Без права на подвиг

Глава 5

— Ахтунг! Ауфштейн! Шнеллер, шнеллер!!! — похоже, дед, эти команды у нас теперь вместо будильника на ближайшее время.

Утро встретило не только прохладой, но и дикой слабостью во всём теле. Не успели пленные проснуться от криков конвойной команды и толком прийти в себя, как лязгнули железные задвижки на дверях вагона и по массе стоявших в тесноте людей сначала пробежало волнение, затем она качнулась к выходу, и мы стали покидать вагон по скользким от дождя сходням, сбитым из неошкуренного горбыля.

После спёртого смрада вагона свежий воздух опьянил, обжигая гортань и ударяя в голову. Находясь в движущейся толпе, было трудно толком сосредоточиться на окружающей обстановке. Но понять, что мы находимся где-то на сортировочных железнодорожных путях, было очевидно.

Слева на меня неожиданно навалился, чуть не сбив с ног, худой высокий мужчина с заросшими седой щетиной щеками и тёмными кругами вокруг серых глаз.

— С утречком тебя, Петро! — узнал я знакомый голос Ивана, несмотря на едва расслышанную из-за повторяющихся криков конвойных фразу.

— Доброго, — громко прохрипел я осипшим спросонья горлом, неожиданно «дав петуха».

— Швейген! — грозный окрик справа заставил меня рефлекторно втянуть голову в плечи, что меня и спасло. Удар приклада, направленный в шею, а, может, в основание черепа, пришёлся вскользь в правое плечо, отчего рука немедленно обвисла как плеть. Кровь немедленно бросилась в лицо, а изнутри начал раскручиваться комок отчаянной ярости. Но я успел взять себя в руки, ещё больше втянул голову в плечи и прижал подбородок к груди. От желания порвать ретивого конвойного и выплеска адреналина мелко тряслись пальцы. По примеру окружавших меня пленных согнул руки в локтях и перешёл на бег трусцой, продвигаясь вперёд, куда направляли нас стоявшие по краям колонны конвоиры.

— Лауф! Шнеллер! Шнеллер! — то и дело раздавалось сзади, спереди, сбоку. Как же они любят командовать. Верно сказано, что немецкий язык действительно лучше всего создан для маршей и военных команд. Аж по коже пробирает.

Понятное дело, что орут «бегом» и «быстро». А как же иначе-то? Да я и сам виноват, подставился. Разговорчики в этом строю чреваты здоровенными синяками на теле. В лучшем случае.

Утра доброго, видите ли, Ивану пожелать захотелось. А если бы этот приклад в висок прилетел? И случился бы кирдык всей миссии. Не, надо, с-сука, надо быть осторожнее, выживать! Хватит вести себя как на исторической экскурсии! Иначе не то что Демиурга не отыщу, но даже до лагеря не доеду.

Кстати, надо бы глянуть, как там Матрикул? Благо, теснота теперь не мешает его рассмотреть. Я украдкой оттянул край рукава гимнастёрки. Двойная татуировка была на прежнем месте. Одна часть зелёная, другая чёрная. Как я не прислушивался к себе, не приглядывался к татуировке — Матрикул хранил гробовое молчание. Демиурга в радиусе пяти километров не наблюдалось. Печально. А ты думал, будет легко, Гавр?

Вскоре нас загнали на небольшой пятачок между высокими измазанными извёсткой кирпичными стенами каких-то длинных нескончаемых складов, расположенных вдоль железнодорожного полотна и нашим эшелоном, вагоны которого продолжали освобождаться от пленных. По моим грубым прикидкам народу только в ближайшем видимом пространстве вокруг нас с Иваном скопилось не менее полутысячи человек. У кирпичных стен сразу образовалась настоящая давка. Десятки пленных справляли нужду, опираясь руками, а кто и опершись спиной о стену. Мой живот в унисон увиденному невольно выдал красноречивые позывы. Интересно, что там ещё могло остаться после нескольких дней дизентерийной эпопеи?

