Беспокойные сердца

Глава IX

Солнечный свет, врывавшийся в открытую балконную дверь, не мог проникнуть сквозь полуопущенные соломенные шторы с китайским рисунком и плотную листву комнатных растений в кадках, и беспомощно падал у порога ярким прямоугольником. Лишь отдельные пятнышки раскатились золотыми монетками по блестящему свежевымытому полу, и от этого в большой, но тесно заставленной комнате казалось еще сумрачнее и прохладнее.

Добротные, массивные вещи прочно, как вросшие, стояли на своих местах, со стен из багетных рамок смотрели квадратными глазами вышитые девицы и кошечки. Подушки, салфеточки, дорожки занижали каждое свободное местечко, и не было их только на письменном столе, где неровными стопками громоздились книги и тетради. Этот простой канцелярский стол казался совсем неуместным в соседстве с пышной кроватью, разубранной тюлем и кружевами, с розовыми бантами под никелированными шарами.

Зина Терновая, в пестром шелковом халатике, повязанная голубой узорной косыночкой, разбирала по сортам выглаженное белье и складывала в комод. Этому занятию не мешало то, что Зина была не одна — на диване сидела Рита Ройтман, покачивая ногой в стоптанной домашней туфле, равнодушно курила и поглядывала на неутомимое мельканье Зининых рук.

— И как только не жаль убивать время на домашнюю работу? — заметила она лениво. — Почему не отдаешь в стирку?

— Свои руки лучше. На меня трудно угодить. Да и время есть, куда же его девать?

— Время можно и на другое тратить. Скажем, книги читать. Вон у вас их сколько, — и Рита движением подбородка указала на шкаф, где за стеклом блестело золото на корешках подписных изданий.

— A-а, пыль одна да денег трата, — досадливо отозвалась Зина. — У меня от чтения голова болит. И хоть бы еще правду писали в книгах, а то выдумки одни.

— Как выдумки? — У Риты взлетели брови, и она неестественно закашлялась, скрывая смех.

— А то нет, скажете? Ведь ничего же этого нет и не было, и таких людей не было, а пишут, словно сами видели.

— Так ведь в этом-то суть творчества… — начала было Рита, но осеклась. По выражению лица Зины нетрудно было увидеть, что отвечает она только из вежливости, а интересует ее больше всего, хорошо ли подкрахмалены рубашки и все ли пуговицы целы на наволочках.

В глубине души у Риты шевельнулась досада, она хотела встать, но лень было двигаться. Рита осталась сидеть, закурив новую папироску, и продолжала следить за Зиной. Наблюдать за чужой работой Рита любила; и чем деятельнее был человек, тем сладостнее казалось ей собственное безделье. Не без тайного желания нарушить покой, отражавшийся на детски-прелестном лице Зины, она сказала:

— А все-таки жалко мне тебя, Зиночка. Весь день ты в работе, как белка в колесе. С ума можно сойти. И никакой награды — ни развлечений, ни веселья. Как ты можешь терпеть, не понимаю.

— А что же делать? Олесь-то вон как занят. Выучится вот — Посвободнее станет. Будем тогда гулять.

— Выучится — ты уже ему нехороша станешь. Другую найдет.

— С чего бы это? — подняла Зина удивленные глаза. «Хотя бы с того, что дурочка», — подумала Рита, но вслух ничего не сказала, а Зина продолжала: — Живем, как люди. Я ему все заботы отдаю, обхаживаю. Другой раз полы и то два раза в день мою.

— И зря. Чем больше этих мужчин обхаживаешь, тем больше они нос задирают. Я вот своего не балую.

Что Рита держала Илью Абрамовича в послушании — знал весь дом, не только Зина.

— Олесь не такой, — сказала она неуверенно, считая носовые платки; сбилась, бросила их и спросила: — А разве вы слышали что?

— Да нет, ничего такого, — протянула Рита, довольная возможностью подразнить. — А только что-то слишком часто видят его около приезжей. Так и увивается.

Рита лишь один-единственный раз видела Олеся с Мариной, да и то с ними был Виноградов. Но ее поразило оживление, с каким Олесь разговаривал, веселый смех, какого она никогда не слышала у своего замкнутого, сурового соседа. И Рита продолжала тянуть:

— Конечно, может, ничего там такого и нет. Я просто к примеру. К тому веду, что надо тебе поменьше дома сидеть, на люди показываться нужно. Хоть бы ко мне приходила по вечерам. Там в лото поиграем, в картишки перекинемся, пластинки послушаем. А народ у меня бывает веселый. Ты не смотри, что я старуха — жизнь любить и понимать надо.

