Беспокойные сердца

Глава II

У входа в контору мартеновского цеха стояла небольшая группа людей. Сталевар Виктор Крылов не утерпел, чтобы не посмотреть, в чем гам дело, и, немного нажав плечом, очутился впереди. Оказалось, что нормировщик цеха Леонид Ольшевский вместе с двумя членами комсомольского бюро устанавливает красочно оформленный щит. На щите броские цифры показывали места, занятые в соревновании за неделю — отдельно по печам и отдельно — сталеварами.

— Подходите, не стесняйтесь! — широким жестом пригласил Ольшевский обступивших его людей, и на веснущатом лице его заиграла веселая, с лукавинкой улыбка. — Кому непонятно, могу дать пояснения. Нравится вам эта пестрая картинка?

Картина показателей и на самом деле была очень пестрой, и чаще всего получалось так, что печь на одной таблице занимала место, которое вовсе не совпадало с местами, занятыми сталеварами. Исключением была только лучшая в цехе первая печь и все ее три сталевара, возглавлявшие список. В самом же верху царила фамилия Георгия Калмыкова, всеми заласканного бессменного передовика. Виктор поискал свою фамилию. Занятое место не обрадовало его. Недоумевая, он спросил Ольшевского:

— Леонид Андреевич, а все же как оно получается так? Хотя бы и с нашей четвертой печью… В соревновании она вроде на пятом месте, а я аж на восьмое скатился. Откуда такое?

— Жестокая логика фактов, — со вздохом ответил Ольшевский, но в смешливых глазах его прыгали искорки. — На пятом-то месте она потому только, что напарники твои вытягивают. Да-с. А ты их, выходит, назад тянешь.

К Ольшевскому обратился другой сталевар, а Виктор мрачно уставился на щит показателей. Вдруг чья-то рука надвинула ему кепку на глаза, и нахальный — иначе он и назвать не мог — нахальный голос Калмыкова сказал:

— Береги глазки, мальчик, на нашу печь не заглядывайся.

Под смех окружающих Виктор рывком поправил шапку и повернулся к Калмыкову. Хотел ответить холодно и с достоинством, но насмешка подстегнула его, с языка сами собой сорвались слова:

— Не больно-то зазнавайтесь! Чем выше сидите, тем больнее падать.

— Ой, испугал! Не ты ли столкнешь?

— А хоть бы и я? Иль до тебя уже и не дотянуться?

— Ну, ну? — дразнил Калмыков. — Когда же это будет? Смотри, у меня уже поджилки дрожат! — и он смешно задрыгал ногой.

— А тогда это будет, когда у нас справедливость будет в цехе, любимчиков не станет. А то разве только слепой курице не видно, как вас за уши вытягивают! Нам стружку — вам тяжеловес, у нас простои, а вас все шихтовики обслуживают. Неправда, скажешь?

— Да тебе что ни дай — все изгадишь, — дерзко ответил Калмыков, но, заметив осуждение на лицах окружающих, разом изменил тему. — Вот, ты побить меня похваляешься. Посмотрим. Только условимся: племянницы моей Любки не видать тебе, как ушей своих соленых, пока меня не обгонишь. Все слышали? Так и будет. Эх, Витька, придется тебе другую невесту искать, либо бобылем оставаться.

— Так мы и спрашивать будем! — независимо ответил Виктор.

— А я тебе говорю, соплявка: придешь раньше — кобеля спущу, — пригнулся к уху Виктора Калмыков. Потом, как ни в чем не бывало, выпрямился, поправил кепку с синими очками и провозгласил, ни к кому не обращаясь: — Ну, кто куда, а я к мартену!

Сверху, со второго этажа, выглянула табельщица и крикнула:

— Виктор! Крылов! Иди в операторную, мастер звонил, просил сразу тебя прислать!

Не слишком охотно поднялся Виктор по железной лесенке на рабочую площадку цеха. Он догадывался, о чем может пойти речь, и от этого было не по себе.

