Блеск клинка

Глава 15

Карл, король Франции, был седьмым, носившим это имя. Но порядковый номер упоминался лишь когда король возводился на престол или умирал. Простые люди и летописцы обычно отличали одного Карла от другого с помощью одного-двух определяющих слов: например, были Карл Великий и Карл Плешивый; были Карл Толстый, Карл Простоватый и Карл Справедливый. Но никто, даже самые хитроумные из друзей, не мог придумать словечко, чтобы определить бесцветную личность седьмого Карла, поэтому он приобрел имя, свидетельствовавшее о талантах его министров — его уже при жизни называли Карлом с Хорошими Слугами.

Многие из его ближайших советников были людьми низкого происхождения, и среди них Жак Кер сиял как светоч расчетливости, честности, храбрости и оригинальности. Кер приобрел на службе у короля огромную, безмерную власть. Его единственным тщеславным увлечением в мире, где любили все выставлять напоказ, была страсть к строительству.

Величественные дворцы, которые он воздвиг для собственного удовольствия, соперничали в роскоши с королевскими дворцами, а по изысканности превосходили их. Кер обычно приказывал высечь на камне изящных балконов и на высоких стенах больших залов девиз, который был частью его герба: «Смелость города берет».[12] Он твердо верил в свой девиз: вся его жизнь служила доказательством этого; и если игра слов с его именем и казалась бравадой, она была ею в меньшей степени, чем немыслимое хвастовство, которое проявлялось на гербах и портило каменные портики замков большинства его современников.

Его дом в Монпелье был менее роскошным, чем некоторые другие резиденции, но Кер любил его. Его излюбленной комнатой была библиотека, увешанная большими генуэзскими картами всех известных морей — его корабли побывали всюду — и подробными картами Франции и Европы. Каждый порт, в котором Кер имел посредника, был обозначен красным сердечком. Так же был помечен каждый город во Франции, где у него был свой представитель. Карты были испещрены сотнями сердечек, от Парижа до Трапезунда[13] и от Атлантического океана до Гнилого моря.[14]

С легкого балкона библиотеки Кер мог видеть справа и слева далекие горы. Это были Пиренеи и Альпы, которые одновременно защищали и ограничивали растущее могущество Франции. Вокруг него расстилались плодородные равнины Лангедока и город Монпелье, который благодаря процветанию самого Кера становился богаче с каждым годом. Под ним лежал порт, у причалов разгружались его суда, доставившие драгоценный груз из Леванта; а за рекой простиралась безупречная синева Средиземного моря.

Король Карл находился в Аррасе, самом северном городе королевства, где ждал английских делегатов. Жак Кер находился в Монпелье, самой южной части Франции. Министр нервничал из-за медлительности Тальбота с доставкой аккредитива.

Его агенты сообщали о продвижении кавалькады. Они были в Париже на Богоявление, в Бурже во время обряда очищения, в Монпансье в день Святого Матфея и достигли Монпелье как раз перед тем как все оливковые деревья покрылись белыми цветами, что обещало еще один плодородный год в Лангедоке.

Кер имел рощу низкорослых деревьев и поощрял их выращивание, потому что они приносили богатство Франции. Однажды вечером он гулял среди оливковых деревьев. Меховую шапку он держал в руках, свежий весенний бриз с моря развевал длинные полы его шерстяной мантии и ерошил волосы, которые были коротко подстрижены, как в древнем Риме. Слуга доложил о прибытии лорда Стрейнжа и его спутника.

— Наконец-то, — произнес Кер. — Проводи их сюда.

Слуга провел двух молодых людей из богато обставленной приемной в оливковую рощу. Они увидели, как казначей Франции встал на цыпочки, протянул руку и сорвал небольшую ветку, всю усыпанную цветами. Он вовсе не выглядел коварным и злым.

— Добро пожаловать во Францию, — сердечно произнес Кер. — Я жду вас уже несколько дней.

Уильям ответил холодно:

— Я двигался так быстро, как мог. Мой дядя, граф счел необходимым дать мне свиту.

— Вы все — мои гости, — сказал Кер. — Для меня высокая честь — принимать родственника самого доблестного противника Франции. Мой дом невелик, но он несомненно сможет вместить вас и ваших офицеров. Ваших людей я размещу в городе и оплачу их постой. — Он взглянул на ветку, которую сорвал, и протянул ее Уильяму.

— Посмотрите, — сказал он, — по-моему, это первые оливковые цветы сезона. Примите эту ветвь, лорд Стрейнж, и пусть она будет символом мира между нашими странами.

В Англии начинался раскол знати, причем две партии избрали своими символами красные и белые цветы; первая гибельная гражданская Война Алой и Белой роз вот-вот должна была начаться, чтобы истребить самых знатных людей королевства и ослабить страну, которая смогла оправиться лишь через поколение. Уильям не был готов к изящному жесту.

— Господин министр, — запинаясь, произнес он, — я привез вам документ. Мой желчный дядя полагал, что я должен швырнуть его вам в лицо, но ваша любезность столь велика, что я едва удерживаюсь, чтобы не вручить вам его на коленях, — и он с низким поклоном протянул письмо.

Жак Кер улыбнулся.

— Слова Джона Тальбота так же остры, как его меч, — отозвался он. — Я с уважением воспринимаю вспыльчивые слова вашего дяди. Если бы вы передали вежливые слова, я бы подозревал, что глава вашего благородного семейства впал в детство или что вы обратили его откровенное высказывание в неискренний комплимент. Но ветвь, — продолжал он, поклонившись в свою очередь, — верна дереву, и я приветствую дядю в лице племянника. Как зовут вашего друга, лорд Стрейнж?

— Это Пьер, милорд, сын оружейника Хью из Милана.

— Я помню маленького мальчика в мастерской оружейника, — сказал Кер, улыбаясь Пьеру. — Он чуть не спалил весь дом, но как мне сказали, это пошло на пользу замечательному маленькому шлему, который оружейник сделал для меня. Неужели этот высокий юноша — тот самый мальчик?

— Кажется, я слишком вырос, милорд, — произнес Пьер, — с тех пор, как вы почтили наш дом своим присутствием и, — он не мог удержаться, чтобы не добавить, — прекрасной капустой.

— Капустой? — с некоторым удивлением спросил Уильям, глядя на главного распорядителя расходов французского королевства. — Пьер упоминал, что он видел Ваше Превосходительство лишь однажды, маленьким мальчиком. Я ничего не слышал о капусте. Это выглядит как изменническая сделка, друг Пьер! В середине войны верный руанец покупает французскую капусту?

Кер от души рассмеялся.

— Это говорит гордая английская кровь Тальботов. Если Пьер один из ваших офицеров, более того, ваш друг, лорд Стрейнж, позвольте ему обедать с нами вечером, и вам будет интересно услышать, как я в военное время пробрался из Франции, чтобы купить в Руане у Хью из Милана совершенно особые доспехи. Я действительно замаскировался под крестьянина, продающего капусту, а оружейник изготовил мне шлем из метеоритного железа.

— Капуста и метеориты! — в изумлении воскликнул Уильям. — Пьер, почему ты никогда не рассказывал мне об этом?

— Может быть, он забыл, — сказал Кер, — или, скорее, Пьер не бросает слов на ветер.

После доставки аккредитива миссия Уильяма завершилась. Жак Кер сразу же собрался ехать к королю в Аррас. Однако нерешенным оставался вопрос о службе Пьера, и чтобы обсудить его, Кер на следующий день прислал к ним пажа со словами, что хотел бы видеть молодых людей в библиотеке, если им будет угодно подождать его.

Министр предпочитал лично беседовать со своими служащими. Он тешил себя мыслью, что многими своими успехами обязан тщательному подбору подчиненных. Даже если бы Пьер имел не столь высокие рекомендации, Кер нашел бы минутку-другую для встречи с ним, а Пьер прибыл с действительно высокими рекомендациями.

Пьер видел роскошные дворцы, но дворец Кера поразил его, и даже на лорда Стрейнжа, привыкшего ко всему самому лучшему, что могла предложить Нормандия, произвело впечатление экзотическое богатство обстановки у министра.

Они спали на таких мягких постелях, что казалось, какая-то таинственная сила заключила облако в матрасы. Портьеры были изготовлены из тяжелого шелка, доставленного кораблями Кера с Востока и затейливо расшитого фигурами легендарных китайских драконов. Шитье было исполнено толстыми темно-красными нитками, серебром и золотом.

Сейчас они поднимались по пролету широкой лестницы, застеленному сверху донизу цельным турецким ковром с таким длинным ворсом, что нога просто утопала в нем, но когда ногу убирали, ворс сразу же распрямлялся, не оставляя отпечатков шагов, а цветы, которые были вплетены в узор ковра, поднимались над ним как живые.

