Богдан Хмельницкий

19. ВЫГОВСКИЙ РАБОТАЕТ В ПОЛЬЗУ ВОССОЕДИНЕНИЯ С МОСКВОЙ

Сильно поживились казаки в Пилявском лагере. Они везли теперь за собой громадные обозы с провиантом, дорогими одеждами, с золотом и серебром, со множеством волов и коней. Но богатство не шло им впрок, они не знали ему цены. За талер можно было купить у казака вола, а за кварту горилки приобрести прекрасную бархатную шубу или кунтуш. Удача сопровождала казаков. Они беспрепятственно занимали города, брали с них откуп. Так они заняли Константинов и Збараж. Но затем на Хмельницкого снова напала нерешительность.

– Не ладно дело, – говорил он, – больно уж нам везет, как бы наши соседи на нас зубы не оскалили.

– Так что же, батько? – отвечал Чорнота. – Оскалят, мы их пристукнем. Как задавим панов, будем сами господа, никто с нами не справится. Мой тебе совет, батько, не дремать. Иди на Варшаву.

– Что рада скажет, как рада велит! – уклончиво отвечал Хмельницкий.

– Рада, так рада! – отозвался Чорнота. – А по мне, так и без рады можно.

На раде Хмельницкий всячески старался убедить казаков не идти на ляхов.

– Мы уж достаточно поживились от врагов наших, – говорил он, – не вернуться ли нам в Украину, не отдохнуть ли от боевых трудов?

Но казаки не хотели и слышать об отступлении.

– Веди нас на ляхов! – кричали они. – Добьем их и станем господами на земле своей.

Хмельницкий видел, что на этот раз ему надо уступить.

– Хорошо! – сказал он. – Мы пойдем вперед, а загоны с их атаманами могут, кто хочет, действовать сами по себе, пускай чистят понемногу землю русскую.

– А куда ты думаешь двинуться, батько? – спросил Чорнота.

– Займу Львов, а затем уже пойду и в Польшу.

Вечером Хмельницкий совещался с Выговским.

– Зачем пан Хмельницкий исполняет волю казаков?

– А что же прикажешь мне делать? Они рвутся в бой с поляками, пусть их потешатся.

– А слышал ли пан Хмельницкий, ходят слухи, что королем будет избран Ян Казимир?

– Не только слышал, – с усмешкой отвечал Хмельницкий, – но даже сам принимаю деятельное участие в этом избрании.

– Пан гетман? – удивился шляхтич.

– Да! – отвечал Хмельницкий. – Я уже говорил с послом от Яна Казимира. Его королевское величество будущий король Польши обещает дать нам все льготы и привилегии добровольно.

Выговский улыбнулся.

– Прошу пана Богдана верить, что король его только заманивает.

– Посмотрим! А все же лучше попробовать достигнуть желаемого мирными переговорами.

Выговский не возражал более; остальные же шляхтичи, окружавшие Богдана, даже радовались его намерению помириться с панами.

Хмельницкий послал на сейм несколько казаков и вручил им грамоту к сейму. В ней он требовал, чтобы сейм избрал Яна Казимира. А между тем, он осадил Львов. Город сильно укрепился и Хмельницкий простоял под ним без успеха недели три. Казаки несколько раз предлагали взять город приступом, но Хмельницкий удерживал их. Наконец, он взял с города выкуп, снял осаду и отправился к Замостью, одной из самых сильных польских крепостей. Под Замостьем ему пришлось бы также, вероятно, долго простоять, но в это время пришло известие об избрании Яна Казимира. Тогда Хмельницкий послал в город сказать, что он прекращает неприязненные действия, гарнизон может отворить ворота и принять их, как своих союзников; но паны в Замостье не сразу поверили этому. Они дали уклончивый ответ, сказали, что будут ждать прибытия самого короля.

Стояла уже половина ноября, когда к казакам явился королевский посол. Торжественно развевались в таборе знамена, довбаши били в литавры, стреляли из самопалов и громко приветствовали посла. Хмельницкий встретил его у самого въезда в табор и с большим почетом проводил до своей палатки. Там их ждала богатая закуска со множеством вин.

– Прошу пана посла не побрезговать на нашем угощении, – с поклоном сказал Хмельницкий. Посол привез Хмельницкому королевскую грамоту. Король приказывал отступить от Замостья и в Украине ждать его комисаров. Богдан внимательно прочитал королевскую грамоту, почтительно поцеловал ее и сказал:

– Верю, что вновь избранный король есть избранник Божий, и что он рассудит меня по справедливости. Повинуюсь королевскому приказанию, довольно крови и вражды… А теперь садитесь пан посол и выпьем за здоровье короля… Хорошо ляхи сделали, что избрали Яна Казимира, – сказал он смеясь, – а то я уж собирался сам идти в Краков и дал бы корону тому, кому бы захотел.

