Без права на подвиг

Глава 6

Странно было наблюдать места, по которым двигался эшелон с пленными. Ещё совсем недавно по моему личному времени здесь шла та, ещё первая война, которую аборигены называли почему-то Великой.

Война…но совершенно другая. Её различия с нынешней трудно коротко передать двумя словами, как ни старайся блеснуть умом или философскими оборотами. Для лучшего понимания их нужно прочувствовать на своей шкуре, каждой клеточкой измождённого тела.

С кристальной ясностью такие детали осознаются именно здесь, в вагоне, среди живых мертвецов, на жизни которых не только судьба, казалось, махнула рукой, но даже всевышний, которому, как принято считать, до всего есть дело.

Русские и немцы снова сошлись не просто насмерть. И даже пресловутое послезнание исхода этой затянувшейся мясорубки не могло ослабить постепенно стянувшей грудь тоски. Тяжёлой чёрной тоски. Большей частью от осознания того, что я способен на многое и всё больше желаю этого с каждым часом общения с нелюдями в мышиных мундирах, но никак не могу себе этого пока позволить. Похоже, вторая миссия — гораздо более крепкий орешек, чем моя «экскурсия» во временной отрезок Первой мировой.

Странно было наблюдать, как мой путь географически повторяет предыдущее путешествие. Что это? Шутка провидения или игра вероятностей пресловутого Закона Сохранения Реальности?

Ночью миновали Львов, остановившись всего на четверть часа где-то на окраине, а к обеду уже приблизились к границе. К ночи кто-то там наверху снова вспомнил о нас, сжалился и прислал дождь. Похоже, не оставляют нас горние силы без присмотра.

Эшелон стал замедлять ход, показались кирпичные строения станции. Мимо медленно проплыл перрон вокзала с чёрной надписью на вывеске готическим шрифтом «Przemysl». Ну вот, уже и Польша. Генерал-губернаторство.

В пути выяснилась, наконец, причина нашего перемещения из вагонов на открытые платформы. Как и предполагалось, отнюдь не из гуманных соображений.

Один из пленных, бывший железнодорожник, пояснил, что грузовые открытые вагоны легче переоборудовать для европейской колеи, как известно, более узкой.

Тем не менее уже через четверть часа перрон вокзала был оцеплен подъехавшими на двух грузовиках солдатами.

И снова тот же сценарий, которому я был свидетелем под Киевом, повторился лишь с небольшими отклонениями. На этот раз нас построили колонной и вывели за территорию вокзала на небольшой городской пустырь между невысокими двух- и трёхэтажными каменными домами, огороженный двумя рядами колючей проволоки. На обычном пустынном куске земли, возможно, бывшем когда-то рыночной площадью, представлявшем после дождя грязевое поле со множеством рытвин и луж, было не то чтобы негде присесть, но даже просто встать, не погрузившись в мутную жижу по середину голени, было невозможно.

Отстойник для скота — вот, пожалуй, подходящая характеристика для этого места. Пленные большей частью распределились по периметру вдоль колючей ограды. Из-за небольшой насыпи у столбов с проволокой здесь было немного суше, чем в других местах. Совсем неподалёку от пустыря виднелись дома, в которых шла мирная жизнь, пусть и оккупационная, но всё же с теплом домашнего очага и своим хлебом… Итить-колотить! И почему я не догадался уговорить Пашку прикрутить моему носителю способность питаться одним воздухом и водой? Горя бы не знал!

Иван после случая с гауптманом и совместного поедания наградного сухаря так больше со мной и не заговорил. Даже здесь в Отстойнике ушёл в противоположный угол и чаще норовил отвернуться при попытке поймать его взгляд. Может, обессилел, как многие и впал в апатию? А, может, и что другое. Я бы на его месте тоже осуждал товарища, залебезившего перед немецким офицером, да ещё неожиданно заговорившего по-немецки. Хотя предательский сухарик Иван сожрал и даже не подавился.

Едва пленные распределились по загону, как от стороны ворот Отстойника показалась знакомая парочка с неизменными дубинками у пояса: Вайда и Россоха.

— Теличко. Теличко, твою мать растак!

— Я здесь, господин Вайда! — стал я пробираться по лужам к выходу.

