Библиотека мировой литературы для детей, том 36

Глава двадцатая ОТ БИТВЫ ПРИ ГОРЕ ГАРГАН ДО ПОХОРОН КРИКСА

Несмотря на то что сражение у Сублаквея было губительным для римлян и Крассу не удалось восстановить понесенный им урон, Спартак не мог извлечь из своей победы никакой существенной выгоды для себя. Обратив римлян в бегство, Спартак узнал от Мамилия, которому поручено было обследовать берега Велина, что главные силы Красса переправились в этот день через реку, из чего фракиец заключил, что, имея у себя в тылу Красса, ему не следует идти на Рим; поэтому вечером того же дня он выступил ив Сублаквея, перешел Лирис у его истоков и направился в Кампанью. Что касается Красса, то он пустился в путь лишь вечером того дня, когда гладиаторы оставили Сублаквей, так как вести о разгроме его заместителя дошли до него только к вечеру следующего дня.

Претор был вне себя от возмущения, вызванного поведением Муммия, а еще более его легионов, так как беглецы прибежали к самым стенам Рима и в городе началась страшная паника, когда там распространилась весть о новом поражении.

Успокоение наступило только после того, как явились гонцы Красса, которым удалось убедить перепуганных римлян, что сражение под Сублаквеем не имеет того значения, какое ему приписывает страх; они доложили сенату об истинном положении дела, предложив ему в то же время немедленно отправить обратно в лагерь претора всех беглецов из легионов Муммия.

Через несколько дней все беглецы вернулись в лагерь, и легко себе представить, как они были пристыжены и в каком угнетенном состоянии духа находились.

Красс собрал на преторской площадке все свои войска и построил их в каре, посреди которого поставил обезоруженных, посрамленных и подавленных беглецов из легионов Муммия. Красс, обладавший даром слова, выступил с красноречивым обвинением; резко и сурово укорял он беглецов за малодушие, которым они запятнали себя, обратившись в бегство, словно толпа трусливых баб, и побросав оружие, при помощи которого их предки, перенеся несравненно более тяжелые испытания, завоевали весь мир. Он сказал, что необходимо положить конец глупым страхам, благодаря которым в течение трех лет по всей Италии свободно бродят полчища гладиаторов, презренных рабов, которые кажутся сильными и доблестными не по заслугам своим, а вследствие трусости римских легионов, некогда стяжавших славу своей непобедимой мощью, а ныне ставших посмешищем всего мира.

Красс заявил, что больше не потерпит позорного бегства: пришло время доблестных дел и блестящих побед. И раз для этого недостаточно самолюбия, чувства собственного достоинства и чести римского имени, он добьется побед железной дисциплиной и спасительным страхом перед самыми жестокими наказаниями.

— Я снова введу в силу, — сказал в заключение Красс, — наказание децимацией, к которой в редчайших случаях прибегали наши предки; первым ее применил в своих легионах децемвир Аппий Клавдий в триста четвертом году римской эры. Уже почти два столетия не было печальной необходимости прибегать к такой мере, но раз вы только и делаете, что бежите от врагов, да еще от каких врагов, и притом позорно бросаете свое оружие, клянусь богами Согласия, я применю к вам эту кару начиная с сегодняшнего дня и подвергну ей те девять тысяч трусов, которые стоят здесь перед нами, чувствуя всю тяжесть своего позора. Посмотрите на них: они стоят бледные, понурив от стыда голову, и из глаз у них катятся слезы позднего раскаяния.

Как ни упрашивали Красса самые почтенные трибуны и патриции, которых в лагере было очень много, он остался неумолим, не захотел отказаться от принятого им сурового решения и приказал привести его в исполнение до наступления вечера.

Бросили жребий, и из каждого десятка солдат один, отмеченный злополучным роком, передавался сперва ликторам, которые секли его розгами, а затем ему отрубали голову.

Эта ужасная кара, зачастую постигавшая как раз того, кто храбро сражался и вовсе не был повинен в бегстве товарищей, произвела в лагере римлян глубокое и чрезвычайно горестное впечатление.

Во время мрачной экзекуции, когда за несколько часов было обезглавлено девятьсот солдат, произошло четыре или пять тягостных эпизодов. За чужую трусость понесли наказание пятеро или шестеро доблестных легионеров Муммия, чья отвага была отмечена всеми под Сублаквеем.

Среди этих пятерых или шестерых храбрецов, оплакиваемых всеми, наибольшее сочувствие вызывал двадцатилетний юноша по имени Эмилий Глабрион, до последней минуты мужественно выдерживавший натиск гладиаторов; он получил две раны и не тронулся с места; раненого подхватило потоком всеобщего бегства и отнесло далеко от поля сражения. Это было известно всем, все это громогласно подтверждали, но его постигла неумолимая судьба, — жребий пал, и он должен был умереть.

Этот отважный юноша предстал перед претором среди всеобщих рыданий. Бледный как смерть, но полный спокойствия и стойкости, достойной Муция Сцеволы и Юния Брута[177], он громко сказал:

— Децимация, примененная тобою, не только полезна и необходима для блага республики, но и справедлива. Два наших легиона заслужили ее своим постыдным поведением в последнем сражении. Судьба не благоприятствует мне, и я должен умереть. Но поскольку ты, Марк Красс, знаешь, как знают и все мои товарищи по оружию, что я не был трусом и не бежал, а сражался, как подобает сражаться римлянину, мужественно и отважно, хотя я был ранен, как ты видишь, — и он указал на свою перевязанную левую руку и на окровавленную повязку, стягивавшую его грудь под одеждой, — я все же оказывал сопротивление натиску врага, и, если ты признаешь мою храбрость, прошу у тебя милости: да не коснется меня розга ликтора, пусть меня только обезглавят!

Плакали все собравшиеся около претора, который был бледен и расстроен. На слова юноши он ответил:

— Я согласен исполнить твою просьбу, доблестный Эмилий Глабрион. Сожалею, что строгий закон наших предков запрещает мне сохранить тебе жизнь, как ты того заслужил…

— Умереть ли на поле брани от руки врага или здесь на претории под топором ликтора — одно и то же, потому что жизнь моя принадлежит родине. Я рад, что все здесь знают и в Риме узнает мать моя, узнает сенат и римский народ, что я не был трусом… Смерть не страшна мне, раз я спас свою честь.

— Ты не умрешь, юноша-герой! — закричал один из солдат, выходя из рядов войска Муммия; он подбежал к претору и, проливая слезы, громко воскликнул дрожавшим от волнения голосом:

— Славный Красс, я — Валерий Аттал, римский гражданин и солдат третьей когорты третьего легиона, одного из двух, которые участвовали в бою и потерпели поражение под Сублаквеем. Я находился рядом с этим отважнейшим юношей и видел, как он, раненный, продолжал разить врагов, в то время как мы все обратились в бегство, в которое и он был вовлечен помимо своей воли. Так как топор ликтора должен поразить одного из десяти бежавших, пусть он поразит меня, бежавшего, но не его, потому что он, клянусь всеми богами, покровителями Рима, вел себя, как истый римлянин старого закала.

