Бог Непокорных

Глава 6

Ангелы населяют три высших неба, предшествующих Эмпирею — однако, иногда бывает так, что они сходят вниз, на небеса звезд или царственных светлых стихий, в низшие райские обители или даже в мир смертных. Путешествия последнего рода бывают неприятны или даже мучительны для них: если созданиям Преисподней земля людей видится началом рая, то созданиям Небес — началом ада, и лишь чистые души и искренние молитвы побуждают ангелов оставлять безпечальное бытие высших небес и спускаться вниз, к неверным и слабым людям. Так вышло и на этот раз: хальстальфарская девочка, юная и наивная, молилась в сельском храме, и чистый голос ее молитвы настолько отличался от серости и грязи большинства людских душ, омраченных темными испарениями Преисподней, что один из меньших ангелов шестого неба, поставленный архангелом Саграэлем, в числе прочих ангелов следить за землей, пожелал спуститься вниз, утешить ее и дать ей надежду. Девочка потеряла родителей, воспитавших ее в строгости гешской веры, и молилась о том, чтобы их взяли на небо, не позволив Князю Мертвых увлечь умерших в ад; ангел хотел дать ей почувствовать их близость, уверить смертную в том, что молитва ее была исполнена еще прежде, чем она обратилась к Князьям Света: в самом деле, ее родители за свою праведную жизнь были взяты на небо.

Но все пошло не так, как должно было, с самого начала. Ангел не собирался являться девушке лично — однако, когда он приблизился, она каким-то образом ясно увидела вестника небес и заговорила с ним. Заговорила она на небесном языке, знать который смертным не дано — исключая лишь великих святых, достигших наивысшей степени праведности и во всем уподобившихся обитателям небес. Девочка знала этот язык в совершенстве, а рассуждения ее были настолько взвешены и точны, что привели ангела в величайшее изумление. Поистине, ему стало казаться, что в мутных сумерках мира смертных он обнаружил сокровище невиданной чистоты и ценности: несравнимую душу, которая после жизни на земле будет достойна принятия на одно из трех небес, предшествующих Эмпирею — и даже, быть может, ей будет позволено подняться еще выше и прислуживать самим Князьям Света наряду с младшими богами и предводителями ангелов… Да, именно так ему и показалось.

Они вели беседу на духовном языке, глубину и многогранность которого невозможно сопоставить ни с одним из языков земли: множество ньюансов, оттенков смысла, множество планов, на которых одновременно разворачивался диалог — и в какой-то момент ангел вдруг стал замечать, что не во всем поспевает за девочкой. Отдельные смысловые переходы оставались для него незамеченными, другие — непонятными, третьи — понятными и обоснованными, но противоречащими тем идеям и смыслам, которые он знал прежде. Он пытался угнаться за собеседницей и понять ее мысль — но каждый элемент смысловой конструкции, который они рассматривали, вел к новому соцветию смыслов, и картина все усложнялась и усложнялась — до бесконечности. В какой-то момент общий план пропал, ангел словно шел вслед за девочкой в полутьме, обсуждая частности, и все чаще вставая перед выводами, идущими вразрез с тем, во что он до сих пор верил и чем жил. У этих противоречий должны были быть какие-то объяснения — но каждый раз попытка объяснить противоречия так, чтобы не повредить картину в целом, приводила к еще большим дефектам в картине. Человек мог бы пренебречь логикой; не придать ни малейшего значения связности позиции, которую он не был способен разделить; отмахнуться от аргументов; или даже, разозлившись на чрезмерно умного оппонента, схватить его за горло и заставить силой признать свое поражение — но ангел так сделать не мог: обитатель тонкого мира, он по своей природе был связан с идеями и смыслами в одно целое. Идеи были для него тем же, чем и плоть для людей. Поэтому он не сбежал даже тогда, когда уже почти ослеп и заплутал перепетиях парадоксов и противоречий, и все вокруг него погрузилось в зловещий полумрак.

Лица и фигуры светлых богов на храмовых иконах и статуэтках сделались искажены; их позы стали страдающими и порочными, одежды покрылись испражнениями, из пустых гразниц текли кровь и гной. Окутанный паутиной невыносимых смыслов, ангел метался среди них, словно пойманное насекомое; но чем дальше — тем слабее он становился, в то время как паук медленно подбирался к своей жертве. Связь ангела с мирами света оказалась прерванной, он даже не мог вознести молитву Князьям и всеблагому Солнцу — в том пространстве искаженных смыслов, куда его заманили, подобного рода молитва содержала в себе внутреннее противоречие и представлялась чем-то даже более гнусным, чем обращение за помощью к обитателям Дна.

