Беспокойные сердца

Глава XIX

Входя в кабинет Татьяны Ивановны Шелестовой, Ройтман не имел никакого представления, зачем его вызвали. Да и начало разговора показалось не настоящим: она расспрашивала его о здоровье, советовала поехать в Кисловодск, обещала помочь с путевкой. Вместо того чтобы успокоить, заботливость эта насторожила; отношения у Ройтмана с Рассветовым за последнее время так обострились, что он все время ожидал подвоха. Пока Татьяна Ивановна говорила, он односложно отвечал, почти ожидая, что она вот-вот от путевки перейдет к работе, затем осведомится, не хочется ли ему отдохнуть, а там предложит подумать о другом месте.

Татьяна Ивановна в самом деле скоро заговорила о работе и совершенно неожиданно упрекнула Ройтмана за то, что он не знает, что творится в цехе.

— Я не знаю? Помилуйте, Татьяна Ивановна…

— Не помилую, Илья Абрамович. У вас в цехе зародилось интереснейшее начинание, а я узнаю об этом не от вас, а от других.

Что она имела в виду — Ройтман не догадывался. Торопливо перебрал в памяти события последних дней и развел руками.

— Я говорю о предложении Ольшевского, — пояснила Татьяна Ивановна. — О переходе на коллективный план.

— Ах, вот что! Но, Татьяна Ивановна, эксперимент не внушает доверия. У нас это дело не привьется.

— Скажите, какой завод особенный! Везде можно — у нас нельзя. А четвертая печь работает?

— Разрешили им в виде опыта. Ну, там, вы знаете, молодежь, ей все нипочем. Со старыми сталеварами это не выйдет.

— Вы что, уже говорили с ними? Советовались? Или решили единолично? Ну, не радуете вы меня, Илья Абрамович! Только-только своя линия появилась у вас — и вдруг опять рецидив старого. Я знаю, чего вы опасаетесь. Как же: Рассветов не одобрил. А предположим, Рассветова нет. Делся куда-то. Как тогда решать? Или упадете без его мощной поддержки?

— Да нет, думаю, не упаду, — усмехнулся Ройтман, понимая, что это шутка и что никуда Рассветов не денется.

— А вы не усмехайтесь, — сдвинула брови Татьяна Ивановна. — Я у вас серьезно спрашиваю: какие веские возражения вы — именно вы — можете привести против предложения Ольшевского?

— Татьяна Ивановна… Не могу я так сразу. Надо потолковать с народом в цехе, с партбюро посоветоваться. Откровенно говоря, в предложении много заманчивого. Но… надо взвесить.

— Вот и взвесьте. Посоветуйтесь с техническим отделом, с плановым. А потом надо ставить вопрос на общецеховом собрании. Идет?

— Пожалуй, вы правы, — медленно сказал Ройтман, и его всегда печальные глаза повеселели. — Нет, вы в самом деле очень правы! — весело повторил он.

А у Виктора Крылова жизнь подошла к крутому повороту. Внешне он не изменился. Был тем же шумным парнем с резкими скачками настроения и неуемной фантазией. Но события последних дней, тяжелые переживания, тоска по Любе, которую он так и не видел с того злополучного дня, — все это притушило веселость, заставило больше думать о серьезных вещах, размышлять над вопросом: как жить дальше. Давало знать себя и влияние Тернового. Опытные плавки требовали внимания, дисциплины, знаний, и Виктор стал подражать своему мастеру не только внешне — его скупой улыбке, сдержанным жестам, манере красиво держать чуть откинутую голову; ему захотелось стать похожим на него и в другом. Хотелось иметь вот такую же власть над плавкой, такое же уменье побеждать обстоятельства, варить сталь не хуже Калмыкова.

Да, Калмыков… Вот тут-то, собственно говоря, и была загвоздка. Она и заставляла Виктора так долго, так непривычно и мучительно разбираться в себе, в своей жизни. Сначала он просто завидовал Калмыкову — его славе, его уменью, даже его заработкам. Потом невзлюбил Калмыкова за насмешки, за стремление унизить на каждом шагу — не только одного Виктора, но и всякого, кто был помоложе и не такой опытный, а пуще всего тех, кто не воспевал его. Здравый смысл подсказывал Виктору: не может быть настоящим передовиком тот, кто только за деньги да славу отдает свое искусство. Ведь нет в нем настоящей любви к своему делу; скажем, пришлось бы бесплатно сталь варить — сделал бы он это? Держи карман! Ушел бы, только бы и видели! А Виктор не мог представить себя без цеха, не у печи, а где-нибудь, скажем, в заготконторе. Выгони Виктора из цеха — на пороге ляжет, только бы не уйти!..