Поступок этого солдата, который в минуту паники обратился в бегство, а теперь проявил такое благородство, усилил всеобщее волнение; но, несмотря на волнующее соревнование между Атталом и Глабрионом, из которых каждый требовал кары для себя, Красс остался неумолимым и Глабрион был передан ликторам.

Стенания в обоих легионах, подвергнутых децимации, стали еще громче; лица тысяч солдат других легионов выражали сострадание, глава их были полны слез; тогда Глабрион, обратившись к своим соратникам, сказал:

— Если вы считаете смерть мою несправедливой и судьба моя вызывает у вас сострадание, если вы желаете, чтобы душа моя возрадовалась и обрела в тишине элисия сладостную надежду и утешение, поклянитесь богами Согласия, что вы все скорее умрете, чем обратитесь в бегство перед проклятыми гладиаторами.

— Клянемся!..

— Клянемся!..

— Именем богов клянемся!.. — словно оглушительный раскат грома, загудели одновременно шестьдесят тысяч голосов.

— Да покровительствуют Риму великие боги! Я умираю счастливым! — воскликнул стоический юноша.

И он подставил обнаженную шею под топор ликтора, который быстрым и метким ударом отсек светлокудрую голову; орошая землю кровью, она покатилась среди общего крика ужаса и жалости.

Марк Красс отвернулся, чтобы скрыть слезы, катившиеся по его лицу.

Когда экзекуция была закончена, Марк Красс снова роздал оружие беглецам из легионов, сражавшихся под Сублаквеем, и в краткой речи выразил надежду, что они больше никогда в жизни не обратятся в бегство.

Приказав предать земле девятьсот убитых, претор на следующий день снялся с лагеря и принялся преследовать Спартака, который, убедившись в невозможности наступления на Рим, быстрым темпом пересек Кампанью и Самний и снова повел свои легионы в Апулию, желая увлечь Красса подальше от Рима, который мог бы ежечасно присылать ему подкрепления. Он намерен был сразиться с Крассом и, окончательно разгромив его легионы, идти на Тибр.

Спартак продвигался очень быстро, но не менее быстро шли и легионы Красса, которые после децимации терпеливо сносили все тяготы и жаждали новых боев.

Через пятнадцать дней претор догнал гладиаторов в Давнии, где Спартак расположился лагерем близ Сипонта. Красс прибыл сюда с намерением прижать гладиаторов к морю и поэтому выбрал для лагеря место между Арпами и Сипонтом и ждал благоприятного случая сразиться со Спартаком.

Уже минуло три дня с тех пор, как оба войска оказались друг против друга; в самый тихий час ночи, когда в римском лагере наступил полный покой, Красса разбудил его контубернал, вошедший в его палатку с сообщением, что явился гонец от гладиаторов, заявивший, что он должен немедленно переговорить с претором о весьма важных делах.

Красс вскочил: он был чрезвычайно умерен и уделял сну очень мало времени; он приказал контуберналу привести к нему гладиатора.

Гонец был небольшого роста, в чудесных доспехах, в шлеме с опущенным забралом. Только когда он увидел перед собой Красса, он поднял забрало, и претор увидел бледное женственное лицо.

Это была Эвтибида, явившаяся к Крассу, чтобы предать своих собратьев по оружию.

— Ты не узнаешь меня, Марк Лициний Красс? — спросила она с усмешкой.

— Да… верно… лицо твое мне знакомо… да… — несвязно бормотал претор, стараясь вспомнить имя, воскресить образ. — Но ведь ты не юноша, клянусь всемогущими богами, ты женщина! Возможно ли? Клянусь Венерой Эрициной, ты…

— Так скоро ты позабыл Эвтибиду, которую не может забыть ни один мужчина?

— Эвтибида! — воскликнул пораженный Красс. — Клянусь молниями Юпитера, Эвтибида!.. Ты здесь! Откуда ты? В такой час? И в этих доспехах?..

Вдруг он отступил назад и, скрестив руки на груди, недоверчиво вперил в Эвтибиду свои серовато-желтые тусклые глаза, неожиданно загоревшиеся мрачным огнем.

— Если ты являешься, чтобы расставить мне сети, — сурово сказал он, — предупреждаю: ты ошиблась, я не Клодий, не Вариний и не Анфидий Орест…

— Это не мешает и тебе быть дурачком, бедный Марк Красс, — ответила гречанка с дерзкой усмешкой, кинув на претора быстрый и злобный взгляд. — Ты самый богатый, — продолжала она после минутного молчания, — но уж никак не самый умный римлянин.

— Чего ты хочешь?.. К чему клонишь?.. Говори поскорее.

Эвтибида с минуту молчала и, покачивая головой, с насмешливой улыбкой разглядывала римского претора, потом сказала:

— Клянусь славой Юпитера Олимпийского, я принесла тебе победу и никак не думала, что буду так принята! Вот, извольте делать добро людям!.. Уж они отблагодарят вас, клянусь богами!..

— Скажешь ты наконец, зачем пришла? — нетерпеливо произнес Красс, по-прежнему глядя на нее с недоверием.

Тогда Эвтибида красочно и пылко объяснила Крассу причину своей неугасимой ненависти к Спартаку, рассказала о разгроме при ее содействии десяти тысяч германцев, поведала претору, как после этого сражения она, по милости эриний, приобрела среди гладиаторов славу доблестной воительницы и теперь они питают к ней безграничное доверие. Эвтибида заключила свою речь уверением, что и это доверие и свою должность контубернала Крикса она желает использовать для того, чтобы помочь римлянам захватить войско гладиаторов, разделенное теперь на две части, и доставить претору блестящую и решительную победу.

Красс выслушал Эвтибиду с большим вниманием, не спуская с нее пристального, испытующего взгляда, и, когда она кончила, медленно и спокойно сказал ей:

— А может быть, вся твоя болтовня — не что иное, как ловушка, и ты хочешь завлечь меня в сети, расставленные Спартаком. А? Что ты на это скажешь, красавица Эвтибида? Кто мне поручится за искренность твоих слов и намерений?

— Я сама. Отдаю свою жизнь в твои руки: вот залог правдивости моих обещаний.

Красс, казалось, раздумывал о чем-то и минуту спустя сказал:

— А может быть, и это тоже военная хитрость?.. Может быть, жизнь тебе не дорога и ты приносишь ее в жертву ради торжества дела этих нищих рабов?

— Клянусь твоими богами, Красс, ты слишком недоверчив. Это уж неразумно.

— А не думаешь ли ты, — медленно произнес претор Сицилии, — что лучше быть чересчур недоверчивым, чем слишком доверчивым?

Эвтибида ничего не ответила, только посмотрела на Красса, и во взгляде ее была не то насмешка, не то желание выведать что-то. Помолчав немного, она сказала:

— Да кто знает? Может быть, ты и прав. Как бы то ни было, выслушай меня, Марк Красс. Как я уже говорила тебе, я пользуюсь полным доверием Спартака, Крикса и остальных вождей гладиаторов. Я знаю, что злоумышляет против тебя проклятый фракиец в связи с твоим прибытием в Арпы.