Балюстрада из кедра завершалась массивным серебряным поручнем, форма которого точно соответствовала форме ладони. В проемы балюстрады, имевшие вид стрельчатых готических арок, были вставлены панели из сандалового дерева, распространявшие по дому благоухание. Кер любил свет. Вдоль лестницы до верхних этажей шли окна, высокие, широкие и застекленные витражным стеклом, которое смягчало и придавало окраску лучам средиземноморского солнца.

В библиотеке, куда паж привел их, пол был покрыт еще более богатым ковром, чем на лестнице. В комнате было множество кресел и столов из полированного дерева с изысканной резьбой. Сотни переплетенных рукописных томов заполняли шкафы, а на свободных участках стен висели карты, диаграммы и богатые гобелены.

В одном конце комнаты был камин, и грамотный человек мог прочитать над ним вырезанный изысканным шрифтом девиз Кера: Смелость города берет. В углу находилась небольшая молельня со статуей Богородицы в нише и видавшей виды скамеечкой для молитвы, на удивление скромной как в отношении материала, так и изготовления. Она удивительно контрастировала с остальной мебелью комнаты. Возможно, это было напоминание о незнатном происхождении Кера.

— У министра величественный дом, — прошептал Уильям. — Дядя говорил мне, что он кудесник в обращении с деньгами.

— Я никогда не видел ничего подобного, — отозвался Пьер.

Жак Кер пил на балконе что-то красное из прозрачного кубка венецианского стекла. Оба они думали, что это вино, пока паж не предложил каждому из них кубок на отдельном подносе из полированного черного дерева. Когда они попробовали напиток, они были восхищены его освежающим, слегка кисловатым вкусом, но не поняли, что это. Они быстро взглянули друг на друга в надежде, что другой догадается и в нескольких словах даст понять товарищу о своей догадке. Кер, заметив их смущение, сказал:

— Вы бы сразу узнали обыкновенный гранат, если бы увидели плод, джентльмены. Сок, который я извлекаю из мякоти, окружающей зернышки — это моя причуда. Я люблю гранаты, но у меня не хватает терпения есть их каким-либо иным способом.

— Сок чудесен, — согласились они.

Кер вернулся в библиотеку, указал им на кресла, а сам сел за одним из столов. На нем были книги, официальные документы на пергаменте, чернила в приборе из цветного стекла в форме цветка. Из серебряного лотка, наполненного белым песком, торчали перья. Небольшая пластинка из зеленого нефрита с двумя просверленными в ней дырочками была подвешена с помощью золотых нитей к резной рамке из тикового дерева в форме ворот. Рядом лежал войлочный молоточек с ручкой из слоновой кости для того, чтобы ударять по пластинке. Пьер гадал, что за восточный джин прилетит по зову такого колокольчика, и у него зачесались пальцы от желания попробовать, как он звучит. Разумеется, он сидел совершенно спокойно и уважительно и даже не смотрел на непонятный маленький предмет.

Кер был одет в дорожный костюм и спешил, но старался не показывать этого.

— С тех пор как вы покинули Руан, пришло несколько писем, — произнес он. — Я уверен, что вы захотите прочитать это письмо, лорд Стрейнж. На нем печать Тальбота.

Уильям взял письмо. Он заметил, что красный воск, на котором его дядя сделал отпечаток старинным кольцом с фигуркой бегущей собаки, не поврежден, и сломал печать. Добротный толстый пергамент развернулся как пружина. Кер внимательно наблюдал за его лицом, но не требовалось знаменитой проницательности министра, чтобы увидеть вспышку радости и улыбку облегчения, которая осветила лицо Уильяма как солнце, выглянувшее из-за туч.

— Джеймс Бэрроу будет жить! — воскликнул он. — Это прекрасная новость! Дядя говорит, что это почти чудо.

— Я рад, — сказал Пьер. Он не добавил «за тебя», потому что они были не одни, но он кивнул головой и Уильям понял его.

Кер произнес:

— Всегда приятно слышать, что человек будет жить, — и если он что-то и знал об обстоятельствах дела, то не показал этого. — Другое письмо касается Пьера. По-видимому, вы, лорд Стрейнж, поручились за него в связи с обвинением в убийстве. Ваш дядя освобождает вас от поручительства, как глава семьи он имеет полное право сделать это. Он хочет, чтобы вы немедленно вернулись домой. Но он ставит дополнительное условие, чтобы я дал слово вернуть Пьера в Руан для суда, если власти сообщат мне о необходимости его присутствия. В то же время он настоятельно рекомендует Пьера ко мне на службу. Зная благородный характер вашего дяди, я убежден, что он считает, будто ваш друг стал жертвой низкой интриги.

— Я уверяю вас, что никогда не совершал убийства, — сказал Пьер.

— Монах Изамбар тоже пишет мне, что ты невиновен.

— Он дал мне письмо для вас, сэр, — произнес Пьер и подал письмо-представление Керу, который распечатал и быстро пробежал его.

— Это в основном согласуется с тем, что он сообщает мне в более позднем послании. Изамбар известен королю, который высоко ценит его и советовался с ним по религиозным вопросам, связанным с казнью Жанны д’Арк. — В знак уважения к чувствам Уильяма как истинного англичанина он не использовал, говоря о прискорбном сожжении, слово «мученичество», которое он мог бы высказать французу.

— Кроме того, — продолжал Кер, взяв другой пергамент, — я получил письмо от монаха Джона из Кафедральной школы Руана. Этот человек — прекрасный преподаватель. Как служитель религии, он мог бы преподавать в любом месте на континенте, независимо от того, идет война или нет. Я неоднократно пытался вытащить его из провинциальной школы. Он представлял бы большую ценность для здешнего университета в Монпелье, где очень нуждаются в преподавании математики, особенно в такой форме, как он это делает, в тесной связи с торговлей. Он хвалит твои успехи в науках, Пьер, и добавляет, что ты крепко наступал на ноги студентам, занимавшимся кражей пергаментов.

— Это правда, милорд, — сказал Уильям. — Однако я должен признать, что вы замечательно информированы.

— Мне это необходимо, — ответил Кер, — но эти письма пришли не по моему запросу.

Он обратился к Пьеру:

— Добрые люди защищают тебя, юноша. Я дам мое слово взамен слова твоего друга. Могу добавить, — с улыбкой заметил он, — что твой выбор оружия не соответствовал привычкам преступников.

Пьер горестно посмотрел на свои большие кулаки. Жак Кер протянул руку и ударил по пластинке из зеленого нефрита. Пластинка начала вибрировать на золотых нитях и под высокими сводами комнаты раздался звук, который шел ниоткуда и отовсюду, как звук колокола под водой.

И прежде чем он замер, в комнате появился Бернар де Кози, похожий на хорошо откормленного кота.

— Да, господин министр?

Но тут он вдруг замер на месте, недоверчиво глядя на Пьера.

— Ну, де Кози, что случилось? — спросил Кер, бросив на него острый взгляд.

— Мне на мгновение показалось, что я узнал этого молодого человека, — ответил Бернар.

— Это Пьер, — сказал министр. — Впишите его имя в книгу служащих. Но не в книгу подмастерьев, как мне кажется. А это Уильям, лорд Стрейнж и Блэкмер. Джентльмены, представляю вам Бернара де Кози, моего секретаря.

Все встали, и де Кози произнес:

— Все сходится. Ты меня помнишь, Пьер?

— Я прекрасно помню вас, сэр.

— Он совершил благородный поступок во время чумы в Париже, милорд, — сказал де Кози. Заметив, что Пьер пользуется очевидной благосклонностью господина, он решил в доброжелательном духе рассказать о случае, о котором некогда отзывался с пренебрежением. — Он вытащил мою кузину из кучи горящих трупов, вылечил ее от чумы и вернул в руки матери. Сэр Роберт подарил ему коня!

— Я просто умыл ее лицо, — сказал Пьер.

— Так вот как ты получил коня? — спросил Уильям.

— Вы хотите сказать, что он никогда не рассказывал вам об этом? — мгновенно прореагировал министр.

— Только о том, что французский вельможа сделал ему подарок. Это хорошая лошадь. Пьер приехал на ней сюда из Руана.

— Это интересно, — сказал Кер. — Ну что же, Пьер, обнаружился еще один свидетель твоего поведения. Он введет тебя в курс дела, пока я буду в отъезде. Я должен ехать немедленно, чтобы встретиться с королем в Аррасе. Если я повстречаю сэра Роберта, могу я упомянуть о нашем новоиспеченном купце, де Кози?

