Без права на подвиг

Глава 18

— Хорошо, Теличко, оч-чень хорошо! Быстро схватываешь, да и почерк неплохой. Ошибок почти не делаешь. Говоришь, в колхозной конторе тоже работал? А в учётной карточке почему указано «зоотехник»? Кто тебя немецкому учил, Пётр? — Родин после трёхчасового «обучения» моей персоны и успешно сданного тут же зачёта был полностью удовлетворён качеством моей работы. Несколько тренировочных учётных карточек Семён даже показал фельдфебелю.

Я беспокоился, что давно утратил навыки письма пером и чернилами. Оказалось, что нет. Помнят ручки-то! Правда, для меня с того времени, как последний раз брал в руки ученическое перо, прошло почти полвека. Тогда в первом классе, уже при широком использовании шариковых ручек, занятия чистописанием с помощью стального пера и тканевой перочистки, сделанной своими руками, казались всего лишь игрой. Надо же, где неожиданно пригодилось! Занятие увлекло меня, так как позволяло незаметно и подробно изучить не только структуру, но и обстановку во втором отделе.

— Господин старший писарь, немецкому меня ещё в школе учили. Потом в кружке. Учитель был из Австрии, — озвучил я Родину ту же дежурную версию, что и гауптману.

Родин кивнул с покровительственной миной на лице. Или в Семёне погиб великий актёр, или ему действительно нравилось моё откровенное лизоблюдство.

— Вона, как! Теперь-то ты ему по гроб жизни обязан, Пётр. Благодаря его науке, у тебя теперь всегда будет кусок хлеба и крыша над головой.

Блин, вот как это у него получается? А? Почти вдвое младше меня, а наставления читает с таким видом — куда там прожжённому гуру!

— Ладно, Теличко, раз такое дело, пойдём, определю тебя в спецбарак и талоны на питание получишь. А после обеда займёмся обработкой свежих поступлений для архива. С таким помощником, как ты, мы это дело враз сладим.

— Благодарствую, господин старший писарь, — я встал из-за стола, подобострастно придерживая потрёпанную пилотку, что выдали мне вместе с формой.

Переиграть я, как ни странно, не боялся. Нескольких часов пребывания в комнатах отдела мне было достаточно, чтобы наглядеться на характер поведения служивших здесь военнопленных. Чинопочитание, к начальству, да что там, к любому немцу, если и не было возведено в абсолют, то очень близко приближалось к этому уровню.

Местами облизывание задниц приобретало поистине виртуозный характер со всеми вытекающими. А груздём я уж назвался, пора обживаться в этом кузовке, становиться «своим» в доску.

Разительные перемены в моей лагерной жизни на сегодня не закончились новой одеждой и определением на постой в отдельный барак, рядом с которым имелся отдельный сортир, имеющий не только стены и крышу, но даже ведро с хлорной известью для обеззараживания.

Еду для полицаев и для прочих писарей с хлеборезами готовили отдельно. Не сказать чтобы было богато с разносолами, но я изрядно удивился, увидев в своей миске разваренный кусок конины, две картошки в мундире и тушёную капусту. И это в добавку к баланде «полицейского розлива» — вполне приличному супу на мясном бульоне! Даже нестерпимо горячий эрзац-кофе, поданный в обычной обшарпанной алюминиевой кружке, не удивил так, как жилистый кусок мяса.

— Что, Петро, и ты нынче из нашего котла хлебать удостоилси? — неожиданно присевший рядом со мной Вайда, с силой хлопнул меня по плечу.

— Господин Вайда? — я попытался встать.

— Сыды, сыды, друже! — полицай навалился на меня: пахнуло смесью чеснока и чуть заметного вчерашнего перегара. Он погрозил пальцем двоим присевшим напротив нас полицаям, — вот как надо служить, хлопцы! Хлебнуть лиха на шахте, потаскать вагонетки, а уж потом получить заслуженное место. Не то что вы, халамидники! Только и можете, шо за батькиной спиной прятаться…

— Да чого вы, Мыкола Гнатич… — обиженно протянул один из полицаев.

— Кому Мыкола Гнатич, а кому и господин помощник начальника полиции! — рыкнул Вайда, потом повернулся ко мне и осклабился, — вот же, сукины дети, как жидов с комиссарами в расход пускать, так у них зараз медвежья болезнь, а как пожрать, али к бабам из угнанных прислониться, так тут как тут! — полицай, сидевший напротив, хотел что-то возразить, но красный кулак Вайды шарахнул по доскам стола, так что моя миска чуть не перевернулась, — а ну-ка, цыть, шаромыжник! Нечего здесь задницу мять. Бегом в патруль! И шоб я ваши рыла до вечера у кухни не видел. Шнеллер!