— Легко сказать…

— И еще легче сделать. Ты же красивая. Меня б на твоем месте на руках носили. Вон Валька — думаешь, я не заметила, как он на тебя все глаза проглядел?

— Скажете тоже, — пробормотала Зина со смущением. Рита знала, о чем говорила. Брат Риты, Валентин Миронов, настойчиво, хотя и тайно ухаживал за Зиной. Как бы случайные встречи, сказанные на ухо слова, украденные второпях поцелуи волновали и тревожили молодую женщину. Олесь никогда не умел так ласково заговаривать, никогда она не слышала от него таких восхищенных похвал своей внешности, вкусу, никогда в ее отношениях с Олесем не было и намека на что-то запретное, отчего делалось оно только привлекательнее… И хотя у Зины в мыслях не было изменить мужу, но постоянные намеки Риты на чувство Валентина, разговоры об его переживаниях тешили самолюбие и заставляли искать общества этой женщины.

Рита была совсем не похожа на Валентина. Ленивая, полная* рыжая, она еще была красива, но все ее черты уже приобрели расплывчатость. Она много курила, чтобы не полнеть, много бывала на курортах, вечерами, принарядившись, выглядела еще очень привлекательной; но за последние годы лень все больше забирала ее в свои руки, Рита была способна целыми днями валяться на диване с растрепанной книжкой или сидеть у какой-нибудь соседки, бросив детей и все хозяйство на руки домработницы.

Хотя чистюля Зина осуждала соседку заодно с другими женщинами, ей все-таки было лестно приятельское снисходительное отношение к ней жены начальника мужа. Это как-то даже возвышало Зину в собственных глазах. А рассказы о курортных романах, об иной жизни — легкой и заманчивой, как в кино, будили беспокойство, острее делали ощущение пустоты, которую не заполняла домашняя работа.

— А правда, Валька у нас красивый уродился? — продолжала Рита. — Когда вы вместе бываете, на вас прямо люди оглядываются, честное слово. Эх, дурачки, поспешили оба головы себе закрутить!

— Не пойму, к чему вы это говорите? — сказала Зина, отвернувшись к комоду.

— Не поймешь, потому что молода еще. А старой будешь — уже и понимать не к чему. Ну, ладно, штопай носки мужнины, а я пойду, — сказала Рита и встала. — Может, все-таки придешь вечером пластинки послушать? Мне такие вещицы принесли!

На пороге она столкнулась с Терновым. Тот суховато поздоровался с ней и спросил о здоровье Ильи Абрамовича.

— Спасибо, уже лучше. Скоро выписывается на работу.

— Пусть не торопится. Сердце — такая штука, что его беречь надо.

— Что вы, мужчины, понимаете в сердцах? — по привычке кокетливо стрельнула Рита глазами и вышла.

— Что она к тебе повадилась? — недовольно сказал Олесь и открыл шкаф, чтобы поставить принесенные книги.

— Уж и зайти нельзя. Да она по делу была. А ты что, опять книг купил? — взглянув на переплеты трех толстых томов, Зина недовольно воскликнула: — Сто пятьдесят рублей? На что тебе какой-то Стасов дался?

— Нужен, — кратко ответил Олесь и пошел в ванную.

— Ты что, уже зарплату получил? — крикнула Зина вслед.

— Угу, — донеслось оттуда.

Зина постелила на стол вышитую суровую скатерть и стала накрывать к обеду; свежий после душа, но хмурый, Олесь просматривал газеты и не бросил этого занятия даже за столом.

Подав ему тарелку, Зина с аппетитам вонзила зубы в хлеб, проглотила две-три ложки борща и вдруг вспомнила:

— Мама была, говорит, завтра в мебельный магазин трюмо рижские привезут.

— У-гм, — отозвался Олесь.

— Трюмо нам очень надо. Тогда я трельяж маме отдам, она найдет покупателя.

Ответа не было. Зина рассердилась.

— Ты бы хоть сначала поел, а потом бы читал. Все одно, как жены и дома нет.