Когда он открыл дверь, в операторную ворвались многообразные голоса цеха — тяжелые удары, шипенье и свист, лязганье железа и набатные звонки мостовых кранов.

Олесь Терновой поднял голову, и Виктор помрачнел еще больше. Не любил он, когда на лице мастера появлялось такое вот замороженное выражение.

— Закрой дверь, — коротко приказал Терновой.

Виктор закрыл, и тогда стало сравнительно тихо, только подрагивали запыленные стекла окон.

— Садись, Виктор. Посмотри, тебе эта штука знакома? — и Терновой бросил на стол перед Виктором кусок шлаковой лепешки.

Виктор покраснел и ничего не ответил. Значит, затея его открылась… А Терновой продолжал, не спуская глаз с его лица:

— Подучил кто-нибудь, или сам додумался? Признавайся, с чьей плавки шлак? Думал, что можно меня обманывать без конца?

— Я… я только раз… Шихта была грязная, шлак плохой, лаборатория придираться стала бы, — безнадежно оправдывался Виктор, чтобы только не молчать перед пронизывающим взглядом.

— Только раз! А за этот «раз» целую плавку номерной марки стали забраковали. Вся флокенами поражена. А по шлаку видно было бы, что нужно что-то предпринимать…

— Я же не знал, что так получится, хотел как скорее…

— Чтобы было скорее да лучше, надо учиться. А тебя никак даже в вечернюю школу не загонишь. И с головой парень вроде, а поступаешь хуже маленького. Иди, принимай печь, уже время. А эти образцово-показательные пробы шлака я передам комсомольскому бюро. Пусть выставку устроят.

Виктор беззвучно открыл рот, но говорить раздумал и только махнул рукой.

— Что, что? — спросил Терновой, будто не расслышал.

— Какую мне сегодня марку варить? — неуклюже выговорил Виктор.

— Сталь три. Справишься или помочь?

Виктор выскочил из операторной, как ошпаренный. Лицо его пылало. «Вот ехида. Такую марку — да не сварить?.. Дураком быть надо. А может, я и есть дурак? Не-ет, я еще покажу себя… Покажешь тут… когда стружки навалят столько, что вместо восьми — все двенадцать часов будешь потеть. Хм… А что, если эту стружку попробовать завалить по-новому. Ребята говорят, говорят, а попробовать боятся. Ну, а мне все равно пропадать…»

И, повеселев, Виктор передвинул кепку с носа на затылок, зашагал к своей четвертой печи.

Для Тернового смена начиналась беспокойно. Не успела закрыться дверь за Виктором, как порог перешагнул Василий Коробков, сталевар пятой печи.

— Александр Николаевич, опять мне возиться с той плавкой, что Мурзаев сдает? — загудел он, даже не поздоровавшись. — Шлак шубой, сера высокая, ванна холодная… И который раз так. Аварий с ним не оберешься.

— По той аварии приказ уже вышел. Лишили нас с тобой премии. Читай, — и Терновой передал Коробкову листок папиросной бумаги, который до сих пор машинально вертел в руках, то складывая, то расправляя. — На рапорте сегодня начальство душу отведет.

Коробков, морща лоб, прочитал приказ.

— Да Александр Николаевич! Да это что ж! Надо жаловаться, докладную директору писать буду. Мурзаев порог наваривал, из-за него плавку упустили, а виноваты мы остались?

— Бесполезно жаловаться, Василий Фомич. Говорил я с начальством, объяснял — и Рассветову, и Ройтману. Да толк один.

— Ничего, найдем концы. В партком напишу, — гудел рассерженный Коробков. — У меня семья пять душ, буду я полторы тысячи из-за всяких мерзавцев терять!

На печи Терновой убедился, что Коробков не преувеличивал, плавка была действительно в плохом состоянии. Возмущенный, он обратился к мастеру ночной смены.