– Пан гетман, – сказал Выговский, входя в палатку и кланяясь послу, –не дать ли знать городу о прибытия посла его величества короля Яна Казимира?

– Да, да, пан Иван, – сказал Хмельницкий, – спасибо, что напомнил. Пошли тотчас же трубача в город, пусть паны порадуются нашей радости, –прибавил он с иронией. – Надо сказать пану Смяровскому, – обратился он к послу, – что в Замостье не слишком-то долюбливают Яна Казимира, им бы хотелось Карла, да не так вышло, как они желали. Передай им от меня, пан Выговский, что я ухожу завтра, могут служить благодарственные молебны, что так легко от меня отделались. Но я не хочу даром проливать кровь… Я уверен, что при новом короле все пойдет иначе, и вас, панов, он будет держать в руках, – прибавил он, похлопав посла по плечу.

– Если пан гетман позволит, – вежливо прибавил посол, вставая и кланяясь, – я проеду в Замостье и объявлю об избрании Яна Казимира.

– Не торопись, пан Смяровский, – удержал его Хмельницкий. – Выпьем за здоровье благородного шляхетства; полагаю, что мы теперь будем жить в дружбе.

Часа три продолжалось угощение. Затем посол поехал в Замостье, а Хмельницкий приказал готовиться к отступлению.

Лишь только отдано было приказание, в палатку вошел Карабча-мурза рассерженный, недовольный.

– Что это значит, Богдан Хмель? С чего ты вздумал отступать? – угрюмо спросил он Хмельницкого.

– Я исполняю повеление моего короля, – отвечал гетман.

– Да ты ослеп, алла послал помрачение на ум твой… Зачем тебе король, ты сам можешь овладеть всей Польшей…

– Я подданный короля и не хочу выходить из его воли.

Мурза только пожимал плечами.

Всех больше волновался Чорнота.

– Забражничался наш гетман, – кричал он, – стал он поблажать полякам, обманет он нас, отдаст в руки панов… С такой силой, как у нас, и отступать… Отступать, после того, как мы забрали и войско, и гетманов… Он совсем с ума сошел…

Шляхтичи же, окружавшие Хмельницкого, радовались, что дело кончается миром, и восхваляли гетмана до небес. Богдан чувствовал свою силу, ему не страшна была теперь воркотня казаков. Он не обращал внимания на угрюмые лица и распоряжался отступлением. Оно состоялось через пять дней.

Король прислал ему новых послов с бунчуком и булавой и этим совсем растрогал Хмельницкого. Он издал универсалы к полковникам, приказал загонам прекратить набеги, а народу возвратиться домой.

– И пан гетман полагает, что может потушить восстание? – спрашивал Выговский.

– Полагаю, пан писарь!

– Пан гетман рассчитывает на милость короля, думает, что мирным путем получит все привилегии?

– И рассчитываю, и думаю, пан писарь!

– Напрасно! Пусть поверит мне, что паны его обманут. Гораздо благоразумнее подчиниться московскому царю. Уж если подчиняться, так, по крайне мере, действительной власти, а не мнимой, какова власть короля в Польше.

– Пан писарь берет на себя слишком большую смелость! – запальчиво остановил его Хмельницкий. – Я не спрашиваю его советов и сам знаю, кому мне подчиниться, московскому царю или королю польскому.

Выговский замолчал, он знал, что возражать гетману опасно:

Хмельницкий совсем не выносил противоречий, на него иногда находили припадки бешенства, особенно после горилки.

– Позвать ко мне чаровницу!

– Которую прикажете, пан гетман? – спросил Выговский.

– Марушу!

Через несколько минут вошла в палатку Маруша, высокая, полная, молодая еще женщина, смуглолицая, с черными бровями дугой и вьющимися черными волосами, распущенными по плечам. Ярко-алая атласная плахта была подвязана запаской золотистого цвета с причудливыми узорами, вышитыми шелками. В ушах блестели дорогие серьги, а богатое самисто из самоцветных каменьев опутывало шею в несколько рядов. На белой рубахе тоже был вышит прихотливый рисунок из каких-то переплетавшихся змей; на голове, несколько на бок, была надета небольшая шапочка с кистью из жемчугов, перемешанных с бирюзой. Парчовый пояс, осыпанный драгоценными каменьями и щегольские черевичкм на серебряных подковах довершали ее дорогой наряд. На одно плечо была наброшена свита, крытая зеленым бархатом и опушенная прекрасным собольим мехом. Всего более в Маруше поражали ее глаза. Это были глаза хамелеона: каждую минуту они меняли и цвет, и выражение и придавали лицу то кроткий, то гневный, то мягкий, то хищный, то веселый, то угрюмый оттенок. Пытливый блеск этих глаз заставлял нередко потупляться самого гетмана. Из всех колдуний только одна Маруша могла говорить ему правду, не опасаясь его вспыльчивого нрава.