Злополучное происшествие в огороде Калмыкова вывело Виктора из состояния пассивного возмущения, потребовало действий активных, наступательных. И план Леонида Ольшевского подсказал ему настоящую дорогу.

Долго Виктор уговаривал Журавлева и Локоткова попробовать взяться за новое дело, и наконец все трое собрались в кабинете у Ройтмана — обсудить, как перейти на коллективный план всей четвертой печи. Кроме мастеров печи и Леонида Ольшевского, больше никого не было: Ройтман пока опасался широкой огласки, не зная, как пройдет эксперимент.

Споров и разговоров было много. Журавлев и Локотков уже не имели ничего против нового плана, но каждому хотелось знать: не прогадают ли, что получат от этого, почему выработка должна подняться.

И Ольшевский с Терновым терпеливо разбирались в старых счетах и новых вопросах, на примерах показывали ребятам, как много они теряют от неслаженной работы.

Ройтман слушал в пол-уха, больше думая о том, что скажет по этому поводу главный инженер. Сам он большого вреда от опыта не видел, но и не видел возможности распространить его на весь цех.

— Ну, ладно, так тому и быть, — сдался, наконец, рассудительный Локотков. — Теперь мы все друг за друга в ответе — так выходит. Попробуем.

— Только, чур, уговор: не подводить, а то все договоры по боку! — подхватил Журавлев. Его веселые черные глаза обежали лица товарищей и остановились на Леониде. — Двум смертям не бывать — одной не миновать. Только вот как начнут с шихтой зажимать — эх, и будет же смеху! Пусть уж комсомольский пост возьмет нас под свое крылышко.

— Смеетесь-то вы хорошо, д там как бы плакать не пришлось, — встал с кряхтеньем Чукалин и с силой продул изгрызанный мундштук. — Не дай бог, передеретесь все…

Но мрачные его слова никого не смутили. Взволнованный Леонид начал было на торжественной ноте:

— Ребята!.. — но тут же махнул рукой и весело крикнул: — Давайте по Маяковскому: «От ударных бригад — к ударным, цехам, от ударных цехов — к заводам!»

— Вот, пусть у нашей печи такой плакат повесят! — обрадовался Виктор. — Пусть все знают, за что комсомольцы взялись!

Поначалу никто в цехе не обратил внимания на затею ребят. После специальной статьи Ольшевского в многотиражке стали присматриваться, иные с недоверием, многие — с большим вниманием. Не верилось, что когда-нибудь неполадки со сменщиками станут только воспоминанием.

А ребята не торопились. В первую неделю выработка поднялась совсем незаметно, затем дела постепенно пошли в гору. И к тому дню, когда состоялось общее собрание цеха по вопросу о переходе на коллективный план, три сталевара имели такие результаты, о которых стоило говорить.

— Соплявки-то, ты гляди! — кивнул Калмыков на доску соревнования, у которой он перед собранием остановился вместе с Жуковым.

— На пятки нам наступают, шевелиться надо.

— Тут пошевелишься, когда свои же подножки подставляют. Ты почему вчера не потребовал тяжеловеса? Пришлось мне возиться с дрянью. А тяжеловес мальчишкам этим пихнули. Чужой руке подыгрываешь?

— Неудобно все только себе тянуть. Стыдно людям в глаза смотреть. И так тычут в нос, что на проценты живем.

— Слушай больше! «Проценты»! Я еще покажу, что такое Калмыков!

— Заладил: «я, я…» А что ты без нас безо всех? Ноль без палочки, — рассердился Жуков. — На чужих плечах выпрыгиваешь.

— А ты докажи, докажи! Завидно стало, что не про тебя пишут. Вот и фыркаешь.

— Тю, дурак, — плюнул Жуков и пошел прочь, не заботясь, следует ли за ним Калмыков.