— Константин Иванович, — медленно, скрывая волнение, сказал он, — предупреждаю: пятую печь я не приму, пусть Мурзаев плавку сам до конца доводит.

— А ты часом не рехнулся? — воззрился на него мастер Чукалин, старик худой, желчный и вспыльчивый. — Выдумываешь новые порядки!

— Порядок не новый, а старый, только забыли о нем у нас тут. И не заступайся за Мурзаева, ему же хуже будет.

— Прокурор тут выискался! За своими сталеварами следи, они тоже не святые. А за эту плавку тебя никто винить не будет, не бойся.

— Не из пугливых. А только справедливость нужна. Что ж, Василий хуже всех, что ли, чтобы заставлять его эту кашу расхлебывать? И пусть Мурзаев не вздумает уходить, я печь не приму, — сказал, словно отрубил, Терновой.

Проходя по цеху, он мельком увидел Виктора. Оживленный и веселый, он о чем-то говорил с машинистом завалочной машины. «Чему радуется?» — мелькнула тревожная мысль. Но подойти, спросить — было некогда. Терновой спешил на «рапорт», так назывались краткие технические совещания перед началом утренней смены, проходившие в кабинете начальника цеха. Опаздывать на эти совещания не рекомендовалось — на них всегда присутствовал Рассветов. И сейчас он уже сидел за столом, красивый, полный, в белоснежном кителе, по-хозяйски усевшись на месте Ройтмана, и при каждом его движении разносился еле уловимый запах шипра. Ройтман сидел несколько сбоку; в темных глазах его застыла привычная печаль тяжелобольного человека.

Когда вошли последние, Ройтман прикоснулся карандашом к литой фигурке сталевара, украшавшей чернильный прибор, и негромко сказал:

— Начнем, товарищи. Сегодня нам предстоит ознакомиться с приказом по аварии на пятой печи…

И он прочитал уже знакомый Терновому приказ. Олесь слушал, крепко сжав губы, не отводя пристального взгляда от Рассветова, а тот невозмутимо просматривал отчеты, по временам ставя на полях крупные «галочки».

— …Пункт третий: мастеру Терновому А. Н. объявить строгий выговор и лишить премии за май месяц…

Рассветов взглянул исподлобья на Тернового и сказал:

— Что вы можете сказать по аварии?

— Я уже объяснял, Виталий Павлович.

— Это не объяснение, а отговорки. Мне нужен анализ причин.

Злая улыбка на миг искривила губы Тернового, но тут же лицо его приняло постное выражение; он начал говорить ровным тоном, словно затверженный урок.

Ройтман изумленно взглянул на него и незаметно приложил руку к тяжело бьющемуся сердцу, ожидая грозы. Терновой слово в слово цитировал типичный случай аварии, описанный в книге, автором которой был сам Рассветов. Тот сначала машинально кивал головой, потом прислушался, насторожился, и лицо его побагровело. Он стиснул в пальцах карандаш, переломив его надвое. Казалось, это вернуло ему равновесие. Аккуратно положив перед собою обломки карандаша, он с невозмутимым видом дослушал до конца, затем с вежливой язвительностью сказал Терновому:

— Садитесь, вы только лишний раз подтвердили, что плохо умеете сочетать теорию с практикой. По-видимому, занятия в институте вам ничего не дают. В этом свете мы и будем рассматривать ваше заявление об учебном отпуске. Что у нас дальше, Илья Абрамович?

Начальник цеха перешел к другому вопросу, и Терновой хмуро уселся на свое место. Леонид Ольшевский локтем подтолкнул его:

— Охота тебе дразнить его? — прошептал он недовольно. — Тебе же хуже только!

Терновой не ответил, досадливо пожав плечами. Он сам был уже недоволен своим поступком. Рассветов не вышел из себя, вел себя умнее, чем он; зачем нужно было мальчишествовать?.. Он остро ощущал, как Рассветов втихомолку торжествует…

Ройтман начал приемку печей. Когда очередь дошла до пятой, Терновой сказал:

— Не принимаю.