Он опустил газету и удивленно посмотрел на нее.

— Когда же мне читать? Заниматься надо.

— Ой, скоро ли это кончится? Надоела жизнь такая!

— Зина, у меня экзамены. За четвертый курс сдаю, это не шутка. Вот погоди, кончу институт, стану инженером, буду все время в глаза тебе глядеть.

— Тогда и глядеть не на что будет, — жестко сказала Зина, отталкивая тарелку. — Помоложе найдешь.

— Узнаю знакомые речи! Этому ты у Риты учишься? Ой, Зина, смотри, просил же я тебя не дружить с нею. Хорошему она тебя не научит.

— Ты научишь? Да мне за целый день слова сказать не с кем. Спасибо, хоть кто-то заходит. Живу, как в тюрьме.

— А я, выходит, тюремщик? Интересно. Получаешь высшее житейское образование?

— А что, неправда? — запальчиво воскликнула Зина, рассерженная насмешкой. — Вот ты мне скажи, много я тебя вижу? Небось, со всякими приезжими у тебя есть время разговаривать. Рассказывают люди, как ты любезничаешь…

— Только не старайся разыгрывать ревность — не выходит. А что о базарах да магазинах слушать скучно, так это правда.

— Ты вот всегда об умном говоришь. Свихнешься на книгах, чтоб им пусто было. Возьму вот как-нибудь все и пожгу.

— Ты меня позови посмотреть, — усмехнулся он, все еще стараясь обратить разговор в шутку.

— Тебе только насмешки строить! А сам не возьмешь в толк, что я просто несчастная с тобой. Девчонкой была, так хоть по саду пройдусь, музыку послушаю… И на что мне твой институт, сама-то я для тебя как была прачкой да кухаркой, так и останусь, а разговоры ты с другими разговаривать будешь.

Олесь невольно поморщился. В словах жены была горькая правда. Зина и в самом деле была домоседкой, разговоры они вели только о житейских мелочах. Бывали вечера, когда они часами не обменивались ни словом — не о чем было. Завода она не знала и не любила, книг не читала. Интересы у них были совсем разные, и смысл жизни они видели тоже в разном.

— Зинок, — сказал он ласково. — Ну, почему бы тебе снова в кружок пения не поступить? На днях встретил руководительницу, справлялась о тебе. Сказала, что ты могла бы украшением у них быть. Вон, ходит же Гуля в балетный…

— Ну и пусть ходит, если нравится. А меня от муштры тошнит. Пой вот так, а не этак. А если у меня не выходит? Ученье мне и в школе надоело. Другим надо заниматься.

— Ну, например?

— Например? Давай дом строить, Олесь! И время займем, и польза будет! Свое гнездышко будет…

— Под старость крыша над головой будет… — в тон ей докончил Олесь. — Нет уж, пока я в заводской квартире поживу. И газ, и водопровод, а окна какие! Разве в собственной клетушке столько воздуха будет?

— Эх, ты… Мама говорила… — но что именно говорила мама, Зина не сказала. Мысли ее снова вернулись к трюмо. — Пожалуй, я завтра пораньше займу очередь в мебельном, а то все трюмо расхватают.

— Зинуша, пока придется обойтись без трюмо. Или уж с книжки взять.

— Почему с книжки? Ты же премию получил?

— Нет, премию мне не дали.

— Вот новости! Это почему? — округлила Зина глаза.

— Видишь ли, Зинок… — он подошел к ней, обнял ее за плечи: — У нас авария была. И меня лишили премии за нее. Правда, я не виноват, но так получилось.

— Раз наказали, значит виноват, — вывернулась Зина из его рук. Лицо ее вспыхнуло, стало злым и расстроенным. — Это что же, на одну зарплату выкручиваться?

— Как другие, так и мы.

— Другие… Большое тебе дело до других. Знал бы себя, не портил бы с людьми отношений, все хорошо бы было. А то для других ты хорош, а жена страдай. Бегай по магазинам, копейки выгадывай, чтобы обстановку хоть сделать приличную, — она всхлипнула.

— Копейки? — невольно улыбнулся Олесь. — Да я же тебе все до копейки отдаю и отчета не требую.

— Еще бы отчеты пошли! Сам, небось, признался, что я хозяйка хорошая. Как мы все это приобрели? A-а, небось, и не скажешь. А начинали-то с одной табуретки. Твои немного дали.