— Ты правду говоришь? — спросил Красс полусерьезно, полуиронически. — Что же он замыслил? Послушаем.

— Завтра среди бела дня с самой широкой оглаской, так, чтобы до тебя возможно скорее дошла молва, два корпуса под началом Граника и Арторикса — восемь легионов и конница, всего сорок тысяч человек, — под общим руководством Спартака выйдут из Сипонта и двинутся к Барлетте якобы с намерением направиться в область пицентов. Крикс же со своим корпусом в тридцать тысяч человек останется в Сипонте, распустив среди окрестных жителей слух, что он отделился от Спартака из-за непримиримых разногласий между ними. Как только тебе станет известно, что Спартак ушел, ты, конечно, нападешь на Крикса, но, лишь только между вами завяжется сражение, Спартак, который спрячется со своим войском в лесах, окаймляющих дороги от Сипонта до Барлетты, быстро вернется, нападет на тебя с тыла, и все твое доблестное войско будет разбито наголову…

— О-о! — воскликнул Красс. — Вот у них какой план!..

— Да.

— Увидим, попаду ли я в ловушку.

— Без моего предупреждения, поверь мне, Красс, ты попал бы обязательно. Хочешь ты сделать нечто большее, а не только избегнуть их ловушки? Хочешь ты поймать их в те самые сети, которые они расставят тебе? Хочешь разбить и окончательно уничтожить тридцать тысяч легионеров Крикса, а затем напасть на Спартака, имея почти вдвое больше сил, чем у него?

— А ну-ка! Что мне надо сделать для этого?

— Уйди отсюда завтра до рассвета и направляйся в Сипонт; ты придешь туда, когда Спартак будет на расстоянии пятнадцати — двадцати миль от города. Он будет ждать от меня сведений о твоем продвижении (это ответственное поручение будет доверено мне) и сообщений о том, что ты находишься в пути и скоро попадешь в расставленные тебе сети, а вместо этого я скажу ему, что ты и не думал сниматься с лагеря. Затем я возвращусь к Криксу и передам, что Спартак приказал ему отправиться к горе Гарган и, в случае если ты нападешь на него, защищаться там сколько хватит сил. Как только Крикс отойдет подальше от Сипонта и будет подходить к горе Гарган, ты нападешь на него и успеешь разбить наголову прежде, чем подоспеет Спартак, даже если бы он каким-либо образом узнал об опасности, угрожающей Криксу, и поспешил ему на помощь.

Красс с удивлением внимал тому, что говорила ему эта преступная женщина, с таким тонким искусством и глубокой прозорливостью излагавшая законченный план военных операций, быть может гораздо лучший, чем тот, который претор мог бы придумать сам.

Долго Красс смотрел на гречанку, щеки которой алели ярким румянцем от сильного возбуждения, и вдруг воскликнул:

— Клянусь Юпитером Освободителем, ты страшная женщина!

— Такой меня сделала жизнь, — с жаром ответила Эвтибида и, запнувшись, добавила с горькой усмешкой, но спокойным тоном: — Не стоит об этом говорить. Что ты скажешь о моих планах и расчетах?

— В самых страшных глубинах Эреба не придумали бы ничего более ужасного, кровавого и изощренного. Но только повторяю, я не верю тебе и не полагаюсь на тебя…

— Хорошо, выслушай меня. Выступи завтра из лагеря за два или за три часа до полудня, выслав вперед из предосторожности разведчиков, и направляйся к Сипонту, — чем ты рискуешь? Если я, допустим, предала тебя, в худшем случае ты очутишься перед всем войском Спартака. А разве ты не хотел бы вступить с ним в решительный бой? Что за беда, если я, допустим, солгала тебе и, вместо того чтобы встретиться только с Криксом, ты застанешь с ним вместе и Спартака?

Красс подумал еще немного, а затем сказал:

— Хорошо… Я верю тебе… вернее, хочу верить. Обещаю тебе, если все пойдет именно так, как ты ловко и умно задумала, я щедро вознагражу тебя, и еще большую награду ты получишь от сената, когда я сообщу о важных услугах, оказанных тобой ему и народу римскому.

— Что мне ваши награды! Что мне народ римский! — сказала гречанка возбужденным голосом, бросив на Красса злобный и презрительный взгляд; глаза ее блестели от негодования и гнева. — Я пришла предложить тебе победу, но не ради римлян и не ради тебя — это моя месть. Можешь ли ты понять эту божественную, невыразимую отраду, которую доставляет несчастье ненавистного врага? Его слезы, его кровь! Какое это упоенье, какой восторг! Лишь бы я смогла стать коленом на грудь умирающего Спартака среди погибших его сотоварищей, услышать его предсмертный хрип на поле, усеянном трупами! Что мне твои дары, что мне награда сената!

Эвтибида была бледна, глаза ее лихорадочно блестели, губы дрожали. Низким, мрачным голосом произносила она эти слова, в которых звучали ненависть и жажда крови; черты ее исказились, вид был ужасен; в Крассе она возбуждала почти что отвращение, по телу его пробежала дрожь, словно ему стало страшно.

Однако Красс, серьезно обеспокоенный исходом войны, решил не быть щепетильным в выборе средств, которые могли привести его к победе. Эвтибида вскочила на коня и тихонько выехала из римского лагеря; потом она пустила горячего коня крупной рысью и направилась в лагерь гладиаторов.

На рассвете Красс приказал сняться с лагеря и, выслав вперед пять тысяч конников, дал им указание осторожно продвигаться на расстоянии трех миль от колонны легионов и обследовать окрестности во избежание какой-нибудь неожиданной опасности или засады. Вскоре после восхода солнца он направился к Сипонту, передвигаясь медленно то ли во избежание ловушки, то ли не желая утомлять свое войско на случай внезапной встречи с врагом.

Между тем Спартак, снявшись с лагеря, направился с восемью легионами и кавалерией к Барлетте. Крикс со своими шестью легионами остался в Сипонте, и в окрестностях его пошел слух, что войско восставших из-за несогласий и споров между Спартаком и Криксом разделилось на две части: одна часть задумала напасть на римские легионы, расположившиеся лагерем близ Арп, а другая решила идти через Беневент на Рим.

Такая молва действительно распространилась, и об этом разведчики тотчас же доложили Крассу.

«Пока что сообщения Эвтибиды точны. Обмана нет, — подумал про себя предводитель римлян. — Это хорошее предзнаменованием».

Так все и было в действительности.

На следующую ночь, в то время как войска Красса неподвижно и безмолвно стояли в засаде среди лесистых ущелий Гарганских гор, в четырех милях от Сипонта, Эвтибида мчалась во весь опор к Барлетте с приказом Крикса передать Спартаку, что неприятель вышел из Арп и попал в засаду и что Спартаку следует немедленно идти обратно к Сипонту.

Гречанка явилась к Спартаку, который скрывался со всеми своими легионами в зарослях, шедших вдоль дороги от Сипонта до Барлетты. Он с тревогой спросил ее:

— Ну как?

— Красс еще не двинулся из Арп. Хотя он и отправил разведчиков до самого Сипонта, но наши лазутчики сообщили Криксу, что римские легионы и не думают сниматься с лагеря.