Карандаш, которым Ройтман отмечал рапортички, повис в воздухе.

— Почему?

— Плавка шла с грубым нарушением технологии. Пусть виновники доводят ее до конца.

Мастер Чукалин не выдержал и громко заявил, что это, мол, придирки. Ему возразил задетый за живое начальник утренней смены. Вспыхнул спор, которому властно положил конец Рассветов.

— Все ясно. Капризы мастера Тернового. Очень много знаете о своих правах и слишком мало — о своих обязанностях. Приказываю пятую печь принять.

Терновой закусил губу и сел. Темный румянец возмущения залил его лицо. Сколько раз он вот так же бросался в схватку, чтобы его тут же сбили с ног и отбросили в угол!.. Он был молодым мастером, со стажем не больше года, и весь этот год он постоянно набивал себе синяки, пытаясь сломить установившиеся порядки. На последнем партийном собрании он резко критиковал стиль работы, по которому начальник цеха Ройтман был начальником только по должности; все равно, ничего нельзя было сделать без благословения главного инженера.

Рассветов не показал виду, что его уязвила критика мальчишки-мастера. Но на Тернового с тех пор стали сыпаться взыскания за провинности действительные и мнимые, пока эти взыскания не завершились приказом об аварии. Однако нельзя было сказать, что Рассветов ему мстит: в каждом случае повод был, вроде бы, вполне обоснованным.

И все же Терновой не собирался сдаваться. В нем жил неукротимый дух бойца, который заставляет даже при тяжелом поражении все равно вставать на ноги и снова, и снова бросаться в бой. Кроме того, он и любил свою работу — любил радость маленьких побед, любил это ощущение постоянной борьбы, которые придавали жизни смысл и делали ее полнокровной.

К сталеварам своего блока печей Терновой относился по-разному. Больше всех он отличал Виктора Крылова. В этом высоком, красивом парне с пышным русым чубом и горячими карими глазами, он угадывал неуемную душу, хотя порой неуемность эта граничила с озорством. Хотя бы как в этот раз. Желая себя обезопасить от упреков в плохом состоянии шлака, Виктор раздобыл пробы от чужой плавки, отвечающие всем требованиям, и несколько дней морочил всем головы, пока не попался Терновому.

И сейчас, подумав о Викторе, он вспомнил непонятное его оживление, которое так не вязалось с неприятным объяснением в операторной, и поэтому сразу же после рапорта пошел к четвертой печи.

Там уже выпускали плавку. Бригада готовилась к заправке.

— Что ты задумал, Виктор? — напрямик спросил Терновой.

Виктор про себя подивился способности мастера видеть насквозь, вслух же сказал:

— Ничего особенного. Хочу немного по-другому стружку завалить.

— Так, тебе мало шлака. Прибавляешь нарушение инструкции.

— Александр Николаевич! — взволновался Виктор, сбросив наигранную беспечность. — А что я такое сделаю? Где нарушение?

В двух словах он рассказал Терновому смысл задуманного. Идея была простой и в то же время остроумной, и Олесь подивился, как это никому раньше в голову не пришло. Виктор правильно подметил, что стружка плавится по-разному в разных зонах печи, значит, действительно, надо заваливать ее туда, где она могла расплавиться быстрее. Риска при этом не было никакого, а толк мог получиться большой. И Терновой разрешил изменить порядок завалки, совсем не подумав, что в тот день у него уже была одна стычка с главным инженером и благоразумнее было бы воздержаться.

Но Рассветову в тот день было не до него. Только что кончился «большой рапорт» всего завода, как в литейном пролете мартеновского цеха произошла настоящая крупная авария: проело каменную кладку и стальной кожух разливочного ковша, жидкая сталь хлынула огненным потоком, сжигая и сплавляя все на своем пути. Рассветов весь день не уходил из цеха: заняв кабинет Ройтмана, он звонил по телефону, отдавал приказания, командовал людьми и распоряжался работами с хладнокровием и оперативностью, которые были так присущи ему в трудные минуты.

