Белый отряд

Глава XXVII Как колченогий Роже попал в рай

Когда друзья приехали в Эгийон, уже давно наступил вечер. Они нашли сэра Найджела и Форда в гостинице «Красный жезл»; здесь они обосновались, сытно поужинали и улеглись на простыни, пахнущие лавандой. Но случилось так, что некий рыцарь из Пуату, сэр Гастон д'Эстель, остановился там же на обратном пути из Литвы, где он служил вместе с тевтонскими рыцарями под началом магистра Мариенбергской обители. Этот рыцарь и сэр Найджел засиделись очень поздно, оживленно беседуя о засадах, облавах и взятии городов и вспоминая множество историй о доблестных и отважных деяниях. Затем разговор перешел на менестрелей, иноземный рыцарь взял цитру и стал играть на ней северные любовные песни, а также спел высоким надтреснутым голосом о Гильдебранде, Брунгильде, Зигфриде и обо всей силе и красоте страны Альмейн[87].

Сэр Найджел ответил ему романсами о сэре Эгламуре и сэре Исембрасе, и так они сидели всю долгую зимнюю ночь при свете потрескивающих поленьев, слушая друг друга, пока к этому концерту не присоединил свой голос петух. Отдохнув всего час, сэр Найджел был, как обычно, бодр и весел, и вскоре после завтрака маленький отряд пустился в путь.

— Этот сэр Гастон — человек весьма достойный, — сказал сэр Найджел, когда они отъезжали от «Красного жезла». — Ему очень хочется успешных схваток, и он согласился бы на небольшой рыцарский поединок со мной, если бы какая-то лошадь, брыкаясь, не сломала ему руку. Я очень полюбил его и обещал, что, когда кость у него срастется, мы с ним сразимся. Однако нам нужно держаться вот этой дороги, слева.

— Нет, достойный лорд, — возразил Эйлвард, — дорога на Монтобан ведет через реку, а потом через Керсти и Аженуа.

— Верно, мой добрый Эйлвард, но я узнал от этого достойного рыцаря, который явился из-за французской границы, что какой-то английский отряд занимается грабежами и поджогами в окрестностях Вильфранша. Я почти уверен, что это именно те, кого мы ищем.

— Клянусь эфесом, весьма возможно, — отозвался Эйлвард, — во всяком случае, они так долго безобразничали в Монтобане, что там после них и взять-то будет нечего. А раз они уже побывали на юге, они должны направиться на север, к Авейрону.

— Мы поедем вдоль Лу до Каора, затем перейдем на земли Вильфранша, — сказал сэр Найджел. — Клянусь апостолом, так как наш отряд невелик, то весьма возможно, что у нас будут почетные и приятные стычки, ибо я слышал, что на французской границе неспокойно.

Все утро они ехали по широкой дороге, на которую ложились тени от окаймлявших ее тополей. Сэр Найджел ехал впереди со своими оруженосцами, а оба лучника следовали за ним и вели в поводу мула с вьюками. Эгийон и Гаронна остались далеко позади на юге, и теперь вдоль дороги текла спокойная Лу, которая вилась голубыми плавными изгибами среди пологих холмов. Аллейн не мог не отметить, что если в Гиени было множество городков и мало замков, в этой местности замки попадались часто, а дома редко. Через каждые несколько миль из лесной чащи выступали серые стены и угрюмые квадратные башни, а немногочисленные деревни, через которые они проезжали, были обнесены примитивными заграждениями, свидетельствовавшими о внезапных набегах и о том, что в этих пограничных местностях население жило в постоянном страхе. Дважды за это утро группы всадников вырывались из черных подворотен придорожных крепостей и, подскакав к сэру Найджелу, задавали короткие суровые вопросы — откуда они едут и по какому делу. Отряды ратников, звякая оружием, проходили по большой дороге, а несколько верениц вьючных мулов, которые везли товары какого-нибудь купца, охранялись вооруженными слугами или нанятыми лучниками.

