, - но ощущений - масса.

Дорога завернула за плоский холм, и я увидел то, что меньше всего ожидал увидеть - гигантскую промышленную свалку. Это был круглый котлован около километра в поперечнике, до краев заваленный поломанными машинами, станками, шахтерскими вагонетками, цистернами, ящиками, частями каких-то приборов, изношенными автомобильными шинами, гнилыми строительными поддонами и прочим хламом, слежавшимся за многие годы в одинаковую грязно-рыжую массу. Сквозь мусор проросли сорняки, подъездные рельсы с козловым краном тоже утопали в пожелтевшей траве и кустах. Всюду стояла темная вода, а вдалеке, на краю котлована, я увидел древний товарный вагон с отодвинутой дверью - к нему по узкой травянистой тропке и тащила меня Тоня.

- Боже мой, - я огляделся, - сколько металла зря пропадает...

- Мне бы твои заботы, - хмыкнула девушка. - Вот тут осторожно, колючая проволока в траве валяется, штаны не порви.

- Откуда ты знаешь это место?

- С детства знаю, играла тут с пацанами. Девчонки-то боялись, а я - ничего, ходила. Вот это - мой вагон, здесь, кроме меня, никто не бывает. А я прихожу иногда, сижу здесь и на свалку смотрю, особенно летом. Такое зрелище, будто ядерная война тут прошла.

- Кстати, а ты видела ядерные взрывы?

Тоня обернулась:

- Конечно. Сейчас-то полигон закрыли, больше ничего не испытывают, а раньше чуть ли не каждую неделю взрывали. Но это далеко, километров сто отсюда... Знаешь, какая была романтика! Я тебе как-нибудь расскажу нашу легенду, но не сейчас.

Она вдруг остановилась, достала из кармана куртки спичечный коробок и чиркнула одной спичкой. Пламя заплясало на ветру, но не погасло, а я уставился на него, как завороженный, не в силах оторвать взгляда.

- Руку протяни, - тихо сказала Тоня.

- Что?..

- Руку протяни. Проверим, насколько ты смелый. А то, может, и вести тебя никуда не стоит.

Я послушался. Любопытство во мне смешивалось со слабым страхом, как в детстве при виде дворника с ремнем, и это было скорее приятно.

- Вот так, - Тоня поднесла горящую спичку совсем близко к моей ладони. - Кожа у тебя нежная, сразу видно, ни разу лопату в руках не держал.

Пламя обжигало, но я решил потерпеть: в конце концов, не причинит же она мне вреда, так, развлекается со скуки. Лучше бы, конечно, почитала что-нибудь, но это уж дело вкуса.

- Не больно? - полюбопытствовала Тоня.

- Пока нет, - я улыбался.

- А так? - спичка еще приблизилась.

Я сразу отдернул руку:

- Так - больно.

- Но не страшно? - она задула огонек и стояла с черной головешкой, зажатой в пальцах, словно мертвый высохший червячок.

- А чего бояться? Спички?

- Угу. Ну, пошли.

Товарный вагон, несмотря на необитаемый свой вид, оказался внутри чисто выметенным и даже почти уютным, если бы не холодный ветер, залетающий в раскрытую дверь. Я заглянул, стоя на земле, и увидел, что в глубине вагона кособоко возвышается стол с примусом, а рядом примостилось старое продавленное кресло, заботливо прикрытое куском чистой парниковой пленки. Тоня вскарабкалась по деревянной лесенке, зашуршала чем-то в углу, буркнула:

- Ты не поднимайся, мы сейчас в другое место пойдем. Пальто свое давай сюда, и шляпу с шарфом тоже. Не бойся, не украдут, тут не бывает людей.

Немного озадаченный, я разделся и протянул ей вещи. Ветер тут же прохватил меня насквозь.

- Холодно? - Тоня спрыгнула из вагона на землю. - Ничего, сейчас согреешься. Пойдем-ка.

В руке у нее была бутылка с мутноватой жидкостью. Жидкость булькала при каждом шаге, и я почему-то вспомнил далекое детство, керосиновую лавку, человека с прирученной крысой...

- Тоня, и что это будет? - зубы у меня начали стучать от холода.

- Будет - грандиозно! - радостно возбужденная, она казалась почти красавицей. - Никогда не забудешь, я тебе слово даю!

В сотне метров от вагона, в зарослях низкорослых деревьев, торчал старый, рассохшийся от времени и дождей телеграфный столб с завитками оборванных проводов на верхушке, к нему мы и шли. Тоня раздвинула ветки, и я увидел небольшую гравийную площадку, в беспорядке закиданную обломками деревянных упаковочных ящиков и кусками все той же парниковой пленки, только грязной, слипшейся от сырости и почти истлевшей.

- Иди сюда, Эрик. Сейчас я тебе фокус покажу, - девушка поставила свою бутылку на землю. - Закрой-ка глаза и протяни руки.

Я послушался, уже без страха. Она зашуршала гравием, что-то глухо звякнуло. И вдруг на моих запястьях с мертвым металлическим щелчком сомкнулось нечто твердое и очень прочное; я открыл глаза и увидел, что это - самые настоящие наручники, вроде тех, что зачем-то валялись на письменном столе моего "отца". Стальные. С намертво приваренной к ним толстой цепью, второй конец которой соединялся с основанием столба здоровенным кованым кольцом.

- Тоня? Что ты хочешь делать? - я почувствовал себя до крайности неуютно. - Что еще за фокус такой?

Улыбаясь, она развинтила бутылку:

- Сейчас увидишь.

- Давай это прекратим. Что-то мне не хочется участвовать в...

Запах керосина ударил мне в ноздри, и я сразу запаниковал, догадавшись наконец, чем эта странная девушка собралась заняться.

- Тоня!.. Не вздумай, слышишь?! Ты с ума сошла, что ты делаешь?!..

Молча, сохраняя на лице всю ту же светлую, почти идиотическую улыбку, она начала старательно поливать вонючей жидкостью мусор у меня под ногами. Запах усилился и стал почти тошнотворным. Я мгновенно перестал чувствовать холодный пронизывающий ветер и вспотел с головы до ног:

- Тоня, Тонечка, пожалуйста, прекрати это делать!.. Зачем это тебе? Ну, ты что?..

- Эрик, да помолчи ты минуту, - она двигалась вокруг столба, разбрызгивая керосин плавными круговыми движениями. - Сейчас такой концерт будет!.. - лицо ее сделалось мечтательным. - Ни к чему меня умолять, мы уже все решили.

Я еще не отчаялся привести ее в чувство:

- Ну, ты мне объясни, чего ты хочешь? Я все сделаю, честно. Ну, все, что в моих силах, конечно... Тоня, ты меня слышишь? Перестань, милая, прошу тебя, перестань...

Керосин кончился, и Тоня швырнула бутыль в заросли:

- Вот и все, вот и готово. Ты стой спокойно. Будет весело.

- Тоня!..

В ее руке зажглась яркая, как звезда, спичка.

- Да ты убить меня хочешь?.. - я затрясся. - За что? Ну скажи - за что? Я-то тебе что плохого сделал?..

