Беспокойные сердца

Глава X

Похудевший и побледневший после продолжительной болезни, начальник мартеновского цеха Ройтман поднялся в свой кабинет с чувством живейшего удовольствия. Вынужденный лежать после сердечного приступа, он тосковал по привычному рабочему ритму, по шуму цеха.

Едва он вошел, как лавина дел, больших и маленьких, обрушилась, словно только его и поджидала. Шли рабочие с просьбами, заявлениями, с предложениями и возмущениями, то и дело звонил телефон, вызывая на совещания, начальники смен жаловались на шихту и простои, целая кипа бумаг была оставлена без движения и ждала внимательного разбора. Так бывало каждый раз после длительного отсутствия, но Ройтман не жаловался — был жаден на работу. Он привык к такой жизни, привык каждый день распутывать десятки узлов, привык отдавать себя целиком производству и не без тайной гордости говорил порой, что еле успевает прочесть газету, где уж там думать о книге.

Цех был истинным домом для Ройтмана. Здесь он чувствовал себя нужным, здесь от его ума и распорядительности зависела судьба дела. Больше пятнадцати лет отдано этим пылающим печам, раскаленным пламенным потоком стали, которые потом уходили из цеха аккуратными продолговатыми слитками и пускались в длинный путь по цехам завода.

Но за последнее время в этой привычной и любимой работе что-то разладилось. Стало сдавать натруженное сердце, и иногда страх и растерянность охватывали Ройтмана. Он чувствовал, нет, знал, что может скоро прийти такой день, когда его спросят: «Не слишком ли трудно работать в цехе? Может быть, лучше перейти в отдел?»

Да, работать было трудно, очень трудно, но Ройтман хотел остаться на посту до конца.

Эти мысли, это предчувствие странным образом лишали его уверенности в себе. Боясь допустить промах, а пуще всего — не выполнить план, он позволял Рассветову командовать и руководить вместо него, опирался на мнения и суждения Баталова, начал опасаться всего, что нарушало привычное течение производства. А цех, несмотря на это, работал все хуже и хуже. Аварии, срывы, поломки оборудования, плохое качество металла постепенно становились каждодневными.

На этот раз в цехе, кроме всех прочих забот, прибавилась еще одна — исследовательская работа Инчермета. Баталов, передавая Ройтману дела, отозвался о ней в выражениях столь туманных, что он встревожился. Еще один груз на шею!

С чувством, похожим на неприязнь, он встретил научных работников, когда они пришли договариваться о проведении опытной плавки.

После первого знакомства, первых, ничего не значащих фраз наступило молчание. Ройтман долго изучал план исследования, словно хотел найти в нем что-то противозаконное. На самом же деле он думал, как бы повежливее дать понять ученым, что ему сейчас не до них. Виноградов и Кострова молча ждали, и под их взглядами он чувствовал возрастающую неловкость. И когда молчание стало невыносимым, он, наконец, поднял глаза.

— Сегодня на первой печи будет выплавляться номерная марка, — сказала Марина, не дожидаясь вопроса.

— Да, но…

— Илья Абрамович! — заговорила она быстро, горячо, предупреждая все возражения. — Больше мы не можем ждать. До сих пор отговаривались тем, что конец месяца, нужно выполнить план. Месяц кончился, план выполнен, пошел июнь. Нужно когда-то и начинать. Мы тут много думали и решили, что лучше, если первую плавку дадут опытные сталевары. Сейчас работает Жуков, в четыре смену примет Калмыков. Кому же еще доверять, как не им.

— Я не уверен в мастере…

— Насколько я знаю Северцева, он мастер опытный, — негромко и спокойно сказал Виноградов. — Да мастеру, собственно, нечего будет делать. Мы будем сами вести плавку.

— А вдруг что-нибудь случится? Так меня за первую печь живьем тогда съедят.

— Да что это, к ним и прикоснуться нельзя? — воскликнула Марина с искренним недоумением, которое, тем не менее, прозвучало иронически. — Илья Абрамович, а не так ли было у древних племен? — Сами создадут себе идола, а потом поклоняются.

Виноградов бросил на нее недовольный и укоризненный взгляд. Марина поняла и насупилась. Она никак не могла запомнить, что не всегда острый язык — лучшее средство убеждения.