— Клянусь богами, — воскликнул фракиец, — этот Красс умнее и хитрее, чем я предполагал!

Он задумался, затем, повернувшись к Эвтибиде, сказал:

— Вернись к Криксу и передай ему, чтобы он не снимался с лагеря, что бы ни случилось; если же явится Красс и нападет на него, то, как только начнется бой, пусть Крикс отправит ко мне трех контуберналов, одного за другим, с промежутками в четверть часа, чтобы предупредить меня: один из трех доедет, что бы ни случилось. Странно. Мне кажется, что это нежелание Красса воспользоваться благоприятным случаем разбить меня и Крикса по отдельности — дурное предзнаменование для нас. — И фракиец несколько раз провел рукой по лбу, как бы желая отогнать печальные мысли; затем он спросил Эвтибиду — Сколько времени ехала ты из нашего лагеря сюда?

— Менее двух часов.

— Ты мчалась во весь опор?

— Посмотри, в каком состоянии мой конь.

Спартак опять задумался, потом сказал:

— И назад скачи во весь опор.

Эвтибида простилась со Спартаком и, повернув лошадь, помчалась галопом в направлении Сипонта.

Приехав туда, она сказала Криксу, что Спартак приказал ему двинуться из Сипонта к подошве горы Гарган и постараться занять там крепкую позицию.

Эвтибида приехала в лагерь Крикса за два часа до рассвета. Галл отдал легионам приказ сняться с лагеря и в полной тишине еще до восхода солнца пустился в путь к горе Гарган.

Четыре часа спустя они уже дошли до подошвы высокой горы, откуда открывался широкий вид на прозрачное Адриатическое море, по волнам которого медленно скользили парусные лодки рыбаков с побережья. Когда Крикс, находившийся на последнем отроге цепи Гарганских гор, как раз у самого моря, в удобном и защищенном месте, приказал расположиться здесь лагерем, раздались крики легионеров:

— Римляне! Римляне!

Это были легионы Красса: они пришли, чтобы напасть на тридцатитысячное войско Крикса, находившееся на расстоянии семи часов пути от войск Спартака.

Крикс не растерялся при этой неожиданной атаке. Со спокойствием и твердостью мужественного полководца он расположил свои шесть легионов в боевом порядке, применительно к неровностям почвы; четыре легиона стояли разомкнутым строем перед неприятелем, и, для того чтобы противопоставить римлянам возможно более длинную линию фронта, он протянул ее направо до холма, на котором предполагал разбить лагерь и который охранялся пятым и шестым легионами, оставленными в резерве; левый фланг фронта он протянул к обрывистым и неприступным скалам, у подножия которых с легким шумом плескалось море.

Вскоре шесть римских легионов ринулись сомкнутым строем на гладиаторов. Дикие крики сражающихся, оглушительный звон от ударов мечей по щитам нарушали извечный покой пустынного лесистого берега; эхо от пещеры к пещере, от скалы к скале повторяло эти необычные здесь печальные и мрачные звуки. Крикс объезжал свои ряды, Красс — свои, оба воодушевляли войска. Бой был ужасен; ни та, ни другая сторона не отступали ни на шаг, дрались не на жизнь, а на смерть.

Так как римляне шли в атаку сплошным строем, то левое крыло легионов Крикса не подверглось нападению, поэтому свыше трех тысяч человек четвертого легиона, развернувшись в боевом порядке, стояли в бездействии и были пассивными зрителями боя, горя нетерпением принять в нем участие. Видя это, начальник легиона самнит Онаций поспешил вперед и стал во главе этих трех тысяч солдат. Скомандовав: «Поворот направо!» — он двинул их против правого крыла римлян, и гладиаторы обрушились на врага с такой силой, сея смерть в его рядах, что легион, составлявший крайнее правое крыло римского войска, теснимый с фронта и фланга, вскоре пришел в полное расстройство. Но это была только кратковременная победа; начальник этого крыла, квестор Скрофа, пришпорил свою лошадь и, прискакав к тому месту, где стояла в резерве римская кавалерия, приказал командовавшему ею Гнею Квинтию с семью тысячами всадников атаковать левый фланг гладиаторов, оставшийся открытым и незащищенным, несмотря на благие намерения Онация обойти врага слева и зайти ему в тыл. Квинтий помчался исполнять приказ, и вскоре третий и четвертый легионы гладиаторов подверглись натиску римской кавалерии с тыла, в результате чего ряды их были расстроены, охвачены паникой.

Тем временем Красс направил два легиона и шесть тысяч пращников с приказом обойти правый фланг Крикса. С неописуемым пылом и быстротой они взобрались на вершину находившегося позади холма, где стоял резерв гладиаторов, и, спустившись вниз полукругом, стремительно обрушились на пятый и шестой легионы; но те, вытянув свой правый фланг, насколько позволяла местность, образовали новую боевую линию, так что оба фронта гладиаторов представляли две стороны треугольника, основанием которого было море, а вершиной — холм.

И тут также завязалось ожесточенное сражение.

Красс заметил искусный маневр начальников пятого и шестого легионов, Мессембрия и Ливия Грандения, и, убедившись в том, что ему так и не удастся окружить правый фланг гладиаторов, воспользовался промахом Онация, так ловко уже использованным Скрофой, и бросил сюда не только остаток своей кавалерии, но и два других легиона, приказав им напасть на гладиаторов с тыла.

И вот, несмотря на чудеса храбрости, проявленные в этом сражении тридцатью тысячами гладиаторов против восьмидесяти тысяч римлян, менее чем в три часа были уничтожены шесть легионов Крикса. Окруженные со всех сторон втрое превосходящими силами врага, они даже не пытались спастись и, сражаясь с мужеством отчаяния, пали с честью на этом огромном поле смерти.

Крикс бился с присущей ему отвагой и до самого конца все еще надеялся на приход Спартака; когда же он увидел, что пало большинство его товарищей, он остановил своего коня (третьего за этот день, так как две лошади были уже убиты под ним) и бросил взгляд, полный невыразимой муки, на открывшееся перед ним ужасное побоище; по щекам его потекли горячие слезы, он взглянул в ту сторону, откуда должен был прийти Спартак, и с дрожью в голосе, в котором звучала вся его великая любовь к другу, воскликнул:

— О Спартак! Ты не поспеешь вовремя ни для того, чтобы помочь нам, ни для того, чтобы отомстить за нас!.. Каково будет у тебя на сердце, когда ты увидишь достойную жалости гибель тридцати тысяч твоих мужественных товарищей!

Он поднес левую руку к глазам, решительным жестом отер слезы и, обратившись к своим контуберналам, среди которых с самого начала сражения не было Эвтибиды, сказал своим спокойным, звучным голосом:

— Братья! Пришел наш черед умирать!

Схватив свой меч, обагренный кровью римлян, убитых им в сражении, он пришпорил коня и обрушился на манипул пеших римлян, окруживших восемь или десять гладиаторов, сплошь покрытых ранами, но все же еще сопротивлявшихся. Вращая своим мощным мечом, Крикс кричал громоподобным голосом:

— Эй вы, храбрые римляне, вы всегда смелы, когда вас трое против одного! Держитесь, иду на смерть!