Стоящий рядом Иван, тронул меня за плечо:

— Не вздумай к стене идти, Петро! Ежели по малой нужде до ветру — вон в сторонку отойди. Если по большому можешь стерпеть — терпи. В вагоны снова посадят, к парашному ведру протиснешься и сходишь.

— А как же…они? — я указал на десятки людей, словно клопы осадивших подножье кирпичной стены.

— А это те, кому уж совсем невмоготу. Немец — он аккуратист. Не потерпит. Увидит — виновному пуля в затылок или штык под ребро. Кому как повезёт. Я же сказал, для этого дела в вагоне ведро сортирное приспособлено. Но с лихоманкой та ещё морока. В тесноте на парашу особо не побегаешь. А припечёт — и в штаны наложишь.

Народ и правда торопился доделать побыстрее свои дела и возвращался в общую толпу, пытающуюся выстроиться неровными шеренгами лицом к перрону. Я глянул на конвой: солдаты расположились редкой цепью между вагонами и первыми рядами пленных, из-за спин которых тех, кто присел у стены, видно, к счастью, не было. На что, видимо, и был расчёт.

Последовал совету Ивана и про себя подивился относительной чистоте сатиновых трусов и штанов. Видать, деду всё же удавалось себя как-то соблюсти. Но, похоже, при таком режиме содержания это ненадолго.

Спустя всего четверть часа конвой криками поднял присевших на корточки обессиленных военнопленных. И тут раздались первые выстрелы. Я не видел, что произошло. Ситуацию разъяснил сосед Ивана.

— Видать, не все встать смогли, сердешные. Измотался народ…земля пухом.

С каждым часом пребывания в точке миссии мне становилось всё неуютнее. Смерть: случайная, дурная, бессмысленная, неожиданная, омерзительная и позорная — всё время ошивалась где-то рядом, будто играя со всеми находящимися вокруг людьми в какую-то жуткую игру с непонятными правилами.

Наш эшелон отогнали куда-то в другое место, и на соседнем открывшемся пути стала видна сцепка из нескольких десятков открытых товарных вагонов без крыши. Ну вот, прямо как заказывал…

— Как баранов повезут, с ветерком, э! — сплюнул стоявший впереди меня горбоносый брюнет с оборванными по самые плечи рукавами у испачканной кровью гимнастёрки.

Так и случилось. Погрузка заняла гораздо больше времени, несмотря на понукания конвоя. Не помогла немцам и присоединившаяся дюжина овчарок, злобно рвавшихся с поводков и норовивших укусить за ноги забегающих на платформы пленных.

Мы с Иваном замешкались из-за моих сапог и оказались в последних рядах. Нужно сказать, что обувка у меня оказалась — забыть и плакать. Настоящий дуршлаг. Подошва на правом сапоге была примотана куском полотна, скорее всего, просто оторванного от нательной рубахи. Вот он-то меня и подвёл. Пока ехали в вагоне и лил дождь, узел размок. А здесь, на путях, видимо, за что-то ещё и зацепился. Подошва почти оторвалась, и я навернулся, больно стесав ладони о гравий путевой подсыпки.

Вставать пришлось под крики конвойных уже с помощью Ивана. В этот момент вместе с двумя пожилыми немецкими солдатами к нам подошёл мужчина лет сорока в форме без петлиц.

В глаза сразу бросилась его довольно чистая советская военная форма с аккуратно споротыми знаками различия, левый рукав которой украшала повязка из белого полотна. С удивлением разглядывал я будёновку на его голове, немецкий форменный ремень и густо начищенные чёрной ваксой сапоги. Его серые чуть навыкате глаза остановились на нашей парочке. Иван как раз помогал в который раз восстановить целостность повязки на сапоге.

— Хвамилии!?

— Тучко, — первым ответил Иван и толкнул меня вбок.

— Теличко, — с задержкой ответил я.

— З Украины?

— Я с Донбаса, — снова первым ответил Иван.

— А я Северного Кавказа.

— Отряжаетесь в санитарную команду, хлопцы. Трупы выносить будете, — поджав губы процедил незнакомец, — ну? Чё застыли? Швыдче поспишайтэ за господами немецкими солдатами!