Выждав столько, сколько нужно для приличия, она спросила Виноградова:

— Я вам еще нужна? У меня там осталось незаконченным определение газа…

— Да, пожалуйста, вы можете идти, — с готовностью отпустил ее Виноградов. И когда за нею закрылась дверь, спросил Ройтмана как бы между прочим:

— Сколько лет вы работаете с Рассветовым?

— Скоро пять, — ответил тот, слегка недоумевая.

— Пять… Срок порядочный. Я выдержал только три.

— Вы тоже работали с Виталием Павловичем? — с интересом спросил Ройтман.

— Пришлось…

— И как вы его находите?

— Я не люблю людей, которые считают себя непогрешимыми и незаменимыми. С ними очень трудно.

Ройтман промолчал. На слова Виноградова он не мог ответить равной откровенностью и обрадовался, что телефонный звонок не дал затянуться неловкой паузе.

— Да, да, Григорий Михайлович! Это я. Да, вышел… сегодня. Спасибо! Насчет опытной? — Ройтман скосил глаза на невозмутимое лицо Виноградова и продолжал говорить в трубку: — Договариваемся, Григорий Михайлович. Сегодня проведем. На первой. Да… да…

Медленно положив трубку на рычаг, Ройтман с некоторой укоризной сказал:

— Что же вы заранее директору жалуетесь? Мы могли бы без этого уладить.

— Я не имею привычки жаловаться, как бы трудно мне ни приходилось, — суховато ответил Виноградов. — Очевидно, это личная инициатива директора. Я тоже считаю, что мы можем вполне договориться сами.

— Ну, ладно, ладно, я не хотел вас обидеть, — примирительно сказал Ройтман. — Предупредите мастера, пусть готовятся к опытной.

Виноградов вышел, и следом за ним появился нормировщик цеха Ольшевский. Ройтман незаметно поморщился. Он знал, какой сейчас последует разговор, и ощутил досаду.

— Илья Абрамович, я несколько раз напоминал вам о предложении изменить организацию труда в цехе. В последний раз вы сказали, что советуетесь с техническим отделом. Какой же результат?

Леонид был непривычно серьезен и говорил без свойственных ему шуток. Ройтман отвел глаза.

— Вы слишком торопитесь. Они еще не успели ознакомиться с вашим предложением.

— Ну, что ж, этого следовало ожидать. А ваше мнение, Илья Абрамович? Вы же читали?

— Смело, слишком смело… У нас это, пожалуй, не пойдет, — ответил Ройтман без особой твердости в тоне.

— Только потому, что смело? А разве вам самому в глаза не бросается, сколько у нас несообразностей? За счет чего план выполняется? За счет нескольких передовиков. Можно прикрываться средними цифрами. На других заводах давно принят план на всю печь, а не на отдельную бригаду.

— У нас этого нельзя. Потеряется ответственность. Как будем учитывать выполнение?

— Было бы что учитывать, а система найдется. И сталевары будут не только о себе думать, но и о сменщиках. Вы думаете, почему у первой печи такие успехи? Да потому, что они оба всей печи в целом думают, не подводят друг друга. Вот это я и предполагал внедрить.

— На словах всегда гладко. А на деле сталевары возражать будут.

— Возражать лентяи будут. Соберем собрание, пусть рабочие сами обсудят мое предложение. Я же не о себе забочусь.

Оба не заметили, что в открытой двери стоит Баталов и слушает с самым кислым видом; не выдержав, он вмешался в разговор:

— И что за страсть такая к выдумкам, ей-богу?! То ли у нас цех, то ли научная академия? План выполняем, начальство довольно, премии получаем…

— Кто получает, а кто и нет…

— Ага! Так бы и говорил, что о дружке заботишься. А то слов наговорил! «Ответственность!» «Контроль!» Люди от жары, как мухи, шатаются, а ему загорелось все вверх тормашками, поставить!

— Да-а… Долго мы до коммунизма с такими настроениями ехать будем… — поднялся Леонид. — Что ж, придется в другое место идти.

— Иди, иди, — вслед ему сказал Баталов и сел на освободившийся стул. — Новаторов развелось — спасу нет! Читали? — и он положил на стол Ройтмана смятую газету, которую до сих пор сжимал в кулаке.

— А что такое, Андрей Тихонович? — взял Ройтман газету.

— В бюрократы мы с вами попали. В зажимщики инициатив вы. А у меня ихняя инициатива вот где сидит! — и он хлопнул себя по багровой шее. Все с Витькой Крыловым носятся, как с писаной торбой. Почему вот стружку не учим по-новому заваливать.