Собственный свет ангела быстро тускнел; он чувствовал, что умирает… нет, хуже — сходит с ума: все, прежде чистое, казалось теперь исполненным скверны. В жутком мире, где он очутился, не было ни надежды, ни радости, и лишь зло, бесконечный распад, боль и безумие оказывались подкладкой всего, на что ангел обращал внимание.

И вот, среди этого нескончаемого кошмара появилась девочка, она была чиста и прекрасна — также, как и прежде. Она пообещала вывести ангела к истине и свету, он поверил и потянулся к ней, признавая в ней своего проводника и ключаря от ларца с ужасной загадкой, разгадать которую ему оказалось не по силам — но как только пальцы их рук соприкоснулись, лицо девочки потекло и стало меняться, а ангел ощутил, как проваливается в какую-ту беззвучную пустоту и перестает быть. Без сомнения, легче было принять небытие, чем тот безумный, невыносимого кошмара, в котором его обрекали существовать…

…Поглотив ангела, Владыка Лжи расправил свои новообретенные белоснежные крылья, вытянул руки в стороны и наклонил голову сначала влево, потом вправо — одновременно разминаясь и привыкая к новому облику.

Затем он взлетел, незримой воздушной дорогой пройдя сквозь крышу здания; как только он покинул храм, исчезла и объявшая святилище темнота, священные изображения обрели свой прежний вид, аура порчи и невыносимой мерзости исчезла. Сполохом света, быстрый, как сама мысль, воспарил он ко второму небу, даже не заметив барьера, выставленного над землей воинственными ветрами Даберона.

Восходя по Лестнице Совершенств, вскоре он приблизился к третьему небу, населенному царственными стихиалями, духами храмов и городов. Стражи, охранявшие путь, поклонились ангелу и без промедления пропустили его дальше — и ровно таким же поступили стражи четвертого неба, именуемого Небом Благочестивых, ибо на этом небе совершается великолепная и беспрестанная служба Солнцу и его Князьям.

Перед пятым небом духи звезд приветствовали ангела; и только лишь услышав, как в ответном приветствии он призывает Князей Света благословить звездных духов, стражи открыли ворота. Лицемер отметил, что духов этих у ворот необычайно много, все вооружены и насторожены. Украденная память ангела подсказала ему, что пятое небо пришло в беспокойство после того, как великий воитель Иунемэй покинул свой небесный дом и сошел на землю, где был убит чудищами, вырвавшимися из глубин Преисподней.

На шестом его встретили ангелы; узнав сородича, они приветствовали его и пропустили дальше.

Седьмое небо охраняли схлиархи, бессмертные драконы света — Князь Лжи сказал им, что послан с сообщением на восьмое небо, к высшим ангелам. Так, начиная свой ритуал, он солгал в первый раз.

Врата восьмых небес охранял архангел, который пожелал узнать, для чего путешественник желает идти дальше. Ему Лицемер сообщил, что выбран в круге своих сородичей и направлен к предводителям ангелов для того, чтобы прислуживать им — и это была вторая ложь. Оставалась еще последняя, третья.

Эмпирей охранял многоокий Ладхар; он никогда не спал и видел все, что происходит в Небесах, на земле и в Преисподней — кроме тех мест, что оказались временно или навечно сокрыты от его глаз силой, более могущественной чем его собственная. Князья Света и само Солнце наградили Ладхара многочисленными чудесными дарами, и океаны мощи, которыми повелевал он, в прямом противостоянии могли бы устрашить любого из богов. Однако, подлинная сила может быть употреблена и не прямолинейно: Лицемер солгал, сказав, что несет в Эмпирей, как драгоценный дар, чистую молитву ребенка — эта была третья ложь и последняя, завершающая ритуал. Ладхар видел все — но недостаточно видеть, необходимо еще и верно понять увиденное.