— Мир в Бретиньи вызвал много перемен в этих местах, — заметил сэр Найджел, — страну заполонили вольные стрелки и бродяги. Те башни между лесом и холмом — это город Каор, а за ним — уже Франция. Но вон на обочине я вижу какого-то человека, и так как при нем два коня и оруженосец, я полагаю, что это рыцарь. Прошу тебя, Аллейн, передай ему от меня приветствие и спроси о его титулах и гербе. Не могу ли я содействовать ему в выполнении какого-нибудь обета, или, может быть, у него есть дама, которую он желал бы прославить?

— Нет, достойный лорд, — отозвался Аллейн, — это не лошади и оруженосец, а мулы и слуга. Человек этот — купец, возле него лежит большой тюк.

— Да благословит господь ваш честный английский говор! — воскликнул незнакомец, навострив уши при словах Аллейна. — Никогда мой слух не внимал более сладостной музыке! Пошли, Уоткин; парень, наваливай тюки на спину Лауре. А я уже отчаялся, думал, что навеки оставил позади все английское и никогда глаза мои не увидят рыночную площадь в Норидже.

Это был рослый здоровяк, средних лет, загорелый, с темной, раздвоенной, уже седеющей бородой и в сдвинутой на затылок широкополой фландрской шляпе. Его слуга, такого же роста, но худой и костлявый, уже поднял тюки и водрузил их на спину одного из мулов, а купец сел на другого и направился к отряду сэра Найджела. Когда он приблизился, то по добротности его одежды и по роскошной сбруе было нетрудно догадаться, что человек он богатый и с положением.

— Достойный рыцарь, — сказал он, — меня зовут Дэвид Майклдин, я гражданин и олдермен славного города Нориджа, где и находится мой дом — за пять домов от церкви богоматери, как известно всем, живущим на берегах Яра. Здесь у меня тюки с сукнами, я везу их в Каор — и я проклинаю день, когда затеял такое путешествие! Умоляю великодушно взять нас под свою защиту — меня, моего слугу и мой товар, ибо я уже побывал во многих опаснейших положениях и теперь знаю, что колченогий Роже, рыцарь-разбойник из Керси, вышел на дорогу и находится впереди меня. Поэтому я согласен уплатить вам один нобль с розой, если вы благополучно доставите меня в гостиницу «Ангел» в Каоре, а если со мной или моим имуществом что-либо случится, вы заплатите столько же мне или моим наследникам.

— Клянусь апостолом, — ответил сэр Найджел, — плохой был бы я рыцарь, если бы, защитив соотечественника в чужой стране, попросил за это плату. Можете ехать со мной, мастер Майклдин, добро пожаловать, а ваш слуга пусть следует за нами с моими оруженосцами.

— Да благославит господь бог твою доброту! — воскликнул купец. — А если доведется вам быть в Норидже, я надеюсь, вы вспомните, какую услугу оказали олдермену Майклдину. До Каора недалеко, я уже вижу на горизонте очертания собора; но я немало слышал об этом колченогом Роже, и чем больше слышу, тем меньше хочется мне увидеть его. Ох, я так устал и измучен всем этим, кажется, полжизни отдал бы, чтобы уже быть в Норидже, и пусть бы со мной рядом мирно сидела моя милая супруга и мы слушали бы городские колокола.

— Ваши слова кажутся мне странными, — заметил сэр Найджел, — с виду вы человек крепкий, и на боку у вас висит меч.

— И все же не меч — мое ремесло, — ответил купец. — И я не сомневаюсь, что, приведи я вас в мою лавку в Норидже, вы не отличите бумазею от холста и генуэзский бархат от брюггского сукна с тройным ворсом. Вот тут-то вы и сможете обратиться ко мне за помощью. Но здесь, на пустынной дороге, где и густые лесные дебри и рыцари-разбойники, я обращаюсь к вам, ибо для этого дела вас и готовили.

— В том, что вы сказали, мастер Майклдин, немало правды, — отозвался сэр Найджел, — и я надеюсь, что мы встретим этого хромого Роже, ибо я слышал, что он весьма сильный и ловкий солдат, и победить его очень почетно.

— Он кровожадный разбойник, — решительно заявил купец, — и я хотел бы видеть, как он брыкается в петле.