Полицаев как ветром сдуло.

— Лихо вы с ними, Николай Игнатьевич, — восхищённо произнёс я.

— А то! Дисциплина, Петро. Порядок должон быть. На этапе не учёл, вот и распустились, сучьи диты. Слыхал, небось?

— Слыхал, господин Вайда, — эх, знал бы этот фашистский прихвостень, кто дейстивтельно виновник его проблем.

— Так ты теперь при хозяйстве фельдфебеля Вайсмана, значит? — перевёл разговор на другую тему Вайда.

— Так точно.

— Це гарно. Ты не теряйся, Петро. Коли чего, обращайся, помогу. Ну и, ежели твоя помощь понадобится… — полицай крепко сжал своими пальцами моё плечо.

— Так я завсегда готов, господин Вайда, служить Германии и прийти, значит, к вам на помощь.

Помощник начальника полиции слегка завис от моего ответа, но тут же криво улыбнулся, засветив прокуренные редкие зубы.

— Молодэць! Ну, не буду мешать. Поснедай. Смачно тебе, Тылычко! — Вайда, тяжело поднявшись, шагнул сначала к цинку с водой, шумно напился, проливая воду на подбородок и гимнастёрку. И зашагал к выходу из барака, служившего одновременно и столовой, и караулкой для полицаев.

Сидевший за три стола от меня Родин проводил его равнодушным взглядом, лениво прикладываясь к кружке с эрзац-кофе. Во время нашего с полицаем общения я краем глаза то и дело ловил его короткие взгляды.

Давно сдерживаемый голод сделал своё дело, и я расправился с обедом в считаные минуты. Заедая кофе жуткой дрянью под названием «свекольный мармелад» (умеют фрицы говно и назвать красиво, и упаковать достойно), я не заметил, как старший писарь оказался рядом со мной.

— Пойдём, Теличко. Используем твои таланты на всю катушку, — тронул он меня за плечо.

До самого вечера мы сортировали, считали, проверяли и перепроверяли карточки военнопленных, прибывших и убывших за последний месяц, раскладывая их по стопкам, а стопки по картотечным полкам. При этом скрупулёзно ставя отметки аж в четыре журнала: статистика по национальностям, профессиям, состоянию здоровья и даже региону СССР, откуда был призван военнопленный.

Как пояснил Родин, всё эти нововведения разработал заместитель начальника Вайсман, для эффективного подбора рабочих команд в соответствии с разнарядками, приходивших по линии вермахта и тыловым службам, а также по сводкам немецких бирж труда для остарбайтеров и военнопленных Цайтхайна.

Система была довольно громоздкой, как намекнул старший писарь, «деликатной». В дармовой рабочей силе потребность была огромная. И не только у военных подрядчиков, но и частных компаний, руководство которых всеми путями пыталось заполучить бесплатных рабочих за счёт лагерей для военнопленных и остарбайтеров. Таким образом, наш отдел, и, в частности, его руководство, постоянно было заинтересовано в собственном гешефте со знакомыми и родственниками, распределяя для них свежие арбайткоманды, что называется «по блату». Ясное дело, что подобные махинации не могли свободно происходить под носом у гестапо и абвера, без того, чтобы не «подмазать» соответствующих ответственных лиц.

Я осторожно попытался задать вопрос о гауптмане Кригере, как, мол, он к подобному положению дел относится, как Родин пребольно наступил мне каблуком на носок сапога и едва слышно прошипел на ухо:

— Ох, не буди лихо, Петя! Иначе завтра же тебя свезут в концлагерь и удавят там по-тихому. Знай своё место и стучи гауптману с умом, иначе я в тебе разочаруюсь!

Вона как, значит! Оказывается, я успел у Семёна ещё до поступления на службу заработать определённый авторитет, раз он мне прямым текстом даёт понять, что знает, чей я человек и по-хорошему предупреждает об излишнем рвении в службе. Как же у них тут всё…прогнило. Ничто не меняется. Кому война, а кому мать родна. Поговорка русская, а дела немецкие.

После сортировки приступили к оформлению убывших по смерти. Да, да, именно «убывших по смерти», дословный перевод. Попутно выяснилось, что Иван был родом откуда-то из-под Смоленска и у него там осталось четверо детей. Знал я этого человека совсем немного, хоть он и был однополчанином деда и, видимо, много с ним успел послужить. Жаль, не довелось пообщаться побольше. Хороший мужик был, надёжный. Земля ему пухом.