Каждое слово лжи, сказанное Лицемером на седьмом, восьмом, и вот теперь — в преддверии девятого неба — не было случайным. Как правило, он предпочитал выдавать свою ложь за истину, делать ее как можно более правдоподобной — это был простой и действенный прием, и, если бы Лицемер использовал его сейчас, то всем трем высшим стражам ему следовало бы говорить одно и то же. Но Последовавший сомневался, что такой лжи будет достаточно, чтобы обмануть Ладхара, хранящего под видом одного из своих глаз всевидящее око самого Альгунта, бога неба: страж Эмпирея распознает любую иллюзию, обратит внимание на мельчашие несоответствия в истории путника и тем, что он говорит о себе — и поэтому, как справедливо рассудил Владыка Лжи, силу следует направлять не на внешнюю убедительную демонстрацию, а на то, как собеседник поймет увиденное — ибо в понимании и оценке заключен корень и исток всякой лжи.

Ладхар не видел того, что произошло в храме, куда Лицемер, под видом набожной девицы, заманил одного из ангелов, ибо Князь Лжи на время сокрыл это место своей силой; однако, он слышал неправду, произнесенную ангелом сначала на седьмом небе, а затем на восьмом. Ему следовало поднять тревогу немедленно, но уже и тогда само его восприятие сделало его открытым для силы Лицемера: вместе с виденьем в Ладхара проникла первая частица лжи, повлиявшая на его понимание. Поэтому Ладхар продолжал наблюдать; когда Лицемер под видом ангела поднялся на восьмое небо, в Ладхара вошла вторая частица лжи; и вот сейчас — третья. Лицемер мог бы украсть его облик, но не стал этого делать, понимая, что дары Князей Света соединяют Ладхара с ними: если он покусится на стража, то подмену быстро обнаружат — и даже в случае, если этого не произойдет, Князю Лжи для того, чтобы не выдать себя, придется во всем исполнять роль небесного стража, не имея возможности отлучиться, а это в планы Лицемера никоим образом не входило. Небеса были великолепно защищены — но только не от него: единственный из Князей Тьмы, он всегда легко восходил сюда и притворялся одним из созданий света; некогда он настолько возгордился этим, что потерял осторожность и был обнаружен. То, что последовало за обнаружением, он до сих пор вспоминал с внутренним содроганием, болью и ненавистью: пленение и падение сквозь все небеса в глубины Преисподней, неописуемое страдание, утрата значительной части силы, неподвижная каменная маска, навсегда сделавшаяся его новым лицом.

Он не хотел повторить ошибку и потому подавил свою алчность: на этот раз хватит и того, если он просто проникнет в Эмпирей и выяснит то, ради чего пришел; Ладхар останется нетронутым — если, конечно, не считать крошечного искажения в устанавливаемых его разумом умозаключениях: дважды став свидетелем лжи ангела, Ладхар не должен был поверить в третью ложь — но искажение состояло в том, что он поверил.

Лицемер проник в Эмпирей — неописуемый, сияющий мир, состоящий из тончайших разновидностей огня. Пламя складывалось в образы вещей, что соответствовали восприятию тех, кто вступал на девятое небо: другими словами, смертный увидел бы дворцы и сады, состоящие из разных видов огня; даже вода в источниках здесь была прохладным, освежающим пламенем.

Лицемер глазами ангела видел потоки света и сопряжения смыслов, каждый из которых был представлен в своем высшем, преображенном виде: если в более низких мирах идею можно было бы сравнить с холодным углем, то здесь этот «уголь» пылал: все, что есть, во всех мирах, от их начала и до конца, здесь обретало смысл; истинное предназначение каждого существа, каждой вещи, мысли, каждого чувства и движения души — все здесь становилось очевидным и явным, таким, каким должно было быть. Так видел Эмпирей ангел — каким же видели его Князья Света, не знал никто, кроме них самих.

Лицемер двигался среди потоков света, складывавшихся в удивительной красоты архитектуру. Он опасался приближаться к крупным скоплениям силы, понимая, что может столкнуться с кем-нибудь из Солнечных Князей — и хотя собственной их силы он не боялся, но в каждом из них таился отблеск Изначального, и Солнце могло разгадать обман Темного Князя. Он рисковал, но все же взойти сюда, на девятое небо, было необходимо: он и так слишком долго откладывал это путешествие: уже начинала разгораться война Изгнанных Орденов с Ильсильваром, а он так и не выяснил того главного, без чего вся эта война, возможно, вовсе не имела никакого смысла.