— Зина, замолчи, — предупредил Олесь. — Я про своих родных не желаю гадости слушать. И лучше прекрати все это.

— Нет уж, рот не заткнешь! — выкрикнула Зина сквозь слезы. Другие-то все о доме заботятся, а ты шут знает о ком! Премии не получил, а на дрянь какую-то полтораста рублей истратил!

— Книги мои оставь в покое. Я твои тряпки не считаю, — раздраженно отозвался Олесь и закрыл балконную дверь. Затем, сев к письменному столу, снова схватил газету и уставился в расплывающиеся строчки, пытаясь пересилить вспыхнувшее чувство злости и раздражения. Он потому и откладывал до последнего момента разговор о премии, — предвидел такую сцену. Как только дело касалось денег, Зину словно подменяли: она становилась такой алчной, такой завистливой и жадной, что ему становилось противно. И сейчас он еще долго сидел неподвижно, прислушиваясь к всхлипываниям и причитаниям жены, которая перечисляла все обиды, настоящие и воображаемые, с самого начала их знакомства до сегодняшнего дня.

Она лежала ничком на диване, уткнув красивую белокурую головку в шелковую подушку и плакала так жалобно, что на душе у Олеся становилось все муторнее. Наконец, он не выдержал, решительно отбросил газету и пересел на диван.

— Ну будет, Зинок, — устало сказал он и провел рукой по пышным волосам. Она затрясла головой и заплакала громче. — Перестань, я прошу тебя. Ну, подумаешь, важность, трюмо не купишь. Да нам и ставить его некуда.

— Нашлось бы… — глухо прозвучал ее голос.

— А если без него жить не можешь, возьми со сберкнижки, только не плачь, маленькая, хватит…

Она вздохнула и повернулась на бок. Олесь вытер ей лицо своим платком.

— Нельзя с книжки… Пальто зимнего нет у тебя. И я еще платье панбархатное хочу, а то у Райки есть, а у меня нету…

Можно было считать, что домашняя сцена кончилась. Вместе с досадой Олесь почувствовал и жалость к жене:

— Вся зареванная, дурочка. Нос распух, глаза красные. И из-за чего? Из-за ерунды. А ты даже не спросила, что за авария была. Может быть, я мог калекой остаться. Стали бы мы на одну пенсию жить, или бы ты от меня ушла? А?

— Да ну тебя, что ты страсти выдумываешь? — села Зина. — Фу, даже мороз по коже пошел. А про тебя я и так знаю. Забиякой в цехе ходишь, все перевернуть хочешь. Нашел, с кем связываться. Все равно, изобьют тебя, вот и вся награда. Сила-то солому ломит, мама говорит…

— Опять мама! Да что же у тебя совсем своего ума не стало? — он сердито встал и заходил по комнате. — Твоя мать собирает бабьи сплетни, а ты хочешь меня на ее лад переделать? И пожалуйста, не вмешивайся в мои дела. Ничего ты в них не понимаешь.

— Только то и понимаю, что без денег сидеть будем, — снова уколола она.

— И что ты все о деньгах? Разве мы из-за них на свете живем? Сколько есть еще хорошего, интересного!

— Где оно без денег-то это интересное? В кино раз сходить — и то десятка нужна. Зря ты деньгами так швыряешься.

— Зина! — почти с отчаяньем взмолился он. — Да хватит тебе все на рубли мерять! Ведь есть же хорошие люди, интересные разговоры, встречи — разве их на деньги купишь? Ты вот сидишь дома, дальше носа не видишь. А другие работают, интересы у них есть и кроме дома. Вот, хоть Марина… — он запнулся, но тут же решительно продолжил: — У нее на уме не тряпки да деньги, с ней интересно о многом поговорить. Познакомилась бы ты с ней получше, увидела бы, чем люди еще живут. И сама бы ты заинтересовалась.

Вся эта тирада произвела на Зину совершенно не то действие; про себя она решила, что тут дело явно нечисто, никого еще он так не восхвалял, да еще прямо в глаза жене. Злая ревность сразу высушила слезы. Разглаживая подушку, не поднимая глаз, сказала:

— Валентин говорил, лаборантки там у вас требуются. Может, мне и правда попробовать пойти? Буду всякие там опыты делать.