– Пан гетман звал меня? – проговорила она почтительно целуя его руку. – Погадай мне, Маруша, – ласково проговорил Богдан. – Что-то сердце у меня неспокойно.

Колдунья быстро окинула его взглядом своих проницательных глаз и сказала:

– Здесь гадать неудобно: много народу к пану гетману ходит, помешают. Я знаю одно местечко, пойдем, проведу, там все, как на ладони, пану выложу.

– Где же это местечко? – спросил Богдан.

– Да тут недалеко, у старой мельницы.

– Пойдем! – согласился Богдан.

Они вышли. Вечер стоял тихий. Легкий мороз чуть-чуть веял в воздухе, делая его совершенно прозрачным. Ярко горели звезды на небе, луна металлическим блеском освещала окрестности. В лагере уже все спали; только изредка слышались окрики сторожевых казаков. Выйдя из лагеря, колдунья взяла вправо к овражку и по крутой тропинке спустилась вниз, оглядываясь по временам на своего спутника. Богдана охватило какое-то странное чувство: не страх, но неопределенность ожидания, какая-то смутная тоска…

Если бы не стыд перед женщиной, он непременно вернулся бы к себе в палатку. Маруша точно угадывала его настроение. Блеснув на него своими темными глазами, она тихо усмехнулась про себя и что-то забормотала.

– Что ты бормочешь? – угрюмо окликнул ее гетман.

– Читаю заклинание, вельможный пане, время теперь полуночное.

– А далеко еще до твоей мельницы?

– Вот тут сейчас за пригорком.

Они поднялись на пригорок. Внизу перед ними была котловина. Среди густой сухой травы и голых кустарников с шумом протекала речка, ниспадавшая с пригорка. Несколько тощих, высохших деревьев стояли подле старой заброшенной мельницы. Речка текла быстро, осенние дожди взмутили ее волны, она клубилась и пенилась около поломанных мельничных колес, покачивавшихся с каким-то жалобным визгом и треском. Дверь сорвалась с петель и лежала на земле, а внутри белым силуэтом, точно мертвец в саване, обрисовывался жернов со столбом, освещенные луной. Из ветхой крыши торчали пучки соломы; при легком колебании ветра они таинственно шуршали. Засохшие ветви деревьев раскинулись над мельницей и густые тени их перебегали, как призраки, по струям кипевшей воды.

Маруша подвела Богдана к самому колесу и велела смотреть на блестящие струйки воды, а сама стала читать какие-то заклинания.

Прошло несколько минут, много или мало, Богдан не мог бы определить с точностью. Вдруг ему показалось, что вода зашумела сильнее, и колесо несколько раз медленно повернулось.

– Идет! – тихо шепнула колдунья Богдану, схватив его за руку. –Теперь спрашивай!

– Будет ли мне удача в бою? – проговорил Богдан, со страхом посматривая на качавшееся колесо.

– Будет, если сам не сплошаешь, – отвечал глухой голос.

Хмельницкому показалось, что голос этот выходил из-под воды. Он почувствовал, как мурашки пробежали у него по спине, хотел было отступить назад, но колдунья крепко держала его руку.

– Спрашивай дальше! – шептала она.

– Что же мне делать? – нерешительно спрашивал гетман.

– Татары твоя погибель, а великий царь – твое спасение! – отвечал голос.

– Что ждет меня? – спросил Богдан.

– Не все будет тебе удача, много крови казацкой прольется.

– Что же мне делать? – повторил Хмельницкий.

– Что бы ты ни делал, судьба твоя над тобой, одному не сразить тебе ляхов…

Колесо опять зашумело. Маруша с горящими глазами, протянув вперед руку стала говорить:

– Смотри, смотри, вот едет твой свадебный поезд… А там кровь…

Много крови… Вот татарин схватил тебя… А вот ты стоишь над убитым… Ох, горько тебе!.. Смотри, лях к тебе подкрадывается, бойся этого ляха…

В нем смерть твоя сидит…

Богдан в ужасе смотрел на воду, ему казалось – какие-то неясные тени плывут в волнах. Колдунья взглянула в воду еще раз, дико вскрикнула и, толкая от себя Богдана, прошептала:

– Беги, беги! Не оглядывайся!

Суеверный страх наполнил сердце гетмана, он пустился бежать по тропинке и ему казалось, что сзади с воем и свистом за ним несется целый сонм приведений, а колдунья хохочет ему вслед. Он пришел в себя лишь тогда, когда завидел казацкий табор.

Колдунья, действительно, хохотала над убегавшим гетманом. Когда Богдан скрылся из виду, она повернулась к двери и, продолжая смеяться, проговорила:

– Вылезай, пан писарь, утек наш гетман!