Он встретил великолепное светоносное существо, напоминавшее ангела, однако происходившее из рода людей: когда-то на земле оно было великим святым, а после смерти было забрано на небо, преобразилось и обрело новую жизнь. Смертные знали об этом роде духов и называли их тхагол, не зная, что это слово является искаженной формой мидлейского «тхаг-йол1», и обозначает, в самом точном переводе, обыкновенного кастрата. С точки зрения Лицемера, данное обозначение подходило этим сияющим бесполым существам как нельзя более точно: наделенные великой силой и праведностью, осиянные славой Князей, прекрасные как боги — но лишенные при этом всего, что делает человека человеком, не имеющие ни страстей, ни сомнений, не способные даже уже и помыслить что-либо, противоречащее законам и правилам, установленным всеблагим Солнцем — Темному Князю тхаголы казались скорее обрубками людей, чем полноценными, самостоятельными существами: ведь свобода их воли, хотя, быть может, и сохранялась номинально, но целиком сводилась к выбору между хорошим и хорошим. Они не могли выбрать зло, потому что не имели в своей природе ни единой его частицы — также, как рыба не способна выпрыгнуть из своего озера и отправиться путешествовать по горам и пустыням: ни природа рыб, ни природа тхаголов не предполагала каких бы то ни было способов переменить ее основные свойства; лишенные неверной и слабой человечности со всеми ее пороками и противоречиями, великие праведники Эмпирея также оказались лишены и анкавалэна.

Лицемер расспросил тхагола и узнал, где расположены дворцы Князей, их центральные и переферийные храмы, являвшиеся одновременно их дворцами и обиталищами. Со времени его прежних визитов девятое небо почти не изменилось, но Лицемеру требовалось узнать расположение дворцов, которых тут не могло быть прежде; заодно он выяснил и распорядок церемоний, проводимых в этих храмах-дворцах. Он не хотел приближаться к центральным святилищам, но, на его счастье, бог, которому Князь Лжи собирался нанести визит, сегодня отдыхал в одной из своих отдаленных резиденций, символизирующей неявные формы смирения и кротости; там он давал наставления и принимал подношения.

Лицемер поблагодарил тхагола и отправился в путь. Хотя нужный ему дворец и находился весьма далеко от центральной части Эмпирея, и, в переложении на земные расстояния, длина пути составила бы тысячи миль — быстрые крылья ангела преодолели это расстояние чрезвычайно быстро, и если бы Лицемер не осторожничал и не опасался привлечь к себе внимание, своей цели он бы достиг еще быстрее.

Аккуратные рощи из мягкого, теплого, неяркого пламени окружали дворец Шелгефарна; их стволы состояли из сгущеного света, а вода, орошавшая их корни, представляла собой особенную форму прохладного огня. Как бывало и прежде, Лицемер вновь задумался о том, в какой мере силы Изначальных оказали влияние друг на друга: даже здесь, в самом Эмпирее, можно было найти следы этого взаимного влияния — также, как в Сопряжении и на Дне. Прежде творения Сальбравы Солнце было только лишь огнем и светом: ни тени, ни прохлады в его ореоле невозможно было даже и представить. Горгелойг был разрушением и тьмой; Луна — формой и 1 буквально: «не имеющий семени» (мидлейский) сном. Силы Изначальных соединились, породив нечто такое, что ни один из них не смог бы сотворить самостоятельно; и из этого порождения они взяли себе то, что вложили в него другие — а взяв, вернули, дав начало вещам, которых прежде не смогли бы породить. Так Ад наполнился невыносимым огнем; Луна засияла серебряным светом; а на Небесах, чье прежнее неукротимое пламя было усмирено, повсюду разлился покой; то, что прежде не имело образа, теперь обрело формы многочисленных существ и явлений.

Ветра не было, но деревья, объятые огнем и сами состоящие из огня, медленно колыхались, будто танцуя; Лицемер приближался к храму, замедляя полет и одновременно снижаясь. Пространство здесь не было однородным — оно распадалось на слои, которые отчасти накладывались друг на друга: сквозь землю, состояющую из рассыпчатого света и медленного огня, Лицемер мог видеть иную дорожку и деревья, расположенные ниже; если же он поднимал голову, то видел призрачные образы деревьев и над собой. В любой момент он мог сместиться и войти в одно из соседних пространств; такие же наложенные друг на друга слои находились справа и слева от него, повсюду. Все они сходились к храму-дворцу и растворялись в нем: храм выглядел единым, неколебимым целым. Тхаголы, ангелы и иные духи света перемещались по этим пространствам; сейчас, впрочем, поблизости почти никого не было, так как все собрались внутри, чтобы почтить Князя Света, посетившего одно из своих отдаленных обиталищ. На мгновение у Лицемера возникло странное чувство, как будто бы поблизости находится кто-то из его братьев, словно легчайшая тень на самую малость затмила ослепительный блеск Солнца — но этого, конечно же, не могло быть…

