Богдан Хмельницкий

25. ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ХМЕЛЬНИЦКОГО

Переяславльский договор только на время успокоил волнения в Украине. Недовольных оказалось гораздо больше, чем ожидал Хмельницкий. Киевское духовенство совсем не хотело присягать московскому царю; полковники присягнули тоже не все и, несмотря на угрозы гетмана, некоторые из них ушли на Запорожье, уводя с собой толпы недовольных. Полковник Богун со своими Богужанами "уперся, как вол", как говорил про него Хмельницкий, и ни за что не хотел признавать над собой власть восточного царя. "К ляхам я не пойду, говорил он, и бить их буду доколе сил хватит, а московскому царю тоже покорен не буду: что за неволя из старого ярма лезть в новое.

Скоро московские полчища вступили в Польшу и началась упорная борьба, длившаяся почти два года.

Хмельницкий в это время вступил в борьбу с поляками с юга и, пока русские один за другим брали литовские города, дошел до Львова и заставил горожан заплатить ему богатый выкуп.

Поляки понимали, что упрямый казак вновь становится грозным, старались умилостивить его. Король послал Хмельницкому письмо, полное комплиментов, а королева прислала жене его в подарок драгоценный камень и даже написала ей прелюбезное письмо, прося ее заступничества перед гетманом.

Богдан Хмельницкий так расчувствовался, что заплакал, но на предложение короля – разорвать союз с Москвой и со Шведами не согласился. Союз с Москвой, однако, не удовлетворял гетмана.

Между ним и боярином Бутурлиным, командовавшим русскими полками, посланными на помощь казакам, часто возникали несогласия. Бутурлин жаловался на медлительность и нерешительность гетмана, на недоверие и подозрительность казаков.

Когда же русские заключили перемирие с поляками, и известие это дошло до Хмельницкого, он совсем вышел из себя, рвал на себе волосы, плакал, проклинал царя и гнал от себя своего писаря:

– Это ты, ты виноват! Ты первый надоумил меня заключить союз с Москвой, лучше мне было дружить с басурманами.

Выговский упал ему в ноги и умолял укротить свой гнев.

– Быть может, до нас дошли неверные слухи, – говорил он.

Но Хмельницкий не хотел слушать и тотчас же послал за полковниками. Выговский забежал к ним вперед и надоумил каждого из них уговорить гетмана не разрывать союза с Москвой.

Когда Хмельницкий выразил полковникам свои опасения, они возразили ему.

– Невозможно, чтобы царь опять отдал нас в руки врагов православной веры. Если нам, не узнавши подлинного дела, да отступить от его царского величества, мы во всем свете прослывем за изменников и клятвопреступников. Гетман сделал вид, что убедился доводами полковников, а сам заключил договор со шведами и венграми.

Это дошло до царя Алексея Михайловича, и он послал к Хмельницкому окольничего Бутурлина и дьяка Михайлова со строгим выговором.

Богдан в это время сильно расхворался. Силы его с каждым днем слабели; он становился мрачен, раздражителен и часто по долге задумывался. В последнее время он особенно привязался к своему шестнадцатилетнему сыну Юрию. Он почти не отпускал его от себя и много говорил с ним о делах.

– Почем знать, – говорил он ему, – может быть, тебе все это и пригодится.

Настал май 1656 года. Яблони покрылись душистым цветом, зацвели вишни и сливы, засвистали соловьи в розовых кустах; воздух был полон аромата. А гетман ходил сумрачный, как ночь, и о чем-то крепко размышлял. Анна часто с беспокойством посматривала на него и старалась развеселить его своими шутками, но он или угрюмо отмалчивался, или тихо говорил ей:

– Не до веселья мне, Галю, спой-ка лучше думку пожалостливее, такую, чтобы за сердце брало.

Анна послушно брала бандуру и пела какую-нибудь заунывную думу, а гетман, опершись на руку, смотрел в даль, тихо подпевая знакомую мелодию. В половине мая он вдруг как-то оживился, часто призывал Выговского и долго с ним советовался о чем-то, потом стал рассылать хлопов к полковникам, сотникам и выборным, скликая их на раду в Чигирин.