Звезда упала на землю, и мусор моментально вспыхнул, словно и не был насквозь сырым. Я отскочил от пламени, но оно уже разбегалось во все стороны, захватывая все новое и новое пространство - как маленький ядерный взрыв. Секунда - и земля пылала у меня под ногами.

- Тоня!..

Она отошла подальше и смотрела, посмеиваясь. Я дернулся, но наручники врезались, как зубы, и не пустили. Побежал по кругу - и цепь начала наматываться на столб, заставляя меня приближаться к алому центру огня. Я чувствовал - еще мгновение, и вспыхнет моя одежда, волосы, а потом пламя, крутясь, ворвется в легкие... Единственное, что я мог - это вопить и метаться по горящей земле, не чувствуя ни боли, ни жара - только ужас, плотно переплетенный с удушливой керосиновой вонью.

- Тоня! Тоня! Тоня!..

К запаху керосина примешалось что-то еще, я понял, что это тлеют подошвы моих ботинок. Дышать в этом аду было абсолютно нечем, и я потерял бы сознание, если бы не был до такой степени напуган - до такой, что, натянув цепь, как собака возле горящего хозяйского дома, завыл обезумевшим животным, задергался, рискуя оторвать себе кисти рук, втянул голову в плечи и зажмурился - лишь бы не видеть...

Щелчок - и меня неожиданно отпустило. Я успел увидеть Тоню в асбестовых рукавицах и услышать ее веселый крик: "Беги!", а потом тропинка, заросли, серое небо, котлован - все слилось в сплошную ленту паники, и я, не разбирая дороги, спотыкаясь, падая, понесся прочь, к спасительной дороге, к людям... Однако ноги перестали держать уже через пару сотен метров, земля вдруг поднялась вертикально и с силой ударила меня. Я затих.

- Даже шмотки твои не пострадали, - донесся с небес насмешливый Тонин голос. - Что ты ревешь, как баба?

Я лежал на земле и плакал от пережитого ужаса и невыносимого облегчения: все кончилось. Она присела рядом на корточки, положила руку мне на затылок:

- Ну, Эрик, ты что? Ну, успокойся, мой милый, я же говорила, что опасности никакой нет. Нервы пощекотали, и все... - рука стала гладить. - У тебя эти самые нервы, что ли, не в порядке? Чего испугался? Я же рядом стояла. Если бы на тебе хоть что-то загорелось - сразу бы...

- Уйди, - попросил я, не поднимаясь. - Ты с ума сошла...

- Все так говорят, - она хихикнула, - а потом снова и снова приходят.

- Кто это - все?

- Да все. Думаешь, ты первый прыгал тут, как кузнечик на сковородке? Это - методика проверенная. Сегодня еще отходить будешь, зато потом дня три - как в сказке. Знаешь, как ты сейчас встряхнул свое сердечко?

Я ей не поверил:

- Это жестоко. Тебе просто нравится делать такие вещи.

- Нравится, - легко согласилась она. - А что тут такого? Я же проверяла тебя на страх, подносила спичку. Все честно.

Я с трудом сел, потер ободранные запястья. К одежде прилипли сухие листья, мусор, от нее несло гарью.

- Сейчас мы тебя почистим, проветрим, - Тоня, веселая, розовая, улыбалась. - Придешь в себя, я тебе водки налью.

Облегчение все разрасталось, заставляя течь новые слезы. А потом вдруг наступила невесомость, странная, звонкая, полная каких-то цветных сполохов, и я подумал, что умираю. Наверное, не выдержало сердце. Но, если это смерть, то - смерть приятная, ничего не скажешь...

- О-о, ну и забрало тебя! - Тоня восхищенно покачала головой. - Ты смотри, а... Я-то думала, ты до завтра будешь пришибленным ходить. Ну что, как тебе сейчас?

- Летаю, - тихонько ответил я, закрывая глаза и погружаясь в пляску ярких огоньков.

- Вот-вот. Теперь-то не жалеешь, что попробовал?

- Нет. Но повторять не будем, никогда.

Она помогла мне подняться с земли, повела под руку к своему вагону. Я оглянулся: на месте моей пытки еще курился дым.

- А повторить и не получится, - сказала Тоня. - Эта штука действует только один раз, потом - все, ты уже знаешь, что не сгоришь. Но есть и другие вещи, Эрик.

- Нет, ни за что! - я едва не шарахнулся от нее. - Хватит с меня экспериментов...

В гостинице я долго стоял под душем, включал то холодную, то горячую воду, намыливался самым пахучим, земляничным мылом, чтобы уничтожить малейший намек на запах гари, терся жесткой мочалкой. Внутри еще что-то дрожало, плыло, я чувствовал себя слабым и нездоровым, мысли разбегались. Потом успокоился и, уже ложась спать, подумал, что, в сущности, во всем этом нет ничего плохого. Ведь не собиралась же она на самом деле меня убивать.

* * *

- Ваши социальные карточки, - усталый майор сидел за чужим письменным столом, помешивая в стакане чай. - Кто вы такие? Какое имеете отношение? Как попали на правительственный объект? Допуск у вас есть по первой форме?..

Мила начала объяснять, утомленно развалившись перед ним на стуле, а майор все поглядывал на меня не то с сочувствием, не то с подозрением, буравя во мне дыры своими темными острыми глазами, похожими на толстые стальные гвозди. У него что-то вертелось в голове при виде грязной повязки на моем левом глазу, порванной на плече рубашки, изодранных рук, но пока, снисходительно слушая Милу, он молчал. Я тоже смотрел на него, понимая, что рано или поздно говорить мне придется. Другой вопрос - что? Сейчас любой человек вызывает подозрение, а я со своей цепью случайностей - тем более. Поверить в такое невозможно, слишком уж много совпадений для одной ночи, но ничего другого, более правдоподобного, я не мог придумать. Сказать - привезли на тестирование? Чего доброго спросит: зачем? Не дай Бог, еще Зиманский всплывет каким-нибудь краем, тогда совсем беда. И Лемеш (он орал, стуча себя в грудь здоровой рукой, что даст за меня голову на отсечение) тут скорее помешает, чем поможет - заподозрят еще сговор.

Может, просто сказать, что я пришел в гости к Миле? Она подтвердит. Хотя нет, у них же Ивкина, она и про Голеса расскажет... Боже мой, я-то думал, что все уже позади...

- Хорошо, - майор вынул ложечку из стакана. - Я все понял, - глаза-гвозди больно воткнулись в меня, - кроме одного: а вы что здесь делали? Ночью, на специальном объекте?

Я убито молчал. Мила оглянулась на меня, скользнула прозрачным своим взглядом, который снова стал легким, как перышко, чуть улыбнулась, и - удивительно - у меня сразу улучшилось настроение. Она будто сказала одними глазами: прорвемся, Эрик, главное - говори уверенно. Я не верю в чтение мыслей, но иначе истолковать ее взгляд было невозможно: говори, Эрик, говори что угодно, я все подтвержу.

И тут меня осенило - я вспомнил единственное звено в цепочке этой ночи, оставшееся неразгаданным. Кафе. Чиновница. Человек с портфелем. Все происшедшее было мне ясно, кроме вот этого - кафе. И я сказал:

- Простите, но с офицером вашего ранга я не могу разговаривать об этом.