Лицемер проник внутрь храма; стража не задержала его, приняв за одного из гостей; миновав несколько помещений, он достиг большого, помпезного зала, золоченные стены которого были украшены многочисленными изображениями благочестивых сцен. В зале находились обитатели девятого неба — они славословили бога, восседающего на великолепном золотом троне.

То, что на земле могло бы показаться верхом роскоши, здесь. на небе, представляло собой скорее крайнюю степень смирения: Лицемер помнил, что троны прочих Князей Света были намного более пафосными и впечатляющими. Здесь же, в храме Шелгефарна, все выглядело почти как в мире людей — так, словно некто, имеющий возможность выбрать любой из тысячи изысканных нарядов, выбрал для облачения самый простой и непритязательный, своего рода лохмотья.

Шелгефарн пребывал в облике человека; одежда его напоминала рясу высокопоставленного гешского жреца — одновременно простая и изысканная: слишком явная роскошь гешскому священству была запрещена, но в мелочах все делалось так тщательно, с такой филигранной тонкостью, что напускная роскошь в сравнении с этой «скромностью» подчас бледнела и тушевалась. Его длинный дорожный посох покоился слева, на высокой подставке; золотая чашка для подаяний с искусно сколотым, будто случайно отбитым, краем — справа. Как и положено богу смирения, Шелгефарн распространял вокруг себя ауру кротости, терпения и послушания, и эти волны, отражаясь от душ тхаголов и ангелов, неслись к нему обратно в виде молитв и славословий. Все было очень благочестиво, торжественно и вместе с тем скромно…

Склонив колени, Лицемер замер в дальнем углу, вознося молитвы вместе с остальными; странное чувство, впервые возникшее у входа в храм, вернулось. Чувство было чрезвычайно тонким, неверным; сколь не пытался, Лицемер не мог понять, что служит его источником.

Легчайшее, едва уловимое ощущение темной силы — но самой темной силы не было нигде, да и не могло быть здесь, на девятом небе, в самой сердцевине Света. В какой-то момент он даже решил, что обманывает сам себя: его склонность видеть во всем ложь могла представить ему иллюзию лжи там, где никакого обмана не было — и эта мысль, как ни странно, позволила ему наконец определить сущность той темной силы, которую он как будто бы ощутил: это сила была его собственной. Нет, он не обманывал себя, но в этом месте было что-то, что лгало: лгало постоянно, ежечасно и ежеминутно. Оно могло обмануть духов и людей, всех богов, всех Князей Света, могло обмануть даже само Солнце — но только не Отца Лжи, сила которого являлась источником всех неправд и обманов. Тончайшая, неуловимая ложь, почти неотличимая от правды — Лицемер был настолько поражен, обнаружив ее, что не заметил, как служба закончилась и обитатели неба стали удаляться из зала. Лицемер не ушел; он уже не думал о том, что может выдать себя и что, возможно, его заманили в ловушку — он должен был разобраться, что же тут происходит. Он столкнулся с тем, чего не понимал: почуяв ложь, он так и не смог определить, в чем она заключается и какова ее сущность. Последние духи покинули зал; бог смирения мягко взглянул на коленопреклоненного ангела, терпеливо ожидая, пока тот уйдет или изложит свою просьбу.

Тогда Лицемер поднялся; может быть, он допускал ошибку, которая грозила ему новым падением с небес в Преисподнюю или новым безвременным пребыванием в Озере Грез — но все же он взглянул Богу Смирения в глаза и спросил:

— Кто ты такой?

Уже задав вопрос, он подумал, что может оказаться непонятым; кроме того, его интересовала не личность этого Светлого Князя, а его сущность. Поэтому, не дожидаясь ответа, он повторил вопрос, задав его в несколько иной форме:

— Что ты такое?