Но тот все-таки пошел следом. Хоть и часто он задирал Жукова, но никак не мог не признать мастерства его. Досадно было только, что Жуков не поддавался на дружеские излияния и не водил с Калмыковым компании вне цеха. А то, что он любил читать и пил водку только по праздникам, вообще повергало Калмыкова в изумление.

— Тебя, Николай, только в рамочку и на стенку — как есть безгрешный святой, — издевался он не раз.

— Ну и повесь. Авось, стыдно станет, как я со стенки на твои безобразия смотреть стану, — посмеивался Жуков.

Но если Калмыков был слеп и глух ко всему, что не касалось лично его и его славы, то Жуков таким равнодушным не был. Он любил свою профессию не за славу и почет, а так, как любит истинный мастер создание рук своих. Ему приятно было сознавать, что из бесформенных кусков металла, из чушек чугуна получаются такие разные марки стали, и что пойдут они на самолеты, тракторы, пушки и танки, детские кроватки и мостовые фермы. Гордость его была гордостью рабочего человека, и нечестные приемы Калмыкова, его безудержная страсть к популярности были глубоко противны Жукову.

На собрание он пришел без определенного намерения, хотя и знал, о чем будет речь; мудрено бы не знать, когда за последнее время только об этом и спорили в цехе, только и говорили на рапортах, писали в «Мартеновке». Собрание сразу пошло в такой накаленной обстановке, что не прислушиваться к выступлениям было невозможно.

Виктор Крылов, разлохмаченный и потный, сердито ударял кепкой по столу и доказывал, что новая организация труда всех прямиком приведет в передовые и что никаких неполадок быть не может.

Леонид, слушая Крылова, досадливо морщился и совсем уже собрался выступить, но его опередил Чукалин.

— Ну, уж это ты, парень, надо сказать, загнул. Иные, которые, может, только и представляют, как бы им в президиуме посидеть, а только не всем это требуется. Не каждый может по триста процентов вырабатывать. Нам вот надо бы знать, как сделать так, чтобы все в цехе ровненько шли — процентов по сто десять, к примеру; и чтобы из-за заработка не передрались с новой-то системой. А то ты выполнишь норму на все двести, а другие оба — по девяносто. План-то по печи перевыполнен, а выгода тебе от этого, прямо скажу, собачья. А?

— У нас того нет, чтобы друг друга обманывать. А если кто попробует — то вот! — и Виктор невольно посмотрел на крепко сжавшийся кулак.

— Вот я и говорю: кулаками споры решать, — обрадовался Чукалин. — Ладно, у вас там все такие сознательные. А вот возьмем, к примеру, Мурзаева Петра. Хоть ты ему кол на голове теши, а если он зенки водкой залил, работы от него не жди. И откуда он только в цехе ее берет? — как бы в раздумье произнес он, но тут же, вспомнив о предмете разговора, обратился к Коробкову: — Василь, ты захочешь в одной компании с ним сталь варить, процентами делиться?

Тот мрачно и решительно потряс головой.

— Если Мурзаев будет дело портить — переведем в подручные, — сказал парторг цеха.

— Ты не прокидайся сталеварами-то, — не утерпел Баталов. — Осудить человека просто. Ты ему в психологию загляни, почему он пьет. Может, у него на душе муторно. А вы только говорить о чуткости горазды…

Сидевший тут же Мурзаев придал физиономии печально-угнетенное выражение. Кое-где вспыхнул злой смешок. Ройтман постучал карандашом по графину.

— Хватит уж спекулировать на нашей чуткости, — вставил с места Терновой.

— Товарищи, товарищи, уклоняетесь от основной темы, — заметил Ройтман. — Крылов, у вас все?

— Все, — ответил растерянно Виктор и сел, мрачно надвинув кепку на самый нос. У него было такое чувство, что он сам, своими руками, загубил дело.

Тут несколько неожиданно для всех слова попросил Жуков. Говорить публично он не любил, но если выступал, то можно было считать — дело стоит того.