Олесь прикусил губу. Он только на мгновение представил себе, как они будут работать вместе: Зина и Марина… И чувство протеста поднялось с такой силой, что он еле удержался от гневного возражения. Овладев собой, сказал:

— Там дело новое, учиться надо. Вот на экспрессе…

— Ну да, кислотами всякими отравляться! И еще кто-то там командовать будет. А тут Валентин. Обещал помочь…

— Интересно, что это Валентин так заботится о чужих женах? — без всякого умысла сказал Олесь.

Но это замечание взорвало Зину, и она снова принялась обвинять мужа во всех смертных грехах, и под конец он был рад заставить ее замолчать любой ценой.

— Поступай, как знаешь, — резко оборвал он ее жалобы. — Но только потом, смотри, не плачь, что трудно, не справиться, надоело!.. Дело твое!

Вырвав такое сомнительное согласие, Зина мало-помалу затихла. Молчал и Олесь, барабаня пальцами по столу и бесцельно глядя в окно.

Повздыхав и утерев глаза, Зина, наконец, встала с дивана, поправила чехол, взбила и разложила подушечки и повертевшись по комнате, сказала, принимаясь за уборку стола:

— Значит, я поговорю с Валентином… Что он скажет…

Олесь молчал. Зина смотрела на него, потом нерешительно подошла и кончиком пальца коснулась его плеча.

— Олесь, — тихо прошептала она.

Он молчал.

— Олесь, не сердись… Честное слово, я так больше не буду. Сама не понимаю, что на меня находит. Нервы, наверно. Я не люблю, когда ты сердишься, Олесь, — жалобно протянула она и уже смелее погладила его по плечу.

— Эх, Зина, Зина, — вздохнул он и задержал ее руку в своей. Неладно мы стали жить. Почему?

— Потому что ты с меня требуешь много. — Она с облегчением рассмеялась и подставила лицо для поцелуя. Она не обратила внимания, какой это был вынужденный, холодный поцелуй.

Такие размолвки и даже более серьезные бывали и раньше, но почему-то эта была особенно тяжелой. Так хотелось видеть Зину нежной, ласковой и заботливой, чтобы она своей любовью заставила забыть о непрестанно грызущих думах о другой. Весь вечер он просидел за столом, силой заставляя себя заниматься, мысли же текли своим руслом.

Зина что-то шила на машинке, куда-то уходила, потом вернулась, спрашивала о каких-то пустяках, а он смотрел на нее, словно видел впервые, и странное чувство протеста поднималось в нем. Кто она, эта женщина? И почему живет здесь, среди полированных шкафов и буфетов? Как жить дальше? Неужели и завтра, и послезавтра, и через десять лет будут все те же разговоры о качестве обеда, об оторванной пуговице, о купленной вещи?

Стало душно, так душно, что он не выдержал и снова распахнул дверь на балкон. Влетел легкий теплый ветер, закачал над столом розовый абажур, шевельнул листву финиковых пальм и китайских розанов; сизая полоса папиросного дыма, свертываясь в кольца, медленно поползла наружу.

— Спать пора, — подошла Зина и обняла его за шею.

— Ложись, Зинок, я еще долго буду сидеть, — отозвался он и осторожно, чтобы не обидеть, разнял ее руки.

Потушив верхний свет, она скоро уснула крепким сном здорового человека с чистой совестью. Олесь сидел далеко за полночь. В открытую дверь влетали ночные бабочки, ударяясь о матовый колпак настольной лампы, торопливо тикал маленький будильник, пустела пачка папирос, да чуть слышно шелестели листки бумаги.

Письма Марины… Их совсем немного — дружеских, сердечных, то обстоятельных, с описанием мельчайших подробностей жизни, то торопливых, написанных наспех между заседаниями. И везде мелькает одно имя — Виноградов… «мой руководитель…», «талантливый ученый…», «изумительный человек…» По этим письмам он составил представление о Виноградове: идеальный образ, без изъянов и недостатков, только один и достойный Марины. Представил — и возненавидел. Он придирчиво перечитывал письма Марины, и ему казалось, что между строк угадывает намеки на любовь к этому человеку. И каждое новое письмо, казалось, подтверждало это, с каждым новым письмом Марина, та Марина, которую он узнал и полюбил, уходила все дальше, переписка стала казаться ненужной. Ревность, отчаянье, суровая решимость покончить со всем разом — через все это он прошел в свое время. Последней вспышкой борьбы с самим собой было последнее письмо, которое он написал Марине.

