Богдан Хмельницкий

21. ЗБАРАЖ И ЗБОРОВ

Шумно прошел весенний сейм. Особенно много споров вызвало чтение условий Хмельницкого. Король был не прочь примирить требования казаков с панской заносчивостью. Но как он ни желал сдержать разгулявшиеся страсти, ему все-таки пришлось подчиниться желанию панов и идти войной на непокорного казака. Паны готовы были на всякие жертвы, лишь бы усмирить мятежных хлопов; они установили налог для содержания тридцатитысячной армии и вперед разрешили королю все непредвиденные расходы. Новые споры возникли по поводу того, кого назначить предводителем. Общее желание предыдущего сейма было на стороне Иеремии Вишневецкого, но король и слышать не хотел о его назначении: у него с Вишневецким были личные счеты, он не мог простить Иеремии, что тот подавал голос за Стефана Ракочи и вел, как говорили, тайные сношения с венгерским двором. Несмотря на сильную партию, поддерживавшую Вишневецкого, король настоял на своем – выбрали не Иеремию, а троих предводителей: старика Фирлея, пана Ляндскоронского и Остророга. Сам же король принял на себя главное начальство над всем войском и двинулся на Волынь.

Польское войско собралось под Константинополем. Начало для поляков было удачно: в нескольких мелких стычках они одержали верх над казаками. Был июнь на исходе. Хмельницкий не торопился и делал вид, что надеется мирным путем поладить с панами. Народ отовсюду стекался к нему. Он делил их на полки, выбирал полковников и вводил в общий строй войска то устройство, которое до этого времени было только у запорожцев. Сам гетман жил в Чигирине и рассылал универсалы по всей Украине. Он медлил, поджидая Ислам-Гирея со своей ордой. В конце июня Хмельницкий получил весть, что хан с большой ордой двигается по "Черному Шляху" и приближается к Животову. Тогда и Хмельницкий быстро поднялся со своим войском и двинулся навстречу татарам. Казацкое войско шло по знакомой дороге, опустевшей, заглохнувшей, с покинутыми селениями, с выжженными и заброшенными пажитями и нивами. Все, что не ушло в казацкий стан, схоронилось, прослышав про татар, скрылось в леса и овраги и постаралось тщательно спрятать свое имущество. Но казаки, в походах люди бывалые, запаслись всем необходимым и, несмотря на сильный жар, двигались довольно быстро. Наконец, за селом Животовым они увидели татар, расположившихся на отдых. Далеко раскинулся пестрый татарский стан, наполненный самым разнообразным людом. Тут мелькали и пестрые рубашки крымских горцев, и вывороченные тулупы степных ногаев, и дикие, почти зверские, лица буджацких татар, и длинные чубы пятигорских черкесов, их выпуклые глаза и правильные черты лица, и красивая живописная одежда румелийцев, посланных турецким султаном, и темные, загорелые лица полунагих цыган, и родные казакины донцов, явившихся на зов украинского батька. Увидев это громадное полчище разнообразных племен, услышав крик, гам, говор, Хмельницкий невольно призадумался. Он не ожидал встретить такую массу народа. Кто-то из полковников заметил: "С такой ордой можно покорить не только Польшу, но и соседние государства". Хмельницкий серьезно ответил: "Можно, если сумеем заставить ее нам повиноваться.

Дружески, как старый знакомый, встретился он с Ислам-Гиреем; но хан держал себя важно, не выказывал гетману особой приязни.

– Приношу сердечное спасибо всех казаков вашему ханскому величеству за помощь, которую вы намереваетесь оказать нам, – произнес гетман после первых приветствий.

– Я исполняю волю моего повелителя, турецкого султана, – сухо отвечал хан. – Если бы не его приказание, никогда тебе не видать бы от меня помощи.

– Ваше ханское величество не будет раскаиваться. В этой войне хватит поживы всем, а рабов вы уведете столько, сколько захотите.

– Посмотрим! – отвечал хан.