— Умоляю вас сделать это, милорд, — вежливо ответил Бернар голосом, в котором, как у всякого хорошего слуги, совершенно отсутствовало выражение. Де Кози всегда отвечал как положено, и Кер настолько привык к его ритуальным ответам, что не обращал на них никакого внимания. Тем же тоном Бернар мог совершенно безнаказанно сказать:

— Умоляю вас ткнуть себе пальцем в глаз, милорд.

Финансовая система Кера была далека от примитивности. Множество хитроумных принципов торговых расчетов были известны со времен Римской империи. Венеция и Генуя в течение двух столетий имели очень развитую банковскую систему. Гениальность Жака Кера состояла в том, что он расширил и популяризировал этот опыт во Франции на заре эпохи Возрождения. Аккредитивы, личные чеки, счета в банках стали обычным делом в торговле. Кредиты покупались, выдавались под проценты и продавались как любые другие товары. Векселя и другие обязательства были предметами торговли и многократно меняли владельцев, участвуя в обращении наравне с деньгами. Процентные ставки, конечно, не указывались на них, потому что Церковь запрещала христианам ростовщичество; но не было такого времени ни до, ни после Кера, когда бы человек, испытывающий нужду, не мог подписать обязательство выплатить две тысячи крон[15] и получить при этом одну тысячу; солидная разница составляла прибыль заимодавца. Это были не проценты, а плата за ценную помощь в написании документа. Существовало даже страхование морских перевозок. Эмпирическим путем, на скорую руку была создана система налогообложения экспорта и импорта. При Кере велся строгий учет доходов с большой пользой для королевской казны. Торговые сделки регистрировались с помощью отлично продуманной двойной бухгалтерии, которую едва ли можно было усовершенствовать, хотя позднее было придумано много полезных предосторожностей против мошенничества. Важная переписка еще велась на пергаменте, но бумага уже была известна и завоевывала все большую популярность у грамотных купцов.

Но человеку, занявшемуся торговлей, наряду с математическими познаниями нужны были осторожность и честность. Ибо современные подходы в торговле сочетались с неточностью правил, что приводило к частым и широко распространенным злоупотреблениям. Особенно процветала подделка документов. Некоторые находчивые торговые писцы в надежде защитить документы от подделок, поправок и подтасовок, разрабатывали особый каллиграфический почерк, не похожий на обычный, приводя в изумление и замешательство будущих антикваров.

Познания Бернара де Кози в бизнесе были обширными. Пьер сначала путался, но скоро его стала восхищать точность и легкость, с которой этот грамотный дворянин мог назвать страну, откуда Жак Кер импортировал товар во Францию, его покупную цену на Востоке и цену продажи на Западе. То были шелка более тонкие, чем те, которые римский император однажды запретил носить своей жене; кольчуги, на сборку которых у западных мастеров не хватало терпения; турецкие сабли и кинжалы; персидский перец и специи, пристрастие к которым возникло в Европе после Первого крестового похода; драгоценные камни таких размеров и с таким блеском, что это было немыслимо для европейских рудников и гранильщиков; некоторые очень полезные вещи, например, слоновая кость; кое-какие совершенно бесполезные вещи, например, обезьяны; множество нелепых восточных лекарств, но среди них и подлинно целебные, например, мандрагора и опиум; огромные количества серебра и золота: небольшое число рабов-язычников — не для того, чтобы работать на полях, ибо крестьяне были сильнее и дешевле, но чтобы придать великолепие домашней прислуге крупных вельмож. Некоторые из этих слуг были евнухами и представляли собой отличных камергеров для дам, но несмотря на частое и длительное отсутствие мужчин в доме, использование евнухов было не в моде, поскольку уже существовал и был доступен христианский орден мужчин, которые, разумеется, были не евнухами, а благородными рыцарями — Рыцарями Дамы в Белом с Зеленым Щитом, и приняли торжественный обет защищать и утешать жен и дочерей отсутствующих, сражающихся рыцарей.

Французские законы не позволяли экспортировать золото из Франции, но никого не волновало, сколько древесины, железа, латуни, льняных или шерстяных тканей, оловянных сплавов, меди или свинца вывозится из королевства, и на все эти вещи существовал спрос на Востоке. Корабли Кера никогда не плавали без груза. Они всегда несли прибыльный груз в обоих направлениях.

По указанию Кера де Кози сначала поручил Пьеру копирование грузовых судовых деклараций, а затем и составление оригиналов. Позднее, когда на причалах стало слишком жарко, де Кози предложил Пьеру важную, но утомительную работу по проверке грузов на вновь прибывших судах.

Обычно в последнем восточном порту, куда заходило судно, декларацию, содержащую подробный перечень всех грузов, запечатывали в медную трубку размером примерно с предплечье человека. Эта предосторожность применялась для защиты жизненно важных документов от сырости в воздухе и морской воды, а также от подделки. В Монпелье капитаны вручали документы де Кози. Если печати были нетронуты (а так бывало всегда), трубку вскрывали, и начиналась разгрузка судна. Нередко трубка в течение всего плавания оставалась привязанной к запястью капитана.

Поскольку Пьер не был подмастерьем, его не поселили в казармах вместе с младшими клерками. Де Кози по-дружески предложил ему несколько гостиниц, и особенно рекомендовал одну из них, которую считал вполне подходящей для юноши, оказавшегося вдали от дома. Но Пьера испугала высокая плата в гостинице, которая на первый взгляд ничем особенным не выделялась, и он выбрал дешевое, чистое, маленькое заведение. Его хозяин оказался пожилым и чрезвычайно набожным вдовцом.

Мир с Англией был формально ратифицирован в Аррасе. Король Карл вернулся в Париж, а король Генрих — в Лондон. Но оба короля сразу же оказались вовлеченными в распри собственных вельмож, которые теперь, за неимением врагов, перессорились друг с другом, со своими королями и даже с семьями. Слабовольный Генрих не мог справиться с ситуацией в своем королевстве, и в Англии началась Война Алой и Белой роз. Во Франции Карл с Хорошими Слугами поступал умнее, но ценой большой крови. Его вспыльчивые вассалы вернулись домой с манерами, испорченными военным временем.

Говорили, что Жан Люксембургский преподал своему племяннику, юному графу Сен-Полю, урок войны, приказав ему убивать связанных и беспомощных военнопленных во дворе своего замка. Дядя указывал, племянник наносил удар, и горячая кровь проливалась на гравий. Сорок человек распрощались с жизнью во время этого урока. Убийства близких стали обычным делом: герцог Бриттани убил своего дядю; герцог Гелдре — отца; господин де Гуяк — жену; графиня Фуа — сестру; король Арагонский — сына. И так далее.

Карл приказал зарубить некоторых из этих жестоких людей саблей у себя на глазах; других помещали в мешки и бросали в реку; третьи попадали в тюрьму и бесследно исчезали.

Но многие остались в живых. Карлу посоветовали, что для их устранения законным путем нужна короткая война с другим государством. Поэтому он с дофином Людовиком, своим сыном, сформировал две внушительных армии, включив в них самых нежелательных лиц из своего окружения. Одна из армий пересекла Альпы в Швейцарии, другая направилась севернее, в Лотарингию. Под стенами Меца и в извилистых ущельях швейцарских гор многие нарушители спокойствия погибли в славных сражениях с врагами короля, так что французский монарх чувствовал себя уверенно на троне, и ничто ему не угрожало до конца жизни, в то время как английского монарха ожидали низвержение и гибель.

Карл не только укрепил свои позиции. Вид французских армий по другую сторону широкого Рейна и в высоких Альпах пробудил в Европе уважение к могуществу Франции, которого не было на протяжении нескольких поколений.

Жак Кер направился на юг в Монпелье, опасаясь, что всеобщее падение нравов, которым сопровождалось заключение мира, проникнет и в его торговую империю. Но он нашел ее в хорошем состоянии под умелым присмотром своего секретаря Бернара де Кози.

Де Кози ранее способствовал карьере Кера, обеспечивая ему поддержку широкого круга влиятельных друзей и богатых вельмож. Де Кози убедил их, что они сослужат службу Франции, поддержав честолюбивые коммерческие начинания молодого купца. Они согласились, и де Кози извлек из этого большую выгоду для себя, подобно тому как удачливый торговец получает комиссионные. Но он давно уже перестал быть необходимым или полезным Керу; без услуг этого дворянина средних лет вполне можно было обойтись, и министр лишь благодаря своей высокой порядочности продолжал держать Бертрана на должности, которая была синекурой.

В то время как выдающиеся события в христианском мире перекраивали историю, Пьер каждый день ходил в душные доки порта Лейтс, сопоставляя разгружаемые с кораблей товары с записями, которые так высоко ценили и так тщательно оберегали капитаны.