— А где твой напарник?

— Заболел. Совсем хворый, не моргнув, соврал я, — оно и правда, нечего Ваньке со мной замазываться. Достаточно будет и моей игры в Мальчиша-Плохиша. Правда, вместо пачки печенья и банки варенья мне максимум светит заработать очередной сухарь. Ну, или вон этой дубиной по хребтине. Это как повезёт.

— Выбери троих доходяг покрепче и на уборку трупов, да швыдче, щвыдче! — Вайда протянул мне клочок сероватой бумаги и огрызок химического карандаша, — не забудь посчитать усих, пысарь, да на бумагу записать. Потом мне отдашь.

— Будет сделано, господин Вайда!

— Идите без конвоя прямо к платформам. Да ходите спокойно, потякаете — охрана пристрелит!

— Есть! — вырвалось у меня.

— В жопу — г҆еть! — заржал в ответ, скалясь крупными жёлтыми зубами, Россоха. И недополицаи потопали к заднему входу в здание вокзала.

Добровольцы нашлись далеко не сразу. Честно говоря, их вообще не было. Стоило мне сунуться к пленным, что выглядели хоть как-то способными к работе, тут же был послан нахрен с пожеланием в одиночку лизать жопу фашистским прихвостням. Получилось у них это неожиданно хлёстко и обидно.

Особенно старался один высокий худой дрищ, где-то потерявший форменные штаны и щеголявший грязными кальсонами на босу ногу. Он будто только и ждал моего к нему обращения и кинулся на меня брызжа слюной и размахивая ладонями, перевязанными каким-то вонючим тряпьём. Видать, досталось мужику в последние дни неслабо. На болезненно-бледном лице его лихорадочно поблёскивали ввалившиеся глаза с отёчными набрякшими веками.

— Предатель, бл@дь такая! Сука продажная!!! — брызжа слюной, выкрикивал дрищ.

Голод обостряет обоняние. Я принюхался. Сладковатый кетоновый запах, бледность, дрожащие руки. Похоже, выраженная гипогликемия или диабет. В наших условиях это верный скорый конец. Решил отступить, никак не реагируя.

Но привлечённая перепалкой, тройка охранников приблизилась к внешней стороне ограждения из колючки, с интересом прислушиваясь к выкрикам несчастного и похохатывая.

Вообще, я заметил, что солдатская немчура улыбалась и скалилась здесь сплошь и рядом. Будто кругом курорт и все они получают от пребывания в СССР небывалое удовольствие. А ведь сейчас не сорок первый и по зубам фрицы от наших получили уже неоднократно. Или, может быть, тыловых конвойников «греет» ощущение, что их служба всё же далека от восточного фронта?

Один из подошедших немцев, с ефрейторской птичкой-шевроном на левом рукаве кителя, услышав слово «фашистский», перестал лыбится. Видать, знает, падла, что это у наших расхожее ругательство. Перестали улыбаться и его товарищи. Сухо щёлкнули затворы карабинов.

Друзья бесноватого пленного, продолжавшего размахивать руками и брызгать на меня слюной, видимо, тоже сообразили, что их товарищ сейчас подведёт всех под пули, но только и успели, что попытаться ухватить его за гимнастёрку. Да куда там!

В голове быстро пронеслась картинка: конвойные в упор расстреливают пленных. А заодно и мне прилетит. Да и с поручением Вайды ситуация осложнится.

Внутренне прося прощения у несчастного, я поспешно шагнул ему навстречу и подсечкой уложил мгновенно заткнувшегося солдата прямо в грязную лужу. Плюхнуло жижей, заляпав стоящих рядом пленных. И меня в том числе.

— Молчать, швайне! — пришлось ещё и наорать.