— Именно такие люди и дают истинному рыцарю поводы совершать благородные деяния, которыми он может заслужить себе славу, — заметил сэр Найджел.

— Такие люди подобны крысам в амбаре с пшеницей или моли в волчьем меху, они вредят и мешают всем мирным и честным людям, — возразил Майклдин.

— Ну, если опасности пути столь угнетают вас, господин олдермен, то мне просто удивительно, как вы отважились так далеко уехать от дома.

— Порой я и сам дивлюсь, сэр. Но я хоть и ворчу и сержусь, но если уж я решил что-нибудь сделать, то не отступлюсь, пока не сделаю. В Каоре есть один купец, Франсуа Вилле, он обещал прислать мне бочонки с вином за мои тюки материй, и я поеду в Каор, если бы даже вдоль дороги выстроились, вон как те тополя, все рыцари-разбойники христианского мира.

— Решительно сказано, господин олдермен! Но как же вы путешествовали до сих пор?

— Как овца в стане волков. Пять раз нам пришлось молить и упрашивать, пока нас пропустили. Дважды я уплатил пошлину дорожной охране. Трижды мы вынуждены были спасаться бегством, а однажды, в Ла-Реоли, мы встали над своими тюками с шерстью, Уоткин и я, и принялись наносить удары направо и налево, и это продолжалось столько времени, сколько нужно, чтобы спеть литанию; одного мерзавца убили, двух других ранили. Клянусь богом, мы люди мирные, но мы английские горожане и не допустим, чтобы нас оскорбляли ни в своей стране, ни в чужой. Кто бы он ни был — лорд, барон, рыцарь или простолюдин, — каждый получит от меня только льняной очесок, пока у меня есть сила действовать этим мечом.

— Довольно странный меч, — сказал сэр Найджел. — Что ты думаешь, Аллейн, насчет черных полос на его ножнах?

— Я не знаю, достойный лорд.

— И я тоже, — сказал Форд.

Купец тихонько захихикал.

— Это моя собственная идея, — заявил он. — Меч сделал Томас Уилсон, оружейник, он помолвлен с моей второй дочкой, Марджери. Так вот, эти ножны длиной в один ярд и соответственно разделены на футы и дюймы, чтобы я мог мерить сукно. Кроме того, он весит ровно два фунта, так что я пользуюсь им и при взвешивании.

— Клянусь апостолом! — воскликнул сэр Найджел. — Мне ясно, что твой меч таков же, как и ты сам, добрый олдермен, — он годен и для войны и для мира. Но я не сомневаюсь, что вам даже в Англии пришлось немало пострадать от разбойников и бродяг.

— Совсем недавно, достойный рыцарь, в день святого Петра в веригах, меня бросили, сочтя мертвым, близ Рединга, когда я ехал на ярмарку в Винчестер. Однако мне удалось привлечь негодяев за разбой, их судил торговый суд, и теперь они уже не будут нападать на мирных путников.

— Значит, вам много приходится путешествовать?

— Да, я бываю в Винчестере, на рынке в Линне, в Стаурбридже, на Бристольской ярмарке и на Варфоломеевской в городе Лондоне. Остальную часть года вы найдете меня в Норидже, пятый дом от церкви богоматери, где я всей душой хотел бы очутиться сейчас, ибо нигде не найдешь такого воздуха, как в этом городе, и такой воды, как в Яре, и никакие французские вина не сравнишь с пивом старика Сэма Йелвертона, хозяина «Серой коровы». Но, увы, посмотрите, какой на том каштане висит страшный плод!

Дорога сделала поворот, и они увидели большое дерево, протянувшее над ней крепкий коричневый сук. Посередине этой ветки висел человек, голова его как-то жутко и косо была склонена к плечу, носками он чуть касался земли. Он был почти раздет — в одной короткой нижней сорочке и шерстяных штанах. Рядом, на зеленой скамье, сидел с важным видом низенький человечек, перед ним лежала сума, а из нее торчала связка бумаг всех цветов. Одет он был очень богато, в плаще на меху и в пунцовом колпаке, широкие длинные рукава были подбиты огненным шелком, шею обвивала толстая золотая цепь, на каждом пальце сверкали перстни. На коленях он держал маленькую стопку золота и серебра, брал монету за монетой и опускал в грубый кошель, висевший у него на поясе.