Один из немцев, сняв с плеча винтовку с примкнутым штык-ножом, отступил сторону, давая нам с Иваном дорогу:

— Ком! Шнеллер!

А потом меня, Ивана и ещё человек шесть из пленных отвели к путям, куда немцы перегнали эшелон, на котором мы прибыли на узловую. Тут-то я и получил полный ответ на свой давешний вопрос о рачительности оккупантов.

Нам пришлось освобождать вагоны один за другим от трупов и умирающих. Те, кто были едва живы, уже не приходили в сознание даже при переноске. Жутко было складировать ещё не остывшие тела подряд вместе с окоченевшими трупами на пригнанные станционными рабочими телеги. Но под стволами особенно не покочевряжишься.

Рабочие вместе с несколькими женщинами, одетыми в грязную форму железнодорожников, занимались обработкой вагонов, засыпая пол, стены и углы остро пахнущим порошком из вёдер, которые наполняли всё с тех же пригнанных телег, что предназначались для трупов.

После того как мы клали на телегу очередное тело, два немецких конвоира, приданные нашей рабочей команде, внимательно осматривали каждого вынесенного из вагона пленного. И если тот подавал хоть какие-то признаки жизни, спокойно и деловито добивали его штыками.

От разыгравшейся полуденной жары и тошнотворного духа от немецкого антисептика, смешивающегося с застоялой вонью вагонов, запахом свежей крови, капавшей ручьями с телег, нас знатно мутило и постоянно хотелось пить.

Казалось, что наша с Иваном одежда и обувь пропитались этой дрянью насквозь.

— Кранты твоему, Вань, плану напиться. Хоть отжимай, хоть не отжимай гимнастёрку, — таща очередной труп, попенял я однополчанину.

— Зато вши не заведутся и аппетит пропадёт, — ухмыльнулся Иван.

— И то правда. А что это за мужик был, в начищенных сапогах и с повязкой? — за разговором дело, казалось, шло полегче. Слова, любые, хоть как-то отвлекали от тяжёлых мыслей.

Почему-то всплыл из памяти эшелон с турецкими пленными в Саратове весной пятнадцатого. Ещё денёк-другой в нынешних условиях, и нас трудно будет отличить от тамошних турок. Одно радует: сейчас не зима. И везут нас в Саксонию через Польшу и Чехию, где, возможно, не столь жаркое лето, как здесь, на Украине.

Телеги с трупами уже дважды куда-то отвозили свой скорбный груз, а умершим всё не было конца и края. Какой-то немец невысокого роста со знаками различия унтер-офицера, китель и фуражка на котором смотрелись как на изрядно потрёпанном пугале, что-то постоянно и истошно орал, перебегая вдоль платформы между бригадами пленных и железнодорожников. Шея его была замотана почему-то вязанным шарфом грязно-белого цвета. И это по такой-то жаре! Больше всего от него доставалось женщинам, что обрабатывали освобождённые от трупов вагоны.

— А ты разве его не помнишь, Петро? То ж Вайда, курвин сын. Немецкий выкормыш. Он же ещё в Миллерово в добровольные помощники вызвался, норовил выслужиться до лагерного полицая, бл@дь такая.

— Не помню, Вань, веришь? Всё ж как в тумане, — пожал я плечами, одновременно разминая шею. Предыдущий покойник, несмотря на истощение, весил немало. И из-за заклинившей створки дверей вагона пришлось его вытаскивать одному, перекинув через плечо.

— Да ты шо? Помнить должен, вроде. Такого забудешь! Это ж ён с другими паскудами устроил форменный чёс в дулаге. Всё комиссаров, коммунистов и евреев выискивал, да прибывшей эйнзацкоманде сдавал. А под шумок с подельниками отбирал у солдат, что есть из одёжки или обувки ценного. Нам же с тобой пришлось сапоги дырявить, да подмётки надрывать. Иначе босыми бы ехать пришлось.

— Дела…а чего это он украинцев ищет? И что за эйнзацкоманда такая?