Место для рады было назначено за широким двором Хмельницкого, на поле, под развесистыми деревьями. Много собралось казаков на эту раду. Многие из них сильно постарели за последнее время; лица их смотрели угрюмо, они чуяли, что невеселое слово скажет им их гетман. А он стоял перед ними хилый, больной, с поникшей головой и упавшим ленивым голосом говорил:

– Панове братья! У меня не хватило бы ни времени, ни слов, ни здоровья пересказать все печали и горести, которые мы с вами пережили, но вы их сами хорошо знаете… Теперь же Бог нас посетил милостью и благодатью; Прежнее благочиние возвращено нашей церкви, и народ русский освободился от тяжкого и постыдного рабства. Волей Божьей угодно было, чтобы это совершилось вашим мужеством, совоинственники милые, казаки-рыцари, и под моим предводительством. Десять лет не щадил я ни здоровья, ни жизни, служа отечеству; но старость и болезнь одолели меня. Чувствую, что схожу в могилу, други-братья, недолго мне еще быть с вами. Благодарю вас, братья возлюбленные, за ту честь, которую вы оказали мне избранием меня в гетманы. Благодарю за доверие ко мне, за верность, за послушание. Благодарю вас за храбрость: тридцать четыре сражения имели мы с поляками, венграми, волохами и татарами. Много побед одержали мы, много трудов и лишений перенесли в походах. Возвращаю вам теперь знаки моего гетманского достоинства: булаву, бунчук, знамена и все клейноты…

Изберите гетманом кого хотите, а меня, дорогие товарищи, простите по-христиански, если я по немощи человеческой кого-нибудь огорчил или против кого-либо из вас погрешил!

Гетман отвесил низкий поклон Тетерю и, тяжело дыша, старался собраться с силами. Наконец, он снова заговорил:

– Не дал мне Господь, братья, окончить мое дело – утвердить навеки независимость и вольность вашу и избавить народ от ига польского… Умираю с великим прискорбием и не знаю, что после меня будет… Прошу вас, братья, изберите себе гетмана, пока я жив, на моих глазах, мне тогда легче будет сойти в могилу.

Молча стояли казаки вокруг своего батька и никого не предлагали в гетманы. Тогда гетман сам прервал молчание:

– Мало ли между нами достойных людей: и полковник киевский Антон Жданович и полковник Переяславльский Тетеря, и полковник полтавский Мартын Пушкарено, но всего лучше был бы Иван Выговский. Он знает всю политику и лучше всех управится с войском. Если бы вы его выбрали, то я умер бы спокойно.

– Благодарю пана гетмана за честь, – отвечал Выговский, – но думаю, что гетманство должно остаться в славной семье Хмельницких. Велики заслуги Богдана Хмельницкого перед Украиной: разумом и мужеством своим избавил он казаков от ярма ляшского. Казаки должны и по смерти Богдана оказывать честь его дому…

Толпа встрепенулась.

– Да, да! – крикнули казаки. – Кроме Юрия Хмельницкого никто не может быть нашим гетманом.

У старика Хмельницкого заблестели глаза от удовольствия; его тайное желание осуществлялось, но он не хотел сразу дать заметить свою радость.

– Вижу, друзья и товарищи, что вы меня любите, но я должен вам отсоветовать, – сын мой очень молод, он почти дитя, а для гетманской должности нужен муж опытный…

Хмельницкий знал слабую струну казаков, стоило только начать возражать им, чтобы возбудить в них упорную настойчивость.

– Что ж, что сын твой молод, мы окружим его опытными людьми, а всем нам будет легче, если гетманом нашим станет опять Хмельницкий. Мы будем тогда вспоминать тебя, милого нашего батька.

Хмельницкий заставил себя долго уговаривать и наконец согласился. Позвали шестнадцатилетнего Юрия и вручили ему знаки гетманского достоинства. Отец при этом ему сказа:

– Сын мой, воздавай честь старшим тебя и не пренебрегай их советами; не льни к богатым, не презирай убогих, а люби всех равно. Храни заповеди Божьи, будь верен его царскому величеству. Если же поступишь противно этому, то пусть все зло отвратится от других и обратится на твою голову. Молодого гетмана прикрыли знаменами и шапками, заиграла музыка, стали стрелять из пушек и ружей; то и дело слышались громкие восклицания в честь Юрия. Богдан же Хмельницкий так утомился, что едва дошел до своей постели и с этого времени почти не вставал более.

В начале июня в Чигирин приехали царские послы. Их встретил Юрий Хмельницкий, Выговский и войсковая старшина.

Будущий гетман отвесил низкий поклон послам и проговорил:

– Здоровы будьте, паны послы! Отец мой шлет вам поклон и просит не гневаться, что он не встречает вас. Он уже вторую неделю не встает с постели. Сегодня ему очень плохо, да и вы утомились с дороги; мы проводим вас на вашу квартиру, а завтра и повидаете отца.

На другое утро есаул привел послам богато оседланных коней.

– Здоровы будьте, панове послы! Добродий наш пан гетман велит вам ехать к нему.

Послы въехали на широкий гетманский двор, поднялись на крыльцо и в сенях встретили Выговского.

– Гетман никак не может встать вам навстречу, он очень слаб, вот сами увидите.

Богдан, действительно, лежал в постели. Лицо его сильно осунулось и пожелтело; глаза ввалились и светились нездоровым беспокойным блеском.