Поляки, прослышав о надвигающейся на Волынь орде, решили двинуться к Збаражу и ожидать неприятеля за его крепкими стенами. Под Збаражем в это время стоял Иеремия Вишневецкий с Конецпольским и многими другими панами. Как только регулярное польское войско стало лагерем и солдаты прослышали, что князь Ерема близко, они целыми толпами стали уходить к нему, несмотря ни на какие строгие меры и наказания. Главнокомандующие советовались между собой и не знали, что предпринять.

– Нам непременно надо соединиться с князем, – советовал Фирлей. – Я готов сам ехать к нему и на коленях умолять его оставить в стороне личное честолюбие.

Ляндскоронский не допустил старика ехать на поклон к гордому пану и предложил переговорить с ним лично. Он выбрал нескольких шляхтичей и отправился в лагерь к князю Иеремии. В лагере князя все было тихо, чинно, покойно; каждый знал свое место и дело, все были наготове, и пан Ляндскоронский невольно подивился образцовому порядку. Долго упрашивал он Вишневецкого забыть нанесенные ему сеймом обиды.

– Все мы жалеем, что король обошел пана, все мы признаем пана Иеремию за отважнейшего и достойнейшего воина; будь же великодушен, пожалей свою родину, ты один можешь спасти ее.

Иеремия, видимо, был тронут, но продолжал отказываться.

– У меня мало войска, – говорил он, – не хватает пороха и оружия. Если на меня нападет неприятель, я со своим малочисленным отрядом сумею отстоять свою честь, но вам я не могу принести никакой пользы.

– Согласись только соединиться с нами, а мы все трое готовы уступить тебе права главнокомандующего.

– Нет, я не хочу отнимать чести у старого воина, – отвечал, подумав Вишневецкий, – завтра же я соединюсь с вами и буду служить под начальством Фирлея.

На другой день Вишневецкого с торжеством встретили в главном лагере и поторопились собрать военный совет; на нем приняли мнение Вишневецкого, считавшего Збараж самым удобным пунктом для встречи с неприятелем. Деревянные укрепления, окопанные рвом, окружали город; над ним возвышался замок, стоявший на горе. Лагерь раскинули под городской стеной и поручили инженерам обнести его валом. Но, по обыкновению, в польском лагере начались несогласия из-за мест, занимаемых отдельными отрядами: каждый хотел со своим отрядом, где ему вздумается, и при том со всеми удобствами; когда удовлетворили все требования, лагерь растянулся на большое пространство, и это сильно усложнило работы инженеров.

Появились татары, а окопы не были еще готовы. Они бросились было на Вишневецкого, не успевшего соединиться с остальным войском, но Вишневецкий дал сильный отпор, и татары отступили. В виду татар все принялись копать рвы, паны в своих богатых кунтушах на ряду с хлопами; никто не ложился спать, проработали всю ночь и все-таки не успели окончить всей работы. Начались гарцы. И с той, и с другой стороны наездники отличались одинаковой доблестью и знанием ратного дела. В полдень гарцы приостановились, в татарском лагере произошло движение; приехал сам хан в богатых блестящих одеждах, с многочисленными телохранителями. Хмельницкий встретил его с подобающим почетом; казаки били в литавры, стреляли из ружей и из пушек. Гетман предложил хану осмотреть польские укрепления. Они отправились в сопровождении знатных татар и казаков; Хмельницкий весело указывал хану на недоконченные работы панов.

– Такие укрепления нетрудно взять, – сказал он, обращаясь к хану. –Зададим мы ляхам жару, а к вечеру, пожалуй, будем и в польском лагере. Ваше ханское величество может рассчитывать на это; следует вам только запасти побольше веревок для пленных.

Хан только улыбнулся.

Осажденные видели грозившую им опасность и ничего не могли сделать. Они сидели, как в мышеловке, и не могли даже отступить, так как все пути были отрезаны. Все пали духом, только Иеремия не унывал. Он разъезжал по лагерю и успокаивал смущенных жолнеров.

– Что ж за беда, что нас мало, – говорил он, – тем больше для нас славы, а умирать все равно когда-нибудь да надо.