Быстро развернувшись к немцам, я сорвал пилотку, бросил к себе под ноги и заголосил, изображая что-то похожее на танец в присядку:

— Битте-дритте, господа зольдатен! Эники-беники, прошу пардону, герр гефрайтер! — я махнул в сторону барахтавшегося в грязи солдата, которому помогали его товарищи отползти по жирной грязи, с ужасом глядя на мою клоунаду и стараясь не смотреть на направленные на них стволы винтовок, — да он тупица, шваркопф! Геррен зольдатен! — я постучал себя кулаком по голове, лихорадочно соображая, понятна ли немцам моя мимика, и тут же снова указал пальцем на виновника, — гут, гут арбайтен, герр зольдат! Нихт шисен! Ис либе дас Райх, хайль Геринг! Хайль! — я повторял и повторял всю эту хрень, как заведённый, продолжая приплясывать и вихляясь перед направленными уже на меня стволами, твердя себе: «Улыбайся, Гавр, сука, улыбайся и не смотри в глаза этим грёбанным арийцам! Не переломишься, глядишь, и не грохнут раньше времени этих идиотов. Вот же б… Мёртвым уже всё равно, а у живых есть надежда и шанс. Может, ещё поумнеют…»

Казалось, что прошла целая вечность. Весь мир сузился до чёрных дыр винтовочных стволов. Вдруг сквозь пелену сознания и какофонию посторонних звуков прорезалось:

— Ха! Кляун, руссишь кляун! Гут, кляун! — солдаты скалились, опустив стволы винтовок, а передний даже изобразил хлопки ладонями. Вдруг он резко замер, направил палец на всё ещё сидящего в грязи солдата, — руссишь швайн, пуф-пуф, арбайт фюр дас Райх! Гут арбайт! — и снова засмеялся. Полез рукой в карман и, вытащив оттуда прямоугольную бумажную пачку, бросил мне. Пришлось ловить на лету, чтобы не упала, встал на колено в грязь, — гут! — осклабился немец и махнул своим товарищам. Охранники вернулись к своему посту у ворот. Я медленно выдохнул сквозь сведённые судорогой челюсти.

Мельком взглянул на подачку. «Zigaretten», — гласила надпись на пачке. А что? Универсальная валюта войны.

Я обернулся к так и ни слова не сказавшим зачинщикам.

— Ну что, славяне, — подмигнул я товарищам бесноватого, — теперь вы мне должны. Трое за мной, трупы таскать. Сами выбирайте, кто пойдёт. Да останьтесь кто-нибудь с убогим, видать, от голода совсем крыша поехала. Вот сигареты. Приберите. Неизвестно сколько здесь пробудем, попробуйте у местных что-нибудь из еды выменять. Да аккуратнее, чтоб эти, — я кивнул на охранников, — не приметили. Всё одно им за всем периметром не уследить.

И пошлёпал на выход, не оборачиваясь. Охрана выпустила нашу бригаду без каких-либо проволочек. Лишь давешний немец не утерпел и крикнул мне вдогонку:

— Руссишь кляун, гут арбайт!

У эшелона почти никого не было. Лишь у выхода на перрон курила кучка недополицаев во главе с Вайдой, да стояла одинокая телега с кучером в сюртуке тёмно-коричневого цвета, серой кепке и яловых сапогах, застывшем, словно изваяние, с вожжами в руках.

Грузовые полувагоны, в которых нас перевозили, ранее предназначались для перевозки угля и других сыпучих грузов. Они имели раскрывающиеся торцевые стенки с нехитрыми запорами, через которые, собственно, пленные их и покидали.

Теперь же нам предстояло обойти все их от хвоста эшелона до паровоза и перетаскать все оставшиеся трупы к телеге. Работа была уже привычной, разве что в этот раз никаких работниц с вёдрами антисептика для обработки не прислали. Оно и понятно, грузовые платформы предназначены только для пленных с восточного фронта.

Наскоро растолковав, что от них требуется, остальным пришедшим со мной красноармейцам и разбившись на две пары, мы приступили к перетаскиванию и загрузке.

Несмотря на тяжесть и неудобство, работа вносила хоть какое-то разнообразие в тянущееся, как патока, время.

В очередном вагоне оказалось два, несмотря на жару, окоченевших трупа. Видно, больше суток, как отошли, болезные. Я отметил, что один из них принадлежит довольно высокому и худому сержанту, не снявшему своих петлиц даже в плену.

Надо же, какой рисковый мужик. Слышал и не за такое немцы легко пускали в расход. Но не эта мысль первой пришла в голову при виде тела. Вспомнился солдат с перевязанными ладонями, ругавший меня в отстойнике, которого я сбил с ног.