С чувством давнего стыда снова развернул ответ Марины.

«Если бы не твой почерк можно подумать, что писал не ты. Как это не похоже на тебя! Или ты раньше просто притворялся другим? Что за упреки, что за выражения? Кто дал тебе право подозревать меня в низменных замыслах, в желании спрятаться под сенью лаборатории от настоящей жизни? Ты пишешь: „Завод был для тебя только ступенькой…“ Ступенькой к чему? К почету, славе, деньгам? А может быть, я все-таки люблю науку, именно науку? Может так быть или нет? Мне казалось, что ты понимаешь меня лучше. А раз так — не пиши больше. Я все равно не отвечу». И все. Коротко и определенно. Больно было читать это письмо, но и тогда казалось: оно необходимо. И пусть не смущают Марину воспоминания о случайном увлечении…

Это было глупо, но все-таки объяснимо. Но вот что заставило его связаться с Зиной, повесить на шею ненужную блестящую безделушку — это было труднее понять. Была ли то любовь или временное ослепление? Как трудно разобраться даже в собственной жизни…

Собрав письма, он поднес было к ним спичку, но сейчас же отдернул, словно сам обжегся. Нет, больно… Все равно — что живое тело жечь…

Размышления кончились тем, что Олесь собрал все письма в пачку и запер их в столе на ключ, который всегда носил с собой.

Следовало бы уснуть. Маленькая стрелка будильника подбиралась к двум, но сон не шел. Возбужденный ум работал лихорадочно и четко. Олесь потушил свет и растянулся на диване, заложив руки за голову и глядя в светлый, синевато-серый квадрат окна.

Бывает так, что человек долго прячет от себя сознание о совершенной ошибке. И вдруг какой-нибудь случай так ярко осветит эту ошибку, что деваться некуда — приходится смотреть правде в глаза. Таким случаем, осветившим для Тернового его ошибку, стал приезд Марины. Оставайся она по-прежнему в Инчермете, она была бы только счастливым воспоминанием. Но Марина приехала, они встретились, и он с ужасом осознал, что не переставал ее любить, что снова вспыхнуло прежнее чувство, только стало более зрелым и оттого — более мучительным. А вместе с этим было жаль и Зину. Не виновата же эта девочка, что он, не разглядев ее настоящего характера, поспешил жениться, словно — отгораживаясь от прошлого.

…А было это так. Случилось, что вскоре после назначения Тернового на должность мастера, целая плавка на четвертой печи была забракована из-за ошибки лаборантки, неправильно определившей содержание хрома в пробе. Виктор Крылов рвал и метал и тут же написал в сатирический листок «Заусенец», редактором которого был и по сие время оставался Леонид Ольшевский. На незадачливую лаборантку нарисовали карикатуру, до того злую, что перед витриной «Заусенца» долго стояли хохочущие группы.

В тот холодный октябрьский день Терновой задержался в цехе после ночной смены и пошел домой, когда асфальтовые дороги завода уже опустели. У витрины «Заусенца» не было никого, кроме девушки в темно-голубом пальто и легкой шляпке, слишком нарядной для завода. Она со злостью кусала носовой платок, пристально разглядывая рисунок. По этой не совсем обычной реакции Терновой догадался, что перед ним — героиня происшествия. Услыхав шаги, она вскинула на молодого мастера покрасневшие глаза, хотела сделать независимый вид, но ей этого не удалось, и она отвернулась.

Если у Тернового до сих пор оставалась какая-то доля досады на виновницу крупной неприятности, то при виде задрожавших губ и слез на светлых глазах последние остатки неприязни улетучились под влиянием нахлынувшей жалости. Девочка показалась ему до смешного похожей на обиженную и нахохлившуюся яркую птичку.

— Любуетесь? — не удержался он от соблазна подразнить ее.

Вместо ответа девушка круто повернулась, так что разлетелись полы пальто, и каблучки ее дробно застучали по асфальту. Олесь без труда догнал ее.

— Чего же вы убегаете? — сказал он с улыбкой. Я хотел поближе познакомиться с вами.