Вельнис подошла к дверям старой башни в четвертом часу, отперла их и, оставив Риерса сторожить вход, поднялась наверх. До торжественного приема, устраиваемого отцом в честь прибытия сыновей Лакхарского князя, оставалось еще около трех часов, которые она сможет посвятить духовной практике. Потом, после приема, когда она придет в свои покои, скинет с ног туфли и сбросит тяжелое бальное платье, ей будет уже не до практик. Княжичи будут распушивать хвосты, наперебой ухаживать за ней, заводить разговоры, шутить, пытаться ее заинтересовать; она будет смеяться их шуткам, танцевать с ними, проявит дружелюбие и участие, которое, впрочем, сменится холодком как только кто-то из них решит, что сумел вызвать в княжне интерес — все как всегда. Бессмысленные телодвижения кукол в кукольном театре, но она должна исполнять свою роль хорошо — во имя процветания Ирисмальского княжества, а еще потому, что носить маску, но оставаться при этом самою собой — это тоже часть ее духовной практики.

На втором этаже башни, в луче света, падавшем из бойницы, кружились частицы пыли.

Вельнис задержала шаг. Все как тогда… только Эдрика нет. Он убил королевского эмиссара, и сбежал из города в начале лета вместе с каким-то чернокнижником. А ведь ей почти удалось соблазнить его. Мать убеждала ее действовать решительнее и не терять времени даром, но Вельнис хотелось продлить период, предшествующий близости. Секс означал конец отношениям — потому что Эдрик, несомненно, не остался бы с ней, узнав, кто она и для чего он ей нужен — а ей не хотелось его отпускать. Мать предупреждала ее, что она влюбится, если только узнает его поближе — так и произошло. Идеальный воин, не знающий ни страха, ни сомнений, сгусток чистой решимости и воли; прекрасный актер, умный и наблюдательный, да еще и бессмертный полубог в придачу — как в такого не влюбиться? Вельнис решила растянуть удовольствие от встречи и вот чем все обернулось: она его потеряла. Княгиня Изель, ее мать, была расстроена.

Мягко говоря.

Вельнис поднялась на следующий этаж. Здесь пыли было намного меньше — она регулярно убирала эту комнату, поскольку привыкла, еще до встречи с Эдриком, проводить здесь немалую часть своего времени. Тут было тихо, прохладно, зимой можно было зажечь камин, а из окна открывался в великолепный вид на черепичные крыши города. Ее появление спугнуло голубей, ворковавших на подоконнике, Вельнис закрыла ставни, погрузив комнату в темноту, села, скрестив ноги, на коврик и прислонилась спиной к поставленному вертикально пуфику, прижав его таким образом к стене. Ладони она положила на бедра, закрыла глаза и сосредоточилась на дыхании. Спустя минуту она погрузилась в состояние между сном и явью, перестала ощущать тело и скользнула в глубину своей собственной души. Эдрик мог сколько угодно твердить о том, что сны и фантазии не имеют значения — она знала, что это не так. Сны и фантазии были частью Сальбравы — пусть не такой, как вещи и живые существа, но частью не менее важной, чем все остальное. Сны и фантазии были подобны листве, но у этого дерева имелись еще ветви, корни и ствол, а где-то там, на далекой глубине под корнями, простиралось Озеро Грез, означавшее конец пути всякого сновидца. Но так далеко Вельнис забираться не собиралась.

Поднявшись с уровня конструктов на уровень архетипов, она оказалась перед огромным колесом, занимавшим все пространство — и одновременно внутри этого колеса, бродящей по его множащимся спицам. Ей пришлось приложить определенные усилия, чтобы не позволить подсознанию превратить колесо в конструкт, расписав его всевозможными красками, усложнив его форму и вид. На самом деле это колесо не имело никакого отчетливого образа — скорее, это была идея колеса как такового, а не какой-то предмет с набором характеристик. Когда Вельнис почувствовала себя уверенно, то произнесла мантру, которой ее обучила Изель. Колесо, не имеющее образа, распалось и собралось вновь, став чем-то таким, названия чему на языке людей просто не находилось. Неназываемое вибрировало, заполняя собой все пространство — и когда ум Вельнис пришел в гармонию с этой вибрацией, она почувствовала, как соединяется с неназываемым и проникает на следующий уровень, который мать называла Ходами в Пустоте.