— Тебя как звать? — спросил я своего напарника, влезшего вслед за мной.

— Рядовой Трофимлюк, — последовал хмурый ответ. Парню было немногим более двадцати: красное от солнечных ожогов лицо, облупившиеся губы и смешно оттопыренные уши.

— Вот что, рядовой Трофимлюк, помоги-ка мне, приподними немного этого долговязого под колени: я его ботинки и штаны сниму, приберу.

— Так это…я…это…

— Не мямли, Трофимлюк. Так и скажи, мол, херовое это дело, у своих же мертвецов одежду забирать. Так?

Парень молча кивнул, поиграв желваками.

— Согласен, не соответствует облику красноармейца и… Ты комсомолец?

— Нет.

— Уже легче. Вот только твой товарищ, тот, что на меня с руганью кинулся и чуть вас всех на тот свет не спровадил, ходит в одних кальсонах. Это разве дело? И ничего плохого не будет, если вот этот покойный сержант с ним поделится. Ему-то в земле ни тепло, ни холодно будет. Да и его ботинки подойдут мне лучше того, во что превратились сапоги. Ещё пара вагонов и я буду вынужден ковылять босиком. На хрена тебе такой напарник? Ну? Усёк? Помогай, давай, не стой столбом!

Тем не менее напарника убедить до конца не удалось. И он, хоть и выполнял мои указания, до самого конца работы не проронил больше и двух слов. И относить штаны своему товарищу отказался. Я же больше корил себя за то, что сам в прошлый раз не догадался разжиться у покойников более-менее сохранной одеждой. Что и компенсировал теперь насколько мог. Да и везло на находки, честно говоря, в этот раз гораздо чаще.

Сменил свои разваливающиеся прямо в руках сапоги на грубые, но крепкие ботинки с обмотками, а штаны покойного сержанта спрятал, запихнув за пазуху.

Подумал секунду-другую: если уж полностью соответствовать образу конченой сволочи, то мародёрствовать следует масштабно. Вайда со своими шакалами не дураки. Вмиг раскусят. Потому что мыслят в том же ключе.

Связав пару изношенных гимнастёрок в подобие вещмешка, напихал туда пять пар ботинок, четыре пары шаровар, одни из которых оказались синими (занесло в наш эшелон кавалериста), присыпал всё это добро разной полезной мелочёвкой из карманов покойников.

Как назло, у предпоследнего вагона мой напарник рассадил себе колено до кости об ржавый угол крышки буксы. Не слушая его вялых отнекиваний, тут же промыл мочой свежую рану, туго замотав её обрывком его же нательной рубахи, и наказал посидеть у вагона, собираться с силами. Авось выдюжит пацан. Хотя с такой кормёжкой, его даже парочка столбнячных палочек прикончит за пару суток.

Странные у них там расклады, в небесной канцелярии. Вот, помог ближнему своему безо всяческой надежды на респект, а мне тут же хабар подогнали: в этом вагоне оказался труп танкиста в тёмно-синем комбинезоне. Несмотря на грязь и общий поношенный вид, одежда, на первый взгляд, была без единой дырки или разошедшегося шва. Я пошарил вокруг взглядом в поисках шлема. На трупе его тоже не нашёл. Видимо, танкист потерял его ещё при жизни, либо кто-то из ушлых пленных его позаимствовал.

В одиночку пришлось здорово повозиться. Сняв комбинезон, я удивился чистоте подкладки. Покойный носил его поверх обычной гимнастёрки и штанов. Странно, и нежарко ему было так ходить летом? Да ещё воевать в железной коробке. Похоже, ни хрена вы пока не в теме местных реалий, товарищ Луговой. Даже с учётом изучения массы теоретических материалов.

Не знаю, как отнесутся к такой униформе. Да и не нужна она сейчас особо. Разве что к зиме пригодиться. Но вещь добротная. Однозначно в кубышку.

Сообразив о чём подумал, я внутренне содрогнулся. Нет, до такой степени мазохизма мне ещё далеко, и до зимы я, пожалуй, точно не дотерплю, скорее, сорвусь с катушек и устрою немчуре знатный карачун.