– Хорошо добывать славу, – возражали ему, – в честном, открытом бою, а тут мы сидим, как в тюрьме.

– Много чести победить на поле, – отвечал князь, – но еще более славы защищаться в окопах.

Священники ходили по лагерю и причащали святых таин. Поляки усердно молились и готовились к бою. Ночь провели они опять без сна.

Так прошло еще два дня. Хан начинал волноваться и несколько раз посылал за Хмельницким.

– Где же пленники и добыча, обещанные мне? – грозно говорил он ему.

– Будет, будет, еще все будет! – с видимой досадой отвечал Богдан.

Но я уже потерял много храбрых богатырей, – недовольным голосом возражал хан.

– Ничего, за каждого богатыря ты возьмешь по сотне пленников, –утешал гетман.

Однако, город не так легко было взять, пришлось томить его осадой, возводить окопы и постепенно приближаться к укреплениям, обстреливая их. Вишневецкий всем распоряжался сам и Хмельницкий видел, что ему не совладать с опытным вождем, если не заморить город голодом: все его военные хитрости князь Ерема предугадывал и предотвращал.

Осада тянулась долго, почти месяц, поляки терпели страшный голод, ели не только лошадей, но даже кошек, собак, мышей, кожу с возов и обуви. А казаки еще над ними подсмеивались, сидя на своих возах и убивая их как мух, лишь только они высовывали голову из окопов. Поляки пробовали вступать в переговоры, но гетман соглашался на отступление только с тем, чтобы ему выдали Вишневецкого, Конецпольского и некоторых других панов. Пробовали обратиться к хану; но и тут ничего не вышло. Наученный Хмельницким, хан требовал, чтобы для переговоров к нему прислали Вишневецкого. Паны ясно видели, что их хотят лишить единственного способного предводителя. Весь польский лагерь давно бы разбежался, если бы не князь Иеремия. Это знал и Хмельницкий, оттого он так и настаивал на выдаче Вишневецкого.

Видя, что замыслы гетмана не удаются, хан день ото дня становился с ним все холоднее. Наконец, он совсем потерял терпение и велел позвать к себе Богдана. Гетман знал, о чем будет разговор и медлил явиться перед ханские очи.

– Ступай, ступай! – торопили присланные за ним мурзы. Хан очень на тебя гневается.

Когда Хмельницкий вошел в прекрасный шелковый шатер Ислам-Гирея и остановился у порога, отвешивая, по обычаю, низкий поклон, хан быстро вскочил со своей мягкой атласной подушки, подошел к гетману и, смотря на него грозно в упор, сказал:

– Долго ли ты еще будешь морочить меня? У тебя огромное войско, а там, за стенами, горсть людей, изнуренных голодом, и ты не можешь одолеть их. Если ты в три дня не покончишь с ними и у меня не будет обещанных пленников, то я уведу тебя с твоими казаками!

Хмельницкий хотел говорить, но разгневанный хан повелительным жестом указал ему на дверь, и он должен был удалиться. Угрюмый и раздраженный вернулся он в свой шатер.

– Коня! – крикнул он дежурному казаку.

Подвели коня, гетман вскочил в седло и поехал по лагерю. Он подъезжал к каждой сотне и объявлял волю хана.

– Гей, казаки молодцы! – кричал он. – Если мы не добудем пленников хану на ясыр, то он нас самих потащит в неволю.

– Пора нам расправиться с ляхами! – говорили все. – Напасем лестниц, машин да крюков и вытащим всех их из этого муравейника.

Казаки построили высокие деревянные башни на колесах, "гуляй-городыни". В этих башнях они могли подъехать к самым укреплениям и, запасшись веревками с крючьями, вытаскивать поляков из-за валов, как рыбу из воды. Приготовив все они двинулись на приступ. Впереди гнали пленных, служивших им щитом. Несколько казацких пушек обстреливали осажденных и пороховой дым застилал всю окрестность. Все главнокомандующие растерялись, исключая князя Иеремии. Тех, кто предлагал отступление, он останавливал, указывая на невозможность пробраться сквозь неприятельские ряды.