В полуразрушенной мельнице послышался легкий стук и из подполья вылез пан Выговский.

– Хорошо я тебе обделала дельце? – весело проговорила колдунья. – Мы на него такого страху напустили, что он до утра не опомнится… Я его знаю… В битвах он смел, нипочем ему пуля и сабля, а ночью чертей и оборотней боится…

Они вернулись в лагерь ближней тропинкой и, когда через полчаса Богдан послал за писарем, тот, как ни в чем не бывало, тотчас явился к нему.

Богдан отдал ему приказание составить письмо к пани Марине с формальным предложением вступить с ним в законный брак, приняв предварительное православие.

– Кого прикажет пан гетман послать с этим письмом? – спросил Выговский.

– Мне все равно, следует только выбрать расторопного казака и объяснить ему, что эту грамоту он должен вручить пани в собственные руки. На следующее утро вошел к Богдану Ивашко и, отвесив низкий поклон, молча встал у порога.

– Что хочет хлопец? – спросил гетман.

– Прошу пана гетмана отпустить меня по своим делам.

– А долго ли хлопец гулять думает? И какие такие свои дела! – с неудовольствием проговорил Хмельницкий.

– Больно стосковался, хочу Катрю повидать, я прослышал, что она в монастыре, недалеко от Киева.

– А не подождет ли хлопец недельки три: я и сам думаю на Киев двинуться.

Ивашко ничего не ответил, поклонился и вышел.

– И что бы ему отпустить меня, – жаловался он вечером Тимошу. – На что я здесь нужен?

– Что же ты не просился у него? – возразил Тимош.

– Попросишься! – угрюмо отвечал Ивашко. – Он теперь не тот, что был прежде… Нравный стал, слова себе наперекор не позволяет сказать, сейчас ногами затопает, закричит, с кулаками к тебе подступит.

– С чего же это отец так переменился? – задумчиво спросил Тимош.

– А с того, – нетерпеливо вскричал Ивашко, и глаза его загорелись, –что нас хлопов забыл, не нужна ему больше казацкая вольница… Смотрит, как бы с панами поладить… И особенно это с ним с тех пор сталось, как польская змея около него увивается…

– Выговский? – быстро спросил Тимош.

– Выговский! – подтвердил Ивашко. – Вкрался он в душу его, завладел им и вертит, как хочет. А сам втайне с московскими людьми переговаривается… Продаст он нашего батька. Его из польской службы за то выгнали, что нечистыми делами занимался…

– Зачем же казаки не откроют глаза отцу? – спросил Тимош.

– Не слушает он нас; ты видел, как он ушел из-под Замостья. Ему нынче никто не смеет перечить, он знает, что сильнее всех. Нет, уж лучше подожду три недели; попрошу кого-нибудь грамотного написать письмо Катре.

Вечером Выговский имел долгий разговор с митрополитом Иосафом, сопровождавшим Хмельницкого в качестве духовника и священнослужителя.

– Советую вам, святой отец, не противиться браку пана гетмана. Пани Марина – женщина умная; она поймет выгоду союза с Москвой.

– Но она католичка! – возразил Иосаф.

– Она примет православие! Она никогда не была за казаков. Сама природная пани, она усвоила все привычки образованного общества…

– А как вы думаете, пан Выговский, скоро пан гетман согласится на союз с Москвой?

Выговский сомнительно покачал головой.

– Думаю, что не скоро: новый король совсем вскружил ему голову своими милостями. Вот почему я и прошу вас ускорить брак. Если мне удастся склонить на нашу сторону пани Марину, в чем я не сомневаюсь, то гетман будет у нас в руках. Пани Марина – давнишняя его привязанность; она сумеет настоять на своем и гетман ей покорится.

– Предположим, что вы и правы, – отвечал Иосаф, – но что же дальше. Для крепости союза с Москвой необходимо, чтобы Богдан отказался от своих сношений с поляками и чтобы он прогнал татар. Его дружба с мурзами, поедающими конину, совсем уже не вяжется с православием и повредит ему во мнении московского царя…

– Не все так скоро делается, как хочется, – отвечал Выговский с улыбкой. – Верю, что православному пастырю не могут быть приятны татары, а на мой взгляд, это самый покладистый народ. Что касается до дружбы с поляками, то она вовсе не прочна. Гетман хитер и увертывается от Речи Посполитой, как лисица. Стоит только королю не исполнить его требований, и вся приязнь рушится. Для меня гораздо опаснее казаки, окружающие его. Один Чорнота чего стоит, а там еще Вешняк, Богун да Ивашко, да мало ли их…

– Да! – со вздохом отвечал Иосаф, – трудно укротить этих сынов степей, они и моих пастырских внушений не слушают. Когда гетман пирует с казаками, мне и самому приходится только держаться в стороне.

Выговский двусмысленно улыбнулся и молча раскланялся с митрополитом.