Крикс и четверо его контуберналов валили на землю, топтали конями и разили мечами римлян, которые, несмотря на то что их было восемьдесят или девяносто, с трудом защищались от этого града могучих ударов. Ряды легионеров-латинян пришли даже в некоторое расстройство и отступили, но, по мере того как к ним подходили по два, по четыре, по десять новых сотоварищей, они все теснее и теснее замыкали в кольцо этих пятерых смельчаков, лошади которых уже пали, пронзенные мечами, а всадники с неслыханной яростью дрались теперь пешими. Римляне нападали спереди, с боков, сзади, и вскоре все было кончено. Пал и Крикс, все тело которого было покрыто ранами. Падая, он обернулся и пронзил своим мечом римлянина, ранившего его в спину. Но клинок остался в груди легионера: у Крикса уже не было сил извлечь его. Пораженный в грудь стрелой, пущенной в него на расстоянии пяти шагов, он тихо произнес:

— Пусть улыбнется тебе, Спартак, победа и…

Уста его сомкнулись, и в эту минуту другой легионер, метнув дротик в его израненную, окровавленную грудь, крикнул:

— А пока что довольствуйся поражением. Смерть тебе!

— Клянусь ларами и пенатами, — воскликнул один из ветеранов, — сколько я сражался под началом Суллы, а никогда не видел такого живучего человека!..

— Такого сильного и бесстрашного воина я не видел даже при Марии, когда мы сражались против тевтонов и кимвров, — добавил другой ветеран.

— Да разве вы не видите, клянусь Марсом! — сказал третий легионер, указывая на трупы римлян, грудами лежавшие вокруг Крикса. — Посмотрите, сколько он уничтожил наших, да поглотит его душу Эреб!

Так закончилось сражение у горы Гарган, длившееся три часа: римлян погибло десять тысяч, а гладиаторов истреблено было тридцать тысяч.

Только восемьсот из них, по большей части раненые, были взяты в плен. Красс приказал распять их на крестах вдоль дороги, по которой римляне собирались пройти ночью. Вскоре после полудня Красс распорядился трубить сбор и велел предать сожжению трупы римлян. Он приказал не спешить с устройством лагеря, предупредив трибунов и центурионов, чтобы легионы и когорты были готовы двинуться в путь еще до полуночи.

Весь день и всю ночь Спартак в невыразимой тревоге ждал контуберналов Крикса с известиями о передвижении римлян — никто не явился. На рассвете он послал двух своих контуберналов, каждого с сотней конников — одного за другим через полчаса — в сторону Сипонта, приказав им незамедлительно привезти сведения о неприятеле и о Криксе, тем более что его солдаты, выступив из лагеря, захватили с собой продовольствия только на три дня и по истечении этого срока остались бы без пищи.

Когда первый контубернал Спартака прибыл в лагерь под Сипонтом, он, к своему великому изумлению, увидел, что гладиаторов там уже нет. Не зная, что делать, он решил дождаться прибытия второго контубернала и посоветоваться с ним, что предпринять. Однако оба они оставались в сомнении и нерешительности и вдруг увидели, что по направлению к лагерю на запыленных, тяжело дышащих конях мчатся всадники; это были контуберналы, посланные Криксом к Спартаку при первом же появлении римлян: основываясь на донесениях Эвтибиды, Крикс предполагал, что Спартак давно уже находится на пути в Сипонт, и хотел, чтобы фракиец ускорил переход.

Легко понять, в каком состоянии были контуберналы, когда они поняли предательский замысел Эвтибиды и то ужасное положение, в котором очутился Крикс. В этих тяжелых обстоятельствах им оставалось одно: мчаться во весь дух и предупредить Спартака.

Так они и сделали; но, когда они прибыли в то место, где гладиаторы Спартака стояли в засаде, битва у горы Гарган уже подходила к концу.

— О, во имя богов преисподней! — зарычал Спартак и побледнел как полотно, услышав злополучную весть о гнусной измене, страшные последствия которой мгновенно стали ему ясны. — В поход, немедленно в поход, к Сипонту!

Садясь на коня, он подозвал Граника и голосом, в котором слышались рыдания, сказал:

— Тебе я поручаю вести форсированным маршем все восемь легионов: пусть у каждого вырастут крылья на ногах… Это день великого для нас несчастья… пусть у каждого сердце будет твердым, как алмаз… Летите… летите… Крикс погибает!.. Братья наши гибнут тысячами… Я иду к ним на помощь; помчусь впереди вас с кавалерией… Во имя всего для вас святого летите, летите!..

Сказав так, он стал во главе восьми тысяч конников и во весь опор помчался по дороге к Сипонту.

За полтора часа всадники примчались туда на взмыленных, измученных лошадях. И когда Спартак оказался на том месте, где Крикс недавно стоял лагерем, он увидел семь или восемь окровавленных, еле живых гладиаторов, которые каким-то чудом спаслись из этого ада.

— Ради Юпитера Мстителя, скажите, что здесь произошло? — задыхаясь, спросил Спартак.

— Мы разбиты… мы уничтожены… от наших легионов осталось одно только название!

— О мои несчастные братья!.. О любимый мой Крикс!.. — воскликнул Спартак и, закрыв лицо руками, зарыдал.

Начальники конницы и контуберналы молча стояли вокруг Спартака, разделяя его благородное, святое горе. Растерянность и тревога, отражавшиеся на всех лицах, усилились при виде слез их вождя, сильного духом и телом.

Долго длилось молчание, пока наконец Мамилий, стоявший рядом со Спартаком, не сказал ему голосом, полным любви и срывавшимся от волнения:

— Приди в себя, благородный Спартак… будь тверд в несчастье…

— О мой Крикс!.. Мой бедный Крикс!.. — в отчаянии вскричал фракиец, обняв Мамилия за шею, и, положив голову ему на плечо, снова зарыдал.

Так он стоял несколько минут; затем поднял бледное, залитое слезами лицо и вытер глаза тыльной стороной руки. Мамилий говорил ему:

— Мужайся, Спартак!.. Нам надо подумать, как спасти остальные восемь легионов.

— Да, ты прав! Мы должны предотвратить грозящую нам гибель и сделать менее пагубными последствия мерзкого предательства этой гнусной фурии.

Он погрузился в размышления и долго молчал, пристально глядя на главные ворота, видневшиеся сквозь частокол соседнего лагеря.

Наконец, придя в себя, он сказал:

— Надо бежать!.. После кровопролитного боя, в котором они уничтожили наших братьев, легионы Красса будут в состоянии двинуться от горы Гарган не раньше чем через восемь-десять часов. Мы должны выиграть это время, поправить наше положение.

И, обратившись к одному из своих контуберналов, он добавил:

— Лети к Гранику и скажи ему, чтобы он не шел дальше, а вернулся со своими легионами назад, на пройденную уже им дорогу.