— Я присматривался к опыту этому. И меня сомнения тоже брали, а теперь вижу — напрасно. Это поначалу кажется, что страшно. Я вот скажу про нашу печь: отчего у нас показатели хорошие? А потому, что у нас так поставлено: товарищей не подводить. И хоть план у нас у каждого свой, а болеем мы за всю печь. А что там говорят — неполадим, передеремся — так это, я считаю, бабьи разговоры. Есть, правда, и такие, которые только о себе думают, так те пускай поразмыслят, стоит ли им в цехе оставаться?..

— Ты сам пример покажи, а не агитируй, — сказал один из сталеваров.

— А я и не против. Считаю, что мы вполне готовы работать по-новому.

Алеша Саранкин, сталевар с шестой печи, взволнованно крикнул с места:

— Мы тоже на новую систему переходим!

— Похваляешься перед щенками? А меня ты спросил? Может, я не желаю у тебя да у Витьки на поводу ходить, — прошипел Калмыков на ухо Жукову.

— Не хочешь — никто не неволит; иди на другую печь. Мы с Родионовым как-нибудь обойдемся.

— Э-э, шалишь, брат, меня с первой печи выкидывать. Славу своим горбом для вас заработал, теперь будете на готовеньком сидеть? Сам-то боишься уйти, на другой печи шиш заработаешь?!

Но насмешки Калмыкова возымели как раз обратное действие. Жуков был хорош до той поры, пока его больно не задевали. Ни словом не ответив Калмыкову, он вдруг встал, бесцеремонно прервав выступавшего.

— Ты постой минутку, у меня предложение есть. Запишите там в протокол: прошу начальника цеха перевести меня на пятую печь вместо Мурзаева. А его можно на мое место поставить. Пусть тут к нему чуткость проявляют. Как, Василий Петрович, возьмем печь на свою ответственность?

— Я-то бы рад, да вот как Илья Абрамович?.. — сказал Коробков.

— Илья Абрамович, соглашайтесь, все на пользу идет.

— Что вы, что вы! — воспротивился Ройтман. — Кто же позволит славу первой печи разрушать?

— Была у нас одна печь первой, теперь и другие будут. Плохо разве?

— Этак вы все скоростниками станете, куда ж мы сталь девать будем? Литейный-то пролет нам никто не переделает, — выразил вслух свои сомнения Баталов.

— Быстрее поворачиваться придется, только и всего, — весело возразил Леонид. Он переживал сейчас необыкновенный момент осуществления своих замыслов и не мог даже по-настоящему возмутиться.

Большинство сталеваров решило перейти на новый график работы. Начальники смен, инженеры цеха, старшие и сменные мастера были больше всех довольны этим решением собрания.

Калмыков больно переживал «измену» Жукова. Петр Мурзаев был слишком плохим приобретением, и Калмыков знал, что теперь ни печи не видать первого места, ни ему — своей славы. Надо было соглашаться на коллективный план, черт с ним, ведь и раньше гак же работали. Но зло брало оттого, что его не попросили, хотели навязать ему свою волю, заставить «перенимать опыт» у какого-то сопливого мальчишки!.. Твердо решил, что Любку отошлет снова в деревню; хватит хахалей приваживать.

Туча-тучей шел Калмыков домой. В голове шумели выпитые натощак триста граммов. Карман оттягивала запасная поллитровка. Придя, прежде всего спросил у вечно испуганной жены:

— Любовь где? Пришли ко мне.

— В магазин пошла… Скоро будет.

— Никаких теперь магазинов. Сама ходи. А ее за ворота — ни на шаг.

— Что ты, Гоша, что люди-то скажут… — начала жена, но тут же умолкла от грозного окрика.

Не притрагиваясь к горячим щам, Калмыков налил стакан водки, выпил и понюхал корочку хлеба. Тяжелые, злобные мысли продолжали шевелиться в голове. Теперь уже стало казаться, что Любка причиной всему, что с нее начались у него неудачи. Грохнул кулаком по столу.

— Где Любка? С каких пор шляется? С хахалем небось?

— Да брось ты, Гоша, куда там ей… В очереди, наверно.

— Заступница?! Тоже против меня? — и быть бы жене битой, но в этот момент увидел Калмыков идущую по двору Любу. На ее исхудалом, бледном лице играла рассеянная улыбка. Эта улыбка привела Калмыкова в ярость. Небось, знает уже, как дядю на собрании опозорили, идет и радуется… Со злости хватил водки прямо из горлышка и, когда Люба вошла в кухню, бросил ей под ноги пустую бутылку.