За ударным фашистским трудом день пробежал почти незаметно. Впрочем, как и последующие трое суток. Я почти не отрывался от канцелярского стола, отлучаясь лишь на обед и ужин строго по расписанию, и не более чем на четверть часа. Оправляться следовало успевать также в установленные для принятия пищи перерывы. Захотелось вне расписания? Лопни, но терпи до положенного времени. Попытки остаться с Родиным наедине на достаточное для доверительного разговора время, чтобы, наконец, наладить необходимый контакт, пока не увенчались успехом.

Ни в бараке, где наши койки находились рядом, расположенные в «писарском» углу, ни в столовой-караульной, ни непосредственно в отделе. Улучшившееся питание и резко снизившийся объём физических нагрузок закономерно привели к увеличению периодов бдения. Вернее, желания спать у меня не возникало вовсе. К тому же огромный поток новой информации давал разнообразную пищу для мозговой активности.

Поэтому я проводил ночи в основном за обдумыванием вариантов, как в первую очередь выяснить, где мне искать девушку в чине унтер-офицера по фамилии Шерман. Самым простым вариантом казался экспресс-допрос водителя гауптмана или на крайний случай самого Кригера. Но осуществить подобное можно было лишь во время побега или непосредственно перед ним, так как после потрошения водителя и самого абверовского офицера надо будет зачистить. Таких свидетелей оставлять за собой нельзя ни в коем случае. Можно, конечно, попытаться попросить узнать эту информацию Родина по его каналам. Но подобное не осуществимо без полной вербовки. А на неё, как назло, у меня пока не возникло подходящей ситуации. Просто невезуха какая-то.

В процессе работы выяснилось, что я могу дословно вспомнить содержание любой просмотренной мной в отделе «2Б» учётной карточки военнопленного, каждого журнала или списка, попадавшего мне в руки, со всеми пометками, грифами и печатями. Фотографическая память аватара срабатывала словно интернет-архив. Я забеспокоился, что подобный переизбыток информации как-то скажется на умственной деятельности или утомляемости носителя. Но переживал зря. Информационный аппетит только разыгрался. Приходилось всё время себя контролировать, так как несколько раз я ловил на себе озадаченные взгляды Родина. Например, когда поспешил и безошибочно указал полку и ящик картотеки, где следовало искать очередную требуемую карточку.

Ещё одним способом скоротать ночь стало мысленное путешествие по лагерю с подсчётом шагов и условного времени на преодоление основного и вспомогательных заграждений. Из предыдущего опыта я знал, что забор или колючка даже высотой в три метра мой аватар вполне может преодолеть в прыжке, даже не задев за верхнюю проволоку. Интересно, как будет с семиметровой вышкой? Сколько времени понадобится, чтобы в состоянии активации добраться до пулемётчика? Придётся на всякий случай снова вспомнить навыки метания в цель. Лишний шум на начальном этапе нам ни к чему.

К исходу третьих суток я уже знал по именам всех охранников смен, что заступали через день на посты вокруг здания администрации, их привычки, даже средний интервал курения. Я буквально запихивал в себя всю мало-мальски полезную информацию, раскладывая её по своим мозговым картотечным полочкам ночью, а днём возвращался к лагерным архивам и продолжал сортировать, дополнять, делать пометки. На несколько дней я почти превратился в немецкий арифмометр — машину с квазизанудным механизмом. Но это того стоило, и моё терпение было вознаграждено.

Незаметно пришла среда — банный день для персонала отдела учёта и полицаев второй роты. Всего в Цайтхайне число этих добровольных помощников в нелёгком деле управления лагерниками на сегодняшний день насчитывало чуть больше сотни рыл. Поимённый список, в который требовалось внести поправки в соответствии с карточками учёта, я запоминал с особой тщательностью.

Разделены полицаи были на две роты. Первая выполняла вспомогательные функции в бараках с белорусами и украинцами, которых держали отдельно с теми, кто отметил при регистрации свою национальность, как «русский». Несмотря на то что среди и тех, и других было достаточно представителей самых разных национальностей СССР.

Мне вспомнились назидательные слова разоткровенничавшегося намедни фельдфебеля Вайсмана, очень любившего к месту и не к месту цитировать нам с Родиным доктора Геббельса, которого он чрезвычайно уважал, более того, имел целую коллекцию виниловых пластинок с речами министра пропаганды Рейха.