— Да будут с вами святые угодники, добрые путники! — крикнул он, когда всадники подъехали к нему. — Пусть все четыре евангелиста охранят вас! Пусть все двенадцать апостолов поддержат вас! Пусть вся рать великомучеников направит ваши стопы и поведет вас к вечному блаженству!

— Гранмерси за добрые пожелания! — отозвался сэр Найджел. — Однако мне кажется, господин олдермен, что — судя по его ноге — этот висящий там человек и есть тот самый колченогий разбойник, о котором вы говорили. Вон у него на груди приколот листок с надписью, и я прошу тебя, Аллейн, прочитай ее.

Тело мертвого разбойника медленно покачивал ветер, на его смуглом лице застыла улыбка, а вылезшие из орбит глаза все еще жадно глядели на большую дорогу, где он так долго устрашал путников; на куске пергамента, висевшего у него на груди, было выведено корявыми буквами:

Приказ сенешала из Кастельно и городского головы из Каора, верных слуг Прехраброго и всемогущего Эдуарда, принца Аквитанского И наследника английского престола:

— Уж очень долго он умирал, — сказал разряженный человек, сидевший на скамье. — Дотянется большим пальцем ноги до земли и приподнимется — я уже думал, это никогда не кончится. Но теперь он благополучно добрался до рая, а я могу продолжать свой земной путь.

Незнакомец взобрался на белого мула, который пасся у обочины, весь обвешанный золотыми и серебряными колокольчиками, и направился к сэру Найджелу.

— Откуда же вы знаете, что он в раю? — спросил сэр Найджел. — Разумеется, для бога все возможно, но certes, если он не сотворит чуда, я едва ли могу ожидать, что душу колченогого Роже найдут среди праведников.

— Я знаю, что он там, ибо только что переправил его туда, — ответил незнакомец, потирая с безмятежным удовлетворением украшенные каменьями руки. — В том-то и заключается моя святая миссия, чтобы быть заступником или отпускающим людям грехи. Я недостойный слуга и представитель того, в чьих руках ключи спасения. Сокрушенное сердце и десять ноблей в пользу святой нашей матери церкви могут предотвратить вечную погибель; а у него — отпущение грехов первой степени и благословение за двадцать пять ливров, поэтому до него едва ли дойдет хотя бы отзвук чистилища. Среди серебра оказались две свинцовые кроны, но из-за такого пустяка я бы не стал препятствовать его спасению.

— Клянусь апостолом! — сказал сэр Найджел. — Если вы действительно имеете власть открывать и закрывать врата надежды, значит, вы вознесены высоко над человеческим родом. Но если вы только претендуете на эту власть, а на самом деле ее не имеете, то мне кажется, почтенный клирик, что вы сами можете найти эти врата запертыми, когда попросите, чтобы вас впустили.

— Маловер! Маловер! — воскликнул клирик. — Ах, видно, сэр Дидим[88] до сих пор еще ходит по земле! И все-таки никакие сомнения не могут вызвать в моем сердце гнев или исторгнуть из моих уст горькое слово упрека, ибо я всего лишь недостойный бедный труженик на ниве мира и добра. На всех этих отпущениях грехов, которые я ношу с собой, стоят печать и подпись нашего святейшего отца, столпа и опоры христианства.

— Которого же из двух? — спросил сэр Найджел.

— Ха, ха! — воскликнул клирик, помахав блеснувшим каменьями указательным пальцем. — Ты желал бы проникнуть в глубокие тайны церкви! Так знай же, что в моей суме — оба. Те, кто на стороне Урбана, получат отпущение от Урбана, те, кто за Климента, — отпущение Климента, а колеблющиеся могут получить и то и другое, поэтому, что бы ни случилось, прощение обеспечено всякому. Я прошу вас купить одну индульгенцию, ибо война — дело кровопролитное, смерть наступает внезапно, и уже нет времени ни подумать, ни написать. Или вот вы, сэр, мне кажется, вам не следовало бы полагаться на собственные добродетели.