- Может, тебе сюда генерала Куберта привести? - он с издевательским весельем откинулся на спинку стула. - Или даже министра обороны?

- Генерала? - я сделал вид, что думаю. - Нет. Мне нужен правительственный чиновник, любой. Главное, гражданский.

Майор нахмурился и снова стал вежливым:

- И как вас понимать?

- Он стал свидетелем преступления, - встряла без приглашения Мила. - Мой отец привез его сюда специально для разбирательства. Остальное - только камуфляж, - она помолчала и вдруг произнесла непонятную мне фразу: - История пишется, майор, реки текут.

Офицер вдруг изменился в лице, словно ему сообщили о том, что началась война, поднялся и, кашлянув, одернул форменную куртку:

- Хорошо. Я свяжусь со штабом. Вас придется запереть - поймите правильно. Есть, пить хотите?

- Да, пожалуйста, - Мила любезно улыбнулась, не вставая со своего стула. - И побольше кофе, мы засыпаем.

Он кивнул и быстрым шагом вышел, защелкнув за собой звонкий замок, а я немедленно схватил Милу за рукав:

- Что сейчас было? Что ты сказала?

Она накрыла мою руку своей:

- Не волнуйся, Эрик. Это общий пароль - мы редко им пользуемся. Означает чрезвычайную ситуацию по... по нашей части. Они понимают.

- Но чрезвычайность-то в чем? Ты все объяснила, он вроде согласился...

- "Вроде" нас не устроит, - она отвела глаза и сладко зевнула. - Везет маленькой, спит без задних ног...

- Ты что-то не договариваешь, - я слегка встряхнул ее. - Пожалуйста, я так плохо соображаю, объясни - зачем это, про реки?

Она повернулась, посмотрела ласково, склонила голову:

- Эрик, тебе нельзя об этом спрашивать.

- Между нами не должно быть секретов, - уверенно возразил я и сам удивился своему тону.

- Почему? - с любопытством спросила Мила.

Я почувствовал: или сейчас она скажет все, и тогда я смогу надеяться воочию увидеть картинку, которая не давала мне покоя последние несколько часов, или - отделается улыбкой, и это будет означать, что я так и не заслужил ее доверия. Она внимательно всматривалась в мой глаз и оттого слегка косила, а я ждал, уже готовясь к провалу. Не скажет. Ночь прошла, она сама и ребенок в безопасности, Трубина нет в живых, спасать больше некого - так зачем я ей сдался?..

Ее лицо окрасилось улыбкой - и румянцем:

- Ладно. Сдаюсь. Не могу, когда вот так умоляюще смотрят. Дело в том, Эрик, что существуют несколько уровней правды. То, что ты знаешь с детства - это один уровень. То, что рассказал папа - другой. А есть еще и третий - так сказать, мой.

Я вспомнил слова Чемерина насчет капустной кочерыжки и спросил:

- А самый верхний - или самый нижний уровень - он чей?

Мила весело засмеялась:

- Думаешь, их больше, чем три? Не уверена. Понимаешь, дальше некуда. Тупик. Представь себе дверь, за которой - выход на улицу. Все это время ты открывал только промежуточные двери, между комнатами. А у меня - ключи от настоящего выхода.

- Ну хорошо. А что же на самом деле? Мы - не искусственная раса?

- Увы, - Мила сделала гримаску, - искусственная. Но не так, как сказал тебе папа - он имел в виду, что мы все-таки люди.

От этих слов я сразу проснулся и заморгал глазом. Мила смотрела серьезно, все больше пугая меня выражением своего лица.

- А на самом деле, - сказала она, - это, возможно, не так. Легенда об эксперименте - всего лишь часть кодировки, которой подвергаются психологи, ведь им нужна мотивация к "лечению" других людей. Я протестировала несколько сотен больных и знаю, что говорю: большинство после снятия кода - а ведь мне приходится его снимать, чтобы наложить заново - полностью утрачивают человеческий облик, становятся похожи даже не на животных, а на растения - разве что без листьев. Они не говорят, не фиксируют взгляд, не ходят, мочатся под себя, и повторная кодировка становится просто невозможной - они не люди. Таких отправляют в Карантин, больше некуда. Но я задаю себе вопрос: в чем дело? Код - это всего лишь внушение. Сними его - и ты увидишь обычного человека, разве что находящегося в тяжелом стрессе. Но тут... - она покачала головой. - Тут совсем другое. Иногда мне кажется - мы машины. И код - это наша программа, без которой мы просто не существуем.

- Ерунда какая! - я мгновенно разозлился, словно ко мне поднесли горящую спичку, но уже не к ладони, а к душе, заставив ее вспыхнуть, как порох. - Мы рождаемся, умираем, едим, любим, спим... Как это может делать машина?

- А я думаю: нам к а ж е т с я, что мы это делаем, - Мила упрямо выставила подбородок. - Они создали нас, чтобы посмотреть, что получится, и вложили в наши мозги все необходимое. А я, выполняя свой врачебный долг, ломаю тонкий механизм - и вот результат.

Я чуть не плюнул с досады, но тут с дверью завозились, и Мила заткнула себе рот - в буквальном смысле, ладонью.

Нам принесли солдатский обед: две жестяных кружки с черным кофе, две миски каши с мясом, два куска грубого серого хлеба, по маленькой шоколадке. Рядовой, который явился с едой, выглядел бодрым, румяным здоровяком с яркими голубыми глазами и белыми коровьими ресницами. Поставив на стол явно одолженный в буфете металлический поднос, он улыбнулся толстыми полнокровными губами и сказал неожиданно тонко:

- Приятного аппетита.

Мы покивали ему, и он удалился, слегка переваливаясь с ноги на ногу. Я поглядел ему вслед, думая о том, что невозможно вообразить более реального, обыкновенного, земного человека - он просто лучился нормальностью.

Мила уже ела, черпая из миски плоской алюминиевой ложкой:

- Кушай, Эрик, и не бери в голову. Считай, что я это выдумала. Ты аж побледнел - разве так можно? В конце концов, даже если мы - роботы, завтрак это не отменяет.

Я попробовал кашу: обычная, не слишком вкусная еда из плохо разваренной перловой крупы и жилистой тушенки. Кофе горький - без сахара. Но есть можно, особенно если дико устал и просто сидишь, наслаждаясь покоем. От сердца немного отлегло, но я понимал, что долго еще буду рассматривать и пробовать все вокруг, чтобы убедиться, что оно мне не к а ж е т с я.

- Мила, а ты сама-то веришь в это?

- Не-а, - неожиданно ответила она, смеясь над моей серьезностью. - Есть один человек, который опровергает мою теорию. Ребенок. Я помню, как родила ее - весь тот день до мельчайших деталей. Может быть, конечно, что это ложная память, но слишком уж реально... так что вряд ли.

Я уже успокаивался и забывал свою вспышку. Даже каша стала вкуснее, до того полегчало на душе.

- Расскажи мне про север, - попросила Мила, дуя в ложку. - Ни разу там не была. Дико интересно.