— А в самом деле, почему?

— Ну, знаете, только и дел на мартене! Вот пойду сейчас приказ сочинять: учитесь, мол, у Крылова стружку плавить. Засмеют. Когда я таким же щенком был, меня близко к печам не подпускали.

Пока Баталов ворчал, шумно пил газировку и отфыркивался, Ройтман внимательно читал статью. Была она написана резко, но возразить против нее нечем — все правильно. Предложение Виктора, в самом деле, могло принести некоторую пользу, хотя и не решало всех затруднений. Но гневный разнос, который учинил Рассветов Туманову, повлиял на Баталова, да и Валентин Миронов не был беспристрастен в своем отзыве. А теперь статью прочитают, потребуют ответа с начальника цеха. Первым делом Татьяна Ивановна… При мысли о ней Ройтман поежился, словно вдруг стало холодно. Глаза задержались на подписи.

— Обратили внимание, кто писал?

— А то нет? — взорвался снова Баталов. — Главный баламут у нас. Когда только от него избавимся? Ей-богу, в тот день плясать буду.

— Напрасно. Терновой — умный человек. Умный и смелый. Далеко пойдет.

— Во, во. Еще вас с места сковырнет. Думаете, он зря старается?

— Бросьте ерунду, — поморщился Ройтман. И так было неприятно из-за статьи: Терновой мог бы поговорить с ним лично, а не писать. Но тут же с беспощадной правдивостью сказал себе, что беседа все равно не изменила бы положения. И, желая замять неприятный разговор, сурово спросил: — Почему до сих пор не провели ни одной опытной плавки?

— До вас оставил. Как вы решите.

— Почему?

— Нервов не хватает. Как подумаю, что над такой дорогой сталью издеваться будут, аж ноги подкашиваются.

— Если нервы слабые, нечего в цехе работать. Сегодня проведем опытную. На первой печи. На всякий случай, далеко не отходите.

— Чего там — уходи, не уходи, все разно загубят, — махнул рукой Баталов.

— Перестаньте каркать. Это же не ребятишки — исследователи.

— Ха! Это барышня-то приезжая? Она наисследует. А то еще исследователь: посадили Тернового женку у трубок стеклянных крантики вертеть. Смехота одна.

Ройтман знал привычку своего заместителя ворчать по всякому поводу и привык к ней, но сегодня она раздражала. Что-то фальшивое чувствовалось в этой манере. Поэтому с непривычной сухостью сказал:

— Опытные плавки будем проводить по плану. Есть такой?

— Есть… — нехотя выдавил Баталов и, воспользовавшись тем, что Ройтман потянулся за трубкой телефона, поспешил выйти.

Виноградов, Марина и Валентин уже были у первой печи. «Крутятся!» — с досадой подумал Баталов.

— Вам сказали, что плавка будет опытная? — спросил Виноградов.

— Да, слыхал, — нехотя подтвердил Баталов.

— Ферросилиций нам не нужен. А вот других ферросплавов прибавьте. Распорядитесь там.

— А кто за перерасход отвечать будет?

— Я вас попрошу: делайте, как говорят, остальное — наша дело.

— Ваше, так ваше. Кума с воза — куму легче. А силик пускай тут. Места не отлежит.

Он пошел к другим печам, даже не заглянув в первую.

А в печи билась, крутилась огненная метель, рыжие языки пламени выбивались из-за всех крышек завалочных окон.

Ванна забурлила. Взяли пробу металла и шлака. Виноградов распорядился забросить в печь еще извести.

Сталевар Жуков, до сих пор слушавший ученых без возражений, на этот раз не выдержал и заметил, что, по его понятиям, шлак вполне нормальный и делать его еще более густым не имеет смысла. Виноградов спокойно посоветовал ему выполнять указания.

Постепенно возрастала окисленность шлака. Когда Валентин обратил на это внимание Виноградова, тот успокоил его, сказав, что в данном случае важнее иметь шлак густой, пусть даже и с высоким содержанием закиси железа.

Ничего не понимавший Жуков обрадовался, когда прогудел гудок — половина четвертого. Кончалась смена, а с ней и «морока», как окрестил он сегодняшнюю плавку. Доводить и выпускать ее придется Калмыкову. Баталов превозносил его, как мага и чародея, и Жуков не без злорадства подумал: «Пусть-ка этот чародей попотеет над тем, что мы здесь заварили».