— Так у немцев вроде как заведено, мол, в эсэсэсэре национальности угнетают, в тюрьмы сажают, а Рейх им свободу даёт. Вроде как доверием облекает, что б, значит, русских коммунистов и евреев к ногтю. А эйнзацгруппа — это навроде как особое подразделение ихнего СС. Заплечных дел мастера, одна холера! Специально выискивают среди пленных командиров, партийных, евреев, цыган. И пускают в расход. В Миллерово за месяц аж четыре раза наведывались. Если забрали кого, считай конец. Такие дела…

Я удивлённо взглянул на Ивана, сосредоточенно старавшегося поудобнее перехватить за запястья очередной труп. Мертвец был широк в кости и пальцы моего однополчанина никак не сходились на запястьях. Иван плюнул и ухватился за затрещавшую на рукавах ткань гимнастёрки.

— И ты во всё это веришь, Вань?

— Во что?

— Ну, про национальное угнетение. Украинцы, прибалты, белорусы и прочие.

— Нет, конечно. Немецкая пропаганда. Мать их! Но то, что ещё в дулаге немцы разделять на команды пленных начали, факт. Так и гестаповские следователи из эйнзацкоманды отметились. Доподлинно знаю, шо прибалтов даже домой отпускали, взяв расписку.

— Да ну? Прямо-таки и домой?

— А чего? Мы вон за подлюку Вайду энтого держим. А ты знаешь, шо бают люди? Шо полицаи — это зараз агенты НКВД, во! Специально переброшенные в лагеря особым приказом товарища Берии, чтобы здесь, значит, создать такие невыносимые условия, шобы жизнь в лагере была бы страшнее смерти в бою! Вот так вот! И кому верить?

— Ну это уж совсем бред сивой кобылы, Вань! — обалдел я от такого поворота.

— Можа и бред, — покладисто кивнул однополчанин, — в такое верить может только человек, доведённый до края.

— Верно подмечено, Вань. Я так скажу. Верь лучше в себя, в тех, кто ждёт тебя дома. Ведь ждут же?

— Эхе-хе…ох, не знаю, не знаю. Донбасс под немцами с осени сорок первого. Ни писем, ни весточек. Непросто это, Петро.

— Ничего, Вань, сдюжим. Помнишь, как немец на Москву пёр? Остановили же! И тут справимся. Понятное дело, на Кавказ они рвутся, силёнок у фашистов ещё много. Но и мы теперь не совсем те, что в сорок первом. За битого, знаешь, двух небитых дают.

— Так-то оно так, Петро. Да только мы с тобой уж почитай в жопе у чёрта, — помрачнел мой напарник. И почти без перехода заметил: «А жрать хочется всё сильней. Даже вонь эта трупная не мешает. Хучь бы уж какой-нибудь баландой покормили, ироды…пекёть в животе, спасу нет!»

Возразить было нечего. У самого живот подвело, а вокруг не то, что ни травиночки, один гравий да вокзальная пыль.

Часа через два на разговоры сил уже перестало хватать. Мы с Иваном, больше напоминали механических кукол: только и делали, что переходили от вагона к вагону, поочерёдно влезая внутрь и стаскивая к сдвижным дверям мертвецов. От усталости, больше не физической, а психологической, не хотелось уже не только говорить, но даже и думать.

И я просто вёл счёт, отвлекаясь на специфические признаки болезней у мёртвых, пытаясь угадать, что привело к смерти очередного бедолагу. Это хоть немного помогало не терять концентрацию.

Неожиданно вагоны закончились. Судьба решила нас с Иваном побаловать — последний вагон оказался пуст. Рядом стоял Вайда и ещё несколько, судя по относительно сохранному обмундированию, начищенным сапогам и дубинкам в руках, добровольных кандидатов в лагерные полицаи.

Не зная, что дальше делать, мы с Иваном прислонились к вагону, рядом пристроились остальные пленные, работавшие вместе с нами. Конвоиры, потные и тоже изрядно утомлённые, встали чуть поодаль, достав сигареты, стали громко переговариваться и обсуждая выдающиеся стати какой-то Гретхен.