– Если бы мы и могли спастись, то рыцарская честь не позволяет нам бросить слуг и мещан в беззащитном замке. Будем обороняться до последних сил, может быть, и удастся нам спастись.

С обнаженной саблей бросился князь защищать окопы, увлекая за собой ободренных солдат. Сам напал на один из гуляй-городов и стал рубить направо и налево. Казаки, двигавшие укрепление, разбежались. Ему удалось подбросить несколько горящих пучков соломы, облитых смолой, и зажечь "городок". Одушевленные его примером поляки бросились на неприятеля: произошло смятение, казаки стали отступать.

На следующий день с раннего утра вновь началась канонада и Вишневецкому опять пришлось ободрять упавших духом. Он повел отряд смельчаков к самому неприятельскому обозу и добыл нескольких пленников. Он них узнали, что король близко, и эта весть несколько ободрила осажденных. Хмельницкий все выше и выше возводил свои валы, теснил поляков, так что им пришлось провести новую линию окопов ближе к городу.

Предводители предложили кому-нибудь из осажденных пожертвовать собой, попробовать пробраться сквозь неприятельскую цепь и дать знать королю об их отчаянном положении. Вызвался молодой шляхтич; ему удалось переплыть пруд, а ночью проползти через неприятельский лагерь. Весь следующий день просидел он в болоте; на вторую ночь он пополз по траве и благополучно миновал неприятельский лагерь.

Услышав об осаде Збаража, король двинулся на выручку осажденных. Но он не пошел прямо к Збаражу, а направился к Зборову, желая точнее узнать силы неприятеля.

Погода стояла ужасная; каждый день шел сильный дождь; дороги испортились; войско едва двигалось. Русские, встречавшиеся на пути ничего не говорили. Король шел наудачу, не зная, с какой неприятельской силой он встретится. Так он подошел к местечку Зборову. Тут он расположился на отдых и выслал несколько отрядов на разведки. Вечером привели к нему какого-то татарина, пойманного в поле. Его пытали.

– Казаки и татары, – показал он, – стоят вместе под Збаражем. Хан пришел с огромной ордой, но, когда услышал, что идет король, решил уходить. У нас, татар, только руки да сабли; у вас ружья и пушки; нам с вами трудно воевать.

Король был в нерешимости, верить ли ему; быть может это казацкий шпион, обманывающий поляков. Он остался у Зборова и не знал, куда ему двинуться.

Хмельницкий знал каждый шаг короля, русские охотно помогали ему; мещане города Зборова тотчас, как только король расположился лагерем, дали знать гетману. Услышав эти вести Хмельницкий призвал несколько полковников, командовавших пешими казаками.

– Вы останетесь кончать здесь панов, – сказал он, – и знайте, что никто из вас не смеет выходить из обоза. Кто ослушается моего приказания, тому я сниму голову. Слышите ли?

– Слышим, батько! – отвечали казаки с недовольными лицами.

Им было гораздо веселее двинуться вместе с конными, чем сидеть под стенами города, да еще не сметь нападать на неприятеля. Но с Хмельницким разговаривать было нельзя: за каждый проступок он наказывал смертной казнью.

Был пасмурный, дождливый день 4 (14) августа 1649 года, канун Успенья у католиков. Никто в лагере короля не предполагал, что Хмельницкий сторожит их, как кот мышь. А за милю от них в деревне Меново стояли казаки с татарами, прокравшиеся за дубовым лесом, тянувшимся с одной стороны Зборова и терявшимся вдали, и следили за всеми движениями поляков. Хмельницкий выслал в лес смелых расторопных шпионов, а зборовские обыватели то и дело посылали этим шпионам вести о том, что делается в польском лагере. – Поляки готовятся переходить с правой стороны реки Стриты на левую, – доложил прискакавший казак.

– Вот это добре, – заметил Хмельницкий. – Мы оставим здесь татар, а сами переберемся на правый берег и поймаем их в ловушку. Не знаешь ли ты, когда они переберутся? – обратился он к казаку.

– Либо сегодня вечером, либо завтра утром, – отвечал казак.