Мимо прошли бригады и мастера третьей смены. Марина еще издали увидела Олеся. Взволнованно забилось сердце. До сих пор она не могла привыкнуть, что видит его каждый день, но теперь она хоть научилась сохранять видимость спокойствия.

Против ожидания Олесь не остановился, а кивнув, прошел мимо. Марина проводила его обиженным, непонимающим взглядом. Что случилось? Значит, ей в самом деле не показалось, что он переменился, стал суровым и сдержанным.

Марина была настолько далека от мысли об иных отношениях, кроме дружеских, что совесть ее ничуть не мучили эти встречи и разговоры на работе. И внезапное отчуждение Олеся обидело ее. Голос Виноградова вернул Марину к действительности. Оказалось, что сменный мастер заупрямился и наотрез отказался вести плавку по опытной технологии. Наметанным глазом он увидел, что плавка уже идет не так, как следует. Особенно ему не понравилось состояние шлака. Не горячась, обстоятельно, с сознанием собственной правоты он доказывал Виноградову, что первая печь — слишком ответственный агрегат для таких рискованных опытов, что загонять в брак дорогую марку стали он не собирается и позора для передовика не допустит.

Марина слушала и не верила ушам. Бориса Северцева она знала еще в институте, он учился на два курса старше ее. В учебе, правда, звезд с неба не хватал, но зато первым был на любой трибуне и горячо призывал к свершению героических дел. Марина почему-то раньше не замечала, что он небольшого роста и сутуловат, что у него торчат уши и что он изо всех сил старается представиться более солидным, чем на самом деле.

Вся бригада исследователей не могла сломить упрямства Бориса, который ощущал молчаливую поддержку Баталова. Тот уже очутился здесь и безмолвно шевелил пальцами коротеньких рук, заложенных за спину. Конец спору положил Ройтман — его привела не на шутку рассерженная Марина.

Калмыков слушал, не вступая в спор. Худощавый и высокий, с горбатым носом и тонкими губами, он с дерзким видом сердцееда поглядывал на хорошенькую девушку-исследователя, не сомневаясь, что она исподтишка любуется им.

Лишись Калмыков популярности и восхищения окружающих — у него пропал бы главный интерес в жизни. В душе он презирал всех ученых, кропотливо, с тетрадочками в руках собирающих крохи его мастерства, но они нужны были ему для вящей славы. Он так и считал, что главная фигура на мартене — сталевар, а остальные крутятся вокруг, как мухи над медом. Бригада у него была отлично вымуштрована и, как хороший хор, подыгрывала главному солисту.

Как только бригады сменились и вопрос об опытной плавке был решен, Калмыков уверенно повел плавку дальше. И не с такими приходилось справляться. А что мастер кричал, так это его, мастера, дело обеспечить наилучшие условия работы для сталевара.

Казалось, все шло, как полагается. Инженеры и научные работники, каждый нашел свое место, чаще обычного поднималась крышка завалочного окна, чтобы можно было взять пробы для определения газов в стали. Но несмотря на эту видимость, какая-то смутная тревога все сильнее охватывала Северцева.

В газовой лаборатории сидела Зина Терновая. Она работала только третий день, ничего еще не знала и не умела и уже с утра начинала ждать, когда кончится смена. От нечего делать она грызла подсолнухи и рассматривала свое искаженное изображение в зеркальной поверхности сосуда Дьюара, похожего на стакан с очень толстыми стенками.

Войдя с очередными пробами, Валентин воровато оглянулся и поцеловал ее в затылок. Она испуганно отстранилась.

— С ума сошел?!

— Не сам сошел — ты свела. Разве можно быть такой красивой?

В самом деле, Зина сейчас была очень хороша. От жары лицо порозовело, нежный румянец на щеках стал гуще, губы чуть запеклись и казались нарисованными. Белокурые влажные волосы завились вокруг лица в мелкие колечки, распахнутый ворот синего халата открывал белую шею, и видно было, как под кожей быстро пульсирует жилка.

У Валентина внезапно пересохло во рту. Откашлявшись, он спросил хрипловатым голосом:

— А где твоя кикимора?

Кикиморой он звал за глаза вторую лаборантку, девицу тощую и некрасивую, в том возрасте, когда о годах уже не спрашивают.

— За сухим льдом пошла. Ой, что за жара такая! Так бы сама в лед закопалась.