Но покурить служивым была уже не судьба.

Из-за вагонов неожиданно вынесло группу военных: два автоматчика, офицер и, кажется, унтер с двумя гроссбухами под мышкой. Солдаты были почему-то в касках. Офицер же, судя по погонам, гауптман, а по цвету чёрной окантовки — сапёр или, что вернее, железнодорожник.

Все эти тонкости я определил с ходу, мысленно поблагодарив Сталину Моисеевну, что заставила меня в первую очередь накрепко запомнить таблицы знаков различия и цветов войск вермахта и СС. Пользу от таких вроде бы несущественных мелочей я ощутил почти сразу же после попадания в носителя.

Было очень похоже на то, что нас почтило визитом местное начальство. Вон как вытянулись недополицаи, да и наши конвоиры замерли по стойке смирно, быстро рассовав курево по карманам.

Гауптман что-то переспрашивал у унтера, тот, в свою очередь, многословно отвечал, на ходу стараясь тоже тянуться перед начальством. Получалось плохо. Офицер явно был чем-то недоволен и постоянно кривил губы, особенно когда унтер протягивал ему раскрытый гроссбух и на что-то указывал пальцем. Автоматчики держались позади гауптмана и настороженно зыркали по сторонам. Интересно, почему неуютно чувствует себя охрана немецкого начальника на оккупированной территории?

Группа приблизилась к нам и остановилась напротив Вайды и его прихлебателей. С начальником недополицаев заговорил унтер, мешая немецкие слова с русскими, одновременно переводя ответы офицеру, потея и постоянно поправляя круглые очки в металлической оправе. Пилотка и китель его давно пропитались потом, но тем не менее ворот унтер держал наглухо застёгнутым. Ревностный служака, мля.

Даже без моего знания языка ситуация выглядела вполне прозрачно. Гауптман, скорее всего, начальник узловой решил лично проконтролировать, как осуществляется подготовка вагонов. А унтер, наверное, какой-нибудь писарь из тыловой канцелярии или кто там у немцев занимается учётом. Вполне очевидно, что сейчас, во время наступления, порожние вагоны являются серьёзным транспортным ресурсом. И гауптмана вышестоящее начальство за простой не похвалит, ох, не похвалит. Вот офицерик и решил лично, так сказать, усилить и углубить орднунг, устроив ахтунг подчинённым и работникам. Но мы же вроде бы уже всё закончили? Вон, тётки уже выбираются с вёдрами из последнего вагона.

— Хольц, спроси этого унтерменша, почему они не вели подсчёт умерших военнопленных. Как, прикажете, нам теперь составлять отчёт для Отдела военнопленных Общего управления Верховного главнокомандования вермахта? Или эти свиные рыла хотят беседовать не со мной, а со следователями гестапо? — примерно так прозвучал бы грозный монолог гауптмана в моём вольном переводе.

Нет, я ничуть не удивился тому, что легко понял, практически всё, что говорит гауптман. Мои занятия немецким с баронессой плюс раскачанная нейротроном память дали свои плоды уже к концу первой миссии. Да к тому же тыловик обладал довольно неплохой дикцией и произносил свою речь размеренно, будто с ленцой, не сглатывая окончаний. Мечта начинающего переводчика, да и только!

Пока гауптман разорялся, я задумался об иных, совсем недавно промелькнувших сомнениях, касавшихся совершенно иной темы. Почему я решил добиваться своей цели в поиске Демиурга, полностью повторяя судьбу деда? Что это за мазохизм: стойко переносить все тяготы и лишения плена? Ведь здесь довольно легко бесславно сдохнуть от пули конвоира или какой-нибудь архаичной болячки.

Рано или поздно, даже при великой удаче, несмотря на все заморочки с физической перестройкой тела, я могу позорно слить миссию. Панические мысли накрыли меня с головой в самый неподходящий момент.

Не тупи, Гавр! Не тупи!

У задачи три основных этапа: 1) прибыть из точки А в точку Б, 2) охватить сканированием Матрикула как можно больше лиц, среди которых возможно присутствие Демиурга, 3) добраться до фигуранта и отправить его в точку рандеву со Странником и Искателем.