Ещё когда снимал комбинезон, нащупал какой-то твёрдый округлый предмет в его боковом набедренном кармане. Вот те раз! Ещё один подарочек. Алюминиевая фляжка, армейская. Покоцанная, но вполне пригодная для эксплуатации. Как же её никто спёр? Ведь наверняка видели соседи, что у танкиста имеется столь ценная вещь.

Скорее всего, просто не успели. Или думали, что ещё жив? А это как-никак воровство. Шлем сдёрнули, а до фляги не добрались: для этого ведь нужно было перевернуть труп и отстегнуть клапан кармана.

В импровизированную котомку мародёра комбез уже не влезал, а выбрасывать из забитого под завязку узла что-либо было невероятно жалко. Пришлось обмотать и завязать штанины и рукава вокруг пояса, чтобы не соскочил.

Ну вот, теперь ты дед у меня не только начинающий предатель, но и матёрый мародёр. Раз назвался груздём…

Рядовой Трофимлюк уже оклемался и, слегка прихрамывая, помог мне отнести труп танкиста на телегу, которая уже в пятый раз успела обернуться за новыми мертвецами.

Недополицаи неторопливым шагом двинулись к нам, оставили свой угловой пост. Ни один из немецких конвоиров так и не сдвинулся со своих постов. Интересно, они настолько доверяют шайке Вайды? Или думают, что пересечение границы с СССР снижает вероятность риска побега заключённых? Думаю, скорее на жаре разморило. И выходить из густой прохладной тени пакгаузов попросту лень.

Эх, поучить бы фрицев с недополицаями бдительности. Да, жаль, нельзя…

— Гляжу знатно прибарахлился, Теличко, — тройка недополицаев, поигрывая дубинками, встала на дороге перед телегой, а их предводитель хмуро уставился на меня.

— Так, а чего ж добру-то пропадать, господин Вайда? Сейчас пойду и сменяю вещички на еду у поляков. До Рейха ведь ещё не скоро доедем? Но вы не сомневайтесь, господин Вайда. Я правила знаю: большую часть из уважения к вашей ответственной службе, для поддержания, так сказать, боеспособности… — произнося свою речь, я явственно услышал противный шорох языка, облизывающего задницу недополицаевской сволочи.

Демонстративно развязал узелок с отобранными вещами и ботинками, развернув края, чтобы было хорошо видно содержимое, — а то выбирайте, что душеньке угодно.

Вайда хмыкнул, поворошил тряпьё дубиной. С его губ не сходила брезгливая гримаса.

— Ещё с мертвяков я шмотьё не носил…ладно, догоняйте, доходяги! А ты, Теличко, как наменяешь шамовки, притащи на ворота, — и Вайда со своей сворой, прибавив шагу, поспешили в Отстойник.

— Ну и с-сука же ты, хохол, — послышался рядом осипший голос одного из пленных. Усатый солдат, что был во второй паре носильщиков, буравил меня воспалёнными глазами. Он хотел сказать ещё что-то, но зашёлся в приступе нехорошего кашля.

— Не суди, да не судим будешь, — решил я отделаться общей фразой и стал нагонять еле плетущуюся телегу. Но успел услышать вдогонку: «Гха! Ходи — оглядывайся, с-сука…»

Буду, товарищи, обязательно буду оглядываться! Даже побуду для вас хохлом, да хоть моджахедом! Мне сдохнуть из-за глупой гордости и бравады сейчас ну никак нельзя. А вы поносите последними словами, ненавидьте меня ото всей своей советской души. На здоровье! Я выдержу, с меня не убудет…

— Пшепрашам пана? — решил я попытать счастья с возницей, надеясь на пяток-другой польских слов в моём туристическом арсенале.

— Цо? — повернувшееся ко мне красное лицо крестьянина, изборождённое глубокими морщинами, выражало одновременно страх и любопытство.

— Пан муви по российску?

— То так…малы, — кивнул дед.

Я водрузил на лавку рядом с возницей свой узел с вещами и похлопал по нему.

— Хорошие крепкие ботинки, отец! Сносу не будет. Штаны, гимнастёрки. Вот ещё, — я снял с пояса танковый комбинезон, — ткань — крепче не найдёшь, очень прочная материя. Менять на еду хочу. Картошка, хлеб, сыр, сало, лук, репа, брюква.