— Твоя смена скоро кончается. А вот нам еще потеть здесь. Теперь слушай: вот эти пробы надо немедленно положить в сухой лед. Иначе водород из них выделится — улетучится — и показания будут неправильные. Поняла?

— Чего там не понять? Если в лед не положить — улетучится. Принесет Клавка лед — положу.

— Смотри, не забудь. А что ты вечером делаешь?

— Рита звала в лото играть.

— Молодец у меня сестрица. Приду тоже. О-бо-жаю лото! — шутовски протянул он.

— Ой, Валя, не надо! Еще сплетни разведут, скажут, что ты из-за меня ходишь…

— Так это же не сплетни, а сущая правда. Вот бы уговорила своего бирюка за Волгу съездить. Потанцевали бы вместе!

— А Вера?

— Как-нибудь уговорю. Ох, уж эти мужья и жены, как они осложняют жизнь любящих! — притворно вздохнул Валентин и сделал новую попытку поцеловать Зину.

Она уклонилась, засмеялась и, шутливо подталкивая Валентина, заставила его уйти. Сонную лень, как рукой сняло. Жарко было по-прежнему, но настроение сразу улучшилось. Зина вполголоса запела и стала собираться домой. Она не раздумывала, точно ли Валентин так влюблен, как прикидывается, но жить стало интереснее. Она иногда встречалась с ним у Риты, уходя домой — целовалась с ним на лестнице, подолгу разглядывала себя в зеркале, наряжалась и много пела. Оживление ее заметил даже Олесь и приписал его тому, что ей понравилась работа. «Безглазый дурак», — злилась Зина. Она не стала бы столько думать о Валентине, если бы Олесь по-прежнему лелеял ее. Но он стал раздражительным, придирчивым, а когда Зина пыталась приласкаться, отвечал до обидного рассеянно и небрежно — так порой занятый человек рассеянно погладит кошку, прежде чем сбросить ее с колен. И Зина понемногу втягивалась в этот шутливый флирт с Валентином.

У первой печи беспокойно шагал Северцев. Он сначала демонстративно отстранился было, но по мере того, как шла доводка плавки, стал терять свое напускное равнодушие. Ученые вели плавку как-то необычно, самолюбие же не позволяло спросить, почему они делают так, а не иначе. Складывалось впечатление, что они и сами не знают, что делают.

Подходил Баталов, в гробовом молчании крутил головой и так без единого слова уходил, изменив своей обычной словоохотливости. Это нервировало мастера еще больше. С самого начала ему не понравилось, что плавка ведется под очень густым шлаком, а разжижать его Виноградов запретил да вдобавок прочел целую лекцию на тему флокенов — словно только об этом и были думы.

Сделав подсчет приготовленных для завалки в ванну ферросплавов, Северцев убедился, что приготовленного хватит как раз в обрез, в расчете на нормальную плавку. Но когда взяли последнюю пробу, он похолодел: поверхность шлаковой лепешки сразу же покрылась серебристым налетом.

— Товарищ Виноградов, — шагнул он к ученому. — Надо раскислять, с опытом вашим ничего не выйдет.

— Ничего подобного. Раскислять будем в ковше, — жестко отрезал Виноградов.

— Вы сознательно губите плавку! — почти закричал Северцев. — Ферросплавов не хватит, подсчитайте-ка сами! Видите, шлак «седой». Плавка, не попадет в химанализ…

— Только без паники, — сдержанно посоветовал Виноградов. — Я немножко знаю эти азбучные истины. Лучше напомните Баталову, что нам так и не прибавили ферросплавов.

Но Баталов, с которым хотел посоветоваться Борис, словно сквозь землю провалился. Ройтмана с минуты на минуту ожидали с совещания у директора.

Так и не найдя ни того, ни другого, Северцев вернулся к печи. Логарифмическая линейка снова вынырнула из кармана, движок лихорадочно заметался туда и сюда. У мастера сердце замирало при мысли, что еще какие-то десяток-другой минут — и сто тонн прекрасной стали безвозвратно пойдут в брак. Этот исход, возможный позор для печи, все обвинения, которые обрушат на него Калмыков и Рассветов, все мыслимые и немыслимые последствия так запугали Северцева, что он уже совсем запутался в том, сколько и чего нужно прибавить, и бестолково затоптался у печи, чувствуя одно, что время идет, а углерод выгорает…

Виноградова и Миронова поблизости не было, одна Марина брала последние пробы. Она насмешливо, с сознанием собственного превосходства посматривала на растерявшегося мастера и предвкушала торжество Виноградова.