– Его царское величество велел спросить о здоровье твоей гетманской милости! – сказал посол, низко кланяясь.

– Благодарю его царское величество! – отвечал гетман. – Плохое мое здоровье. Вот уже который день лежу и подняться не могу.

– Бог даст, поправишься! – заметил Бутурлин. – А вот его царское величество шлет тебе и писарю твоему, и полковникам по росписи царское жалованье.

– Благодарим его царское величество! – проговорил гетман слабым голосом.

– Наказано нам, послам, еще переговорить с тобой, гетманом, о государских делах, а тебе, гетману, те государские дела от нас выслушать. – Невозможно это, – отвечал гетман. – Вы видите, какая великая скорбь меня постигла. Пусть за меня выслушает вас войсковой писарь Иван выговский.

– По указу великого государя мы присланы к тебе, гетман, и можем говорить только с тобой, а не с писарем.

– Все равно, чтобы вы мне ни сказали, я не утаю от писаря и все, что вы ему скажите, он не скроет от меня. А теперь по великой моей болезни не могу говорить о государственных делах.

Бутурлин потерял терпение и сердито отвечал:

– Все это отговорки! Не пригоже тебе это, Богдан Михайлович! Надо тебе самому слушать указ и повеление великого государя.

– Указ и повеление государя слушать я повинен, – сказал Богдан, – но ответа держать не могу. Бог даст полегчает, тогда пришлю вам сказать. Ну-ка, Иване, – обратился он к Выговскому, – попроси господ послов не побрезговать нашими хлебом-солью, да зови Анну и Катерину.

– Пан гетман просит вас откушать! – с поклоном сказал писарь послам, надевавшим свои шапки.

Бутурлин, рассерженный и обиженный приемом Хмельницкого, сухо отвечал:

– По милости его царского величества обеды у нас приготовлены дома.

– Все послы его царского величества в моем доме едали. Если вы теперь откажетесь, то я сочту это за немилость его царского величества ко мне.

– Ну, будь по-твоему! – согласился Бутурлин, снимая шапку и ферязь.

Вошла гетманша с замужней дочерью Богдана, Катериной Выговской, невесткой писаря, они низко поклонились гостям.

– Накройте столы поближе ко мне! – приказал больной. – Хочу обедать с вами вместе.

Столы подвинули к самой постели. Писарь и есаул тоже сели с гостями. После жаркого гетман сказал Выговскому: А ну-ка, Иване, вели подать венгерского да постарше. Есть я нынче разучился, а пить еще могу.

Подали кубки и бутылку старого венгерского.

– А мне, Катрю, принеси мой заветный серебряный кубок.

Катерина встала и из соседней комнаты принесла на маленькой тарелочке массивный серебряный кубок, отделанный чернью и украшениями.

– Мне его теперь, пожалуй, и не поднять, – сказал Богдан.

Он попробовал привстать, но руки и ноги совсем его не слушались. – Поддержите-ка меня! – сказал он, обращаясь к жене и Выговскому. Они встали и подхватили его под руки. Дрожащей рукой гетман поднял тяжелый кубок и проговорил:

– Да здравствует благоверный великий царь всея Руси, милостивая царица и чада их! Многие лета им и милостивому ходатаю и заступнику нашему архиепископу Никону и всему освященному собору, боярам и думным людям, христолюбивому воинству и всем православным христианам. Да покорит Господь Бог под ноги великого государя не только иноверцев, еретиков, но и самого поганина, басурмана туркского султана.

Он осушил кубок, упал в изнеможении на постель и так ослаб, что не мог более ничего говорить.

Послы прожили больше месяца. Гетману становилось то хуже, то лучше, но он не переставал заниматься делами. Московские послы особенно были недовольны его сношениями со шведами, с Ракочи и с Молдавией.

– Вы обещали служить одному великому государю, – говорили они, – а теперь дружите с неприятелем Карлом-Густавом и обещаете помогать ему войском запорожским.

Гетман вспылил.

– Со шведским королем у меня давняя дружба, с тех пор, когда я еще не был в подданстве его царского величества. Шведы люди правдивые, они всегда держат свое слово, а его царское величество помирился с ляхами и нас хотел отдать в их руки. До нас дошли слухи, что его царское величество посылает двадцать тысяч человек войска на помощь ляхам против шведов и казаков. Мы же всегда готовы были служить его царскому величеству, когда и в подданстве его не были. Уговаривали крымского хана и не пускали его разорять города царские. Если бы я теперь не сошелся со шведами да с Ракочи, да с волохами и татарами, то они соединились бы с ляхами, побили бы нас, а потом дошли бы и до Московии.

Положение Выговского между недовольными послами и раздражительным больным гетманом было крайне затруднительно. Он уговаривал послов:

– Не сердитесь на гетмана, он болен и от болезни стал запальчив и раздражителен; он и нас всех бранит, за что-нибудь малое так рассердится, что и подойти к нему нельзя.