Заключение мира породило некоторую опустошенность в сердце старого графа де ла Тур-Клермона, который чувствовал, что кончается целая эпоха. Он отождествлял всю свою жизнь с неугомонным поколением, которое сражалось при Азенкуре. Он не воевал уже двадцать девять лет, но теперь, когда наступил мир, ему казалось, что он лишился призвания. Пока война продолжалась, хотя бы номинально, он переносил боль в покалеченной ноге так, будто это была свежая рана. Но когда объявили мир, он стал жаловаться, что его страдания удвоились.

В провинции Лангедок, которой деятельность Кера и благоволение короля обеспечили процветание, жил сенешаль Безье, родственник графини Адели де ла Тур-Клермон. Один из его замков располагался неподалеку от деревушки, которая называлась Ламалоу. Замок был небольшой, а район чрезвычайно удаленный и заброшенный. Графиня не видела своего кузена много лет. Теперь все дороги были открыты. Границы носили дружественный характер. Путешествие стало возможным, и сенешаль прислал кузине письмо, в котором выражал желание вновь увидеть ее и приглашал всю семью посетить его имение. Письмо гласило:

Это предложение показалось графине превосходной идеей. Сэр Роберт всегда интересовался тем, что помогало ему забыть свои огорчения. Луиза, которая с годами стала очень набожной, не видела причины покидать Клермон, поскольку в этом преходящем мире одно место похоже на другое. Но Клер была в восторге.

Бернара информировали о намерениях семьи, и новость повергла его в нервное возбуждение и ожидание. В редком дорогом зеркале, которое он импортировал из Венеции около года назад, он различал седину на висках. Он вспомнил о Луизе, которая столь долго и решительно отказывалась стать его женой. Ей понравятся эти признаки зрелости. Потом он подумал о Клер, которой было теперь около девятнадцати, и его лицо в зеркале показалось ему вялым и старым. Клер это ни за что не одобрит.

В пользовавшейся дурной славой части города жила старая колдунья, которой покровительствовали многие пожилые джентльмены. Она продавала в маленьких пузырьках чудодейственное снадобье, но Бернар был еще достаточно молод, чтобы думать об этом. За вознаграждение она могла также покрасить волосы так, что это было почти незаметно. Неделями де Кози каждый вечер упражнялся в верховой езде, чтобы держать в форме коня, как он говорил, и мало-помалу седина исчезла из его волос, так что даже Жак Кер похвалил его стройность и моложавый вид.

Де Кози сказал Пьеру, на которого он переложил многие из своих обязанностей, что граф де ла Тур-Клермон со свитой будет проезжать через Монпелье в июне. Де Кози обещал лично засвидетельствовать графу уважение от имени Пьера, если Пьер того желает.

— И это называется, — подумал Пьер с оттенком грусти, — большим одолжением.

— Умоляю, сделайте это, милорд, — произнес Пьер вслух, передразнивая манеру отвечать самого де Кози.

Примерно за две недели до появления сэра Роберта и его семьи в Монпелье, когда прохладные сумерки и ласковый бриз пришли на смену одному из самых жарких дней весны, которая в этом году наступила рано, Жак Кер увидел с балкона библиотеки тройные треугольные паруса «Святой Евлалии», старейшей каравеллы, флагмана его флота. Она была дорога его сердцу, во-первых, потому что с ней были связаны сентиментальные воспоминания о начале его карьеры, и во-вторых, потому что еще совершала проворные и прибыльные путешествия. Он резко ударил по нефритовому гонгу.

— «Леди» приплыла, де Кози! — воскликнул он. — Это хорошая новость, друг мой.

— Она сильно опоздала, милорд, — ответил Бернар. — Я боялся, что она пропала. Господин министр вновь добился заслуженного успеха в своих начинаниях.

— Спасибо, Бернар. Бог милостив к Франции. Посмотрим, что Джон из Венеции привез нам на этот раз.

Паруса были спущены и судно пошло на веслах с проворством, которое подсказало Пьеру, находившемуся на причале: вся команда знает, что хозяин наблюдает за ними, и хочет показать высокий класс.

На вершине грот-мачты трепетала орифламма — священное знамя Франции, красный шелковый вымпел самого короля. Немного ниже развевался флаг Кера с алым венцом из сердец, а на бизань-мачте был поднят длинный вымпел в честь Святой Евлалии, цвета пламени и в форме языков пламени, как бы отказывающихся причинять ей мучения.

На шкафуте корабля сверкали светлый щит Джона Джастина, благородного венецианца, который командовал каравеллой, и щиты всех членов команды, имеющих право на ношение оружия. Некоторые из них сейчас работали веслами, направляя судно к причалу.

Использование галерных рабов практиковалось, и многие несчастные проводили жизнь за веслами в прибрежных водах, но брать их в дальние плавания было невыгодно и неблагоразумно. «Святая Евлалия» возвращалась из Трапезунда, за Константинополем, а может быть, и из более далеких мест. Все члены команды были свободными, это были лучшие люди Кера.

У причала весла с левого борта были подняты по команде капитана, а весла с правого борта погружены в воду, потому что гребцы знали глубины в родном порту. Пользуясь веслами как шестами, они осторожно подвели каравеллу к причалу, а моряки пришвартовали ее.

Капитан сошел с корабля и поклонился хозяину.

— Рад видеть вас, сэр Джон, — сказал Кер. — Вы немного запоздали и я начал беспокоиться, не случилось ли какое-то несчастье.

— Это было долгое путешествие, милорд, и у нас были маленькие неприятности.

— Надеюсь, что не пожар снова, — с улыбкой произнес Кер. Каждый знал, что «Евлалия» не может сгореть.

— Нет, милорд, вода и встречный ветер, который чуть не занес нас в Африку. Мы потеряли одного из членов команды.

— Кого? — спросил Кер.

— Антония, одного из братьев Дино. Большая волна обрушилась на шкафут корабля и унесла его. Это было ночью, во время шторма. Мы ничего не могли сделать.

— Я сожалею о его смерти, сэр Джон.

— Его брат Педро был очень привязан к нему и сильно горевал. Я освободил его на неделю от вахт, но потом снова привлек его к работе. Вредно предаваться грустным мыслям слишком долго. По-моему, он оправился после депрессии.

— Насколько я помню Педро Дино, — сказал Кер, — он всегда отличался меланхолическим темпераментом. Может быть, вам перевести его на другое судно?

— Он выразил желание остаться на нашем. Если у вас нет других указаний, я полагаю, следует разрешить ему остаться. Это верно, что он всегда в мрачном настроении, за редкими исключениями, когда он выглядит счастливым и целыми днями смеется, больше, чем кто-либо на корабле. Но главное — он толковый моряк, добросовестный и надежный. Он никогда не пьет, даже в порту. Он говорит, что любит наш корабль.

— Вы знаете ваших людей, сэр Джон. Пусть остается.

— Вот записи, сэр. Я всегда рад избавиться от них. — Он потер белую, не загоревшую полоску кожи, которую оставил кожаный ремешок, окружавший его запястье наподобие браслета.

Жак Кер передал медную трубку, заполненную грузовыми декларациями, де Кози, а тот отдал ее Пьеру. Пьеру некому было передать трубку, и он грустно посмотрел на нее, потому что он уже разгрузил сегодня одно судно.

— Что вы привезли мне из Трапезунда? — спросил Кер.

— Обычные приправы, милорд, — пренебрежительно ответил венецианец. Джон Джастин был достаточно хорошо знаком с восточными пряностями, чтобы восторгаться ими. — Набор шелков исключительной красоты. Нас направили также в Херсонес, чтобы забрать у Паши Оглы редкие русские кожаные изделия. Это и задержало нас, не считая шторма.

Кер взглянул на Пьера, на лице которого отразились внимание и полное изумление при упоминании языческого имени.

— Балта Оглы подделывается под турецкого вельможу, — объяснил министр, — потому что одна из женщин его царственной семьи вышла замуж за султана. Но он болгарин, а не турок.

— Я, конечно, знаю Балта Оглы как посредника в Трапезунде, — быстро произнес Пьер. — Его имя часто появляется на грузовых декларациях. Я был поражен, когда оказалось, что он является также важным лицом у магометан.

— Он занимает достаточно высокое положение, — сказал капитан. — У Оглы большой замок в городе и обширные имения за его пределами. Я бы не удивился, если бы он оказался турком. В Трапезунде всякое случается.