И, когда контубернал пустил галопом коня, он снова обратился к Мамилию:

— Через Минервий и Венусию, делая по тридцать миль в день по горным дорогам, мы за пять-шесть дней придем в Луканию[178]. Там присоединятся к нам новые рабы, и, если даже мы не будем еще в силах сразиться с Крассом, мы можем пройти в область бруттов, оттуда пробраться в Сицилию и разжечь там еще не совсем погасшее пламя восстания рабов.

После получасового отдыха, который они дали коням, уставшим от бешеной скачки, он приказал всадникам повернуть назад, захватив с собой восемь измученных, раненых гладиаторов, спасшихся после разгрома у горы Гарган, затем Спартак направился к восьми легионам, остановившимся на полпути.

Призвав к себе Граника, он уединился с ним и сообщил ему свой план, который иллириец нашел превосходным. Привести этот план в исполнение фракиец поручил Гранику, посоветовав в течение двенадцати часов идти без остановки до Гердония, а сам с тремястами конников решил отправиться к горе Гарган и подобрать на поле боя труп Крикса.

Граник пытался отговорить Спартака, указывая на опасности, которые его подстерегают; он мог презирать их как человек, но как вождь и душа великого, святого дела не имел права подвергать себя этим опасностям.

— Я не погибну и догоню вас не позже чем через три дня на Апеннинском хребте, я в этом уверен. Но даже если бы мне и пришлось погибнуть, у тебя, мой доблестный и храбрый Граник, хватит опыта, мудрости и авторитета, чтобы стойко и энергично продолжать войну против наших угнетателей.

Сколько Граник ни отговаривал Спартака, тот не отказался от своего намерения.

Он взял с собой отряд конников, обнял Граника и Арторикса, которому велел беспрекословно исполнять приказания доблестного иллирийца, и, не простившись со своей сестрой Мирцей, лишь поручив ее заботам друзей, молчаливый и печальный, расстался со своими легионами. Послушные его приказу, они ушли с преторской дороги и отправились через поля и виноградники в направлении Гердония.

Вечером Спартак прибыл в окрестности Сипонта и выслал вперед на расстояние в несколько миль по направлению к горе Гарган отряд конников, чтобы разузнать о передвижении неприятеля. Получив успокоительные известия, он приказал своим конникам спешиться и, ведя коней в поводу, чему сам подал пример, войти в лес, окаймлявший дорогу, которая вела от Сипонта через гору Гарган к морю. Чтобы пробраться с лошадьми сквозь лесную чащу, пришлось мечами рубить ветки кустов и деревьев. Медленно продвигаясь этим трудным путем, они через два с лишним часа дошли до небольшой поляны, со всех сторон окруженной дубами и елями. На поляне стояли хижины нескольких дровосеков, проводивших большую часть года в лесу.

Первой заботой Спартака было задержать всех этих дровосеков и приставить к ним стражу, чтобы лишить их возможности донести римлянам о его пребывании в лесу; затем, уверив дровосеков в том, что он не собирается причинить им зло, он приказал потушить все костры, которые могли привлечь внимание врага, соблюдать полную тишину и прислушиваться к малейшему шороху.

Все произошло так, как предвидел Спартак. Немного позже часа первого факела Красс приказал своим легионам сняться с места и следовать по дороге, ведущей к Сипонту; и, когда чуть забрезжила заря, окоченевшие от ночного холода гладиаторы, прислушивавшиеся в глубине леса к шуму на преторской дороге, услышали тяжелые шаги пехоты, цокот лошадиных копыт и гул многих тысяч голосов: римское войско без особых предосторожностей следовало по указанной ему дороге; легионеры чувствовали себя победителями, знали, что неприятель бежал, и были уверены, что он находится далеко.

К счастью для гладиаторов, римляне, охмелев от радости победы, шли с большим шумом, иначе они легко могли бы обнаружить присутствие гладиаторов в лесу: кони, почуяв приближение коней римского войска, стали громко ржать.

Прохождение римлян, победителей в сражении у горы Гарган, закончилось после восхода солнца, и Спартак, бледный, подавленный, мог наконец выйти из лесу со своим отрядом в триста всадников. Пустив лошадей галопом, они через два часа оказались на поле битвы, которое тянулось от подножия горы Гарган до самого моря.

У Спартака сжалось сердце и потемнело в глазах при виде ужасного зрелища: все поле, насколько мог охватить глаз, было усеяно тридцатью тысячами трупов гладиаторов; гигантские костры, которые еще дымились, распространяя острый запах горелого мяса, свидетельствовали, что на этом поле недавно лежали также многие тысячи трупов римских воинов. На этом мрачном и безмолвном поле, где еще так недавно кипела и бурлила жизнь, а теперь царила неумолимая немая смерть, Спартака охватило страшное сомнение: имел ли он право оторвать стольких людей от жизни, пусть тяжкой, лишенной достоинства, но все же жизни, и бросить их в объятия смерти? Имел ли он право на это? Правильно ли он поступал?

И в то время как его товарищи предавались скорбным, тяжелым думам, сердце его тисками сжимали жестокие сомнения, ему казалось, что он задыхается под их гнетом.

Он с силой пришпорил своего коня, стараясь освободиться от этих мучительных размышлений, и двинулся по полю сражения, вплоть до того места, где груды трупов мешали ехать дальше. Тут он сошел с коня, передал его одному из всадников и приказал половине отряда следовать за ним; остальные сто пятьдесят всадников стояли у края поля битвы и сторожили коней. Спартак с отчаянием в душе обходил это мрачное поле, где на каждом шагу он видел знакомые, но покрытые смертной бледностью, обезображенные лица друзей, и глаза его наполнялись слезами.

Он увидел бедного Фессалония, жизнерадостного, великодушного эпикурейца: обагренный кровью, излившейся из множества ран, он лежал на боку, и рука его еще сжимала меч.

Он с трудом узнал Брезовира, грудь которого пронзили восемь или десять мечей, а голова была растоптана лошадиными копытами. В другом месте он наткнулся на труп храброго самнита Ливия Грандения, начальника шестого легиона, почти погребенного под мертвыми телами убитых им врагов; затем он увидел труп Онация, а дальше лежал еще живой, но весь израненный Каст, начальник третьего легиона. Слабым голосом звал он на помощь. Каста подняли, перевязали как могли его раны и перенесли на руках в то место, где сто пятьдесят человек сторожили коней. Товарищи окружили его самыми сердечными заботами.

Побродив еще два часа с отчаянием в душе по этому полю, устланному мертвецами, Спартак наконец нашел окровавленный, в продырявленных доспехах труп Крикса; только лицо его оставалось нетронутым; даже безжизненное, оно хранило тот же отпечаток благородной гордости и отваги, отличавший его при жизни. При виде его у Спартака снова сжалось сердце от боли и нежности, он бросился на землю и, покрывая поцелуями лицо друга, говорил сквозь слезы и рыдания:

— Дорогой друг мой, ты пал жертвой самого гнусного предательства! Крикс, ты погибал, а я не мог прийти тебе на помощь! Ты пал неотомщенным, благородный, любимый мой Крикс!..