Некоторые из ходов Вельнис уже успела исследовать во время предыдущих сеансов медитативной практики, но большая часть еще ждала своей очереди. Она скользнула в один из неисследованных ходов и устремилась по нему вперед. Внутри этих ходов можно было найти много всего интересного. Ходы вели в различные миры, незнакомые Вельнис. Иногда там попадались необычные архетипы, но гораздо чаще там можно было найти какой-нибудь странный конструкт или его часть. Вельнис входила в эти сны и видела удивительные вещи — иногда как участник действия, а иногда как наблюдатель. Мать говорила, что все вещи связаны между собой и все это, несомненно, имеет какое-то значение — Вельнис не сомневалась, что мать знает о чем говорит, но сама плохо понимала, каким именно образом все это связано лично с ней. Погружение на этот уровень медитативного транса выводило ее за пределы ее собственного внутреннего мира, и оставалось только гадать, что представляют собой те сокровища, которые она находила на берегах бескрайней пустоты — осколки чужих снов? частицы памяти тех, кем она была в прошлых жизнях? видения, посылаемые судьбой с целью показать ей какие-то знаки, смысла которых она не понимала? что-то еще? Иногда ей казалось, что она видит прошлое, иногда — будущее или настоящее, но чаще — ни то, ни другое, ни третье, а просто небывшее.

Вскоре ей стали попадаться конструкты — некоторые из них были похожи на трубы, закрученные самым диким образом, другие напоминали голубоватые тени, третьи — сферы, наполненные двигающейся водой. Точнее, это были еще не сами конструкты, а входы в них с этого уровня. Вельнис выбрала врата в самом дальнем уголке Хода: начало этого пути вызывало в ней ассоциации с темным зеркалом в позолоченной раме, изображающей героев и чудовищ. Она вошла в зеркало, заструилась серебристым течением вверх и влево — до тех пор, пока ощущение движения в потоке не стало складываться в картинку. Теперь нужно было расслабиться и перестать пытаться управлять окружением: если она не сумеет этого сделать, то исказит видение, содержащееся в конструкте. Нужно было отдаться своей роли до конца, не зная еще, в каком спектакле ей предстоит сыграть и кого. В некоторых спектаклях она была жертвой, в других — палачом, но подавляющее большинство конструктов было заполнено бытовыми сценками, не содержавшими ничего примечательного.

Мир собрался в сад, или, быть может, в светлый, просторный лес — вид деревьев и температура навевали мысли о влажных и теплых землях где-нибудь на юге. Одетая в белое платье, она сидела на земле. В этом сне у нее было странное самоощущение — такой силы и внутренней цельности она не встречала раньше ни в одном из конструктов. Внутри конструкта она не была человеком, хотя и казалась им по внешнему виду; она была каким-то иным существом — возможно, стихиалью или небожителем — принявшим облик смертного ради каких-то своих целей.

Напротив нее, под персиковым деревом, сидел человек. Из одежды на нем была только набедренная повязка. Он был худ, имел темную всклоченную бороду и длинные, давно не чесанные волосы. На смуглой коже было заметно множество шрамов. Подошвы его ног были грубыми, а ногти — длинными и грязными.

— …ты многое говорил о свободе, — произнесла та Вельнис, которая была частью этого видения — и тогда та Вельнис, которая проникла в конструкт и наблюдала за происходящим, поняла, что их диалог с аскетом продолжается уже довольно долго: видение начиналось с середины беседы. — Каков путь, ведущий к свободе?

— Нет путей, ведущих к свободе, — ответил аскет. — Поскольку свобода присуща нам изначально. Невозможно найти то, что никогда не терял. Есть лишь пути, ведущие к избавлению от рабства, и в конце каждого из них тебя ожидает смерть.

— Почему в конце каждого из них ждет смерть? — Спросила она.

— Потому что то, что зависимо, должно исчезнуть, чтобы открыть дорогу тому, что необусловлено; также можно сказать — и думаю, это сравнение будет тебе более понятно — что грязь, налипшая на сосуд, должна быть смыта для того, чтобы открылись чистота и совершенство сосуда.

Вельнис обдумала его слова и сказала:

— Если смерть ожидает меня, то значит, грязь — это я. Но если смыть меня, что останется?