Как только подошел Миронов, Борис выхватил у него листочек с цифрами химического анализа пробы, взглянул на содержание углерода и в это время услышал негромкий совет Валентина:

— Пожалуй, надо раскислять ванну. Ферросплавов не хватит.

Валентин тотчас же отошел и, взяв у Марины пробы, понес их в газовую лабораторию, а Северцев, словно взбодренный его словами, мгновенно принял решение и крикнул:

— Заваливай силик в ванну!

— Что вы делаете? — рванулась к нему Марина.

— Отойдите, Марина Сергеевна, — сурово приказал Северцев. — Я беру ответственность на себя. Хватит вам издеваться. Давай, давай! — закричал он.

— Да как вы смеете? — взорвалась Марина, чувствуя знакомый, но редкий теперь приступ гневного бешенства, когда она могла что угодно натворить и наговорить.

Рабочие не слушали ее, ферросилиций быстро исчез в печи, и кипящая поверхность металла стала быстро успокаиваться.

— Вы… вы… Знаете, кто вы? — задыхаясь, крикнула Марина. — Вы шкурник и трус!

— Ого, — словно про себя сказал Калмыков.

— Да, да, трус, шкурник! — быстро продолжала Марина, которую подхватил горячий вихрь возмущения. — Вы думаете, шкурник — это кто только о личной выгоде заботится? Не-ет, у вас категория повыше. А все равно шкурник! Что вам наука, что вам будущее! Лишь бы сейчас ничего не случилось! Вы тут нам ерунды наговорили и про печь, и про позор, и про передовиков… А сами только трусили, как бы чего не случилось. Беликов!

Она опомнилась и замолчала не потому, что оскорбленный Северцев что-то закричал в ответ, а потому, что быстро подошедший Виноградов крепко сжал ее локоть и спокойно спросил:

— Из-за чего бушуете?

— Да ведь этот кретин сорвал нам плавку, струсил! — Марина чуть не плакала. — Он самовольно раскислил ванну, вся наша работа насмарку пошла!

— Ах, вот что? Раскислили? Н-ну, что же… Все-таки, не стоит браниться и кричать из-за этого. Со своей точки зрения он прав, следовало ознакомить его сначала хотя бы с основными положениями нашей теории. Я этого не учел.

Марина считала, что сколько бы Северцеву ни объясняли, он все равно поступил бы по-своему. Но спорить не хотелось. Она разом почувствовала крайнее изнеможение и отвращение к жизни. Как много крови может испортить такой вот дубина, который не понимает даже, на что замахивается!..

Теперь они были уже не нужны на плавке, и Марина медленно пошла в газовую лабораторию, собираясь заняться определением водорода в пробах. Только работа — теперь не такая уже нужная — могла вернуть ей равновесие. У дверей комнаты она столкнулась с Валентином и мельком заметила, что у него смущенный вид. Значения она этому не придала — ей казалось естественным, что все кругом расстроены.

Валентин был свидетелем разговора Тернового с Северцевым.

— Ну, отличились? — язвительно спросил Терновой.

— Уйди, Александр, и так тошно.

— Тебе тошно. А ему? — и Терновой показал глазами на Виноградова.

— Ну, если ты такой жалостливый, так берись сам, попробуй, почем фунт лиха! — раздраженно ответил Северцев.

— А что? Это идея, — сказал ничуть не уязвленный Терновой. — В самом деле, надо взяться. И сталевары у меня не такие знаменитые, жирком не заплыли, и за репутацию дрожать не приходится — и так вконец испорчена.

— А ты тут чего подковыриваешь? — вмешался Баталов, который, оказывается, никуда не уходил и теперь вместе с Ройтманом поспешил на место происшествия. — Правильно поступил Борис Семенович, не загубил плавку.

— Зайдите ко мне в кабинет, — сухо приказал Ройтман Северцеву. — Очевидно, придется заняться и вашим воспитанием. А вас, Андрей Тихонович, я просил позаботиться о том, чтобы обеспечить всем необходимым опытную плавку.

— Во, во. Теперь пойдет. Только этой обузы не хватало, — проворчал Баталов, ничуть не заботясь, что его может услышать Виноградов.

Марина сидела в опустевшей комнате газовой лаборатории, поставив локти на стол и опустив лицо в ладони. Она забыла, что с утра не успела поесть, и теперь ощущала слабость во всем теле и противный звон в ушах.