Он умолк, прижимая к груди руку доблестно погибшего гладиатора. И вдруг Спартак разразился проклятиями, лицо его запылало гневом, он крикнул мощным голосом:

— Здесь, на этом месте, я клянусь всевышними богами и богами преисподней, фуриями-мстительницами, подземной Гекатой, даю клятву над твоим бездыханным телом, что за твою смерть, брат мой, проклятую предательницу постигнет возмездие, даже если она скроется в глубоких пучинах океана или в неведомых безднах Тартара!.. Клянусь и призываю всех богов в свидетели моей клятвы: чтобы твоя душа обрела покой, я принесу в жертву у твоего костра триста римлян, самых знаменитых и славных!..

Он поднялся с земли, глаза его налились кровью и блестели от гнева. Подняв голову, он простер руки к небу. Затем он взял на руки труп Крикса и в сопровождении солдат принес его на берег моря.

Там он с помощью своих соратников снял с него окровавленную одежду и изрубленные доспехи, погрузил тело в Морские волны, омыл его и, сняв с себя темную тогу, закрывавшую его латы, завернул в нее труп умершего гладиатора и приказал отнести туда, где его ждали остальные конники со своими лошадьми.

Каста, который был в очень тяжелом состоянии, невозможно было везти на лошади по крутым горным дорогам, и Спартак поручил его управителю одной патрицианской виллы близ Сипонта. Управитель этот, весьма расположенный к гладиаторам, обещал позаботиться о Касте. Затем, тщательно завернув мертвое тело Крикса, гладиаторы положили его на лошадь, которую вел в поводу рядом со своей сам фракиец, и отряд конницы пустился в путь по дороге к Арпам и Гердонию.

Прибыв в Арпы, Спартак узнал, что Красс со своим войском направился к Каннам; тогда Спартак немедленно быстрым маршем пошел в Гердоний, но, когда он отошел на милю от Арп, перед ним открылось ужасное зрелище: на деревьях вдоль дороги висели трупы гладиаторов, взятых Крассом в плен при сражении у горы Гарган.

Бледный, с искаженным от гнева лицом, Спартак смотрел горящими глазами на эту новую позорную бойню. Ему пришлось убедиться, что на каждом придорожном дереве висел труп гладиатора: Красс повесил все восемьсот человек, взятых в плен.

В числе повешенных Спартак узнал своего соотечественника, мужественного фракийца Мессембрия, тело которого было обагрено кровью и покрыто ранами. Увидев его, Спартак прикрыл глаза рукой и, заскрежетав зубами, издал стон, похожий на рычание льва. Пришпорив коня, чтобы поскорее скрылось из глаз страшное зрелище, он воскликнул:

— А, Марк Красс, ты вешаешь пленных? Браво, Марк Красс! Не желаешь обременять себя лишней обузой в походах!.. О, клянусь богами, вы, римляне, — мастера ратного дела, у вас есть чему поучиться, и я всему научился… Теперь вот научусь и этому!.. Я распну твоих легионеров, взятых мною в плен, дальновидный Красс!..

Он на минуту задумался и затем громоподобным голосом продолжал:

— А, стало быть, нас, гладиаторов, римляне ставят вне закона!.. Мы дикие звери, жалкие пресмыкающиеся, убойный скот! Для нас законов не существует, потому что мы не люди! Хорошо же, клянусь всепожирающим пламенем Тартара, так и будет! Мы, гладиаторы, тоже объявим римлян вне закона и будем с ними обращаться, как с нечистыми животными… Да будет так! Слезы за слезы, кровь за кровь, резня за резню!

Всю следующую ночь Спартак, не щадя лошадей, мчался по крутым тропинкам и, миновав Гердоний, где узнал, что легионы гладиаторов прошли здесь, не задерживаясь, направился в Аскул Апулийский, куда и прибыл в полдень на следующий день, совсем загнав лошадей двенадцатичасовой непрерывной скачкой.

Гладиаторы, расположившиеся лагерем за Аскулом Апулийским, радостно приветствовали своего верховного вождя.

А в полночь сорок тысяч гладиаторов снялись с лагеря и пошли на Минервий; тут они позволили себе отдохнуть только четыре часа и тотчас же направились к Венусии, куда прибыли в сумерки, усталые и измученные после долгого и трудного пути.

На следующий день Спартак приказал своим солдатам сняться с лагеря, который они устроили накануне вечером на хорошо защищенном холме, близ города; он повел их на вершины близлежащих гор. Там, говорил фракиец, придется терпеть холод и лишения, ради того чтобы Красс не мог достигнуть их и нанести поражение.

Тем временем римский полководец быстрыми переходами дошел до Арп, затем через Канны и Канузий добрался до Рубы, где находился его главный штаб; четыре легиона, десять тысяч человек из вспомогательных отрядов и пять тысяч лошадей он оставил в Андрии под начальством квестора Скрофы, который должен был, согласно плану Красса, направиться к Венусии по одной дороге, тогда как Красс должен был идти туда другим путем; в Барий, Брундизий и другие ближайшие города он послал набирать солдат, чтобы составить из них по меньшей мере еще один легион и возместить потерю десяти тысяч солдат, погибших в сражении при горе Гарган.

В письме сенату он сообщил о своей победе, преувеличивая ее значение. Он уверял сенат, что гладиаторы пали духом и отступают в Ауканию, где он намеревается окружить их двумя своими армиями и разбить наголову.

Спартак дал два дня отдыха своим войскам, затем послал конников собрать сведения о неприятеле и еще через два дня, получив точные данные, ночью вышел из Венусии и, передвигаясь день и ночь, неожиданно прибыл в Рубы, где, тщательно скрываясь в лесу, разрешил своим солдатам только шестичасовой отдых. В полдень он напал на Красса, полагавшего, что Спартак находится в Венусии. Фракиец яростно атаковал Красса, разбил в трехчасовом бою его легионы и заставил их в большом беспорядке отступить к Андрии; римляне потеряли убитыми шесть тысяч человек, в плен гладиаторы взяли три тысячи.

Восемь часов спустя Спартак двинулся к Гравине, направляясь в Метапонт. Он приказал повесить вдоль дороги две тысячи шестьсот римских легионеров, взятых в плен в сражении при Рубах; четыреста человек самых знаменитых патрициев он оставил в живых.

Одного из них он отпустил на свободу и отправил к Крассу рассказать ему о том, как Спартак поступил с пленными в подражание жестокому примеру римского полководца; он велел ему заверить Красса, что гладиаторы и впредь будут так поступать. Кроме того, он поручил этому молодому патрицию предложить Крассу от имени Спартака сто из четырехсот пленных легионеров, оставшихся в лагере гладиаторов, в обмен на гречанку Эвтибиду, которая, как он был уверен, скрывалась в лагере римлян.

Через четыре дня он прибыл в Метапонт и оттуда двинулся в город Турии, взял его приступом и укрепился в нем; здесь он решил задержаться на некоторое время, чтобы набрать и обучить новые легионы рабов.