— Оглы сотрудничает с нами почти столько же времени, сколько я работаю здесь, — сказал де Кози. — Он пользуется расположением императора, потому что обеспечивает высокие доходы от налогов на торговые операции нашего хозяина. Но Балта Оглы толковый и честный человек, христианин. Никто в Трапезунде не закупает товары у персидских караванов на столь выгодных условиях. Я знаю, что он не турок, и если он владеет, как говорят, половиной города, я уверен, что он этого заслуживает.

— Никто не сказал, что он не заслуживает, Бернар. Не будь таким раздражительным, — сказал Кер, — мы все знаем Оглы.

И действительно, богатый болгарин однажды посетил Монпелье, и министр полагал, что он заслуживает того высокого доверия, которым пользовался как торговый агент.

Вновь обращаясь к капитану, Кер спросил:

— Я надеюсь, что вы и ваша команда здоровы?

Болезнь всегда представляла серьезную проблему, потому что корабельные хирурги обычно не отличались высокой квалификацией, и все же у людей не хватало ума, чтобы не сбрасывать испражнения в трюмы. Они с известной долей логики полагали, что если человек может жить со всей этой грязью внутри, то она ему не помешает и в нескольких футах под ним. Последующие поколения с развитым обонянием находили весьма предосудительным это первобытное отношение к гигиене, но любой порядочный моряк на борту «Святой Евлалии» знал, что никакая чепуха не продержится долго в трюме, который откачивается восемь раз в день. Потому что их судно, как и любое судно того времени, протекало и должно было откачиваться во время каждой вахты.

На лице Джона Джастина появилось выражение озабоченности, и он ответил:

— Никто не заболел, кроме Илдерима, у которого постыдная болезнь.

— Что с ним? — спросил Кер.

— Точно не знаю, — ответил капитан.

— Я взгляну на него, — сказал Кер, — а вы пока отпустите команду на берег. Береговая стража присмотрит за кораблем. Я не знал, что вас пошлют в Херсонес. Каждый хочет вернуться домой после столь длительного путешествия.

— Вы так добры, сэр, — сказал капитан, довольный, будто юнга, получивший лишний пенни. Он вновь поклонился и вернулся на палубу «Евлалии», где выкрикнул приказ, на который ответил радостный рев голосов, начиная от камбуза кока под полубаком и кончая каютами офицеров на корме. Люди бросились с корабля, будто он начал тонуть. На самом деле судно немного всплыло, освободившись от их веса, и показалась полоска морских водорослей шириной в один или два дюйма, будто кто-то прочертил тонкую зеленую ватерлинию. В этом мягком мшистом наросте было множество существ, называемых морскими уточками. Все знали, что морские уточки являются плодами дерева, которое растет на краю света, в темноте, в зоне приливов. В каждом из плодов находилась маленькая белая птичка, и когда плоды созревали и лопались, птички вылетали из них. А иначе откуда же берутся морские чайки вдали от берега? Днище судна теперь нужно было очистить.

Илдерима уложили на тюфяк в каюте капитана, что удивило Пьера. Кер воспринял это как должное.

— Этот турок — лучший лоцман на Востоке, — сказал он. — Надеюсь, что его болезнь не опасна.

Капитан остался на борту, но имел такой скорбный вид, что Кер громко рассмеялся, несмотря на то, что ценный работник лежал у его ног, возможно, при смерти.

— Следуйте за вашими людьми, Джон из Венеции! — приказал он, дружески похлопав капитана по плечу. — С каких пор капитан последним покидает судно?

— Вы очень добры, хозяин, — ответил капитан. — Признаюсь, что у меня в горле першит, а ароматы земли прекрасны. Но я опасался, что могу понадобиться вам.

— У меня масса помощников, Джон. Отправляйтесь в таверну и смочите горло. И мне пришлите лекарство. Вы можете разгрузить корабль завтра. Уже темнеет.

Илдерим лежал с руками, сложенными на груди. Он держал распятие, которое, как многие обращенные в христианство, всегда имел при себе. На его губах были улыбка и пятна пены. Он что-то бормотал.

Бернару показалось, что он спит. Пьеру он показался бледным и усталым. Но Жак Кер провел на Востоке годы и понимал, что лоцман очень болен.

— Приведи хирурга, — сказал он Пьеру, — лучшего, какого сможешь найти. Нет, — передумал он и обратился к де Кози: — Пригласи самого Вилланову. Он придет, если ты скажешь, что он мне нужен. Отправляйся в университет немедленно, Бернар.

— Разумеется, господин де Вилленев придет по вашему вызову, даже если он прозвучит не из моих уст, а из уст чиновника, — проворчал де Кози.

— Конечно, придет. Но понадобится пререкаться с привратниками. Делай, как я сказал, де Кози.

— Я лишь хотел помочь вам в уходе за больным лоцманом, — с долей злости возразил де Кози.

— Мне достаточно помощи Пьера. Может быть, здесь никто не сможет помочь. — Кер посмотрел на Илдерима, чьи губы продолжали шевелиться и улыбаться.

— Да, конечно, Пьер прекрасно умеет обращаться с больными! — произнес Бернар. Он вновь овладел своим голосом, который теперь звучал энергично. — Я немедленно доставлю ученого хирурга, заверяю вас, — и он отошел с такой смиренной покорностью, что Кер простил ему вспышку непослушания, в которой министр узрел еще одно проявление лени своего секретаря-дворянина.

Жак Кер встал на колени рядом с ценным моряком-турком и принюхался к его дыханию.

— Что вы подозреваете, милорд? — рискнул спросить Пьер. Он знал, что на кораблях Кера никто не напивался, а если бы это и случилось, не было необходимости посылать за ученым из Падуи, Джованни Вилланова, которого во Франции называли господином де Вилленев и который был деканом Хирургического колледжа в Университете Монпелье.

— Опиум, — ответил Кер.

— Опиум, милорд? Но ведь его не оперировали.

— Некоторые турки едят лекарство, Пьер. Не для того, чтобы сделать свои тела нечувствительными к хирургическим инструментам, для чего Бог и предназначал опиум, но чтобы развратить сознание и предаться сладким грезам. Это дьявольски извращенное применение благословенного дара. Оно часто кончается смертью. Хотел бы я знать, где он достал его. Вскрой декларации, Пьер.

Пьер вскрыл печати и быстро просмотрел страницы.

— Немного темновато и трудно читать, милорд, но среди груза есть большое количество драгоценного лекарства.

— Кто-то проявил большую неосторожность при упаковке, — горько произнес Кер. — Это нужно сказать капитану.

В этот момент Илдерим открыл глаза, зрачки его были сильно сужены, как будто солнце светило ему прямо в глаза, и начал мягко и быстро говорить. Теперь он не улыбался. Он выглядел ужасно напуганным. Пьер наклонился ближе к нему и слушал.

— Опиум, — сказал Кер, — всегда заворачивают в листья, затем в кожу, затем заливают битумом, чтобы защитить от влаги, обмазывают жиром и покрывают пчелиным воском…

— Тише, милорд! — взволнованно произнес Пьер, подняв руку с непочтительным останавливающим жестом.

— Что вы сказали мне, молодой человек? — воскликнул пораженный министр.

— Ш-ш-ш!

Уже десять лет никто кроме короля не останавливал Жака Кера в середине фразы.

— Он зовет Моисея, — перевел Пьер, — он думает, что находится в восточном городе. Он говорит, что повиновался закону и Евангелию Христову, милорд. Теперь он призывает Магомета, святого, как написано в священных книгах, милостивого ко всем живущим, пророка пророков, врачующего врачующих, чьим откровением является Коран — он христианин лишь наполовину, милорд…

— Продолжай, — сказал министр, который вдруг сообразил, что его удивительный чиновник как-то ухитрился в Нормандии выучить турецкий язык.

На лице Илдерима в опускающемся на каюту сумраке рисовался все больший ужас.

— Он раздает милостыню бедным, — продолжал Пьер, — потому что его разум отягощен великим грехом. Теперь он в Мекке, целует Черный камень и бежит — нет, идет — вокруг мечети.

— Это великое паломничество, — прошептал Кер. — Они обегают храм трижды, потом обходят его четыре раза. Я понятия не имел, что ты говоришь по-турецки, Пьер.

— Много людей сопровождают его, — продолжал Пьер. — Теперь он муэдзин, провозглашающий часы молитвы с минарета при мечети, милорд, — молиться лучше, чем спать, Бог велик, нет Бога кроме Бога, Отца, и Сына, и Святого Духа…

— У него смешались религии, — заметил Кер.

— Он призывает Богородицу в свидетели, что он доставил бы ящик, если бы смог, и призывает Святого Гавриила, Святого Рафаила и Святого Михаила, потому что боится умереть…

— Что ты сказал про ящик, Пьер?

