Бледнокровие

Глава 3.1

When I was born I defied your timesBut they were nothing, nothing like mine

...этого момента! Уж теперь разжиревшая туша ответит за всё! И куда он ползёт, с вырезанными-то глазами? Да куда угодно, без оглядки, лишь бы подальше от меня. Вот только не знает это всезнающее тело, что и не такие от меня уползали с операционных столов. Никто из них далеко не ушёл, не уполз и не скрылся.

Кажется, бедный мастер Виллем так и не понял, с кем столкнулся. Знал этот боров многое. Великие мудростью с ним поделились, это факт. Вот только ни мудрость, ни Великие не уберегли его от меня.

Интересно, знает ли он, как сильно его вопли услаждают слух? Даже уходить отсюда не хочется. А хочется мне усесться на роскошный диван, окунуться головой в мягкие подушки и слушать эту песнь души моей целый день. Ночь. Утро, может. Ну а там мелодия уж точно завершится.

Что бы ещё такое сделать для бедолаги? Ползает по полу на четырёх ногах, как слепая паршивая собака. Жалость какая, не удалось мне вырезать глаза в целости и сохранности. Отделить их, так сказать, от тела. То ли старик дёргался, то ли практики у меня маловато, но оба глаза лопнули и вытекли.

Честно говоря, никогда мне не нравилось их вырезать. Это какой-то особый вид деятельности, не доставляющий ничего, кроме омерзения. Сегодня всё было по-другому. Всё как-то проще, легче и интереснее. Настолько по-другому, что хоть книгу пиши...

Закрытием университета история не окончилась. Старик Виллем всё ещё был жив, а при нём осталось несколько верных и лучших студентов. Включая меня. Запасов пищи, к счастью, хватило для нормальной жизни на некоторое время. Особенно легко жить стало, когда студенты начали бесследно исчезать и в итоге никого ни осталось. Кроме меня и этого седовласого овоща.

Вдобавок к этому поблизости бродит одна бешеная стерва. Вот не захотела она тихо и спокойно умереть. Надо было плеснуть на меня духами из какого-то чайника. Оружие из ядовитого газа? Весьма недурно, весьма. Встречу эту ненормальную ещё раз - вырву чудо-чайник вместе с руками.

К слову о чайниках. Что-то очень нехорошее в нашем красивом озере обитает. Пить воду оттуда просто невозможно, особенно на полный желудок. А запасов воды осталось крайне мало. Зато луна-то как хорошо отражается на водной глади, прям хоть прыгай туда. Но увы, трупы студентов сбрасывать в озеро нельзя, уж больно плавучие они. Эх, были бы они жидкие...

Одну девку, бывшую подругу Миколаша, аномально отупевшую после одного из экспериментов, пришлось оставить на озере. Утопить её не удалось. Вытащить на берег также не удалось. Помнится, в Бюргенверте поговаривали, что она жрала насекомых, добытых из подземных лабиринтов. Вот только это было до её знакомства с Миколашем или после? Да и были ли они вообще знакомы?

Ох уж эти слухи, ни подтвердить нельзя, ни проверить. И как такую идиотку взяли в университет? Может, она дочка Виллема? Или внучка? Что-то в этом роде имело место в Бюргенверте, но меня в тот момент интересовало совсем другое. И ведь я слышала имя этой родственницы истекающего здесь кровью мастера-учёного! Но забыла. Да и боги с ним, есть проблемы поважнее.

Например, как мне отсюда выбраться? Университет закрыли, в лесах какая-то жуть творится. Охотники ломают зубы об чудищ в городе, а последние забиваются в углы вроде этого гнилого леса. Это хорошо ещё, что до здания университета никто из них не добрался. Хотя чего там, всего лишь вопрос времени. Причём всё складывается просто чудесно. Я здесь одна, Виллему конец, безумной стерве с чайником тоже скорее всего пришёл конец, а все остальные студенты кормят червей. Если заявится какая-нибудь тварь – спрятаться за спинами «друзей» уже не выйдет. А на запах трупов и крови они точно сюда прибудут. Очень скоро.

Куда же, интересно, Виллем запрятал этот чёртов артефакт? Между прочим, это никакой не артефакт, а самая настоящая реликвия. Главный трофей из той великой экспедиции за пределы города. Жаль, что мастер Лоуренс не заставил своих церковников перевернуть это место вверх дном. Но что там Лоуренс, когда я выполняю поручение Миколаша. Умеет же этот безумный тип убеждать!

Не знаю, о чём я думала, когда соглашалась на эту долговязую авантюру. Помню лишь боль в голове. Я немало видела подобных случаев пробития головы, после которых выживший тянет дней пять от силы, а затем внезапно умирает. Никакая чудо-кровь не поможет. Лоуренс может сколь угодно восхвалять это красное варево, переоценивать его целебные свойства, но реальность не изменится. Святая кровь не вылечивает травмы головы. Зато на расчудесные речи викария в город сбегается ещё больше сброда. Хотя куда больше-то?