Она вскрикнула и не удержалась на ногах: ударом кулака Калмыков свалил ее на пол.

— За что? Дядя, за что?.. — рыдающим голосом вскрикнула Люба, поднимаясь на колени и зажимая разбитый нос. — Тетя Настя, скажите хоть вы…

Но жена Калмыкова убежала в комнату и зажала уши, чтобы не слышать криков. Была она на последнем месяце беременности и боялась и за себя, и за ребенка.

А Калмыков словно озверел. Осыпая девушку гнусными ругательствами и побоями, он испытывал наслаждение, словно кулак его опускался не на хрупкое девичье тело, а на ненавистные физиономии врагов его.

Люба не помнила, как вырвалась от него и вылетела во двор, не чуя ног под собой, не замечая размазанной по лицу крови, с одним желанием — убежать, спастись от побоев.

— Стой! Убью! — кричал Калмыков, преследуя ее, но Люба выбежала на улицу, а там уже изо всех дворов выскакивали люди, привлеченные криками и воплями.

— А ну, давай сюда! — властно крикнула Любе соседка, пожилая, худощавая женщина, и, схватив ее за руку, втащила в калитку. — А ты, окаянный, домой ступай! Нету твоей Любки, кончилась твоя власть над ней. Пошел! Ну? Ударь, ударь, попробуй! — подступила она к Калмыкову.

Он огляделся. Со всех сторон подходили сумрачные, насупившиеся соседи. И руки опустились. Не было больше у него ни силы, ни власти. Угрюмо пошел прямо на кольцо людей. Но они не расступились перед ним, а, окружив, повели туда, откуда уже спешил участковый.

— Тетенька, куда ж я теперь? — рыдая спросила Люба.

— Не бойся, не пропадешь. Иди, умойся. А мне туда нужно сходить, рассказать про родственничка твоего охота. Теперь мы его приструним. Распоясался, подлюга, будто управы на него нет.

В отличном настроении пришел домой Виктор Крылов, захватив по дороге двух приятелей — отметить «переход в наступление».

Но в маленьком доме было пусто, лишь на кухне дремала толстая старая кошка.

— Посидите, я сейчас, — оставил Виктор товарищей в горнице, а сам вышел на крыльцо. Тут он столкнулся с тринадцатилетней сестренкой. У нее блестели глаза, щеки горели от возбуждения.

— Тонька, а где мамаша?

— Она к тете Кате пошла. Ой, Витя, что тут было! Твою Любку Калмыков убил! — выпалила она распиравшую ее новость.

— Как убил?.. — прошептал Виктор, бледнея, и бессильно прислонился к косяку; внезапно ослабевшие ноги еле держали. — Да чего ты молчишь? — закричал он, схватив за плечо испуганную сестренку. — Говори скорее!

— Да ну тебя, чего щиплешься? — вывернулась она из его рук. — Не совсем убил, а избил — страсть! Аж кровью вся умылась, — повторила Тонька чьи-то слова.

— Сейчас-то Люба где? — выпрямился Виктор, приходя в себя.

— Ее тетка Катя к себе взяла, мама тоже пошла туда. Народу там!.. Говорят, участкового позвали, протокол составляют, — тараторила девочка, спеша выложить важные сообщения.

— Что тут такое? Что за шум, а драки нет? — вышли оба товарища, привлеченные громкими голосами.

Упоминание о драке словно разбудило Виктора.

— Вот что, ребята, — хрипловатым голосом сказал он, — вы тут посидите, а я схожу, кой-кому бенефис закачу.

И ни слова не отвечая на вопросы, зашагал по дорожке.

Яростное намерение убить, уничтожить своего врага заслонило все остальные желания и соображения. Никогда прежде не испытывал он такого слепого, страшного гнева… На улице прибавил шагу, почти побежал; остановился только на момент, подобрал камень. Тут его нагнали запыхавшиеся приятели.

— Витька, одурел? А ну, бросай камень! Что задумал! За решетку хочешь?

Тяжело дыша, он молча рвался из их рук, но обмяк, увидев мать. На ходу заправляя под платок седые прядки, она спешила навстречу.