— Вперед, говорит он, в вечную жизнь, христианская душа, именем Отца, создавшего тебя, Сына, избавившего тебя, и Святого Духа, освятившего тебя…

— Прежде чем он отправится в преисподнюю, узнай про этот ящик!

Пьер сказал что-то по-турецки, но Илдерим плюнул ему в лицо и продолжал бормотать.

— Он говорит, что я не хозяин гостиницы, милорд, именем ангелов и архангелов, именем апостолов, мучеников и исповедников…

— Узнай имя хозяина гостиницы, Пьер!

Пьер задал еще вопрос по-турецки.

Лицо Илдерима исказилось. Слезы потекли по его щекам.

Пьер переводил:

— Я уже давно доставил бы его, если бы не моя великая слабость. Будь милостив ко мне, наимилостивейший Спаситель, клянусь душой, которая судит себя, клянусь ангелами, уносящими души с нежностью или жестокостью, крестом и крестными муками, святым Воскресением и Вознесением, бородой Пророка, бочонком и песком кока…

— Это уже кое-что! — воскликнул министр. Он вскочил на ноги и бросился на палубу. Пьер слышал быстрые шаги его бархатных туфель по доскам, они удалялись в сторону полубака, где в железном ящике, наполовину заполненном песком, приготовлялась пища. Этот песок тщательно сохраняли, но когда выгребали пепел, часть песчинок неизбежно терялась, поэтому рядом стоял бочонок с чистым песком для восполнения потерь.

Илдерим продолжал свою горестную литанию. Стало почти темно. Лицо турка было таким бледным, что казалось, будто оно светится. Илдерим молился вперемешку христианским и магометанским святым и часто менял представление о самом себе. Ему поочередно казалось, что он мужчина, священник, женщина, крокодил, ребенок, обезьяна; он считал себя тонким серпом молодой Луны, который как раз показался в дверном проеме душной маленькой каюты.

Как Луна, он вел турок в битву против нечестивых гяуров, чей священный символ, крест, он так крепко сжимал в руках.

Теперь его дыхание стало очень редким, он замолчал. По телу Пьера поползли мурашки, ему хотелось, чтобы Кер вернулся. Он стоял в дверях, где воздух был посвежее. Министр не скоро вернулся с носовой части корабля. Наконец Пьер увидел его с фонарем, который он взял у одного из стражников. Он быстро шел к корме, фонарь высвечивал золотистый круг на палубе. Подмышкой он держал довольно большой ящик и, войдя в каюту, поставил его рядом с телом лоцмана.

— Он сказал что-нибудь еще? — спросил Кер.

— Некоторое время назад он замолчал, милорд.

Ящик был хорошей работы и перевязан кожаным ремешком. Замка или отверстия для ключа не было. Жак Кер развязал ремешок, но крышка была прочно прибита гвоздями.

— Ты можешь оторвать эти доски, Пьер? — спросил он.

Пьер попытался, но у него не хватило сил даже пошевельнуть их.

— Нужен инструмент, милорд, — сказал он и взял один из шипов, которыми матросы сращивали канаты.

— Если ты не можешь оторвать несколько досок голыми руками, я сомневаюсь, что ты мог разбить ими человеческий череп, — заметил министр. — Теперь давай посмотрим, что лоцман припрятал на дне бочки с песком кока. Это был хитро подобранный тайник.

Он приблизил фонарь. В ящике лежало несколько запечатанных упаковок, которые, очевидно, содержали опиум.

— Их цена, Пьер, как ты знаешь, около 1 000 фунтов. Ты бы не нашел их в своих декларациях. Думаю, что в северных странах это принесет несколько тысяч, так как там опиум менее доступен. А это еще что?

Это был маленький кожаный мешочек. Что-то постукивало в нем. Кер развязал его и высыпал половину содержимого на ладонь. Все звезды рая засверкали на его ладони при свете коптящего фонаря: желтые, красные, голубые, зеленые и белые, мерцающие и искрящиеся ослепительным блеском, который придавал драгоценным камням Востока такую прелесть и ценность.

— Кажется, Илдерим завел дружбу не только с торговцами маком, но и с ювелирами, — горько сказал Кер. — Нет, это слишком! И это на моем корабле! Когда я поручу тебе подсчитать, какие ужасные потери нанес бы этот бесстыдный бизнес королю Карлу из-за неуплаты налогов, сумма поразит тебя. Она громадна, поверь мне. Ты, кажется, говорил, что лоцман доставлял ящик и раньше?

— Да, сэр: из его слов следует, что это было не в первый раз.

— И он плюнул тебе в лицо, когда увидел, что ты не тот проклятый владелец гостиницы. Верно?

— Верно, милорд.

— Черт возьми! — прорычал Жак Кер. — В городе полно хозяев гостиниц. Кажется, мне придется допросить их всех. Боюсь, что дыба не останется без дела, Пьер.

— Но тогда все узнают о контрабанде, милорд, — возразил клерк.

— Не давай мне советов, юноша, — прикрикнул на него министр. — Хотя ты, конечно, прав. Мне самому следует об этом подумать. В более спокойной обстановке. У тебя на плечах трезвая голова, Пьер. Обнаружение контрабанды привело меня в крайнее замешательство. Если бы только этот нечестивый негодяй упомянул имя владельца гостиницы. Разбуди его, если сможешь.

Пьер начал трясти лоцмана, так что его зубы стучали, но он оставался в беспамятстве.

— Шлепни его по щеке, — приказал Кер, — нет, подожди, я сам. Мне это доставит удовольствие. — И он несколько раз ударил Илдерима ладонью по щекам. Илдерим открыл сонные глаза и бессмысленно улыбнулся на фонарь.

— Я хочу пить, — сказал он по-французски.

— Приходи в мою таверну, — быстро произнес Пьер, — и освежись. Будь моим почетным гостем. Твое путешествие было долгим. Ты не поприветствуешь старого друга?

— Вино и изображения запрещены, — ответил Илдерим по-турецки.

Пьер вздохнул:

— Он опять магометанин, милорд.

— Попробуй сказать то же самое по-турецки, — предложил министр, и Пьер повиновался. Но Илдерим снова задремал.

— По-турецки это не звучит, сэр. Я знаю несколько слов, обозначающих гостиницу, но ни одно из них не рождает в моей памяти гостеприимного хозяина с бутылкой вина. Слуга моего отца никогда не учил меня этому.

— Я помню старого турка в мастерской твоего отца. Должно быть, он хорошо обучил тебя — я подумал и понял, что благочестивый язычник не станет пить вино в публичном месте. О, где же это мой жирный секретарь?

— Не убрать ли мне ящик от чужих глаз, милорд?

— А? Да, да, конечно, — забеспокоился министр. Он опустил мешочек с драгоценностями в карман. Пьер поместил ящик в один из больших морских сундуков капитана. Вдалеке он услышал стук копыт по гладкой брусчатке, которой была вымощена дорога к причалам Кера, чтобы облегчить доставку грузов.

Господин де Вилленев был пожилым человеком с внушающей уважение характерной наружностью. Он был богато одет и захватил с собой трех ассистентов. Он приветствовал Жака Кера низким поклоном, изображавшим преувеличенное самоуничижение. Его ассистенты-медики в точности повторили его поклон.

— Да хранит вас Бог в добром здравии, господин министр, — произнес он. — Надеюсь, вы не сердитесь, что я по не зависящим от меня причинам прибыл по вашему вызову с небольшим опозданием.

— Храни вас Бог, Вилленев. Этот моряк очень болен. Он исключительно ценный работник. Вы им займетесь?

— Разумеется, милорд, — ответил врач. Он стоял величественно и совершенно неподвижно, а его ассистенты собрались вокруг лежащего в бессознательном состоянии Илдерима, щупая пульс, измеряя температуру конечностей, заглядывая под его тюрбан.

— Господин де Вилленев проводил физический эксперимент, — объяснил де Кози. — Это потребовало некоторого времени.

— Я анатомировал тритона, — произнес доктор, — у которого, после того как я отсеку его конечности, каждый раз вырастают новые. Сегодня пресмыкающееся умерло, и я пытался определить источник его замечательной способности к восстановлению. Было бы чудесно, если бы человек обладал такой способностью.

Каждый замызганный мальчонка, игравший в сыром рву около замка, знал, что если у саламандры оторвать ноги, они снова вырастут. Лишь в дерзком воображении хирурга способна была родиться мысль, что подобное может произойти с человеческим существом.

— Не так чудесно, — сказал Кер.

— Артерии были наполнены кровью, что соответствует утверждениям Гелена, — продолжал де Вилленев. — Не представляю, почему так многие мои коллеги настаивают, что они наполнены ветром.