* * *

Я до сих пор не знаю, как относился к Тоне. Мне хотелось с ней общаться, но в то же время я прекрасно понимал, что для счастья, для жизни ищу кого-то совсем другого, не Хилю с ее материнской любовью, не милую эгоисточку Яну, склонную мстить мужчинам неизвестно за что, и не эту самую "работягу" Тоню, получающую удовольствие от чужих мучений. То, что я и сам получил странное, иррациональное удовольствие, визжа на привязи посреди пылающего костра, ни о чем не говорило.

Тоня словно чувствовала все это и иногда вдруг становилась почти тем, кого я искал: маленьким, слабым, уязвимым существом с невероятно ласковыми руками и тонким обиженным голоском, похожим на мяуканье Ласки. В такие минуты мое сердце затопляла самая настоящая нежность, мне хотелось обнять ее, защитить от всех опасностей мира, согреть собой, что ли. И еще безумно хотелось, чтобы она гладила меня по голове, говорила что-то хорошее, называла смешными ласковыми словечками...

Впрочем, это скоро проходило. Тоня не была такой, какой хотела казаться, и обманывала меня даже не из корысти, а просто так, чтобы позабавиться.

Я удивлялся, какой однообразной жизнью она живет и как вообще можно жить такой жизнью. Если я хотя бы любил читать и читал все подряд, таская из местной библиотеки целые кипы разномастных книг, она не могла осилить и газетной заметки, не говоря уже о серьезной литературе. Меня тянуло на природу - она настойчиво предлагала свалку, и я отказывался. Мне хотелось поговорить о чем-то хорошем, обсудить новый фильм, вспомнить родителей - она сыпала грубыми шутками и со смехом отнекивалась. Существование ее состояло лишь из нудной работы, ненужных ей лекций, собраний рабочей ячейки с неизменными выступлениями Ремеза - странного типа с голой блестящей головой, пронзительно-зелеными лисьими глазами, прорезающими душу, как лезвия, и лающим, прокуренным голосом. Больше ничего у нее не было, ни любви, ни воспоминаний, ни какой-то мечты - она жила, как заведенная, меняя утро на вечер, а вечер на ночь.

Я пытался ее расшевелить. Почти каждый день мы встречались на нашем месте, у памятника, и шли гулять по окрестностям - прилежно избегая лишь направления свалки. Я рассказывал ей о городе, о своей бывшей службе, даже о Хиле, хотя, конечно, и не все.

Моя бывшая жена интересовала Тоню лишь в одном аспекте:

- Все-таки дура она у тебя была! Ты такой интересный. Не пьешь, даже не куришь. Голос не повышаешь. С тобой и ходить не стыдно, ни разу тебя без галстука не видела.

- Так принято для служащих, - объяснял я. - Что-то вроде униформы.

- Принято, не принято... какая разница. Я в общем говорю. И еще я с тобой уверена, что ты лапать меня не начнешь, когда никто не видит. Терпеть не могу, когда руки распускают.

- Можешь и дальше быть уверена.

- И она не продлила брак! - каждый раз восклицала Тоня, разводя руками. - Дура, точно тебе говорю.

Поначалу меня коробило, что она говорит так о Хиле, потом - привык. С этой девушкой было интересно, хотя бы потому, что относилась она к тому же классу, что и я - в детстве. До странности похожими были наши детские воспоминания, несмотря на разную среду и место жительства.

- А отец меня драл, как сидорову козу! - Тоня шагала рядом со мной, до глаз уйдя в свою теплую куртку. - Боялась я его! Были вещи, которые он строго запрещал. На свалку, например, ходить. А я все равно ходила! Приду вечером и трясусь, что он как-то учует. И, знаешь, иногда чуял.

Меня дома пальцем не трогали, но что такое абсолютный запрет, я знал не понаслышке.

- А еще я за родителями подглядывала! - смеясь, рассказывала она. - Они такие забавные, когда этим занимаются, просто жуть. Я в первый раз увидела, так подумала, что папаша маму душит, чуть не влетела ее спасать. Слава Богу, одумалась, а то неделю сидеть бы не смогла... Что ты улыбаешься? Тоже, небось, подсматривал за своими? Это у всех так, интересно же, что они там за дверью делают. Меня это страшно волновало, а потом надоело. Сама решила попробовать, да было не с кем, пока замуж не вышла. А оказалось - ерунда полнейшая.

О Зиманском я решил ей не рассказывать, то ли боялся, что она как-то обобщит свой и мой опыт подобных знакомств, то ли просто не хотел ворошить прошлое.

Уже зимой, в начале декабря, Тоня позвонила мне в контору и прокричала сквозь треск помех на линии:

- Эрик, нас сегодня зовут в гости! Пойдешь?

- А кто зовет? - я тоже говорил громко.

- Тот самый Ремез. Пока я одна была, нос от меня воротил, а теперь вот познакомиться с тобой жаждет, еще одну галочку поставить. Но у него интересно, квартира своя, жратвы вкусной много!

Я засмеялся:

- Если ты голодаешь, могу приготовить тебе что-нибудь этакое.

- Да не в том дело! Обожрать Ремеза - это святое, я давно мечтала.

- Нет, Тоня, на таких условиях я не пойду. Извинись и скажи, что я занят.

- Ну, пожалуйста! - заныла она. - Тебе жалко, что ли, если я хорошо время проведу? Тебе-то не все равно, зачем мне это надо? А ты посидишь, поболтаешь, о себе ему порассказываешь. Он тебе, может, по жизни пригодится, связей у него - тьма тьмущая, везде, даже в области!

- Не нужны мне его связи. Возьми назад слово "обожрать" и забудь его навсегда. Тогда пойду.

- Беру, беру! - радостно закричала Тоня. - Только пойдем, ладно? Давай, в шесть у аптеки. Там недалеко.

Я повесил трубку и без особой охоты подумал о том, что общаться придется с незнакомыми и, пожалуй, не слишком приятными людьми, а все ради того, чтобы Тоня смогла потешить свое самолюбие. Непонятные существа - женщины. Что ей самой-то мешало карьеру сделать, хотя бы и на своем заводе, выбиться в люди, жилье отдельное получить, хорошую зарплату? Жила бы сейчас не хуже этого пробивного Ремеза и никому не завидовала. А так - растет, как трава, куда ветер дует, туда и наклоняется. И никакая карьера ей не светит, у нее даже не мозгов, а просто желания не хватает что-то сделать.

Некстати снова вспомнились попутчики в электричке, а вслед за ними из небытия выбрался и Зиманский, отчего-то печальный, ироничный, неправильный. Я ему завидовал? В смысле объемности мышления - может быть, да. Но только не в смысле судьбы - плохо, наверное, быть бездомным.

Тоня подпрыгивала на углу, издали меня высматривая. Замахала рукой, и я увидел, что она накрасилась, выпросив, должно быть, косметику у подружек.

- Эрик! - щеки у нее горели праздничными маками. - Ну что, пойдем?

Я кивнул и взял ее под руку, в глубине души все еще сомневаясь.

- Что ты такой? - спросила Тоня.

- Не уверен, надо ли идти.