— А я не хочу. Отстаньте, — заносчиво подняла подбородок девушка.

— Вот вы какая? Плавку мне испортили и знакомиться не хотите?

Она ахнула и остановилась.

— Так вы тот сталевар… Крылов?

— Нет, мастер. Терновой. А вы — Зина Лагунова?

Она кивнула.

— Как же это получилось, что вы подвели нас?

— Ой, не говорите, сама не пойму. Я так переживаю!.. И выговор на экспрессе закатили, и страхолюдину такую нарисовали. — Она снова замигала.

— Д-да, переборщили, — бросил он взгляд на хорошенькое личико. — Давно работаете?

— Нет, только с курсов. Я и в заводе-то никогда раньше не бывала.

— Вот почему я вас не видал… А где учились?

Олесь сам не мог бы сказать, откуда у него брались слова для разговора. Может быть, этому помогала ее манера слушать, вскидывая на собеседника большие, широко открытые, красивые глаза — так, будто она все воспринимала как невесть что неслыханное и важное. Болтать с нею было забавно, и дорога прошла незаметно.

Потом Олесь увидел ее на концерте, посвященном годовщине седьмого ноября. Зина выступала во втором отделении и очень мило исполнила популярную песенку. Ей много хлопали, и она чуть неуклюже раскланивалась, сияя счастливой улыбкой.

К великому удивлению Леонида Ольшевского, Терновой остался на танцы и почти все время провел с Зиной. Ее веселая болтовня развлекала его, и давно он не проводил времени так приятно.

С этого вечера он перестал сопротивляться влечению к милому, хорошенькому созданию, которое постепенно забирало над ним власть. Знавшие Олеся недоумевали: как эта вертлявая пичужка могла вскружить голову серьезному, вдумчивому парню?

Леонид был уверен, что Олесь не устоял перед красотой девушки. Но скорей всего, дело было даже не в этом. Просто потребность в ласке он принял за любовь.

Скоро Олесь познакомился с семьей Зины. Отец, бригадир вырубщиков на блуминге, зарабатывал очень хорошо, дом у них был, что называется, полная чаша. Сам он был человек неплохой, но недалекий; любил потолковать о высокой политике, газету прочитывал от заголовка до объявлений, при случае был непрочь выпить, а в дни получек неизменно приносил домой пол-литра. Дочь он любил до умиления, считал, что нет таких драгоценностей, которых она не была бы достойна, и любил похвастаться ее талантами хозяйки.

Настоящей главой дома была жена, Ольга Кузьминична. Властная и упрямая, она держала все в руках, из ее воли не выходили ни муж, ни дочь. Узнав мать, Олесь понял, откуда в характере Зины неприятные черточки, которые подчас коробили его, особенно эта алчность к вещам и деньгам.

К Терновому Ольга Кузьминична отнеслась благосклонно. Едва до нее дошли слухи, что он «увлекается» ее дочерью, как она постаралась во всех тонкостях узнать всю подноготную о нем и его семье. Сведения оказались благоприятными, и роман Зины получил материнское одобрение. Не нравилось ей лишь то, что Тернового называли беспокойным человеком, но будущая теща полагала, что «женится — переменится».

Зина не любила и не понимала Тернового. Она немножко боялась его, уважала, а потом привыкла смотреть, как на предназначенного судьбой суженого. Мечтала она о другом муже — помоложе, повеселее, чтобы можно было и погулять, подурачиться, и повеселиться, но мать высмеяла ее. «Дура, да с таким ветрогоном горя хватишь! Терновой — человек положительный, серьезный, из дому глядеть не будет, молоденькая-то жена сумеет — веревки из него совьет. А деньги какие получает! Там, на мартене, за каждый пустяк премии гонят. Обставитесь, дом построите, а там, глядишь, и машину заведете…» Почему-то машина была венцом представлений Ольги Кузьминичны о полном благополучии.

Семье Терновых будущая невестка не понравилась. Отец фыркал и молчал, а Евдокия Петровна была попросту ошеломлена, когда сын сказал, что собирается жениться на Зине. Она завздыхала, глаза у нее покраснели, и пока Зина была у них — упорно не выходила из кухни, где вдруг нашлась масса дел.

После ухода Зины она высказалась определеннее.