Крестьянин прищурился, лишь на несколько секунд его глаза скользнули по содержимому узла. Я знал, что брать. Большая часть обмундирования на покойниках давно превратилась в тряпьё, а хороших пар обуви не набралось и полудюжины. Но война есть война. Третий год Польша под немцем. Хорошая крепкая обувь — это настоящая валюта.

— Пан…весчьи мьёртвых… как совесчь естем?

О, как! Этот водитель кобылы решил меня усовестить?

— Не тебе отец о совести говорить! Сам сегодня весь день невинно умерших в муках возишь. Небось в канаву у дороги сваливаешь? На прокорм бродячим псам?! — слегка надавил я голосом.

— То так, — тяжело вздохнул дед, втянув голову в плечи.

Я скрипнул зубами. Пожилого поляка понять можно: подневольный, мобилизовали под страхом расстрела — последнюю лошадёнку под это дело запряжёшь. Вон она у него рёбрами сверкает. Да и на площади рядом с Отстойником трудно было не заметить старый помост с виселицами.

— Послушай, отец, — пришла мне в голову идея, — возьми вещи так, под слово. Попроси своих земляков дать еды кто сколько может. Пусть женщины принесут, я договорюсь с полицаями! Ну а если нет…пусть возьмут их в уплату вашему ксёндзу, пусть, как стемнеет, организует похороны наших по-христиански, по-божески. Сделаешь?

Старик уставился на меня, вскинув густые спутанные брови.

— Не естес комисажем?

— В жопу комиссаров, дед! Ребят по-человечески похоронить надо. И место крепко запомнить. После войны родственникам показать.

— После войны?! — поляк даже рот раскрыл, то ли не понимая, что я ему толкую, то ли, видимо, решив, что пленный русский спятил от голода и лишений.

— Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут! Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят. Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими, — тихо, но так, чтобы дед слышал каждое слово, произнёс я и перекрестился.

Телега встала — дед резко потянул вожжи. Поляк размашисто перекрестился, непривычно, всей ладонью. Он развернулся, привстав, подтянул к себе узел и кивнул со значением, коснувшись козырька кепки сухими пальцами: «В жопу комиссаров, жолнеж! Зробье вшистко!»

Затем дёрнул поводья, плюхаясь на лавку:

— Но! Холера ясна… — и перегруженная телега поехала вдоль перрона.

В Отстойнике, на первый взгляд, всё оставалось по-прежнему. Солнце стояло ещё высоко и до наступления вечерней прохлады оставалось добрых три-четыре часа. Со стороны железнодорожных путей слышались многочисленные беспорядочные удары: чаще глухие, изредка с металлическим звоном. Видимо, шла та самая замена колёсных пар.

Приблизившись к воротам, я натолкнулся на взгляд конвоира, который чуть не застрелил парня, обозвавшего меня фашистским прихвостнем.

— О! Руссишь кляун! Айнен гутен джоб гемахт?

— Гут, гут, херр дойчер шеф. Гут гемахт, — пришлось, натянуто улыбаясь, согласиться с тем, что работа была просто отличная.

— Оха-ха! — театрально рассмеялся конвойный и отвернулся к своим сослуживцам.

Только приблизившись, я заметил несколько небрежно сваленных у воротных столбов трупов со следами огнестрельных ранений на гимнастёрках. Среди тел, обезличенных смертью, узнаваемо белели грязные кальсоны.

Грудь немедленно сжало тисками от досады на идиота, но я старался идти по прямой, заметив, что ворота Отстойника широко распахнуты, а пленные, несмотря на довольно небольшую площадь загона скопились почему-то на противоположной от входа стороне.

Народ расположился на голой земле, в основном привалившись друг к другу спинами. Разговоров было почти не слышно, пленные позволяли себе лишь настороженные робкие поглядывания в сторону немцев.

Разыскав среди них Ивана, я присел рядом прямо на успевшую схватиться сухой коркой грязь.

— Чего расскажешь, Вань?

— Шёл бы ты…Петро…своей дорогой.

— Обязательно пойду, Вань. В своё время. А пока сил надо набраться, — я понизил голос, — не всё следует принимать так, как оно кажется на первый взгляд, товарищ красноармеец.