– Ну, все равно! Мы начнем перебираться потихоньку на ту сторону. А ты скачи назад и извещай меня каждый час, что будет делаться у неприятеля. Тихо, неслышно, подвязав лошадям под копыта солому, двигался один отряд за другим к реке, переплывал ее и строился на другом берегу в боевой порядок. Сторожившие казаки то и дело подвозили новые вести.

– Король был в костеле на левой стороне, слушал обедню и причастился святых таин, – сообщал один.

– В войске была генеральная исповедь, – говорил другой.

– Король советуется с полководцами и отдает приказы, – доносил третий.

Казацкая переправа подходила к концу и Хмельницкий весело заметил:

– Теперь пусть советуется и приказы рассылает, благо мы на месте. Как только вздумает переправляться, мы на него и нагрянем.

– Старый генерал Артишевский строит через реку мосты, – привез еще известие сторожевой казак.

– А куда направлены мосты? – спросил гетман.

– Один к Збаражской дороге, другой к Львовской.

– Широки ли они?

– Нет, узки.

– Хорошо! – заметил Хмельницкий.

Он объехал все войско и громко сказал казакам:

– Молодцы, пришло время отомстить за кровь отцов, братьев и детей ваших, замученных ляхами! Пришло время постоять за церковь, поруганную и попранную! Но не дерзните поднять убийственной руки на его милость короля, помазанника Божия, помните, что мы воюем не против него, а против панов. Король тоже говорил речь своему войску, умолял их загладить Пилявский позор и сражаться за свое отечество, как прилично благородным рыцарям. Не успел еще король замолкнуть, к нему поспешно подошел один из панов.

– Ваше величество, – проговорил он, задыхаясь, – татары близко!

Известие это, как молния, облетело все ряды войска, и, несмотря на присутствие короля, поднялся шум. Король должен был дать знать, чтобы замолчали.

– Кто видел татар и где? – спросил он.

– Шляхтич Бейковский! Он был послан на разведки и видел целый отряд татар.

Король немного побледнел, но тотчас же оправился обратился к канцлеру Оссолинскому.

– Пан канцлер, кого послать на разведки? – спросил он.

– Пана Гдешинского, ваше величество! – отвечал канцлер.

– Так прошу вас послать! – коротко распорядился король и поспешил в свою палатку, чтобы отдать новые приказания.

– Не угодно ли пану ротмистру тотчас же ехать на разведки! – приказал Оссолинский явившемуся к нему Гдешинскому.

У пана ротмистра вытянулось лицо.

– Зачем пану канцлеру угодно послать именно меня? – Я уже достаточно послужил на своем веку и не желаю попасть в руки татар.

– Я потому и предлагаю пану ротмистру это поручение, что знаю его опытность и умение. Пан ротмистр поедет сейчас же, не медля ни минуты, такова воля его величества короля!

– Старая лисица! – проворчал Гдешинский, уходя. – Что мне охота бродить кругом да около, никаких татар тут нет и быть не может… А если бы и были, тоже неприятно попасть на их аркан. Дали бы мне хоть отряд, а то гоняют меня одного, как собаку, – ворчал он, садясь на коня и неохотно двигаясь в путь.

– Пан Гдешинский непременно достанет языка! – крикнул ему вслед Оссолинский, высунув голову из-за полога своей палатки.

– Достану я тебе языка, дожидайся! – проворчал сквозь зубы ротмистр. – Лучше бы ты свой попридержал. Он пришпорил своего коня, выехал из лагеря, скрылся в ближайшей рощице и приостановился.

– Что я за дурак, чтобы идти опять на разведки? – рассуждал он. – Да и нет никаких татар, Бейковскому погрезилось. Этот канцлер не дал мне и позавтракать, – продолжал он, слезая с коня и отвязывая захваченную с собой сумку с провизией. Не торопясь выпил он вина из фляги, плотно закусил, прилег отдохнуть, да так и проспал до вечера.

Он вернулся в лагерь, поскакав предварительно со своим конем по лужам, чтобы иметь вид особенно забрызганного, и доложил канцлеру, что объехал пространство на три мили кругом и никаких татар не видел.