Уже вечером, уходя из цеха, он столкнулся с директором. Савельев, явно не в духе, стоял против гудящей и пылающей печи. Выслушав доклад о ликвидации аварии, он ворчливо сказал, кивнув на печь:

— Поди, угадай, какой она нам опять сюрприз готовит. Снова получили рекламацию: апрельскую партию номерной стали забраковали на «Роторе».

— Опять флокены? — спросил Рассветов, хотя можно было бы и не спрашивать — он не хуже Савельева знал причину.

— А что же еще? Эти флокены мне уже сниться начали. Такие — вроде чертиков мохнатых, — сердито усмехнулся директор.

— Лаборатории они должны сниться, Вустину. Придется еще раз созвать металловедов и термистов. Что за исследователи, если не могут создать надежный цикл термической обработки!

— Да не в цикле дело. У нас уже и так их до десятка, — досадливо перебил директор. — Надо, чтобы здесь, вот именно здесь, — кивнул на печь, — создавалась сталь, не подверженная флокенам. Над этим нужно работать. Циклы, циклы…

— Григорий Михайлович, не только у нас, но и за границей работают именно так, — возразил Рассветов. — Стали этого класса не могут не быть подвержены флокенам. Это своего рода закон. Уж на что американцы люди практичные, они не потерпели бы лишних расходов, если бы можно было изменить положение. Но и они пользуются сходной технологией. И придется пока мириться. Лучшей не создано.

— Не создано сейчас — создадут позже. Недаром мне Вустин все уши прожужжал о работе Виноградова. Это что-то весьма обещающее.

— A-а, славны бубны за горами… — пробурчал Рассветов. Он уже слышал подобные разговоры и морщился: имя Виноградова выводило его из равновесия.

— Скоро узнаем, они уже едут к нам.

Рассветов изумленно расширил глаза. Савельев сообразил — его можно было неправильно понять, и с улыбкой пояснил:

— Я имею в виду, конечно, не «бубны», а Виноградова. И его ассистента. Из Инчермета сообщили телеграммой сегодня.

И не оглядываясь на неприятно пораженного заместителя, директор спустился по узенькой лесенке-трапу в литейный пролет. Он понимал: Виталию Павловичу не нравится приезд Виноградова. Ведь как-никак технология выплавки номерных сталей — любимое детище Рассветова. Он ее создавал, он ее отрабатывал и, какое бы то ни было вмешательство в нее, рассматривал, как покушение на свой авторитет. Но, как ни уважал Савельев Рассветова, все же интересы дела требовали поступиться личным чувством.

…В литейном пролете шла разливка стали по изложницам. Огромный ковш висел на крюке мостового крана, излучая жаркое сияние. Ослепительная струя лилась из днища, и на ее фоне фигуры рабочих казались черными силуэтами.

Привычно обходя препятствия, Савельев пробирался к месту утренней аварии. По пути остановился взглянуть на разливку. Тут распоряжался Миронов, красивый молодой инженер из центральной лаборатории. По его указанию рабочие сыпали в изложницы серебристо-серый порошок и сейчас же отбегали, прикрываясь рукавицами от летевших во все стороны брызг металла.

— Как результаты работы? — поинтересовался Савельев.

— Прекрасные, — без всякой ложной скромности ответил Миронов. — Видите, в изложницах, засыпанных новой смесью, зеркало сохраняется значительно дольше и пустоты при остывании слитка заполняются эффективнее.

— Как же вы назвали вашу смесь?

— «Экзомикс». Так предложил Виталий Павлович. «Микс» по-английски «смесь», Ну, а экзотермическая — понятно и так…

— Ну, раз «микс», так пусть «микс», — с непонятным выражением заметил Савельев и пошел дальше.

Валентин Миронов с легким недоумением посмотрел ему вслед и вернулся к прерванной работе.