Хотя какой у меня был выбор? Я так и так планировала засесть в университете. Вернусь к Йози – так не сдержусь ведь, не переживёт она воссоединения семьи. Приятно думать, что эти гниющие студентики отдали свои жизни за мою горячо любимую сестрёнку. Не поняли они ничего, ну и пусть. Человеку не так уж важно знать, за что он умирает, чтобы умереть. Хорошая приветственная надпись для пациентов лечебницы моей сестрицы.

Нет, это не то… Вот допустим, я найду эту вещицу. И как я её вынесу? До Миколаша отсюда, как Йози до меня. То есть проще сказать, что шансы нулевые. Нулевые для меня с какой-то здоровенной штукой в руках пройти через лес, старое кладбище, и выйти в закрытый с этой стороны город. Без подобного полуночного бреда чумной кобылы возможностей выбраться отсюда живой куда больше.

Как-то не хочется мне Миколаша разочаровывать… Но выбора, похоже, нету. Придётся этому авантюристу разочароваться, обидеться, или что-то в этом духе. Я, кстати, обижена на него не меньше. Хоть бы прислал человека-двух на помощь, да посильнее, повыносливее. Тут даже этот треклятый фонарь не поможет что-то отыскать.

Виллем не поможет. Ничего не говорит эта широкая скотина. Зато как мастеру Лоуренсу чушь молоть, буквально хороня храм науки заживо – тут у него язык ворочается. Тут он живой-бодренький, упёртый мозгосос. Зачем ему вообще язык? Особенно теперь, когда с Лоуренсом он больше не увидится. Ни с ним, ни с кем-либо из своих учеников, оставшихся рядом.

Удивительно, как меня не раскрыли. Качественно же я запрятала трупы. Думали, наверное, что пропавшие студенты сбежали отсюда в лес. И погибли там. Или таки сбежали и бросили остальных. Каждый так думал, ненавидел пропавших без вести. До того, как сам неожиданно к ним присоединялся.

Эх, хорошо же я здесь поработала! Преподала этим слепым ничтожествам последний урок в Бюргенверте. Знание, крайне слабо совместимое с жизнью. Понимание того, что человек не жилец даже в плотном окружении братьев по виду. Всегда кто-то пройдёт по головам, презреет чужую жизнь и останется один. Кому одиночество приходит изначально, а кому приходится прорубать себе путь к нему. И в конечном счёте остаётся только оно. Одиночество.

Зато у меня есть Йози. Теперь уж я точно к ней вернусь. Вот кого-кого, а мою милосердную сестричку прибить к стенке можно всегда. В любой момент. Но что-то мне вечно мешало это сотворить с ней. Жалость? Нет. Нет, точно не это. Отчаяние, может быть. Или печаль. Печально будет, если убью её я, а не какой-нибудь мерзкий иностранец, больной сифилисом или проказой. Смерть Йози от моих рук никого ничему не научит. Приступ тупой кровожадности. Что за учёный, не умеющий держать в руках себя и свои мысли?

А вдруг она уже мертва? Десять дней прошло. Я… я, кажется, поняла, почему она страдает этим альтруизмом. Это страх бесславной смерти. Её не станет – все будут вспоминать её с грустью и печалью. Эгоистка, двуличная эгоистка, каких не найти.

Забавно, но мы с ней одинаковы. Я тоже не хочу покидать этот мир попусту. Но мои методы куда честнее, а результат будет слаще. Без горьких слёз по Йозефке Милосердной, Йозефке-Исцелительнице, Йозефке Боги-знают-кому-ещё. Кому нужны эти страдания? Поплачут и забудут. Особенно в этом набитом дрянью городе, где на каждого умирающего две дюжины приезжих. Вот! Вот в каких ужасных условиях мне приходится жить.

И только-только я решила переждать этот ужас в храме Науки, как вдруг буквально на моих глазах его закрыли, изолировали. Из-за идиотической гордости престарелого сморчка, не способного держать язык за зубами. Не способного видеть дальше своего носа. Последнее тихое место в городе погибло, и даже предсмертные хрипы оставшихся с Виллемом идиотов меня не успокоили.

Как знать, должен ли учёный вроде меня сдерживать свой гнев? Прямо как Виллем? Нет. Не имеет смысла притворяться особо умным. Сказал бы он прямо: «Я засиделся и уходить не собираюсь», и всё. Всем стало бы понятно, что пожилой ректор выжил из ума. Все бы смогли действовать правильнее. Поступить правильно. Принять верноее решение. Прирезать старую тварь на месте, порубить на кусочки и удобрить ими растения.

А что я? Я полная, безнадёжная дура. Мне следовало тогда не слушать идиотов-церковников, рабов собственной веры в созданную наукой чудоцелебную кровь. Мне следовало тогда подняться наверх. Прямо сюда, где я сейчас брожу с фонарём в темноте. И открыто обличить идиота-Виллема, всю пагубность его утверждений. Убедить и его, и Лоуренса, что я – Я! – могу принять на себя всю ответственность за будущее университета.

Но я промолчала. Удержала язык за зубами. А если бы не удержала? Чем бы я тогда отличалась от Виллема? Нет, это неправильные мысли. Неправильная точка зрения. Виллем защищал своим языком свою пассивность. Лоуренс сдался, склонился перед его желанием. Желанием похоронить Бюргенверт вместе с собой…