С трудом преодолевая скованность, отняла руки от лица и открыла ящик письменного стола, чтобы достать графики газовых определений. С неудовольствием задвинула подальше пудреницу и носовой платочек Зины; придется завтра делать замечание: стол общий, а Дмитрий Алексеевич не терпит ничего постороннего среди деловых бумаг. Зина, конечно, надуется, будет неприятно… Скверную же шутку сыграла с ней судьба! Зачем понадобилось Зине поступать на работу именно сюда? Как тревожно посмотрел тогда Олесь: «Надеюсь, вы подружитесь…», — сказал он, придя с Зиной в первый раз. А у нее даже руки тогда опустились. Конечно, ради Олеся можно многое вынести. Но разве не жестоко заставлять ежедневно видеть перед собой это живое доказательство нелепости ее приезда на «Волгосталь»?

Марина вынула шарик пробы, заложила в аппарат и включила ток, а сама занялась вычислениями. Привычное гуденье насоса, неторопливое течение струйки песчаных часов как-то незаметно успокоили ее. Внимание сосредоточилось на столбике ртути в аппарате.

Результат первого же определения удивил ее — настолько мало было водорода в пробе. Заинтересованная, сразу позабыв о неприятности, Марина вложила в аппарат вторую пробу, и так ушла в свое занятие, что даже вздрогнула, когда рывком распахнулась дверь и вошел Олесь Терновой.

— Олесь?! — удивленно сказала Марина и вдруг жарко покраснела. — Ты… Тебе Зина нужна? Она уже ушла домой.

Не обращая внимания на сбивчивые, спотыкающиеся слова, он медленно сказал:

— Я знаю, что у вас произошло на плавке. Думал, ты расстроена. Зашел успокоить.

— Спасибо, Олесь, — протянула она руку, которую он чуть пожал и тут же выпустил. — Была расстроена. И даже очень. Да не умею я долго плакать над пролитым молоком. А потом — я сделала такое открытие! Посмотри-ка!

И совсем позабыв об отчужденности Олеся, она ухватила его за рукав и заставила нагнуться к газоанализатору.

— Видишь? Понимаешь?

— Вижу, но не понимаю, — невольно улыбнулся он, глядя не на стеклянные трубки, а на милое, оживленное лицо Марины.

— Ах, боже мой, ну как не понять? Вот столбик ртути показывает, сколько водорода в стали. Мы такого низкого еще не имели на обычных сталях. Значит, даже те изменения, которые удалось провести, уже резко снизили опасность образования флокенов.

— А я-то спешил утешать. Ты сама хоть кого утешишь, — сказал он со своей обычной теплой улыбкой и сделал шаг к двери, но тут же задержался. — Мне хочется поговорить с Виноградовым. Как ты думаешь, лучше будет, если опытные плавки будет проводить одна и та же постоянная бригада, на одной и той же печи?

— Олесь! Это было бы идеально! Но… мы можем только мечтать о таких условиях. Кто же возьмется?

— А я?

— Ты? Да разве тебе разрешат? — она на мгновение нахмурилась, а потом тряхнула головой. — Лучшего мы бы и желать не могли. Но ты сначала поговори со своим начальством. И если ты в самом деле хочешь этого, то добьешься. Правда?

Он улыбнулся в ответ на ее улыбку, а Марина торопливо продолжала:

— А теперь мне нужно разыскать Дмитрия Алексеевича. Надо его успокоить и ободрить. Я-то знаю: он виду не показывает, а переживает больше всех.

И она побежала на площадку. Олесь медленно пошел следом. Виноградов, Виноградов… Первая мысль у нее — о нем. Что же, это и правильно. И нужно самому держаться, не поддаваться чувству.

Крепко сжав губы, так, что обозначились желваки на скулах, Терновой зашагал к своим печам.

Марина поискала у первой печи, но Виноградова нигде не было видно. Валентин еще не ушел и разговаривал с Северцевым. На вопрос, зачем ей Виноградов, Марина сказала:

— Порадовать его хочу. Плавка оказалась необычайно чистой по водороду.

— И что же из этого? — встревоженно сказал Валентин. — Может быть, это случайно.

— Цыплят по осени считают, — в тон ему откликнулся Северцев, еще переживавший обиду на Марину.