— Запомните, Теличко, Родин! — поправив пенсне, фельдфебель отложил писчее перо и стал аккуратно снимать нарукавники, складывая их в специально отведённое отделение письменного стола, — важно понимать один из ключевых фактов истории вашей нации: украинский народ большевистской России в процессе своего развития впитал в себя польско-литовскую кровь! Он более «зрел», чем великороссы, что представляют собой лишь грязную смесь славянской, финской и татарской крови. Поэтому фюрер прозорливо позволяет проявить себя представителям этих народов. Вам выпала великая честь, сбросив ярмо большевизма, искупить свои заблуждения служением Германии, прежде всего, на поприще воспитания и прививания порядка и дисциплины лагерным унтерменшам! Не зря герр комендант настоятельно требует тщательного отбора в лагерную полицию именно украинцев. Предпочтение следует отдавать выходцам из западных областей. Их культура и кровь несравненно выше и чище, чем у восточных славян. И подобная практика каждый день получает доказательства неоспоримыми фактами. Вот ты, Теличко. Зря при регистрации не указал национальность «украинец». Несмотря на то что твоя мать украинка. На этот факт мне справедливо указал капитан Кригер. С твоей стороны подобное упущение глупо, недальновидно и нерационально. К тому же у тебя в наличии все необходимые признаки, чтобы добиться успеха: преданность, работоспособность, отличная память. Да! Следует ещё много поработать над пунктуальностью и аккуратностью. Но ты неплохо изучил язык. Что достойно похвалы. Мда…

Мы с Сёмой стояли навытяжку перед фельдфебелем, по традиции завершавшим трудовой день пространной речью-наставлением подчинённым. Похоже, сегодня Вайсмана здорово пробило на пропагандистский словесный понос. Он вещал истово и вдохновенно, загадочно поблёскивая стёклами своего пенсне. Просто образец истинного наци!

Наконец, поток геббельсовского словоблудия иссяк, и фельдфебель аккуратно водрузил на свою голову пилотку.

— Хайль Геринг! — вскинул правую руку Вайсман.

— Хайль! — дружно ответили мы с Семёном.

— Герр Вайсман, позвольте просьбу? — улучил я момент, когда фельдфебель у вешалки застёгивал поясной ремень.

— Ну, что ещё, Теличко? — недовольно обернулся Вайсман.

— Я всецело уважаю вас, герр Вайсман, в особенности ваши ценнейшие советы. Нельзя ли попросить раздобыть для меня экземпляр книги фюрера «Германия возрождается»? (в этой реальности книга Геринга заменяла написанную Гитлером «Майн Кампф»). Благодаря вам мы можем внимать речам доктора Геббельса каждый день. Но фюрер… — я произнёс последнее слово с придыханием и попытался изобразить на лице выражение истового фаната, — это же совсем иное дело!

— О! — брови фельдфебеля совершили невозможное: они одновременно сошлись над переносицей и встали домиком, — Теличко, ты хочешь прочесть биографию фюрера?

— Так точно, господин фельдфебель! Я, конечно, понимаю, что недостоин и сотой части мудрости рейхсканцлера. Но к чему-то же стоит стремиться? Почему не ровняться на лучшего среди арийцев?

— Хм. Петер…твоё стремление похвально. Что ж, да будет так: я принесу тебе один из своих экземпляров. Но будь аккуратен! А теперь не задерживай меня. Хайль! — и фельдфебель покинул отдел.

Семён, всё это время молча наблюдавший за нашей беседой, хмыкнул:

— Далеко пойдёшь, Теличко! — проходя мимо, он нарочито задел меня плечом, ещё раз хмыкнув.

— Осторожнее, Пётр, — ко мне подошёл один из писарей архива. Тот самый, что опрашивал меня сразу после прибытия с эшелоном. Он со своим напарником работали в соседней комнате, — теперь служи и оглядывайся. Родин конкурентов не любит. Он с Вайсманом уже больше года служит.

— Да ладно вам, мужики, — попытался я отмахнуться.

— Мужики в бараках гниют, Теличко, — голос писаря заледенел, — я же тебе дело советую: мы для них быдло, грязь под ногами. Держи себя в рамках.

— Учту, господин Труманис.