Бояре, видя, что от гетмана они ничего не выпытают, старались узнать у писаря, какие дела ведет гетман со шведским послом и приехавшим от Ракочи посланным; но Выговский уклонялся от ответа, уверяя, что послы приехал заявить о любви к запорожскому войску. Послы настаивали на свидании с самим Хмельницким, но он, действительно, был так слаб, что долго не мог принять их.

Явился, наконец, в Чигирин и польский посол, уполномоченный заключить с Хмельницким договор против шведов и Ракочи. Король думал разжалобить гетмана, укоряя, что он навлекает новую гибель на свою родину, заключая союзы с иноземцами.

Хмельницкий представился растроганным, клялся, что и сам не желает кровопролития; уверял, что и не думал заключать союза с Ракочи; казаки действуют самовольно, и он ничего не может с ними поделать. Кое-как договорились относительно границ Польши и Украины, подписали договор, оставив спорные статьи до утверждения на сейме.

Не успел Хмельницкий отпустить польского посла, как приехали к нему послы от татарского хана, Махмет-Гирея, преемника Ислам-Гирея, и гетман возобновил с ними прежний союз. Он уступил им южную степь у Днепровского лимана, дозволив им беспрепятственно кочевать там со своими стадами. Они обязались свободно пропускать казаков к Черному морю.

Польский посол отговаривал Хмельницкого от его союза с московским царем, но гетман решительно отвечал: – Я одной ногой стою уже в могиле и не нарушу данной мною присяги. Да и какую пользу я, дряхлый старик, могу принести королю. Вот, если сын мой Юрий будет гетманом, то никто не помешает ему услужить польскому королю, конечно, без вреда московскому государству. Вот Ракочи – другое дело, его я велю оставить, а на помощь полякам пошлю десять тысяч казаков. Пусть сын мой будет главнокомандующим и попробует себя в ратном деле.

Польский посол уехал, а через день прискакал гонец от Ракочи, требуя помощи против поляков.

Богдан призвал Юрия и сказал ему:

– Ты будешь двигаться со своим войском как можно медленнее; выбирайте самый длинный путь, останавливайтесь, где только можно, так, чтобы прийти тогда, когда война поляков с семиградцами кончится.

– Зачем же это, батько? – с неудовольствием спросил Юрий. – Мне бы лучше повоевать, я не боюсь пороху.

– А вот зачем, – отвечал Хмельницкий, – отряд-то у меня один, а надо сделать так, чтобы и поляки, и венгры думали, что я им помогаю. Победит семиградский князь, я скажу, что послал войско ему, и буду требовать от него тоже помощи. Возьмут верх поляки, я могу сказать королю, что отнял у Ракочи казаков, послал их на помощь ляхам, да они дойти не успели.

Как Богдан задумал, так и вышло. Казаки, бывшие в венгерском войске, бросили Ракочи, и поляки одержали над ним верх. 23 июля князь Семиградский должен был заключить мирный договор с Польшей. Весть об этом дошла до Хмельницкого, когда он уже лежал без всякой надежды на выздоровление.

В день Успения Пресвятой Богородицы, 15 августа, Хмельницкий почувствовал, что ему нехорошо и призвал всех домашних.

– Я умираю, – сказал он им, – но не хочу, чтобы кости мои лежали в Чигирине. Похороните меня в Суботове: его я приобрел кровавыми трудами, а когда его от меня отняли, загорелся пламень войны, освободивший Украину. Гетман скончался тихо ровно в полдень, и целую неделю тело его стояло в Чигирине, куда со всех сторон стекались казаки в последний раз поклониться своему батьку. Затем торжественно перевезли его тело в Суботово, где его и погребли 23 августа 1656 года.

Густая толпа провожала гроб с громким плачем и воплями, так что не слышно было погребального пения.

То не черниi хмари ясне сонце заступали, То буйниi вiтри в темнiем лузi бушовали;

Козаки Хмельницького ховали, Батька свого оплакали!

За гробом шел польский посол, снова приехавший заключить союз с гетманом. Он проводил гетмана до самой могилы и с глубоким вниманием слушал надгробную речь, произнесенную домашним секретарем Хмельницкого Зоркою.

Останки гетмана были поставлены в Суботовской церкви, построенной Хмельницким. Но недолго им пришлось там покоится. Когда поляки захватили Суботово, Чарнецкий приказал выбросить кости Богдана.

Но имя Богдана Хмельницкого, борца за свободу Украины, постоянно жило в устах украинского народа, перешло в малорусские думы и память о гетмане сохранилась до нашего времени.

Оттогдi Хмельницкий помер, А слава його козацка не вмре, не поляже.