— И я не представляю, — отозвался министр.

В этот вечер он, по-видимому, не был расположен к любезностям. Хирург, поведение которого полностью соответствовало общепринятым нормам поведения врача при вызове к больному, был немного раздосадован. Наконец, все ассистенты поднялись, и один из них произнес на латыни:

— Мы не знаем, что с ним.

Научный язык не мог скрыть их незнание, поскольку каждый из находившихся в каюте, за исключением спящего Илдерима, говорил на латыни.

Главный врач был шокирован, как будто он сам не смог поставить диагноз, и в первый раз взглянул на пациента.

— Откройте его глаза, — скомандовал он, и один из помощников выполнил указание.

Он наклонился и понюхал воздух, выдыхаемый Илдеримом, как это делал Жак Кер.

— Поставьте свет за его головой, — приказал он, и когда они сделали это, он внимательно осмотрел уши Илдерима, с помощью маленького жезла отклоняя их от головы, так что лампа просвечивала сквозь них.

— Этот человек — турок, господин министр?

— Да, — ответил Кер, — и лучший лоцман по Черному морю, который у меня есть. Я не хочу потерять его. Мои предположения верны?

— Если вы думаете, что это опиум, милорд, я отвечаю «Да». Его сердце очень ослабло. Дыхание очень замедленное. Глаза выглядят весьма плохо. Конечно, я сделаю, что смогу, но было бы разумно послать за священником. Он христианин? Я сделаю инъекцию возбуждающего средства per anum.[16] Никакое рвотное средство сейчас не поможет очистить его желудок. Я прижгу ему ступни. Кто-то должен бить в барабан или громко петь. Если не давать ему заснуть, может быть, он выживет. Если он заснет, то обязательно умрет. Когда мочки ушей такие белые, надежды мало.

Кер намеревался предложить доктору богатое вознаграждение, если он спасет жизнь турку, но вспомнил обо всем и решил, что слишком высокая цена за жизнь Илдерима вызовет разговоры.

— Я уверен — вы сделаете все, что в ваших силах, месье де Вилленев, — любезно произнес он. — Хорошие лоцманы, как вы знаете, редки и представляют большую ценность для короля. Де Кози, — добавил он, — будьте так добры, прикажите двум стражникам отнести этот сундук капитана в мою библиотеку. В нем несколько карт, я бы хотел, чтобы вы их посмотрели. Прямо сейчас, если можно.

— Конечно, милорд. Целый сундук? — удивленно спросил Бернар.

— Целый сундук, — подтвердил министр, и де Кози отошел, чтобы позвать людей.

— Ты, Пьер, конечно, захочешь остаться здесь, — продолжал он, жестко взглянув на чиновника, — и сообщить мне, если бедняга скажет что-то заслуживающее моего внимания. Ты меня понимаешь, Пьер?

— Да, милорд.

— Я пришлю священника, Вилланова. Илдерим христианин. Вы видите, как он держит распятие? Надеюсь, что священник не понадобится. Будет жаль, если несчастный моряк произнесет последнюю исповедь по-турецки, не так ли? Я спрашиваю, не так ли, Пьер?

— Сомневаюсь, что он сможет исповедаться, — сказал Вилланова, беспощадный как палач.

— Я слышал, что магометане в момент смерти иногда говорят на своем варварском языке, непонятном христианам, — произнес Пьер с совершенно наивным видом. — Не знаю, что это означает для их душ.

— Стоит ли размышлять о религии в присутствии выдающегося хирурга? — сказал Кер. Он надеялся, что чиновник понял, что от него требуется; по-видимому, тот понял.

Два высоких человека вытащили из каюты капитанский сундук. Де Кози и Жак Кер последовали за ними, причем главный распорядитель расходов французского королевства наблюдал за сундуком столь же ревностно, как крестьянка наблюдает за корзиной с яйцами, укрепленной на спине ее мула.

Доктора развели небольшой огонь в походной жаровне, чтобы разогреть инструменты для прижигания, и приготовили инструмент для инъекции возбуждающего средства. Но никакие их попытки не могли пробудить пациента. Он даже не пошевельнулся, когда они прикоснулись к нему раскаленным докрасна железом.

Пришел священник в епитрахили с причастием в руке. Он был поражен увиденным и думал, что человека пытают, пока не заметил представительную фигуру господина де Вилленев. Он пришел вовремя. Он едва успел закончить прекрасную молитву, которую несчастный лоцман столь прискорбно исказил в бреду, как Илдерим умер подобно тритону.

Пьер побежал в замок и был немедленно пропущен. Он постучал в дверь библиотеки и она распахнулась, будто он прикоснулся к секретной пружине. В комнате никого не было кроме де Кози, чье лицо было почти так же бледно, как лицо Илдерима, и министра, который сам открыл дверь. Кер снова закрыл и запер ее. Было удивительно наблюдать министра Франции, закрывающегося на ключ от своих слуг.

— Пьер, кто-нибудь знает, что ты говоришь по-турецки? Назвал ли Илдерим имя хозяина гостиницы? Сказал ли он вообще хоть что-нибудь?

— Нет, милорд. Я понял ваши инструкции. Уверен, что никогда не упоминал, что могу говорить по-турецки. Я говорю также по-итальянски и по-английски. Формально я изучал только латинский язык. Илдерим умер, не произнеся ни слова. Хотел бы я знать, что в самом деле станет с его душой.

— Черт с ней, с его душой! — раздраженно проворчал министр. — Нет, я не то хотел сказать. Может быть, твое предназначение, Пьер, состояло в том, чтобы стать его исповедником. Кажется разрешено в исключительных случаях исповедоваться мирянину?

— Да, я слышал, что в исключительных случаях можно.

— Священник приходил?

— Он пришел в последнюю минуту, сэр.

— Тогда я не сомневаюсь, что душа Илдерима попадет куда следует, — довольно произнес министр. — Насколько я помню, в твоем переводе его молитвы христианская тема немного преобладала над языческой.

Пьер слегка побледнел.

— Если бы не доктора, мне кажется, что Илдерим прожил бы немного дольше.

Кер покачал головой:

— Всегда неприятно наблюдать прижигания.

Пьер сказал:

— Они делали и другое. Илдерима чуть не разорвало от инъекции морской воды и настоев трав, которыми они накачали его тело.

Кер пожал плечами:

— Вилланова — лучший хирург Франции. Он много путешествовал по Востоку. Вспомни, как быстро он поставил диагноз, просто взглянув на глаза и уши. Вилланова знает, что делает. А тебе, Пьер, надо выпить бокал вина. Быть в течение одного вечера переводчиком, священником и хирургом — хорошая встряска для нервной системы. Садись, юноша. — Кер собственноручно наполнил вином бокал для Пьера. Его любезные слова и необычное поведение поразили и слегка насторожили Пьера. Он сел и выпил глоток вина.

— Ты очень толково ответил мне, Пьер, в присутствии остальных, когда я пытался предостеречь тебя, чтобы ты не показывал свое знание турецкого языка. Это знание может оказаться очень полезным. Мы с Бернаром долго обсуждали это грязное дело. — Он указал на драгоценные камни, лежавшие на столе, и пакетики с опиумом, которые были вскрыты, чтобы убедиться в их содержимом. — Он согласен со мной, что Илдерим был лишь агентом, служившим каким-то важным лицам, как здесь, так и в Турции.

— Драгоценные камни могли прибыть из Константинополя, — наконец заговорил Бернар.

— Верно. А опиум определенно привезен из Трапезунда. Весь опиум я получаю оттуда. Балта Оглы покупает его у персов. Маловероятно, что изменники действуют в нескольких восточных портах. Раньше ничего подобного не случалось. Я убежден, что кто-то, занимающий высокое положение на Востоке, поддерживает секретную связь с высокопоставленным лицом во Франции. Илдерим — лишь одно звено в цепи, насчитывающей, как минимум, три-четыре участника, в том числе хозяина гостиницы. Может быть, их еще больше.

— Возможно, Илдерим даже не знал, что он прячет, — сказал Бернар. — Это ужасное дело.

— Подумай, где был спрятан ящик! — воскликнул министр. — Единственное место на судне, которое никому в голову не придет проверить! Тот, кто придумал это, очевидно хорошо знаком с жизнью на моих кораблях! И теперь, когда Илдерим мертв, мы потеряли последний шанс установить, для какой гостиницы предназначалась контрабанда. Пьер весьма разумно обратил мое внимание на тот факт, что я не могу допросить всех содержателей гостиниц в Монпелье, не вызвав страшный скандал и не насторожив того, кто стоит во главе преступления.

Пьер снова взглянул на камни. Самые крупные из них были величиной с яйцо малиновки.