— То-то же, — холодно улыбнулся писарь, — давай поторопимся, сегодня наша очередь идти в баню. Она хоть и самодельная, но в местных условиях настоящее чудо! Цени! Это одна из немногих привилегий служащих администрации. Да, ещё ты должен постричься. Продолжать ходить нечёсаным чучелом — непорядок. Не дай бог, комендант заглянет. Ты новенький и в твои обязанности входит уборка парилки и растопка печи. Полицаи вечно оставляют за собой свинский бардак. И воду, курва, почти всю используют! Так что разберись и подготовь всё как должно. Где баня, узнаешь у охраны на выходе.

Я был уже обеспечен постоянно действующим пропуском с правом прохода по внутренней территории лагеря, но без выхода за ворота первого периметра ограждения и входа на второй этаж администрации, где располагались кабинеты коменданта, его заместителя и радиостанция. Писарям также был запрещён проход на территорию казарм охраны, в гараж и автомеханическую мастерскую, а также появляться на двух главных проходных лагеря.

Короче, мы оставались, по большому счёту, такими же военнопленными, лишь с некоторыми, хоть и значимыми привилегиями. С моей точки зрения, сами льготы действительно были довольно существенными: баланда «полицейского разлива», обмундирование, освобождение от тяжёлых работ, а теперь вот ещё и баня. Призадумаешься. Есть что терять…

Для оценки ситуации стоит попытаться внутренне погрузиться в психологическое состояние предательства, понять, чем «дышат» все эти фашистские прихлебатели. Инстинкт самосохранения? Страх? Что ж, это понятно. Месть и обида на советскую власть? Тоже объяснимо. Получается, раз можно понять, то и простить тоже? А вот и ловушка, братец. Привет из толерантного двадцать первого. Ну уж нет! Это не про нас. Да, дед? Моё внутреннее состояние при подобной постановке вопроса немедленно взорвалось вулканом. Да так, что пришлось прикрыть веки, чтобы по бешеному взгляду окружающие не догадались, что творится у меня внутри.

Интересно другое. Чем интересно вызвано участие ко мне Труманиса? Он единственный в администрации фольксдойче среди лагерников. Держится обычно особняком. Как оказался в лагере, рассказывать не любит. Так, отделывается дежурной фразочкой: «Хорошо, что не в концлагере!» Стоит повнимательнее присмотреться.

Баня оказалась отдельным небольшим неказистым бараком, дополнительно обшитым потемневшим и местами прогнившим войлоком и старой дырявой фанерой. Внутри была сложена каменка из обломков кирпичей, причём при кладке в ход неизвестный печник пустил даже речные булыжники. В самой парной могли едва развернуться 2–3 человека. Видимо, экономия места определялась невысокой производительностью печи. И всё же лагерный умелец из подручных материалов и вправду соорудил настоящее чудо.

Насчёт загаженности Труманис, конечно, преувеличил, но веником, скребком и тряпкой пришлось поработать на совесть. Да и с вёдрами к колодцу набегался до мельтешения в глазах. Короче, дедовщина во всей красе! Заканчивал работу уже под нетерпеливые взгляды новых коллег, переминавшихся у входа с чистым бельём под мышкой.

В следующие четверть часа пришлось испытать на личном опыте шайтан-машину для стрижки волос. Должность местного парикмахера совмещал автомеханик из гаража. Оказавшийся мастером на все руки. Он же, оказывается, сложил и банную печь. Чем-то он напомнил мне Шурку-Механика с угольного карьера. Он притащил с собой старую, но рабочую, механическую машинку для стрижки с ножным приводом. Не знаю, откуда в лагере оказался столь редкий девайс, о подобных ему мне приходилось лишь читать. Несмотря на устрашающий вид и странный механический лязг, сопровождающий её работу, функции свои она выполняла вполне достойно и не выдёргивала волосы клоками, как проржавевшие ручные, что использовали на санобработке прибывших в Цайтхайн.

В итоге моя очередь на помывку наступила одной из последних, вместе с задержавшимся где-то Семёном. Воды в котле, вмурованном в каменку нам оставили маловато, пришлось доливать и снова сидеть на полоках, наслаждаясь разогретой парной. Оконце в парной давало света ровно столько, чтобы нащупать тазик и не промахнуться ковшиком мимо ведра. Но для меня по вполне объяснимым причинам это не было проблемой. А вот Семён чуть не сверзился, промахнувшись мимо края полока.

— Вот же темень, твою мать! — выругался старший писарь от неожиданности.

Начиная обливаться потом, я неожиданно сообразил, что мы с Семёном впервые оказались наедине. Пожалуй, вот он мой шанс выполнить задумку!