- А я уверена. Моя знакомая из цеха была как-то у него, квартира, говорит, шикарная. Мебели куча, все так богато... Он какие-то дела делает, о которых никто не знает. На собрании все "честь" да "слава", а сам все время с большущими чемоданами в район таскается. То ли у него там докладные на нас на всех, толи золото ворованное. На зарплату-то так не разживешься... Я тоже посмотреть хочу. И вообще, надоело же в стаде ходить, выделиться хочется.

Квартира у Ремеза и впрямь оказалась неплохой, особенно по здешним меркам: две комнаты, огромный холл, окна во всю стену, старинная мебель с завитушками. Встретила нас, видимо, жена, черноволосая, с немного хищным выражением на узком холеном лице. Меня она моментально просветила взглядом, как рентгеном, а вот на Тоню почти не обратила внимания, словно та была моей вещью.

Вышел хозяин, одетый почему-то в вышитый халат поверх брюк и рубашки.

- А-а, Эрик! - глаза его блеснули, как стеклянные. - Тонька только о вас и рассказывает, все уши прожужжала. Как дела? Можно на "ты"? У нас тут нравы простые, все, кому сорока нет, друг дружке "тыкают". Зачем все усложнять? Ты заходи, что стоишь!

В большой комнате уже накрывали огромный овальный стол, застеленный безупречно белой скатертью.

- Красиво у вас, - я огляделся и помог Тоне снять куртку.

- Ну так! - Ремез горделиво усмехнулся. - Тоже стараемся марку держать, хоть и не в городе. Я хотел в областной центр перебраться, да только не выходит пока, проблем многовато. Ты, я знаю, издалека. И даже почему уехал оттуда - знаю.

Я с упреком посмотрел на Тоню, но она обиженно подняла брови.

- Да сам я выяснил, сам, - добродушно рассмеялся Ремез. - Работа у меня такая - выяснять, кто да что. Будь как дома.

Нас гостеприимно усадили, налили темно-красное вино в тонкие расписные бокалы, хозяйка принесла блюдо с чисто вымытыми сливами и яблоками. Хозяин бережно достал из буфета трубку, набил ее дорогим табаком из пачки с золотой полоской и закурил:

- Вот так и живем, Эрик. А ты все в гостинице?

- Не хочу перебираться, - объяснил я. - К гостинице здорово привыкаешь, многих трудностей там нет. Готовить, например, не нужно - там столовая для проживающих. И вообще...

- Тебе семью бы завести, - вздохнул Ремез, - найти себе хорошую девушку, чтобы любила и мнение свое при себе держала, а там и дети пойдут...

- Мне не нужна жена без своего мнения. И мне не нравится, когда меня боятся, - я никак не мог понять, с чего он вдруг заговорил о семье. - Люди должны считаться друг с другом, неужели вы с этим не согласны?

Он хрипло засмеялся:

- Считаться? С ними-то - считаться?!.. Да она тебе на шею сядет и ножки свесит. Любят они, когда с ними... считаются. Да, Лиз? - он насмешливо повернулся к жене. - Ты у меня это любила, да?

Жена пробормотала что-то неразборчивое и ушла на кухню.

- Вот-вот, - кивнул Ремез. - Она тоже, пока ее не обломали, характер свой показывала. А сейчас смотри - тише воды, ниже травы.

- И что тут хорошего? - удивился я.

- Послушание! - он назидательно поднял палец. - Это, знаешь, главное, иначе не будет никакой семьи. Тебя жена-то бросила как раз потому, что ты ее на место поставить не смог. А место ее - у плиты, вот так.

С каждой минутой этот человек нравился мне все меньше. Тоня же не обращала на него никакого внимания: принесли горячее, и она полностью ушла в еду, отключив зрение и слух.

- Ну да ладно! - Ремез хлопнул себя по коленкам. - Ты угощайся. И извини, что я про твою жену сказал - это так, к слову. Ты чем на прежнем месте занимался? Тоже по жилищной части? У нас, знаешь, тут все хорошо налажено, железный принцип - учет и еще раз учет. Я давно с тобой познакомиться хотел, да ты меня все избегаешь...

Я вежливо взял яблоко и начал катать его по скатерти, как мячик. Есть мне не хотелось, тем более под изучающим взглядом хозяина, поэтому я стал смотреть на его жену. Она напоминала автомат, созданный для таскания тарелок, совершенно лишенный разума и голоса. Лишь взгляд у нее был живой, цепкий, сверлящий и при этом совсем беззащитный, словно в любую секунду ее могли ударить.

- Я почему тебя позвал-то, - сказал Ремез, придвигая к себе блюдо с тушеной свининой. - Дело есть. Я слышал, был у тебя один странный знакомый - это так? Не знаю, как его фамилия, но ты же понимаешь, о ком я говорю?

Я поднял на него глаза:

- Ну, был.

- Расскажи мне о нем.

- А зачем?

Он неопределенно повел головой, словно сбрасывая со лба несуществующую прядь волос:

- Можешь считать, собираю я всякие странности, как другие собирают марки. У нас тут были двое, тоже какие-то не такие. Сначала я к ним приглядывался, потом стал копать, и знаешь, что выяснилось?.. Нет таких людей! Социальные карточки у них подделаны, и ни по каким учетам эти ребята не проходят!

Тоня мельком посмотрела на него, усмехнулась и снова начала безмятежно жевать. Ремез это заметил и поморщился, но так быстро, что я не понял, действительно он это сделал или мне показалось.

- Представляешь, открытие? - он торжествующе вздернул подбородок, ожидая моей реакции. - У нас - и вдруг поддельные документы!

- Представляю, - я стал подбрасывать яблоко на ладони. - А почему нет? Отец рассказывал, как больничные листы подделывают. Довольно просто, надо только шрифт подобрать и типографскую краску...

- Больничные - понятно. Но социальная карточка - это тебе не освобождение от работы, мой милый, это же - человеческая личность! Выходит, этих людей и зовут как-то иначе, и статус у них, может быть, другой, и вообще...

- Их звали Максим и Елена? - спросил я.

- Откуда знаешь?.. - Ремез даже на стуле отодвинулся.

- Предполагаю. Я слышал о них раньше, давно. А тут Тоня рассказала про странного парня, ну, я и...

- Да. Максим и Елена. Лет по тридцать пять им было. Внешне - нормальные люди, разве что я понять не мог, откуда у нее такой цвет волос. Но все-таки... они себя вели не так, как надо! У меня глаз наметанный, я сразу почуял. Когда уехали, запросы написал куда только можно, особенно в военкомат - у нас же любой мужик, даже тот, кто не служил, стоит там на учете. И - нет их. Все фальшивое!

Я покосился на Тоню. Она закончила есть и пила вино маленькими глоточками, разглядывая стены.

- Ну, Эрик?

- Вам это надо чисто для себя или с целью? - я никак не мог решить, хочу ли что-то рассказывать этому человеку.

- Я разобраться должен, - он сурово посмотрел мне в глаза. - Они не одни такие, я чувствую. Есть еще много людей, которые... выделяются. Вот. Именно это слово. Я одно время нашего трудового инспектора подозревал, да только он чистый, просто немного с приветом.

Тоня неожиданно засмеялась, зажимая ладонью рот:

- Ой, помню! Чуть со света парня не сжил только за то, что он на крышу лазает!..