— Ты отождествляешь себя со своими качествами, со своим прошлым, настоящим и тем, что, как тебе кажется, ждет тебя в будущем, — ответил аскет. — Однако это — лишь роль, принятая тобой на время игры, и эта роль может легко измениться. Для того, чтобы пробудилась ты-настоящая, должна умереть ты-играющая роль. И ты умрешь. Это произойдет с тобой трижды, и первая смерть случится совсем скоро. Придут твои братья, убьют меня и заточат тебя на долгие годы в гробнице, совершенно лишив возможности на что-либо влиять; ты будешь видеть ужасные вещи, совершаемые твоим именем и в твою честь, и не сможешь вмешаться. Придет время, и ты будешь освобождена, но ненадолго: великий голод, который зародится в тебе во время заточения, заставит тебя пожрать саму себя. Это твоя вторая смерть. Не знаю, сможешь ли ты отыскать себя среди миражей и ложных видений — один из Князей Тьмы сделает все, чтобы не допустить этого.

Если все-таки тебе удасться себя вспомнить, то третью смерть ты выберешь сама, по собственной воле, зная, что не сможешь уже возродиться. Если ты пройдешь этот путь до конца, то уже ничто не сможет сделать тебя зависимой. Даже я не смогу.

— Я не верю тебе, — сказала Вельнис аскету. — Братья со мной так никогда не поступят.

— Есть вещи, которые зависят от нашей веры, — ответил мужчина. — Но есть и такие, которые происходят независимо от того, верим мы в них или нет. Твое заточение — одна из последних.

— Но затем они одумаются и освободят меня?

— Они не одумаются. Тебя освободит мой ученик, когда конец света будет совсем близок, и Последовавшие вырвутся на волю.

— Твой ученик? — Она оглянулась. — Он был среди тех, кого я тут видела?..

— Нет. Он родится нескоро. Он туповат и лишен фантазии, зато красив и решителен. Ты полюбишь его и родишь от него сына.

Вельнис почувствовала, что краснеет.

— Признайся, смертный, ты только что все это придумал. — Величественно произнесла она, разглядывая лицо аскета и пытаясь угадать, не решил ли он над ней подшутить.

Аскет улыбнулся. Некоторые его зубы были испорченными.

— Возможно, — сказал он. — Но это не отменяет того, что все сказанное — произойдет. И разве моя история плоха? История любви смертного и богини, на мой взгляд, весьма романтична.

— Я не опущусь до того, чтобы совокупляться со смертным, — надменно бросила Вельнис.

— Ну что ж, один раз я пойду тебе навстречу, — улыбка аскета стала шире. — Пусть мой ученик будет бессмертным.

Они долго молчали. Аскет смотрел на Вельнис нежно, как на собственную дочь — капризную, но любимую, а Вельнис смотрела в сторону и думала о том, действительно ли братья пойдут на то, чтобы заточить ее в усыпальнице на бесчисленное множество лет — до тех пор, пока миру не придет конец и Солнечный Убийца не освободится.

— Если открывшему силу анкавалэна в равной мере подвластны прошлое и будущее, если само время и наполняющие его события столь же легко определяются им, как определяются рассказчиком события придуманной им истории — для чего тебе умирать от рук моих братьев? — Спросила Вельнис. — Ведь ты можешь сделать так, что они не придут. Или придут, но потерпят поражение и будут вынуждены уйти с позором. Или придут, но вместо битвы — склонятся перед тобой.

— На это есть две причины. — Ответил мужчина. — Хороший рассказчик не утверждает свою власть над своей истории, а напротив, отдает себя ей. Он слушает голос истории и позволяет ему звучать естественно и гармонично, не пытаясь навязать свою волю.

— Но ты мог бы придумать совсем другую историю, где все было бы гармонично без смертей, пыток и бессчетных лет плена…

— Мог бы, но я назвал лишь одну из причин. Есть и другая.

— Какая? — Спросила Вельнис, взглянув аскету в глаза.

— Я не единственный, кто открыл силу анкавалэна, — с легкой грустью в голосе ответил аскет. — Есть и другой. И он желает рассказать совершенно иную историю. В его истории не будет ни любви, ни сострадания, ни счастья, лишь торжество жестокости и насилия. То, что выходит в итоге, представляет собой нечто среднее между тем, что желает он и тем, что желаю я.

Он придумал смерть для меня, а я — для него, и если бы хоть один из нас поддался искушению переписать эти части истории, то второй одержал бы верх во всех остальных событиях, от которых желающему спасти себя пришлось бы отвлечься. Я не боюсь умереть. Придет время, и я буду рожден заново.

— А тот… второй?

— Такие, как он, не рождаются от женщин. Но он будет воскрешен и вернется в мир вскоре после моего нового рождения.