— Ты вот что… воин, негромко сказала она, подойдя. — Пошел бы девчонку успокоил. А на него, изверга, и без тебя управу найдут. Арестовали за хулиганство.

Совершенно разбитый после только что пережитого взрыва чувств, Виктор добрел до дома тетки Кати. Не заметил, как миновал калитку, прошел дорожку, поднялся по ступенькам.

Никого чужих уже не было, одна хозяйка хлопотала на кухне. Выглянув на шум открывшейся двери, приветливо сказала:

— Ты пройди в боковушку, там Люба-то. А я сейчас чайку согрею.

Завернутая в хозяйкин халат и теплый платок, Люба лежала на диване. Горело умытое лицо, блестели заплаканные глаза.

— Любаша! — рванулся к ней Виктор. — Да что же он с тобой сделал, изверг?!

Он шептал растерянные, жалкие слова, сам не соображая, что бормочет язык, и дрожащими руками гладил Любину русую голову, крепко прижимая к груди.

— Пойдем сейчас ко мне… Хозяйкой в доме станешь, на руках носить буду. Давно уйти надо было. Собирайся…

— Куда еще собираться? — грозно задала вопрос появившаяся хозяйка. — Куда ты ее в этаком виде-потащишь? Ничего, мой дом не хуже твоего, поживет и у нас.

— Я… она женой мне будет; к себе забираю, — упрямо заявил Виктор и взял Любу за руки. — Пошли?

— Жено-ой? Да разве так делают? Ох, горюшко мне с вами! А жениться надумал, так делай, как люди. Сватов пришлешь, сговор устроим, а там и свадьбу сыграем. Если Люба, конечно, согласие даст.

До Виктора, наконец, дошло, что тетка права. Не убежище сейчас нужно Любе — крыша над головой есть — важно почувствовать себя человеком. Пусть все видят — не из жалости ее взяли, а по любви, и девичье ее достоинство не унижено. Конечно, мысль эта не облеклась словами, но почувствовал Виктор верно. И с одним из свойственных ему непостижимо быстрых переходов настроения, он засмеялся и сказал совсем другим тоном:

— А что, тетя Катя, найдется там у вас и для меня чашечка? Мы вот тут с Любой обо всем потолкуем.

И как весело сияли Любины глаза, хотя вокруг одного из них начал проступать лиловатый кровоподтек!

Утром пронеслась сногсшибательная новость: Калмыков метет площадь перед заводом. Даже те, у кого было неотложное дело, помчались смотреть на это необычайное зрелище.

Люди собирались на площади небольшими группами, перебрасывались замечаниями, ехидными шутками. Подходили новые, задерживались прохожие, любопытствуя, почему собрался народ. А спектакль, в самом деле, был забавный: несколько хорошо одетых людей неумело орудовали метлами, явно конфузясь от излишнего внимания публики.

Но Калмыков работал споро, сосредоточенно, не поднимая головы. Будь в его силах — этой самой поганой метлой разогнал бы всех любопытных. Пришли зубы скалить на его позор! Ну, пусть порадуются на даровщинку, там дальше видно будет…

От безмолвной, сдерживаемой ярости приходилось стискивать зубы, даже челюсти заболели. Цыганское лицо его было страшным, и люди, охотно поддевавшие других «подметал», Калмыкова остерегались затрагивать. И только Мурзаев, несмотря на ранний час, уже побывавший в «пивбаре», остановился, чуть пошатываясь, и воззрился на Калмыкова с таким видом, словно не доверяя глазам.

— Калмыков?! Гляди, и впрямь Калмыков… Да ты никак и тут норовишь передовиком заделаться? Вот сейчас приедут с тебя кино снимать!

Калмыков не повернул головы. Ладно, пусть радуются… Однако знал бы наперед, как обернется дело, своими руками выставил бы Любку за ворота. О мести ей он и не помышлял, не так глуп был Калмыков: авторитет пока только пошатнулся, надо спасать то, что осталось. Да и труслив был, несмотря на все грозные замашки. До сих пор не мог забыть угрюмых и решительных взглядов своих соседей, звонкой, частой трескотни разозлившихся соседок. С такой силой лучше не связываться…