Иван вскинул на меня непонимающий взгляд.

— Ты, Вань, всё правильно делаешь. Продолжай и дальше посылать меня, матери, если хочешь, — продолжил я вполголоса, — особенно ежели при остальных. Только сам пока выводов делать не спеши. Ты ж не дурак? Приедем в лагерь, дай бог, там я тебе кое-что объясню. Лады?

Иван, продолжая смотреть на меня, молча и едва заметно кивнул.

— Договорились? Ну вот и ладушки. Чего тут случилось-то, пока мы трупы таскали?

— А ты будто не знаешь, фрицевский прихвостень?! — громко ответил Иван, не забыв мне хитро подмигнуть. Актёр из моего сослуживца был так себе. Но много ли надо неискушённым зрителям? — Ты, падла продажная, пока прохлаждался, немцы над нами поизгаляться решили. Притащили из паровозной колонки два ведра с водой и кружкой, поставили перед воротами. А сами те ворота открыли и стали в сторонке. Мол, водички кто попить не желает? Солнце ж печёт — лужи все повысохли. Ну, пара молодых не выдержала и к выходу потянулись. А немчура скалится и кивает, мол, гут, гут вассер. И ржут, с-суки! Тьфу! — Иван катнул желваками, — а до вёдер тех всего шагов десять от входа, значит. Только парни мимо створок прошли, тут их…@б твою мать…кого в затылок, кого в спину. Короче, обоих и застрелили. Федька Мышкин, ну тот, что на тебя…начал кричать на конвойных, мол, нелюди, сволочи и прочее…да ещё комьями земли в них кидался. А те уворачиваются да лыбятся: «Гут, гут зольдат!» — орут. И эдак ручкой его подзывают и на ведро с водой указывают. А Федька не видит перед собой ничего, словно с цепи сорвался да как кинется на ихнего ефрейтора, что сигареты тебе отдал. Ну тот его штыком в живот…

— И что, Иван, начальство на выстрелы не прибежало?

— Ух…а ты почём знаешь? Ну да…явился охвицерик. Да только видно было, что конвойные ему всё по-своему обсказали. К бабке не ходи! Пленные же за территорию ограды вышли. А значит — побег!

— Умный ты, Вань. Соображаешь…

— Иди нахрен, Петрушка! К своим немецким господам. Подпевала фашистский.

— Какой ты уж больно сообразительный, Вань. Случайно, не партийный?

Ивану хватило ума не отвечать на подначку. Он молча и демонстративно пересел к противоположной части проволочной изгороди.

А мне отдыхать было рано. Что ж, думал использовать свою находку для более важных дел. Но жизнь ломает любые планы.

Дело в том, что при обыске мертвецов, кроме обычных вещей мне здорово подфартило: попалось золотое обручальное кольцо и цепочка, выпавшие из кисета, обнаруженного в нагрудном кармане гимнастёрки. Как, каким образом довольно молодому артиллеристу удалось, находясь в плену, сберечь столь ценную вещь?! Неясно. Подобные вещи в довоенном СССР, насколько мне помниться, были большой редкостью. Особенно в городах, где и браки-то частенько не регистрировали. Не говоря уж о венчании. Видимо, сельский парнишка был. Да не из обычной семьи… Земля ему пухом. Я кольцо даже на зуб незаметно попробовал, думал медь золочёная. Ан нет! И проба — всё чин чином. И вещи новые — метал цепочки и кольца не успел даже потускнеть.

Оставалось сообразить, как подвигнуть конвоиров осуществить выгодный для меня товарообмен. Развлечение с расстрелом ведь они придумали не просто так. Падлы конченные. Вертухаи вермахтовские. Ублюдки арийские.

Это понятно. Но и они, как ни крути, — люди. Со всеми своими достоинствами и недостатками. И им охранять толпу пленных на солнцепёке наверняка обрыдло до чёртиков. Вон как их ефрейтор на мою клоунаду среагировал. На пустом месте упаковку сигарет заработал.

Надо быть честным, не совсем на «пустом». Рисковал я тогда прилично. Но вот было же что-то такое в глазах того немца? Сумасшедшее. Будто бы он тоже о чём-то таком догадывается. О бесконечной игре Жизни и Смерти на войне? Ублюдок конченный…а что? Можно ведь и на этом сыграть. Мда-а…а оно мне надо?