— Да ты любишь ли ее, сынок? За красотой гонишься? Не будет счастья у вас, вот попомни мое слово. — Олесь недовольно возразил, что счастье от них самих зависит. — Конечно, теперь вы все умнее родителей пошли. А кабы меня послушал, я бы тебе порассказала о ее семейке, о матушке ее.

— Все это пустые сплетни, — решительно прервал он.

— Сплетни, не сплетни, а уж что есть. Я-то, старая, думала, помощницей у меня невестка будет. Сколько девушек есть хороших… Вот, хоть Мариночку взять, чем не пара была бы?

— Эх, мама, вот Марина-то для меня не пара, — помрачнев, ответил тогда Олесь. — Надо рубить дерево по плечу. — Что-то кольнуло в сердце при упоминании о Марине, но она давно была далеко, а на губах еще горели поцелуи Зины.

— Рубил дурак один дерево по плечу, а вырубил — дубину на свою спину, — непочтительно заявила невоздержанная на язык сестра Гуля.

Но если на Гулю можно было просто прикрикнуть, то с матерью пришлось объясняться дальше.

— Вот ты говоришь о Марине, мама… Я и сейчас считаю ее лучшей девушкой на свете. Но ведь я-то для нее кто? Просто случайный знакомый. Уехала, по научной линии пошла, теперь у нее другие друзья. Что же мне поперек ее дороги становиться? А Зина девочка неплохая. И хорошо, что молода, в таком возрасте легче воспитывать. Ты же видала, какие у нее глаза правдивые, чистые. Такие глаза не обманут, все в них видно.

— Видно, что в голове ветер гуляет, — снова вмешалась Гуля. Зину она знала по Дому культуры и терпеть ее не могла.

Вспоминая теперь все эти убеждения, речи, споры, Олесь застонал от досады на самого себя. До какой степени может быть слеп человек, если вобьет себе в голову какую-нибудь блажь!..

И снова нескончаемым, потоком потекли мысли и воспоминания.

Сначала было хмельное счастье первых недель семейной жизни. Он был в восторге от хозяйственных способностей жены, с увлечением играл в «главу семейства», сам ходил с Зиной выбирать мебель и помогал вешать гардины в новой квартире. Приглашал к себе друзей, ходил в гости, тешился, как ребенок, получивший игрушку, завладевшую его фантазией.

Но скоро затуманенная голова прояснилась, и он увидел то, что видели все вокруг: что выбранная им подруга жизни — тщеславная и неумная, не имевшая за душой ничего, кроме недалеких устремлений к внешнему благополучию.

И не он ею, а она им управляла. При поддержке матери добивалась одной уступки за другой. Так она ушла с работы, так завела свой порядок в доме, так стала распоряжаться всеми деньгами, загромоздила квартиру вещами и постепенно ушла от него дальше, чем была в тот октябрьский день их первой встречи…

А когда спохватился и решил приняться за ее перевоспитание, пошли ссоры, скандалы, которых Олесь не выносил, упреки, от которых спасался бегством из дома, лишь бы не слышать их. Когда возвращался, она виновато ластилась к нему и незаметно получала все, чего добивалась.

Так и шла жизнь — по избитой, привычной дорожке, серая и нудная, не было в ней больших страданий и горя, но не было и волнений и яркой радости. Тусклая паутина обыденности затянула все лучшие чувства и порывы.

И надо же было случиться этой размолвке теперь, когда на душе сумятица и без того!

Олесь беспокойно повернулся на диване, потом вскочил и, потихоньку открыв двери, вышел на балкон. Небо серело предрассветной мутью, прохладный ветерок освежил горячую голову.

Казалось бы, как просто принять решение! Ошибся — ошибку надо исправлять: разойтись с Зиной, пока нет детей, пока ничто не привязывает друг к другу.

Но мешала совесть. Ведь Зина была совсем девчонкой, когда выходила замуж. Она ни в чем не переменилась, не стала ни лучше, ни хуже. Окружающие считали ее хорошей женой, заботливой хозяйкой. А разве поймут они, что еще мало для счастья иметь сверкающую чистотой квартиру, белоснежное белье и вкусный обед. Разве покажешь каждому свою душу, расскажешь о неутолимой тоске по другой, самой милой, самой единственной на свете?

Только когда розовые краски восхода упали на крыши зданий, Олесь забылся тревожным, не дающим отдыха сном.