– А теперь пан канцлер прикажет накормить меня! – закончил он свой доклад.

Канцлер велел подать ему сытный ужин, а королю доложил, что переправу можно отложить до завтра, так как слухи о татарах оказались неверными. Утро следующего дня было пасмурное, дождливое. Еще задолго до рассвета в казацком лагере все закопошились. Шпионы передали, что польское войско собирается переправляться и что уже посланы передовой и тыльный отряды под начальством Корецкого и Коржицкого.

Услыхав это Хмельницкий бросил завтрак и подошел к высокому дереву. –А ну-ка, хлопцы, помогите мне взобраться! – обратился он к окружавшим его казакам.

– Никак батько хочет на дерево лезть! – заговорили казаки.

– А что ж? – смеясь, отвечал Богдан, – свой глаз лучше всего!

Он взобрался на самую верхушку и стал наблюдать переправу поляков в направлении к Львову. Переправа шла очень медленно. Узкие мосты не позволяли переправляться многим за раз, а длинные вереница возов еще более затрудняли движение. Хмельницкий сидел на дереве, и казакам приходилось карабкаться к нему за приказаниями.

Время близилось к полудню, полковники послали Ивашка на дерево спросить, не надо ли уже готовиться к нападению.

– Нет еще, – проговорил гетман. – Пусть поляки понаберутся храбрости. Видишь, они еще толпятся в кучи, значит боятся нападения. Мы подождем и застанем их врасплох.

Наконец в самый полдень поляки стали поговаривать, что пора бы пообедать.

– Успеем еще переправиться! – говорили они. – Кого нам бояться? На сытый желудок все лучше биться.

И на том и на другом берегу расположились обедать.

Коржицкий стоял в тылу войска, близ небольшого озерка, образуемого рекой. Вдруг послышались крики татар, и на польский отряд посыпались тучи стрел. Пан Самуил Коржицкий тотчас же послал гонца к войску, а сам храбро выдержал первый натиск. Гонец прискакал как раз в тот момент, когда паны собирались обедать.

– Скорее, скорее! На нас напали татары… Если не подать помощи, нас всех перебьют!

– Татары? Откуда могли взяться татары? Вздор какой! Вам все это пригрезилось! – возражали гонцу.

Через несколько минут прискакали новые гонцы. Но полякам не хотелось вставать из-за обеда. Они послали несколько молодых шляхтичей узнать, действительно ли татары напали. Верстах в двух от лагеря шляхтичи встретили Коржицкого, бегущего с остатками отряда. Они хотели остановить пана Самуила, но он замахал руками и побежал в лагерь.

Дождь лил все сильнее, туман закрыл всю окрестность. Вдруг, как из-под земли, выросли перед лагерем с одной стороны татары, а с другой –казаки. В довершение беспорядка, зборовские жители, зорко следившие с колоколен за тем, что происходит, ударили в набат.

Пока паны обедали, через мосты переправлялись возы. При виде татар и казаков, хлопы, бывшие при возах, бросили их и убежали, и обе половины войска остались отрезанными друг от друга.

Много перебили татары конных и пеших ляхов, побили и те хоругви, которые король прислал на помощь. Кровь лилась ручьями, целые груды трупов валялись по топкому лугу.

Пока Хмельницкий расправлялся с одной частью войска, король принял начальство над другой и стал поспешно переправляться на левый берег реки. Переправившись, они сломали за собой мосты и очутились лицом к лицу с той частью войска Хмельницкого, которая осталась на левой стороне.

Король встретил бежавшего навстречу ему Корецкого. Пан Корецкий вступил было в бой с татарами, но, увидав несметную татарскую орду, обратился в бегство, по пятам преследуемый густой толпой врагов. Казаки, бывшие в засаде в лесу и на окрестных возвышенностях, тоже подошли на помощь татарам. Король выслал герольда с воззванием к казакам, он обещал им прощение, если они примут назначенного им гетмана и выдадут Хмельницкого. За голову его он назначил десять тысяч червонных. Хмельницкий стоял на другом берегу и слышал воззвание.