Надо, Гавр, надо! Вечером, даст бог, поляки с харчем придут. Как договариваться через колючку, если эти, в фельдграу, палят ради развлекухи? Долю Вайде я уже пообещал. Но ведь и представителей «высшей расы» надо принимать в расчёт. Значит, надо договариваться уже сейчас. Золота жалко. А, и хрен с ним! Легко пришло, легко и уйдёт. Вот что сделать, чтобы в меня не выстрелили, едва я шагну за ворота?

Есть одна мысль. Ничего нового. Удивляя — побеждай! Ну, не подведи, Александр Васильевич! Мудёр ты был и нам завещал маленько.

Я встал перед створами ворот. Аккуратно снял с себя сначала ботинки, стащил обмотки, затем штаны, гимнастёрку с пилоткой, потом пришёл черёд изрядно пропотевшего исподнего.

Флягу постарался незаметно засунуть под ворох одежды. Вот будет кому-то пожива, если меня всё же пристрелят! Страха почти не было. Была уверенность в своих силах. Несмотря на никуда не девшееся чувство голода, я ощущал себя вполне способным в ситуации, доведённой до крайности, даже раненым добежать до конвоиров и посворачивать им шеи, словно цыплятам. Что ж, полагаю, до этого не дойдёт.

Поэтому я сейчас шагал в костюме Адама, широко и счастливо улыбаясь заинтересованно уставившимся на меня ублюдкам в фельдграу, чувствуя, как приятно обдувает лёгкий летний ветерок мои сжавшиеся от напряжения причиндалы.

— Гутен таг, херы зольдаты, — я сделал на невидимой границе ворот что-то отдалённо похожее на реверанс, покрутив пустой правой ладонью у лица за неимением шляпы, — у меня к вам дело, их хабе гешефт, йа, йа! Хороший обмен, гут тауш, ченч, суки позорные! Натюрлих! — я растягивал улыбку на сорок четыре зуба до скрипа в затылке, пританцовывая в полуприседе.

Явно обалдевшие от моего представления немцы начали похохатывать и тыкать в меня пальцами. Я же решил ковать железо пока меня не обожгло.

— Обмен, гут тауш, вассер — голд, вассер — голд! — указывал я пальцем на стоящие вёдра.

Давешний ефрейтор перестал смеяться и с недоверием уставился на меня.

— Голд?

— Йа, йа, голд!

— Ком цу мир, кляун! — он небрежно поманил меня ладонью. При этом его сослуживцы навели на меня винтовки.

Я медленно подошёл к ефрейтору и с поклоном положил на его ладонь цепочку. Золото во все времена оказывало на людей поистине магическое действие. И сейчас не подкачало. Конвоиры, уже не обращая на меня внимания, уставились на ладонь своего начальника. Прямо сейчас я мог лишить бытия этих мудаков в три движения. Спокойно, Гавр, спокойно. Я для них всего лишь голый клоун.

— Вассер?

— Йа, йа, вассер. Цвай… — указал я на стоявшие вёдра.

— Гут, — важно кивнул ефрейтор, пожав плечами и отправляя цепочку в нагрудный карман кителя.

— Филен данк, — отозвался я, шагнув под пристальными взглядами к вёдрам. Подхватил кружку большим пальцем и взялся за ручки, ожидая ежесекундно выстрела в спину. Но ничего не произошло. Мне дали уйти.

Я благополучно вернулся к стопке своей одежды. Уж и не помню, как оделся, лишь звякнувшая о подбитые ботинки фляга вернула в реальность. Я оттащил вёдра к месту, где обосновался Иван, семеня мелкими шажками, боясь пролить хоть каплю живительной влаги.

— Вань, раздели на общество, проследи, чтобы всем по паре глотков хватило, — и немедленно завалился на свободный кусок земли, подложив локоть под голову и натянув пилотку на глаза.

Адреналиновый шторм схлынул, оставив противную дрожь в пальцах. Я всё ещё жив! Коммерческое предприятие «Миротворец и &» провело в этом грёбанном мире свою первую сделку. Салочки со смертью, мля…