Старший писарь забрался в угол на верхний полок, прикрыв глаза и наслаждаясь жаром. Я осторожно выглянул наружу через небольшое оконце. Двор был пуст, лишь автомеханик-парикмахер, уложив в деревянный ящик свою шайтан-машину, колол дрова у забора. Судя по его энтузиазму и ловким отточенным движениям, делал он это явно без энтузиазма. Значит, минимум минут пятнадцать-двадцать провозится.

Перед тем как приступить к задуманному, отогнал проскользнувшую трусливую мыслишку о возможном провале. Сколько можно тянуть? Не хотелось бы прибегать к крайним мерам. Но в случае если Родин не пойдёт на контакт, я готов устроить ему несчастный случай прямо тут в бане. Семён был значительно выше и крупнее меня. Моложе и на вид явно сильнее. Вряд ли кто-то поверит, что такой дрищ, каким я выгляжу на первый взгляд, свернёт эдакому бугаю шею или остановит сердце прекардиальным ударом. Но это уже в крайнем случае.

— Сёма…Семён, — тихо позвал я, усаживаясь в метре от Родина.

— А? Чего тебе? — отозвался распаренный старший писарь, даже не открыв глаз.

— Поговорить бы.

— Не наговорился за весь день?

— Ты в состоянии послушать и не перебивать меня, Семён? Хотя бы четверть часа.

— Валяй… — после нескольких секунд молчания ответил Родин. Слабое освещение в парной ничуть не мешало мне отслеживать все детали его мимики. Старший писарь соизволил открыть глаза, но веки его были прищурены. Поза спокойная, расслабленная. Никаких признаков напряжения.

Я постарался говорить убедительно.

— Семён Иванович Родин, лагерный номер 14294, белорус. На самом деле ты Самуил Исаакович Родин, 1921 года, еврей, родился в деревне Кричалки, Горецкого района, Могилёвской области, — я продолжал внимательно отслеживать реакцию старшего писаря. Пока всё было ровно, — сын крестьянина. В семье пятеро детей, в шесть лет маленький Самуил пошёл в еврейскую школу хедер, затем в среднюю школу. Делал завидные успехи. Помимо русского и белорусского языков, изучил немецкий язык. Дома все разговаривали на идиш. После восьми классов поступил в педагогическое училище и стал учителем начальной школы. Позже работал учителем немецкого в родных Кричалках. В 1940 году тебя призвали в Красную Армию на советско-польскую границу. Началась война. Под Минском ты и почти 200 бойцов из пехотного батальона попали в окружение. Среди них ты был единственным евреем, но товарищи не выдали тебя немцам. В пересыльном лагере вас держали около десяти дней. В жесточайших условиях содержания многие сослуживцы умерли. Здесь во время регистрации ты впервые назвался Семёном Ивановичем Родиным, белорусом, православным. Благо, знание языка было тебе на руку. Дальше тебя перевели Шталаг 324 в Острув-Мазовецкий, Польша. Там отправляют на тяжёлые сельхозработы, где пленных кормят из тех же корыт, из которых кормят свиней. Наконец, в конце августа сорок первого ты попадаешь сюда, в Шталаг 304 IV в Цайтхайн. Лагерь только формируется и среди военнопленных ведётся активный розыск евреев, коммунистов и командиров, скрывающихся среди пленных. Розыск ведёт гестапо при содействии офицера разведки. Поразительно, но каким-то образом тебе удаётся скрыть своё происхождение и даже обойти данные медосмотра. А дальше Самуилу Родину просто невероятно везёт! Его непосредственный начальник, фельдфебель Вайсман, зная, что он еврей, не только не выдаёт его, но ещё и заботится о том, чтобы никто другой этого не сделал. Очень интересный случай, не находишь? — при этих словах Семён напрягся и непроизвольно поджал ноги коленями к груди, обхватив их руками, — полагаю, для начала разговора хватит. Или мне продолжать?

На этот раз Семён молчал целую минуту. Неплохо держится парень. Без суеты. Можно только представить, что сейчас творится у него в голове!

— Ты…кто? — слегка осипшим голосом произнёс Родин.

— Не волнуйся, я не из гестапо. И не из абвера, — добавил я, расслабленно откинувшись на полоке, продолжая контролировать Семёна.

— Тогда как…э-э-э…откуда? — напряжённо пробормотал Родин.