Значит, мне всё время надлежит быть по возможности в контакте с наибольшим числом людей. И как это можно сделать, если меня распределят в барак и будут под конвоем выводить на работу, а то и того хуже — отправят в Arbeitskommando (рабочую команду военнопленных) на отдалённый объект? Нет, возможно, Демиург и там, но для начала мне следует убедиться, что его нет в шталаге Цайтхайн. А для этого как минимум нужно попасть в ту зону лагеря, где ведётся учёт поступающих и убывающих военнопленных. Проще говоря, в Отдел шталаг 2Б — учёт военнопленных. Именно он располагает картотекой фамилий и номеров, присвоенных вновь прибывшим. И что самое важное — в отделе работают сотрудники из числа военнопленных. Дефицит кадров, понимаешь. Который следует использовать в моих интересах.

И из этого следует не очень приятный вывод: мне нужно прекратить строить из себя нелегала с суперспособностями. Пора вынуть голову из задницы и идти на контакт с немцами. Пусть это и будет выглядеть как предательство с точки зрения остальных военнопленных. Да что там «выглядеть»? Сотрудничество и работа на противника — однозначно предательство! И если это дойдёт до наших органов пусть и после войны, моей бабушке, маме и тёте не поздоровится.

Уверенность, что данная реальность — альтернативная, давно под большим сомнением: казус с Алоизычем всё ещё не даёт мне покоя. Поэтому все свои радикальные действия здесь следует осуществлять с оглядкой. То есть, предательство, будем называть вещи своими именами, совершённое в целях выполнения миссии обязательно следует чем-нибудь прикрыть. Чем? Пока не знаю. Но, полагаю, если удастся пробиться в заслуженные лагерные писари, то пригодиться я смогу не только самому себе. Как? Поживём увидим. А пока надо не просрать любую возможность, что сама идёт в руки! Например, вот эту.

— Господин гауптман, позвольте побеспокоить! — я намеренно построил фразу в максимально гражданском ключе. И осипший голос постарался смягчить насколько возможно, подпустив в него заискивающие нотки.

Удалось вклиниться в паузу между набиравшим обороты начальственным разносом и жалким лепетом стоявших навытяжку недополицаев. Вайда, с дубинкой, заткнутой за пояс, бледный и возвышающийся почти на полторы головы над унтером, тем не менее выглядел жалко. Страшное слово «гестапо» звучало чуть ли не в каждом высказывании немца. Вайда же сотоварищи молча кусал губы и нещадно потел. На мой голос все, стоявшие в группе, кроме гауптмана, вздрогнули и повернули головы. Один из конвоиров отреагировал довольно быстро:

— Хальт! — штык винтовки ткнулся мне вбок, слегка оцарапав кожу. Я почувствовал, как тёплая струйка крови стекает мне за пояс штанов.

Стараясь не делать резких движений, я медленно поднял руки, сдерживая дрожь: память услужливо подсказала, что сейчас в мой правый бок готовы войти двадцать два сантиметра золингеновской стали, которые будут негативно восприняты организмом аватара.

— Господин гауптман, во время выполнения работ я считал покойников и могу представить отчёт по количеству умерших.

На этот раз офицер тоже обернулся, упёршись в меня холодным взглядом.

— Сколько? — выплюнул он, вновь скривив губы.

— Сто семьдесят шесть, господин гауптман! — я постарался вытянуться с поднятыми руками. Получилось коряво.

Офицер кивнул и что-то шепнул унтеру. Тот спросил Вайду.

— Нахнаме…э-э-э фамилия зольдат?

— Теличко, господин унтер-офицер! — отозвался недополицай.

— Гут, — кивнул очкастый унтер и что-то записал в гроссбух, — апфлиген! — он махнул рукой автоматчикам и вместе с гауптманом скрылся за вагонами.

Я и не заметил, как штык перестал касаться моего бока. Осторожно скосил взгляд на конвоира: тот насмешливо оскалился, подмигнул и вынул спрятанные при появлении гауптмана сигареты.