- Ты бы помолчала, когда тебе слова не дают, - сдержанно сказал Ремез.

- Скажи проще - пошла ты... - девушка посерьезнела. - Я что, не знаю, что ты специально для Эрика комедию ломаешь? Культурным прикидываешься? Послушал бы он тебя на собрании...

- Выполняю просьбу: пошла ты... к чертовой матери! - лысина хозяина неожиданно побелела, став похожей на голову гипсового бюста. - Пожрала? Вали отсюда, пока ноги не поломал!..

Она не шелохнулась, но замолчала, глядя в сторону.

- Что за народ, - буркнул Ремез, остывая.

- Можно вас попросить? - я вернул яблоко на место. - Если вас не затруднит, прекратите оскорблять девушку. Иначе мы будем вынуждены с вами попрощаться.

Ремез долго и изучающе рассматривал мое лицо, потом сказал неожиданно спокойно:

- Ну ладно, что там. Не буду. Это я не здесь прикидываюсь, а на заводе - они ведь по-другому не понимают. Что ты хочешь - работяги.

- Моя мать была работницей ткацкой фабрики.

- М-да? Странно, у меня другие данные.

- Придется поверить на слово.

Мы помолчали.

- Так что твой знакомый? - Ремез улыбнулся. - Просто расскажи о нем, что знаешь. Где он жил? Чем занимался, когда не на службе? Может, у него какие-то странные увлечения были?

Неожиданно Тоня слегка толкнула меня под столом ногой, не меняя при этом выражения лица, и я ответил:

- Не помню.

- Как не помнишь? - Ремез опешил. - Ну, ты чего! Он же к вам в гости ходил, подарки, между прочим, делал. Ну? Он тебе что-то рассказывал? О себе, о других?

Я встал и потянул Тоню за руку:

- Извините, нам пора идти - время позднее. Спасибо за угощение.

Он огляделся, кусая нижнюю губу, потом покачал головой:

- Не хочешь ты дружить, да? Не нравлюсь? А то, что друзья твои - вот эти самые, со странностями - вполне могут оказаться шпионами, тебя не волнует? А что тебя вообще волнует, кроме того, что ты - не мужик?

Я вздрогнул и почувствовал, как вспыхнули щеки. Тоня хихикнула:

- Ремез, ты говори, да не заговаривайся!

- Это не так? - он весело улыбнулся. - Ну, скажи, Эрик, я вру? Просто наговариваю на тебя со злости?

- Вы мне очень мелко мстите, - я поклонился и пошел в прихожую одеваться. Лицо все еще горело, и я смертельно боялся, что мне добавят что-то вслед - такое, после чего я просто не смогу выйти на улицу.

Однако Ремез ничего не сказал. Закрывая дверь, я услышал, как он орет на жену, сотрясая стены квартиры: "Что ты стоишь и слушаешь, овца, посуду убирай!".

Выскочила Тоня, на ходу застегивая куртку и сияя, как начищенная медная пряжка:

- Ну и придурок!.. - голос у нее весело подрагивал. - Хотя квартира и правда ничего. За какие это, интересно, заслуги?..

Я молчал, медленно спускаясь по ступенькам.

- Эй, Эрик! - Тоня взяла меня под руку и попыталась без особого успеха заглянуть в глаза. - Ты что, обиделся на него, что ли? Да брось, просто он бесится, что ты помогать ему не хочешь. Он тут целый роман про тех двоих накатал, а толку-то - чуть. Уехали они, а куда - черт их знает. Теперь он новое творение задумал, а ты не даешь. Вот и злится. Ему же без этих романов на повышение никак не уйти, не позволят. В районе тоже не дураки сидят, видят, кто сколько стоит. Он к тебе еще подкатит, будь уверен. Этот просто так не сдается.

- Откуда он все знает?

- Порода такая, - Тоня передернулась. - Роет, роет, компромат на всех собирает... ищейка. Он и мою подноготную собрал, такие подробности выдает, будто свечку держал нам с мужем, - она фыркнула. - На него просто не надо обращать внимание, и все.

Мы вышли на пустую морозную улицу.

- А зачем ты меня туда привела? - спросил я. - Ему помочь? Или похвастаться, что не одна? - меня одолевала глухая злость, и я искал ей выхода.

- Похвастаться? - Тоня отстранилась и обиженно сверкнула глазами. - А чем тут хвастаться? Толку с тебя... - она махнула рукой. - Одно кино да разговоры.

- У тебя есть другие предложения? Опять вокруг столба побегать, чтобы тебе стало весело? - я чувствовал, что почти не могу держать себя в руках, и инстинктивно ускорил шаг. - Что я тебе могу дать, кроме разговоров?

- Да, это уж точно! - Тоня тоже завелась и топала позади меня с агрессивным, как у собаки, сопением. - Кроме разговоров ты не можешь дать ровно ничего!

- На что намекаешь? - я остановился и повернулся к ней лицом. Она налетела на меня, как на столб, и отскочила:

- Сам подумай, на что! Может, Ремез не так уж и неправ, а? Он же о тебе почти все знает.

- Ну-ну, - я вдруг совершенно успокоился и ощущал лишь холод. - Спасибо. Очень приятно было слышать.

Тоня всплеснула руками:

- Ах, вы посмотрите, он обиделся! А что я должна думать, если мы два месяца встречаемся, и ты даже ни разу... Я тебе не нравлюсь? Тогда зачем в гости ходишь? Со скуки?

Я пожал плечами и пошел прочь.

- Эрик, подожди!.. - голос Тони сделался испуганным. - Да подожди ты, куда понесся?.. Ну, прости меня, дуру, ляпнула со злости... Подожди! - она поймала меня за рукав, прерывисто дыша. - Давай поговорим.

- Ремез прав, - я осторожно снял с рукава ее руку. - У меня гормональная недостаточность, нет полового влечения. Если ты это имела в виду - да, таких отношений у нас с тобой быть не может.

Она сложила брови домиком, обиженно и жалобно глядя снизу вверх:

- Ну, а если все-таки...

- Что?

- Ну, если тебе лечиться...

- Лечиться! - я чуть не засмеялся. - А для чего? Я уже пробовал - лечиться. Если бы не это, была бы у меня сейчас семья, жил бы по-человечески. Сам же все испортил.

Тоня заплакала - я впервые увидел ее слезы:

- Ну и глупо! Это был просто предлог, чтобы тебя бросить, как ты не понимаешь. Не может это мешать семейной жизни, иначе никто бы этим и не занимался!..

- Чего ты добиваешься? - больше всего мне хотелось уйти. - Я не буду пить таблетки. Каким родился - таким и придется жить. Как друг я тебе не нужен?

- Нужен, нужен! - она все не пускала меня. - Прости, я никогда больше не буду тебя упрекать! Эрик, милый мой, ты мне нравишься... я люблю тебя таким, какой ты есть... Не хочешь - ничего не будет, не надо, только давай останемся вместе!

- Любишь? - я будто налетел на стену.

- Люблю! Да - и очень сильно! - Тоня вдруг сделалась маленькой и беззащитной, как котенок, с дрожащими губами и взглядом, полным муки. - Неужели ты сам не замечаешь?