— Главное разведывательное управление Генерального штаба. Настоящую фамилию и звание тебе знать ни к чему. Как и основную причину моего здесь появления, — я постарался ошеломить, отвлечь потрясённого парня от мелких нестыковок в моём рассказе. Вернее, о слишком подробно описанных деталях его биографии…

По большому счёту я не особенно боялся быть пойманным на враньё. Не та ситуация. В любом случае, информация, которой я владел, била любой контраргумент со стороны не только этого парня, но и других фигурантов подполья. Психологически будет вернее, если именно он, а не я сам, первым преподнесёт информацию об офицере разведки заброшенным с таинственным заданием в лагерь для военнопленных. Чем бессовестнее ложь, тем выше вероятность, что она будет принята. Об этом писал в моей реальности ещё Алоизыч в «Майн Кампф». Помнится, у него дословно по-другому: «Солги только посильней — что-нибудь от твоей лжи да останется.» Конечно, я старался уже через Семёна сыграть на скрытых чувствах большинства подпольщиков. На их неумирающей надежде на то, что Родина их не бросила и обязательно придёт на помощь, в какую бы тяжёлую ситуацию они ни попали. Подленько? Но мне нужны были союзники. Как воздух! Расшевелить! Заинтересовать! Время начинает поджимать…

Семён, услышав мой ответ, открыл рот от удивления, а я ещё раз напомнил себе, что этому пареньку всего-навсего двадцать два года. Пацан ведь ещё совсем. Хотя и битый-перебитый.

— Брешешь! Не может быть! Да ты…провокатор! Сука! Хотя погоди…бред…нет…Вайсман? Нет! Ему-то зачем, после всего? Так сложно…ничего не понимаю… — похоже, парень впервые растерялся. Но я зря переживал за психологическую устойчивость еврейского поселкового учителя.

Минуты не прошло, как Семён, встряхнувшись словно дворовый пёс, и, вылив на голову ковш холодной воды, вернулся на полок, бросив мимолётный взгляд в окошко.

— Как там? Колет? — поинтересовался я.

— Колет, колет… Олег это дело не очень любит. Чурбаков ему ещё надолго хватит. Хм. Остаётся один вопрос: ну и зачем ты мне всё это рассказал, товарищ…

— Называй меня, как и прежде, Пётр Теличко. Ничего не изменилось. Для всех я такой же военнопленный, которого взяли писарем в отдел учёта. А ты мой непосредственный начальник. Точка. А рассказал я тебе для того, чтобы наладить контакт. Ты мне очень нужен для связи с подпольем. У меня есть своё задание и выполнить его без помощи местных товарищей я не смогу.

— Но я не знаю никакого подполья!

— Так, Сёма, договоримся сразу. Врать мне бессмысленно. Про тебя и подполье я знаю. Если ты не понял, то в ГРУ есть подробная информация о лагере, его устройстве и сведения о подполье. И играть в кошки-мышки со мной не советую. Ну!?

— Я и не играю, Петро, просто ты должен понять. Конспирацию никто не отменял. И за её нарушение мы можем поплатиться оба, — лицо Родина выражало крайнюю степень напряжения.

Да, а парня-то серьёзно накрутили. Такой, чтобы не выдать своих, и глупостей от отчаяния натворить может.

— Погоди, Сёма. Не мельтеши. Давай так. Я тебе сейчас кое-что расскажу для доказательства кто я такой есть. А ты сам решишь и с товарищами посоветуешься, идти со мной на контакт. Или нет. Идёт?

— Ну, если так… — пожал плечами старший писарь.

— Тогда слушай внимательно. Группа сопротивления организована совсем недавно. В феврале сорок второго. Во главе группа офицеров и политработников. Назову несколько имён для достоверности, но их настоящие звания, скорее всего, изменены. Кстати, не без твоего участия, Сёма. Так как ты — очень важное звено. Свой человек в администрации. А это: подготовка подложных документов, возможность перенаправления на нужные работы, определение в лазарет, полная замена личности…да что мне тебе объяснять! Итак, руководство: Захар Степанович Добряков, старший политрук, сотрудник дивизионной газеты, сейчас должен быть санитаром в тифозном бараке, Михаил (Моисей) Зиновьевич Темкин, капитан артиллерист, партийная кличка «Зина», герой Гражданской войны, Анатолий Васильевич Тыря, связист, старший лейтенант, Олег Васильевич Никитин, младший лейтенант, лётчик, Мамука Батаевич Кирвава, младший политрук, партийная кличка «Бичо». Хватит? Всего в составе антифашистского сопротивления сейчас около 250 человек.

Не знал, что в натопленной бане можно так бледнеть. Но Семён был явно поражён услышанным гораздо больше, чем своей биографией из моих уст. Я не стал тянуть и посчитал его молчание за согласие помочь.