— Скептики вы все тут, как я погляжу, — задорно воскликнула Марина и пошла дальше, перепрыгивая через мелкие препятствия. А у Валентина пропала всякая охота разговаривать. Бросив папиросу, он поспешил в газовую лабораторию и мрачно уставился на прибор. «Сказать?» — мелькнула в голове мысль. Но это значит подвести Зинушку. Еще уволят, чего доброго. А без нее тут тоска смертная… Она забыла положить пробы в лед, как он предупреждал, и принеся последние пробы, Валентин увидел на столе рассыпанные шарики предыдущих. Он быстро кинул их в сосуд Дьюара, не думая о том, что они могут иметь какое-то значение. А теперь ученые, пожалуй, обрадуются, что водорода мало, отменят для плавки замедленное охлаждение… С другой стороны, если их постигнет неудача — стоит ли особенно жалеть об этом?

И Валентин решительно выкинул последние принесенные пробы, чтобы они не путали общих результатов.

Заглянув на заднюю сторону первой печи, Марина увидела, наконец, темный силуэт Виноградова. Ученый стоял, держась одной рукой за перила, другой не отводя от глаз рамку с синим стеклом. По желобу неслась, низвергаясь в ковш, золотая река расплавленной стали; багрово полыхали стальные ажурные конструкции цеха, клубился вверху тонкий голубой дым, металл излучал обжигающую жару, но Виноградов ничего не замечал.

— Дмитрий Алексеевич! — позвала его Марина. — А я вас везде ищу!

— Зачем, Марина? — спросил он, с трудом отрываясь от созерцания стали. Перед утомленными глазами плавали оранжевые и фиолетовые пятна на черном фоне, он ничего не видел, но голос Марины звучал бодро и весело, и он смутно удивился — почему?

— Пойдемте, я вам покажу что-то интересное. Выше голову, Дмитрий Алексеевич! Вы еще победите.

— Мы еще победим, — улыбаясь, поправил он и ощупью нашел ее руку. — Ведите меня, а то я совсем ослеп.

Результаты, обнаруженные Мариной, удивили его самого, но он ограничился одним приказанием:

— Возьмите еще пробу с разливки.

Но прежде чем Марина успела шевельнуться, Валентин схватил пробницу, сосуд Дьюара и ведро с водой.

— Я быстро, — сказал он и исчез.

Взяв пробу на литейной канаве, он оглянулся и на несколько минут положил шарики проб на край горячей изложницы — от высокой температуры часть водорода должна была выделиться. По крайней мере разница в содержании будет не так заметна… Затем, как ни в чем не бывало, бросил шарики в углекислоту и принес в лабораторию, где Марина стала сейчас же производить экспресс-анализ.

— Ну, посмотрите, — сказала она через пятнадцать минут, которые показались Валентину нескончаемо долгими. — Водорода уже несколько больше, но оно и понятно: во время выдержки ванна опять поглотила его из атмосферы. Но все-таки ниже, чем было за все время наблюдений.

«Еще не поздно сказать», — шептал Валентину внутренний голос, и он уже открыл было рот, чтобы признаться во всем, но тут неожиданно вошли Ройтман и Савельев. Директор не хотел уходить, не узнав об окончательных результатах испорченного опыта. Марина и им повторила то же самое.

— Так… И это значит?.. — спросил Савельев.

— Это значит, что можно обойтись без замедленного охлаждения, — услышал Валентин как раз то, чего боялся.

— На вашем месте я бы не торопился, — быстро возразил он. — Мало ли, какие могут быть случайности.

— Да что вы, не верите в зависимость флокенов от содержания водорода? — подняла брови Марина.

— Верю, но… нельзя же их автоматически отождествлять.

— Вы просто повторяете слова Рассветова.

— А к словам Рассветова можно прислушаться, он дело говорит, — стоял на своем Валентин. У него была мысль: если ученые поставят на своем и их постигнет неудача, у него будет возможность в случае чего сказать: «Я же предупреждал».

Виноградов слушал внимательно, потом поморщился и сказал:

— Есть два мнения, Илья Абрамович, и вы можете придерживаться любого. Мое мнение таково, что при данном содержании водорода, как показали многочисленные опыты, возникновение флокенов маловероятно. При этом мнении я и остаюсь.

И он решительно снял спецовку, показывая всем видом, что спор окончен.

Ройтман беспомощно оглянулся на Савельева, и тот принял поистине Соломоново решение: половину плавки отправить в прокат без обработки, а вторую половину подвергнуть обычному режиму охлаждения после прокатки на блуминге.