Я взял ее за руки:

- Не знаю. Не задумывался.

- Пойдем сейчас ко мне? Это же не нарушение морали, даже если ты останешься ночевать - ведь мы ничего такого не будем делать!

- Ты это другим скажи, - я засмеялся, чувствуя небывалое облегчение от ее слов.

- Как правило, - заметила Тоня, увлекая меня в сторону своего барака, - дело о нарушении морали заводится по заявлению девушки. Будто сам не знаешь.

В тот вечер я рассказал ей о Яне - и о дворнике в связи с ней. Она слушала молча, внимательно, словно эта информация как-то могла ей помочь. Потом неуверенно протянула руку и погладила меня по голове:

- А правда, Эрик, оставайся. Что тебе в этой гостинице? А я у соседей раскладушку возьму. Утром приготовлю тебе завтрак... Тоскливо одной. Ты же знаешь, что такое одиночество, да?..

Я остался.

* * *

- М-да, одиночество... - пробормотала Мила, отодвигая пустую тарелку. - Я знаю, что это такое. Мерзкая штука. Вроде живешь, на службу ходишь, ребенка растишь, а ощущение такое, будто механизм сломался и вертится вхолостую, без отдачи. Человек ведь - зеркальный, ему надо отражать кого-то, быть тенью, тогда и смысл в жизни появится. Сцепиться надо с кем-то своими шестеренками... Тьфу, прости, это я машинально - насчет шестеренок, а ты уже вздрагиваешь.

В дверь тактично постучали, я подумал - солдат, и крикнул:

- Войдите.

Бочком, словно боясь, что его укусят, в кабинет вошел пожилой мужчина в черном костюме, с красным партийным значком на лацкане строгого пиджака. У него было типичное лицо - тоже "типаж", как я - только более породистое, в орлиным носом, темными проницательными глазами, под которыми уже наметились мешки, и кустистыми, словно непричесанными бровями вразлет. Он и двигался типично для своего статуса (или класса?) - по-кошачьи плавно, вкрадчиво, тихо ступая худыми ногами в дорогих ботинках. На руке у него, как салфетка у официанта, висело серое пальто - совсем такое же, как у моего покойного "отца", а из кармана этого пальто, словно рыба, выглядывала каракулевая шапка-"пирожок", новая, совсем не потрепанная. Это был человек из высших сфер, и даже запах, который он принес с собой - книг, дорогого одеколона, хороших сигарет - выдавал его небесное происхождение.

Автоматически, словно он и впрямь явился из каких-то божественных золотых ворот, мы оба встали, и я вытянулся по стойке "смирно". Мила улыбнулась, как на экзамене - неуверенно и заискивающе. Чиновник кивнул:

- Вставать было не обязательно. Сидите. У вас позади тяжелая ночь. Я уже в курсе - мне доложили. Вы о чем-то хотели поговорить? - он зыркнул на Милу, и она мгновенно испарилась, я даже не услышал, как закрылась за ней дверь.

- Да, - я стоял, глядя на него и мучительно обдумывая, сказать всю правду или отфильтровать ее, как раньше.

- Ну? - его губы сложились с легчайшее подобие улыбки. - Быть может, вы меня стесняетесь? Я вам помогу. Кое-что мне известно - ну, хотя бы ваша история с Зиманским. Да, да, что вы так смотрите? - на этот раз он улыбнулся по-настоящему. - Он никому не мешает - пусть живет. Представьте на минуту, как ему сейчас страшно: вы не вернулись домой, он один и не знает, что будет с ним через пять минут. Любой нормальный человек с ума сошел бы в такой ситуации, но Зиманский - уже не человек, и ему сумасшествие не грозит.

Я, наконец, чуть-чуть расслабился.

- А теперь - выкладывайте, - чиновник повесил пальто на спинку стула, уселся, закинул ногу на ногу и скрестил на колене тонкие, все в голубых жилках пальцы.

Я тоже сел, ноги совсем не держали. Все тело ныло от усталости, ныл и мозг - от бессонницы и переизбытка информации.

- Их уже задержали? - зачем-то спросил я.

Чиновник весело и удивленно поднял брови:

- Значит, это действительно звонили вы. Дайте-ка сюда эту штуку.

Я полез в карман с мгновенной жалостью (хотел подарить игрушку девочке - когда проснется) и выудил крошечное устройство с антенной. Оно больше не жило, поперек экрана застыла окаменевшая, безнадежная надпись: "Нет сети".

- Вот видите, - он мимолетно взглянул на телефон и убрал его в карман пиджака. - Есть вещи, от знания которых нет никакого толка. Зачем вам? Уже завтра вы проснетесь и станете удивляться тому, что случилось. Послезавтра вы засомневаетесь. А через несколько дней, поверьте, уже убедите себя, что все это вам приснилось. Ну, что же вы? Рассказывайте.

Я вздохнул - и начал говорить. В конце концов, я ведь и звал его за этим - чтобы облегчить душу и избежать наказания, выставив себя героем. Да-да, вот такие мелкие, эгоистичные мотивы.

Я рассказал о краже - он сдвинул свои удивительные взлохмаченные брови. Сцена у дознавателя заставила его настороженно, как рысь, повести ушами. История с туалетом слегка рассмешила - он хмыкнул, поудобнее устраиваясь на жестком казенном стуле. Я описал двух чиновников из кафе, он кивнул, узнавая. Человек с портфелем вызвал у него удивленную улыбку. А уж медсестра Белла - откровенно развеселила.

Я все говорил, говорил, начал даже показывать картинки в лицах - меня, как говорится, понесло. Чиновник оказался благодарным слушателем, он ни разу не перебил, лишь комментировал гримасками услышанное, и камень, лежавший столько часов у меня на душе, начал - потихоньку, буквально по миллиметру - с нее сползать. Я почти поверил в избавление - ведь этот человек мне сочувствовал! Но - стоило мне закончить - его лицо вновь сделалось строгим и запертым, как глухие металлические ворота.

- М-да, - задумчиво сказал он. - Чрезвычайно интересно. Особенно то, что вы рассказали о кафе. Но - должен вас расстроить - эта информация теперь тоже бесполезна. Я благодарен вам хотя бы за честность, но не вижу смысла раздувать из этого дело. Вышло так, что преступники наказаны как бы сами по себе - все, кроме вас, Эрик.

Я вздрогнул и согнулся под его взглядом, обхватив себя руками. Он с минуту изучал меня, и лицо его играло, как поле на ветру. Порыв - и обнажается белесая сердцевинка травы, видна мгновение, и снова - темно-зеленые волны. Затем порыв в другую сторону, и опять обманчивый белый след на зелени, который тут же исчезнет, стоит ветру стихнуть. Я не знал, что он скажет, и страх во мне рос, заполняя внутри все пустоты, как поднимающееся на дрожжах тесто. Мне казалось: сейчас закричу, забьюсь в безобразной истерике, если он немедленно меня не успокоит. Но секунды шли, я не шевелился, а он, забавляясь, не спешил мне на помощь.

Наконец, я не выдержал и выговорил по слогам, выплевывая каждый из них, как кирпич:

- Ме-ня по-са-дят?