Министр сказал:

— Ты несомненно видишь, что некоторые камни великолепны. Простого моряка немедленно арестовали бы при попытке продать самый мелкий из них. Распространение опиума — еще более сложное дело. На каждом конце цепи кроется кто-то высокопоставленный и злонамеренный. Среди крупных вельмож в этом королевстве столько безнравственных людей, что по моему мнению бесполезно искать виновного во Франции. Илдерим умер, на него наши угрозы и обещания уже не подействуют. Ящик не был доставлен. Бернар согласен со мной, что разгадку тайны проще найти в Трапезунде, чем во Франции. Правда, де Кози?

— В самом деле, милорд, — ответил де Кози.

— Огромная ценность камней поражает, — сказал Кер, — но по-настоящему заботит меня опиум, который несомненно предназначался для нелегальной продажи. Подумайте, сколь велика в нем потребность и как высока его легальная цена для хирургов. Но он так нужен им, что они готовы заплатить во много раз больше. Каждое нарушение скудных поставок этого благословенного лекарства означает, что многие страдальцы среди бедных людей не смогут им пользоваться. Ужасный грех лежит на душе человека, создавшего эту гнусную систему. Я снова и снова вспоминаю слова умирающего турка: «Я всегда доставлял ящики!» Кто знает, как много опиума было похищено? Ведь он так сказал, Пьер?

— Примерно так, милорд.

— Как я это объясню королю! Он может выгнать меня и будет прав, — министр говорил как бы в отчаянии.

— А его необходимо информировать? — спросил де Кози.

— Ну конечно, Бернар. Что за странная мысль?

— Я имею в виду, милорд: не лучше ли подождать, пока преступник не будет обнаружен? А пока не обременять короля излишними заботами?

— Нет, я полагаю, что должен немедленно сообщить ему.

Потом Кер сказал:

— Я собираюсь послать тебя на Восток, Пьер. С твоим знанием турецкого языка, хладнокровием, которое для тебя характерно, и способностью сохранять присутствие духа, которую ты продемонстрировал сегодня вечером, может быть, ты откроешь там то, что я не смогу открыть здесь. Кроме того, тебя абсолютно никто не знает. Ни один из моих служащих не будет посвящен в эту секретную миссию, что повысит шансы и предотвратит распространение слухов.

— Это верно, Пьер! — сказал Бернар. — Представь себе, сколько было бы сплетен, если бы я вдруг отправился в Трапезунд! Сколько шуму!

— Могу себе представить! — произнес Кер. Потом, обращаясь к Пьеру:

— Когда «Святая Евлалия» вернется на Восток, ты будешь на борту. Если ты обнаружишь трапезундца, то несомненно обнаружишь и француза, обманывающего короля. И меня, конечно. Я наделю тебя полномочиями, которые позволят тебе действовать свободно, не привлекая к себе слишком большого внимания. У тебя хорошая голова, Пьер. Она тебе потребуется. Возможно, тебе потребуется и сила, которая стяжала тебе дурную славу в Руане.

— В самом деле? — восхищенно воскликнул Бернар. — Я и не знал, что доблесть господина Пьера уже ввергла его в неприятности. С властями? Без сомнения, без сомнения! Как поразительно! Пьер, конечно, никогда ничего не рассказывает. Ты дезертировал, Пьер? Устроил засаду рыцарю или похитил девицу, а то и двух девиц? Они пышно расцветают в его объятиях, милорд.

— О, прекрати, де Кози! — сказал министр, немного посмеявшись, в то время как Пьер вспыхнул от злости. — В этом нет ничего романтического. Твое галантное воображение опять завело тебя не туда. Просто кое-кто в Руане подозревает, что Пьер мог пробить человеку голову кулаками.

— О Боже! — воскликнул Бернар. — Это на него похоже. Плохо дело, Пьер. Теперь они повесят тебя.

— Я не делал этого, сэр, — возразил Пьер.

Бернар покачал головой:

— Луизе это очень не понравится. Насколько я знаю, она отзывалась о тебе доброжелательно, когда наш благородный господин посетил их семью в Руане. Бедный Пьер!

— На твоем месте, — улыбнулся Жак Кер, — я бы поостерегся столкнуться с де Кози в качестве одного из судей. Бернар, это просто удивительно, насколько приближающийся визит твоего родственника и его привлекательных дочерей оживил тебя! Ты с каждым днем становишься моложе и стройнее.

— О, я слежу за собой, милорд. Упражнения, тяжелая работа, режим… — Бернар расправил камзол на уютном животике и самодовольно заложил белые, хорошо ухоженные руки за пояс, украшенный драгоценными камнями. Он был доволен, что беседа приняла менее серьезный характер. Серьезные проблемы всегда утомляли его.

— Пожалуй, на сегодня все, Пьер, — сказал Кер. — Теперь тебе нужно отдохнуть, потому что завтра предстоит разгружать «Леди».

— Милорд министр, — произнес Пьер, вставая. — Я взволнован этой честью. Обещаю, что я не подведу вас, пока я жив. Жаль, что я не изучал греческий язык.

— Здесь нет преподавателей греческого, даже в университете, Пьер. В любом случае за месяц ты его не выучишь. Тебе придется обходиться знанием турецкого и латыни.

Де Кози тоже собрался уходить.

— Я проинструктирую его, — предложил он. — Я запомнил некоторые необычные словечки, услышанные от моряков! — Они поклонились и покинули министра. Жак Кер хмуро посмотрел на драгоценности, рассыпавшиеся по полированной поверхности стола. В первый раз в жизни он испытывал отвращение при виде больших ценностей.

— Пьер, — произнес де Кози в холле, — ты очень счастливый юноша. Женщины Трапезунда! Все знают, что император откупается от нападений турок дочерями своих вельмож. Это самые прелестные создания в христианском мире. Подожди-ка, Трапезунд ведь христианский город?

— Они восточные христиане, — ответил Пьер, — но кажется теперь они счастливо объединились с Римской церковью.

— Конечно, — сказал Бернар, — теперь я вспомнил. Министр, очевидно, очень доверяет тебе, Пьер. Он не упомянул об этом, но ни одна живая душа не должна знать о нашем разговоре. Спокойной ночи, Пьер.

— Я буду очень осторожен, — ответил Пьер. — Спокойной ночи, сэр.

Молодая Луна давно скрылась за горизонтом. Пьер слегка поежился, вспомнив о галлюцинациях лоцмана. Он помолился за турка, надеясь, что его душа займет подобающее место, как с уверенностью сказал министр. Он постучал в дверь своей гостиницы, которая была закрыта. Команды кораблей не отдыхают после плавания в гостиницах, управляемых столь строгими и благочестивыми владельцами, как этот, которого все звали Монахом.

Внутри в темноте раздались шарканье и ворчанье, и через несколько минут владелец гостиницы открыл маленькое зарешеченное окошечко в двери и посветил дешевой сальной свечой.

— Ступай прочь, — сказал он, — и не мешай мне предаваться размышлениям. Дом закрыт.

— Впусти меня, Монах, — попросил Пьер, которого забавлял фанатизм старика. — Это я, Пьер, — и он пододвинулся к окошечку, чтобы его лицо можно было различить.

— От тебя пахнет вином, Пьер. Ты становишься похож на других. — Ключ заскрежетал в двери. — На этот раз я тебя пущу, но будь уверен: если ты еще раз придешь так поздно, можешь отправляться жить в другое место. Где ты пропадал? По-моему, ты едва держишься на ногах.

— Ну хватит, Монах. Сейчас всего лишь полночь. Ты содержатель гостиницы или монастыря? Один из членов команды «Леди» умер сегодня вечером.

— Сожалею, — произнес хозяин. — Как его имя? Я помолюсь за него.

— Он был лоцманом. Его звали Илдерим.

— Илдерим? Никогда не слышал о нем. Конечно, судовые команды не часто посещают мое почтенное заведение. Илдерим языческое имя. Я не стану молиться за язычника.

— Этот Илдерим был христианином, — возразил Пьер, — и без сомнения твоя молитва пойдет ему на пользу.

— Ну, тогда другое дело. Тогда я произнесу за него молитвы. По крайней мере, одну. Я очень устал. Я оставил тебе немного поесть, Пьер, в твоей комнате.

— Это очень любезно с твоей стороны. Спасибо, Монах.

— Но в следующий раз не оставлю, — сказал хозяин гостиницы и зашаркал к постели. Пьер съел холодный ужин и был доволен, что хозяин сообразил оставить ему также бутылку вина. Конечно, это отразится на счете, но вино согрело его желудок, который урчал от голода и возбуждения, вызванного беседой с министром.