— Будешь разговаривать с ними, постарайся для начала с кем-то одним. Есть ведь кто-то, кому ты доверяешь больше всех? Нужно, чтобы обо мне знали, как можно меньше людей. И предупреждаю: почую, что вы решили сдать меня немцам, чтобы не подставляться, ликвидирую всё ваше командование, и глазом моргнуть не успеешь. Усёк?

Я блефовал на грани фола. Топорно, грязно. До настоящего грушника мне было как до Китая в коленно-локтевом положении. Но удача мне сегодня явно благоволила.

— Хорошо, — согласился Семён, — давай уже помоемся и пойдём, вода остывает.

— Когда ответа ждать?

— Завтра суббота. Все работы у заключённых по обычному расписанию. Мы с тобой продолжаем заниматься архивом. Вечером за час до отбоя пойдём в лазарет для сверки карточек и списков прибывших — убывших. Там и условимся встретиться.

— Принято.

Одевались уже в полном молчании. Обоюдное напряжение, возникшее при разговоре, не давало в полной мере насладиться ощущением лёгкости и чистоты после парной. Также молча сходили на ужин. Родин вёл себя естественно, улыбался. Даже перекинулся парой шуточек с полицаями.

В эту ночь, как и в предыдущие, я не сомкнул глаз. Прислушивался, приглядывался к Сёмкиной койке. Весь вечер перед этим наблюдал, кто крутится вокруг старшего писаря. Но так никого особенного и не заметил. Пришлось буквально насильно заставить себя поспать два часа перед утренней побудкой. Всё равно приснился кошмар, будто Родин оказался агентом Кригера и меня пришли арестовывать. Пришлось срываться во все тяжкие. Не сон, а кровавый триллер какой-то.

Радовало одно: в видениях своего подсознания я всё же вырвался из лагеря. Но почему-то на танке, отстреливаясь из зенитного пулемёта и связки фаустпатронов, а догоняли меня немецкие охранники и полицаи верхом на гусеничных мотоциклах. Бред сивой кобылы. Вот что значит избыточное питание.

Проснулся в холодном поту. За окнами барака едва брезжил рассвет. Интересно, я кричал во сне? Вроде бы никто из соседей не проснулся. Здесь народ спит чутко. Состояние перманентного стресса — вот как это называется. Красивый термин. «Перманентный стресс». Для несведущих так бы могла называться, скажем, женская причёска.

Ну да ладно, пора вставать. Нечего себя накручивать. Ещё целый день заниматься ударным трудом на благо Рейха, не забывая улыбаться и прогибать спинку.

День показался каким-то серым и скомканным. Но я, несмотря на частые отлучки Родина, старался тоже выглядеть спокойным и даже шутил, рассказав пару анекдотов, переиначив их на современный лад. Хотя анекдоты о евреях проходили в писарской среде «на ура» и без особой переделки.

В лазарет отправились раньше, чем обещал Родин. Сразу после обеда. Прихватив с собой писчие принадлежности, чернила и журнал с папкой бумаг. Устроились в знакомом мне уже кабинете бессменного дежурного врача Вольского. Сам хозяин кабинета отсутствовал по причине вечернего обхода, как объяснил нудный Киря.

— Садись, Петро и начинай сверку вот с этим журналом. И проверь карты госпитализированных. Список здесь, — Родин указал мне на стул врача, а сам, незаметно подмигнув, вышел за дверь. Конспиратор, хренов. Будто мне не известно, что ядро сопротивления подвизается именно в лазарете. А что, вполне удобно. И немцы лишний раз носа не суют. Особенно в шоковую палату или тифозно-туберкулёзный барак.

Старший писарь отсутствовал довольно долго.

Погрузившись в писанину и чтение историй болезни, я незаметно увлёкся. Взыграл, что называется, профессиональный интерес. Поэтому чуть не натворил глупостей, когда в кабинете стало тесно от быстро заполнивших его людей. Влетели гости без стука, плотно затворив за собой дверь. Я же остался сидеть в стуле, притиснутый столом к стене, а у моей сонной артерии замерла тонкий стальной кончик скальпеля.

— Ну здравствуй, Петро. Давно не виделись.

— И вам доброго здоровьица, товарищ Матвей! — как можно бодрее произнёс я, с облегчением улыбаясь и мысленно проговаривая заветную формулу: «Юстас — Алексу!». Всё-таки ждать и догонять — две большие разницы.