Чиновник засмеялся:

- Ну, почему же сразу - посадят? Что вы, как маленький. Потерпевший отказался от своих претензий - а у нас, как вы знаете, в этом случае уголовное дело сдается в архив. Настоящего бандита мы нашли - шило осталось на рельсах, вы говорите? С него снимут отпечатки пальцев, а Чемерина заставят сказать правду. Это все детали. Меня интересует другое - ваше душевное состояние. Сами же говорите - вас раскодировали.

- Это не я - это Трубин сказал.

- Неважно, - отмахнулся чиновник. - Нужно восстановить код. Я думаю, комиссия со мной согласится: уголовным преступником вы считаться не можете. Вас надо просто подлечить и вернуть обществу, как образцового...

- Но как же? - я почувствовал и облегчение, и новый страх. - Ведь Мила мне сказала, что при снятии кода многие пациенты превращаются... в растения.

- Мила ваша не понимает, что говорит, - он неожиданно поднялся с места. - Я отдам распоряжение главному врачу, можете отдыхать. И - спасибо, - передо мной оказалась его рука, протянутая для пожатия, твердая и властная, как рука монумента. Я осторожно взял ее и подержал: холодная. Мраморно-холодная ладонь.

- Мне пора, - чиновник деловито взял свое пальто и кивнул.

- Простите! - я не знал, как его зовут, и вынужден был обращаться безлико, словно к продавцу в магазине. - Один вопрос! Вы-то сами как считаете, кто мы на самом деле? Это важно: ответьте. Я уже три правды знаю, должна же быть и еще какая-то, последняя, потому что эти три...

- Вас не убеждают? - он улыбнулся сухой прохладной улыбкой. - Зачем, Эрик? Когда вас снова закодируют, правда останется всего одна - главная. А остальные - промежуточные - вы в любом случае узнаете. Все их узнают, когда остаются совсем голыми, с чистым нетронутым мозгом... Хотите, процедуру проведет эта славная женщина? Мила?

Я тупо кивнул. Он снова пожал мне руку и удалился - в какие-то недосягаемые для меня сияющие сферы. Я остался один и сидел, сжав руками голову - и в ней творилось Бог знает что. Куски воспоминаний, картины прошлого, чьи-то слова, лица, пустые зимние улицы, фонари, небо, острые звезды - все кружилось вокруг меня, ускоряясь. Мелькнул усталый, постаревший Трубин, Полина улыбнулась откуда-то детской улыбкой с ямочками на щеках, юная Хиля прошла танцующей походкой с Лаской на руках, Зиманский иронично сдвинул на лоб свои тяжелые учительские очки. Потом я увидел окно родильного дома, и в нем - мою мать, глядящую ласковыми глазами в серость февральского дня, в тупики улиц, в снежную пелену. Сквозь решетку Санитарного поселка сверкнули глаза Глеба. И - наконец, как избавление от мучений - над зубастыми от труб крышами взвился в синее небо непредставимый огненный шар, похожий на странное жидкое солнце, растекающееся по воздуху и заполняющее все - каждую крохотную щель.

Я застонал. Вошла Мила в чистом халате, с чистым выражением глаз, весело взмахнула рукой, словно дирижируя маленьким оркестром, и сказала мне:

- Это будет недолго, Эрик.

* * *

Случаются на севере дни, похожие на глухую бетонную стену - такие же двухмерные, без малейшего просвета, без эха, без перспективы. Именно в такой день старший регистратор районного Семейного отдела оттиснул маленькие штампики в наших социальных карточках, моей и Тониной, и пожелал нам семейного счастья.

На улице, сплошь заваленной снегом, так, что от проезжей части осталась лишь узкая, проторенная машинами колея, нас сфотографировали на фоне низких голубых елочек и со смехом и гиканьем посадили в кабину заводского грузовика, украшенного алыми бантами. Остальные - по большей части незнакомые мне девчонки из цеха - забрались в кузов и всю обратную дорогу орали песни, дружно подпрыгивая вместе с машиной на колдобинах.

Тоня сидела тихая, прижавшись ко мне на узком пассажирском месте и глядя на приборную панель. Водитель тоже молчал, лишь изредка шепотом ругая заедающие "дворники".

- Ну, что? - я посмотрел на Тонину макушку в белом веночке. - Как настроение?

- Ничего, - она подняла задумчивые глаза. - Ты уверен, что это было необходимо, Эрик?

- Опять? Мы все обсудили, я объяснил тебе свои принципы... Что тебя не устраивает? Кто-то недавно говорил, что меня любит. Отказываешься от своих слов?

Тоня покачала головой:

- Не-а. Но я себя чувствую, как будто... как будто вижу все это в кино.

- Почему? То есть, я хочу сказать, в хорошем смысле или в плохом?

- В смысле, что все это не по-настоящему.

Я достал из кармана свою социальную карточку, открыл на странице "Состав семьи" и протянул своей жене:

- Читай. Черным по белому.

- Да мало ли что тут написано! - она досадливо отмахнулась. - Это все равно как-то не так должно происходить... не с таким настроением...

Я вспомнил свою свадьбу с Хилей и счастье, переполнявшее меня в тот незабываемый день, но тут же поймал себя на мысли, что в одну реку нельзя войти дважды, и сказал:

- А у нас все будет хорошо.

- М-да? - Тоня почесала под венком голову. - Ты даже не сказал, любишь ли меня.

- Может, в другой обстановке это выясним? - я покосился на водителя и обнял ее за плечи.

- Да как хочешь.

В поселке надрывались собаки, над дверью нашего барака развевался на ветру чистый, недавно выглаженный красный флаг. Заводской оркестр при виде грузовика заиграл чуть фальшиво какой-то торжественный марш, на улицу высыпала стайка Тониных подруг с гвоздиками в руках.

- Вот видишь, - я кивнул в окно. - У нас с тобой праздник.

В комнате уже накрыли стол и развесили бумажные гирлянды, там царила какая-то особенная радостная суета.

- Что это будет? - я невольно забился в угол, наблюдая, как совершенно незнакомые мне люди целуют мою жену в щеки.

- Что, что! Пьянка будет! - раскрасневшаяся, довольная, она уже позабыла о своем недавнем настроении.

- А Ремез тут зачем? - я разглядел у окна знакомую сверкающую лысину.

- Как же без Ремеза! - Тоня развела руками, весело уворачиваясь от какого-то розовощекого парня в нескладно сидящем костюме. - Он у нас везде и всегда!

- Ты на меня не злись! - Ремез уже добрался до меня и заключил в мощные объятия. - Я тогда глупость сказал! Довел ты меня своей вежливостью. Теперь вижу - был неправ! И прошу прощения!

- Ничего страшного, - я вынужденно улыбнулся.

- Второй брак, молодчина! - он отпустил меня и с силой хлопнул по плечу. - Вот это я понимаю!..

- Обязательно кричать, что этот брак - второй? - прошипела Тоня, пихая его в бок. - Вести себя не умеешь.

- Да ладно! - Ремез беззлобно скорчил ей рожу. - У тебя тоже второй, так что счет у вас - "один-один"! - он загоготал.