Последние слова были обращены к нориджскому олдермену, который слушал клирика, насупившись и насмешливо скривив губы.

— Когда я продаю свой товар, — заметил он, — покупатель может его взвесить, пощупать и со мной поторговаться. А тех благ, которыми вы торгуете, нельзя увидеть, и нет никаких доказательств, что вы владеете ими. И уж, конечно, если смертный распоряжается милосердием божиим, это должен быть человек высокого и богоподобного образа жизни, а не такой разодетый в шелка и украшенный цепями да кольцами, словно шлюха на ярмарке.

— Ах ты, низкий и бессовестный человек! — воскликнул клирик. — Да как ты смеешь хулить недостойного служителя церкви!

— Действительно недостойного! — заявил Дэвид Майклдин. — Имейте в виду, клирик, что я свободный английский горожанин и что я осмелюсь высказать свое мнение даже нашему отцу, самому папе, а тем более такому прислужнику из прислужников, как вы!

— Низкий смерд и мошенник! — заорал клирик. — Что ты толкуешь о святых предметах, до которых твои свинячьи мозги и дорасти-то не могут. Молчи уж, не то я прокляну тебя!

— Сам замолчи! — прорычал в ответ купец. — Стервятник! Мы же видели, как ты торчал возле повешенного, поджидая добычи, словно черный ворон! Приятную ты себе жизнь устроил с шелками да побрякушками, вытаскивая обманом последние шиллинги из кошельков умирающих! Плевал я на твои проклятия! И мой совет: сиди здесь, а из Англии мы тебя выкурим, когда этим делом займется Уиклиф. Гнусный вор! Ты и тебе подобные позорят имя многих клириков, которые ведут чистую и святую жизнь. И ты стоишь у двери рая? Вернее сказать, ты уже вошел в двери ада!

При этом последнем оскорблении лицо клирика стало пепельным, он воздел дрожащую руку, и на рассерженного олдермена излился поток проклятий. Однако купец был не из тех, кого можно укротить словами, — он схватил ножны, служившие ему также для обмера, и принялся колотить ими извергающего проклятия клирика. А тот, не в силах уклониться от сыпавшихся на него ударов, дал шпоры своему мулу и что есть мочи помчался прочь; его противник преследовал его. Увидев, что хозяин вдруг пустился в путь, его слуга поскакал за ним, вьючный мул — тоже, и все четверо, домчавшись до поворота, скрылись за ним; топот копыт перешел в далекое постукивание и стал постепенно стихать.

Сэр Найджел и Аллейн с изумлением переглядывались, а Форд разразился хохотом.

— Pardieu, — сказал рыцарь, — этот Дэвид Майклдин, наверное, один из тех лоллардов, о которых отец Христофор из аббатства так много рассказывал. Однако, судя по тому, что я видел, он, должно быть, человек неплохой.

— Я слышал, что у Уиклифа в Норидже много последователей, — отозвался Аллейн.

— Клянусь апостолом! Я не очень-то долюбливаю их. Я медленно меняю свои взгляды; и если отнять у меня веру, в которой я вырос, пройдет много времени, прежде чем я смогу заменить ее другой. А вместе с тем трещина здесь, трещина там — и настанет день, когда рухнет все дерево. И все же я не могу не считать позором, когда человек распоряжается милосердием божиим, отпуская его по своему усмотрению, как хозяин винного погреба, который то вынимает, то вставляет втулку в бочку с вином.

— Да это вовсе и не входит в учение нашей матери церкви, о которой он так много рассуждал, — добавил Аллейн. — Олдермен сказал правду.

— Тогда, клянусь апостолом, пусть они друг с другом и объясняются, — сказал сэр Найджел. — Я лично служу господу богу, моему королю и моей даме; и пока я остаюсь на дороге чести, мне ничего другого не нужно. Мое credo будет всегда то же, что и у Чандоса:

"Fais se que dois, adviegne que peut. — C'est commande au chevalier".[89]