— Откуда немецкий знаешь? — я не заметил, как со спины к нам подошёл Вайда с подручными. Конец дубинки грубо, но не больно ткнулся мне в живот.

— В школе учил, господин Вайда. Кружок посещал. Учитель у нас немец был.

— А не брешешь, Теличко? — дубинка усилила нажим, но я напряг мышцы живота и продолжал стоять как ни в чём не бывало.

— Никак нет, господин Вайда. Это правда.

— А работал у большевиков кем? — недополицай вцепился, как клещ.

— Счетоводом и учётчиком.

— Партийный? — вклинился рябой кучерявый мужик из вайдовской своры.

— Никак нет, господин э-э-э… — я с максимально преданным выражением лица глянул в глаза спросившего.

— Ишь ты, «господин»! Слышь, Россоха, и ты в господа выбился, — Вайда хлопнул по плечу кучерявого, — а ты, Теличко, ничего, вежество блюдёшь и нос по ветру держишь. Тока ежели ещё раз к начальству через мою голову полезешь, я тебе эту дубину в горло забью! — он хотел добавить что-то ещё, но разговор прервал длинный гудок паровоза, — всё! Хорош бакланить! Бегом к эшелону. А ты, Теличко, запомни: коль жить хочешь, держись меня. Ты, видать, не дурак. На-ка, вот! Это тебе за то, что от гауптмана прикрыл, — и он неожиданно сунул мне в ладонь ржаной сухарь из хлебной горбушки.

Уже на бегу я разделил свой первый заработок в этой реальности с Иваном, разломив сухарь напополам. Стоит ли упоминать о том, что уже на платформе от подачки псевдополицая не осталось ни крошки.

А Иван так и не сказал ничего по поводу моего выступления. Отмолчался. Мнение остальных пленных, грузивших с нами трупы, меня волновало меньше всего.

Пусть я и видел пока довольно мало, но мог сделать предварительный вывод: большинство истощённых и измученных попутчиков были заняты в основном лишь собственными проблемами. Возможно, потом, в лагере я и встречу тех людей, о ком так много читал и смотрел фильмы в детстве, кто и в плену сохранил твёрдость духа, веру в собственные убеждения и самообладание. И не пошёл на сговор с врагом. Возможно, они осудят путь, которым я пошёл к своей цели. Но это будет потом. А пока я другого пути не вижу. Ох уж мне это сослагательное наклонение…

С каждым новым часом пребывания здесь немудрено было и забыть о том, что эта реальность — альтернативная. Ох и велик соблазн принять её за родную! Не умом, нет. Сердцем…

Невероятные страдания и исковерканные судьбы находившихся рядом людей то и дело заставляли болезненно вскипать истёртое временем желание вернуть долг совести и чести тем, кто втоптал в прах жизнь и будущее наших дедов. И вернуть по полной!

Конечно, вполне можно было ещё ночью попросту проломить стену вагона. Всего и делов-то. Кто услышит? Слепоглухонемая охрана, завернувшаяся в шинели на двух платформах в начале и конце состава? В чём своими глазами сегодня мог убедиться. Да ещё и ночь глухая, дождливая. С моими-то способностями, пусть даже ещё и не полностью активированными, разбить пару-тройку досок раз плюнуть. И выпустить томящихся от голода и жажды пленных на волю.

Да вот только не знаю, сколько их после эдакого побега выживет? Больше половины побьётся, прыгая с поезда. Это в лучшем случае. Только в кино не обученный специально человек соскакивает на ходу с подножки движущегося вагона и сохраняет все кости и позвоночник целыми. В жизни всё гораздо печальнее.

Ослабленные и истощённые, пленные и так еле передвигаются. У большинства паршивая обувь. Ноги стёрты в кровь. Оторваться удастся считаным единицам. Кому повезёт не нарваться на пулемётную очередь с платформы, патруль или немецких егерей с собачками, скроется в глубине оккупированной территории.