Не прошло и недели, как к нему стеклось более шестнадцати тысяч рабов, которых он спешно принялся обучать военному делу. Затем, отобрав по две тысячи человек от каждого из своих восьми легионов, он образовал из них четыре новых легиона, доведя таким образом число легионов до двенадцати; а шестнадцать тысяч новичков распределил равномерно между всеми легионами. Таким образом, в каждом легионе оказалось по четыре тысячи семьсот солдат; общая численность воинов, собравшихся под его знаменами, снова поднялась до пятидесяти шести тысяч пеших солдат и восьми тысяч конников.

Как только Спартак перестроил таким образом свое войско, он вывел его из Турий и, расположив кольцом около города в широкой долине, приказал воздвигнуть в середине круга очень высокий костер, на который велел возложить тело Крикса, умащенное мазями и благовониями.

Сюда Спартак приказал привести триста римских пленных; половина из них была в одежде фракийцев, а половина в одежде самнитов; он велел их выстроить перед собой. Сам же он, бледный, со сверкающими глазами, стоял на возвышенном месте рядом с костром, где покоилось тело Крикса.

Лица молодых римлян были бледны от стыда, все они стояли, склонив голову на грудь, и многие из них молча плакали от отчаяния и злобы.

— Итак, благородные юноши, — с горьким сарказмом сказал Спартак, — вы происходите из самых знатных римских семей, предки ваши прославили свое имя знаменитыми разбоями, благородным предательством, широкими грабежами, великолепными обманами, блестящими подлостями, высокими гнусностями, покоряя народы, сжигая города, совершая ограбления.

На слезах, на крови, на резне народов они возвеличили бессмертный город Рим. И вот, благородные юноши, вы отрешились от азиатской изнеженности вашего великого города, взяли в свои холеные руки мечи, слишком для них тяжелые, и отправились сражаться против гнусных и презренных гладиаторов, которых вы считаете по разуму не выше животных. Благородные юноши, в амфитеатрах и цирках вашей прекрасной родины вы наслаждались кровавыми боями, в которых поневоле участвовали мы, гладиаторы, бедные дикие звери в человеческом обличье; вы весело смеялись, вас забавляли смехотворные кровавые схватки слепых андабатов; опуская вниз большой палец, вы требовали громкими, неистовыми криками смерти ретиария, сраженного мечом мирмиллона; вы опьянялись зрелищем предсмертных судорог, упивались мучительными стонами сотен фракийцев и сотен самнитов, со звериной свирепостью сражавшихся друг с другом на залитой кровью арене единственно для того, чтобы доставить вам удовольствие. Теперь дайте и вы нам доказательство своей прославленной доблести, позабавьте хоть раз тех, кто забавляет вас уже столько лет: сражайтесь друг с другом, убивайте друг друга и умрите с достоинством у костра этого бедного и низкого гладиатора, гнусная и проклятая душа которого желает обрести мир и покой, а посему требует благородной и чистейшей крови римлян.

Спартак говорил со все возрастающей силой и энергией, страшный в гневе своем, кипя жаждой мести; казалось, пламя исходило из его горящих глаз.

Он предстал во всем блеске своей мужественной и гордой красоты перед глазами шестидесяти тысяч гладиаторов и многих тысяч граждан города Турии, приглашенных им на похороны.

Когда он кончил свою речь, из груди всех гладиаторов вырвался неистовый, мощный и дикий крик; глаза их сияли от радости, хотя и жестокой, но справедливой, потому что этой битвой они могли отомстить за все перенесенные унижения, за презрение, на которое они были обречены, за кровавые бои гладиаторов, устраиваемые в цирках на потеху римлян.

Намерение Спартака было величественно: поднять рабов из грязи, в которую они были незаслуженно ввергнуты; поднять восстание угнетенных против угнетателей, сделать слабых сильными и отважными; отомстить за попранное человеческое достоинство рабов, низведя их палачей до положения диких зверей; насладиться в продолжение часа в качестве зрителей картиной взаимного истребления тех, которые до этого времени упивались зрелищем взаимного уничтожения гладиаторов; поменяться ролями — из рабов стать повелителями, увидеть гордых и надменных патрициев в роли рабов; испытать высшее блаженство, глядя, как уничтожают друг друга те, кто придумал это безумное и жестокое развлечение; смотреть со ступеней своего амфитеатра на роковую арену, где оказались те, что всегда смотрели на них в цирке; присутствовать при их побоище, упиться их слезами, видеть, как течет их кровь, услышать их предсмертные стоны, крики отчаяния и боли… О, все это было для бедных гладиаторов почти непостижимо, чуть ли не божественно… Это была месть, достойная только всемогущих богов!

Невозможно описать те радостные крики, те рукоплескания, которыми гладиаторы отозвались на слова Спартака. Это была исступленная радость людей, которые праздновали самую блестящую свою победу над римлянами из всех одержанных гладиаторами за три года.

Триста римлян, из которых более тридцати принадлежали к сословию сенаторов и более ста — к сословию всадников, стояли, опустив глаза, безмолвные и неподвижные, посреди круга, образовавшегося на равнине.

— Итак, смелее, славные потомки, благородные отпрыски знаменитых родов Флавия, Фурия, Дуилия, Генуция, Фавния, Ливия, Муция, Процилия! — крикнул Спартак громоподобным голосом. — Смелее! Возьмите мечи в руки и сражайтесь!.. Я зажигаю костер!.. Сражайтесь!.. Клянусь богами, мы желаем развлекаться!

С этими словами Спартак взял зажженный факел из рук контубернала и поджег кучу дров. Тотчас же его примеру последовали все начальники, трибуны и центурионы.

Пока разгорались сухие смолистые дрова, из которых был сложен костер, римляне неподвижно стояли в середине круга. Они не отказывались сражаться, но не желали добровольно подчиниться этому позорящему их приказу.

— Ах! — воскликнул Спартак. — Вам нравится только смотреть на гладиаторские игры, а самим быть на месте гладиаторов вам не по душе? Ну что ж! — И, обратившись к легионам, он крикнул: — Пусть выйдут вперед лорарии и силой заставят их сражаться!

По приказу Спартака девятьсот гладиаторов, вооруженных длинными пиками и железными раскаленными копьями, вышли из рядов легионов и, бросившись на римлян, принялись колоть их и жечь раскаленными копьями, подталкивая против их желания друг к другу.

Как ни противились римляне этому братоубийственному и позорному сражению, их теснили все больше и больше; раскаленное железо принудило их броситься друг на друга и начать между собой жестокую, кровопролитную схватку.

Вокруг стоял неописуемый гул от криков, смеха, громовых рукоплесканий, которые неслись из рядов гладиаторов. Вопли, хохот, возгласы восторга свидетельствовали о несказанной радости удовлетворенной мести:

— Поддай, поддай!

— Убей его!.. Убей!..

— Режь, коли, убивай!

Шестьдесят четыре тысячи голосов слились в единый страшный рев, в единый вопль, в единое невообразимое проклятие!

За полчаса костер обратился в пепел, триста родовитых римских юношей лежали изувеченные, мертвые или умирающие в лужах крови у догоревшего костра Крикса.

— Ах, как справедлива наша месть! — воскликнул с удовлетворением Спартак, не пропустивший ни одного движения во время этой кровопролитной схватки. — Невыразимо сладка радость мести!