Глядишь, доберутся до партизан, а то и через линию фронта, чтобы немедленно попасть в гостеприимные и цепкие ручонки войсковой контрразведки. Да и там не задержаться. Рядовые…чего с них взять? И снова на фронт. Круговорот солдатских душ на войне.

Стоит ли овчинка выделки? Ведь мне придётся бежать вместе с ними, нарушив последовательность поиска Демиурга: достижение оптимальной исторической точки пребывания носителя.

Так что, Теличко Пётр Михайлович, по-простому не выйдет, придётся выживать и добираться сначала до лагеря. А уж там поглядим, куда кривая вывезет!

Вот только теперь ещё понадобится вырастить глаза на затылке. Ибо замазаться мне в сотрудничестве с врагом придётся по самые не балуйся. А в лагерном подполье, по слухам, ребятки жёсткие, как колючая проволока. Это вам не сорок первый. На дворе лето сорок второго! И среди выживших в Цайтхайне подпольщиков, как, впрочем, и в любом другом лагере, отношение к предателям Родины однозначное: мочить в сортире и не только при первом удобном случае. Без апелляций. Сталина на этот факт обратила особое внимание при подготовке.

Следовало тщательно прикинуть, как исключить возможности ещё более неприемлемого сценария: лагерная практика повязывать предателей кровью широко применялась не только в концлагерях, но и в лагерях для военнопленных. Вопреки воплям либерастов двадцать первого века, вермахт устанавливал в подведомственных лагерях порядки отнюдь не в белых перчатках. А ну как поставит меня Вайда рядом с виселицей, даст в руки верёвочку и заставит самолично вешать советских военнопленных? Что тогда?

А поглядим. По крайней мере, постараюсь до такого не доводить. А для этого следует сделаться незаменимым и чрезвычайно востребованным работником на благо Рейха. Так, чтобы всё, как нравится этим колбасникам: чётко и педантично выполнять распоряжения вышестоящего командования. Учёт и порядок, доведённые до абсурда. А заодно и поближе к документам подобраться. Думаю, хотя бы это подпольщики должны оценить.

Итак, «Отдел 2Б». Ну, по крайней мере, хоть какой-то план…

А пока наш новый эшелон набирал ход. Встречный ветер периодически обдувал макушки людей на платформе. Отсутствие крыши, на первый взгляд, было лучше вагонной духоты, но не спасало от нещадно жалящего кожу полуденного солнца. Борта платформы были довольно высоки, так что приходилось вставать на цыпочки, чтобы увидеть пролетающие мимо пейзажи.

Лето было в самом разгаре. Открывающееся под лазурным небом буйство красок, обильно разбавленных зеленью, радовало взгляд и создавало парадоксальную иллюзию мирного покоя, лишь иногда прерываемую видом сгоревших и разрушенных сёл и хуторов, обугленного кирпича полустанков и едва схваченной ржой искорёженной техники на дорогах, да ещё кое-где мелькавшими мёртвыми подпалинами выжженной земли на брошенных полях.

Ароматы разнотравья, прилетавшие со встречным ветром, перемешивались с неистребимым запахом железной дороги: смесью креозота и керосина. Когда эшелон притормаживал или входил в пологий поворот, паровозный дым начинал стелиться над головами пленных, заставляя конвойных, пристроившихся с винтовками на специальных площадках у каждой платформы, ругаться и прикрывать лица шейными платками, а красноармейцев — заходиться в приступах кашля, прикрывая лица сдвинутыми пилотками.

Когда эшелон набрал курьерский ход, солнце уже перевалило за полдень. Но от этого не стало прохладнее. Разморённые жарой и обессиленные нарастающей жаждой красноармейцы в большинстве своём пребывали в полубессознательном состоянии. После пересадки на платформы не стало свободнее и многие из пленных, зажатые со всех сторон попросту забывались болезненных полуобморочным сном, покачиваясь в такт движению вагона.

Ни сил, ни желания разговаривать не было. Да и находившийся рядом Иван давно смежил веки, стоя с широко открытым ртом и потрескавшимися посиневшими губами. Я решил не тратить силы на борьбу с жарой и жаждой, погрузившись в уже привычное состояние медитации.