– Не доверяйте ляхам, братья! – крикнул он. – Бейте их, не слушайте их льстивых речей…

Казаки не дали герольду дочитать воззвание и бросились на неприятеля. Их примеру последовали татары. Началась резня. Польское войско долго держалось; несколько раз подавалось назад и опять возвращалось на свою позицию. Тучи стрел и дым от выстрелов затемняли воздух. Ничего не видя, в смятении поляки били друг друга вместо неприятеля. Татары вдруг дружным натиском ворвались в середину польского войска, произошел полный беспорядок, ряды заколебались, передние обратились в бегство и стали теснить задних. Король с саблей наголо старался удержать бегущих, умолял не губить отечества, грозил смертью беглецам, но ничто не помогало. Все левое крыло бежало, а татары их преследовали, нещадно убивая.

У короля оставалось еще правое крыло под начальством Оссолинского. Кое-как сплотив ряды, канцлер поспешил на помощь бежавшим и, может быть, ему удалось бы отразить неприятеля, но в это время к татарам подоспели свежие отряды, битва загорелась с новой силой и продолжалась вплоть до вечера.

Стемнело, и разрозненные кучки уцелевших поляков собрались в обоз. Бледные, окровавленные, измученные нравственно и физически, они едва держались на ногах. Неприятель оцепил обоз, спасения не было, все это знали и в немом отчаянии смотрели друг на друга, не зная, на что решиться. – Нельзя ли тайно вывести короля из обоза? – говорили одни. – Его жизнь дороже всех нас.

– Никогда! – отвечал король. – Я не трус и готов умереть вместе с вами, если нет спасения.

– Попробуем пробиться через неприятельские ряды и соединиться с осажденными в Збараже, – предложил Артишевский.

– Это невозможно! – возразил король. – Если даже и пробьемся, то русские не дадут нам продовольствие и мы умрем с голоду.

– Не лучше ли, – начал канцлер Оссолинский, – написать письмо к хану и постараться поссорить его с казаками? Можно ему обещать плату.

Этот совет показался самым благоразумным. Сейчас же составили письмо и послали его с пленным татарином к Ислам-Гирею.

Кто-то из панов уже успел распространить в войске весть, что на совете предлагали бежать. Весть эта переходила из уст в уста, а к вечеру уже в лагере говорили, что ночью король с панами намереваются покинуть войско. На всех напал страх. В темноте никто ничего не различал; все кричали, что их покидают, что их оставляют в добычу татарам и казакам; хлопы бросились к возам и стали готовиться к бегству; говорили, что короля уже нет в войске.

Король между тем только что прилег в своей палатке. Не успел он еще заснуть, как к нему явился его духовник.

– Ваше величество, в войске смятение! Говорят, что король вместе с военноначальниками и панами покинули лагерь.

Король вскочил на ноги и быстро вышел из палатки.

– Коня! – вскричал он. – Я проеду по всему лагерю, пусть видят, что я с ними. Зажгите факелы, – приказал он своим оруженосцам, – и идите впереди меня, пусть всякий видит мое лицо.

Держа в руках шляпу, он медленно поехал между рядами испуганных и дрожащих воинов. Факелы ярко освещали его бледное взволнованное лицо.

– Вот я! – громко говорил он. – Не бегите от меня, благородные шляхтичи, не покидайте государя своего. Завтра, с помощью Божьей, может быть, мы победим врага; если же нет, я сложу вместе с вами голову.

Появление короля сразу же изменило дело: шляхтичи и солдаты приободрились, а паны уверяли их, что завтра их, наверно, ждет победа. Король не мог заснуть; до рассвета он просидел со своими приближенными, ежеминутно посылая узнать, что делается в войске. Под утро ему принесли неприятные вести: два ротмистра со своими командами ушли к казакам.

– Изменники! – с гневом вскричал король. – Огласить по всему обозу, что я лишаю их прав и чести.

На утро Хмельницкий сам повел атаку. Еще до рассвета позвал он полковника Гладкого и долго советовался с ним и отдавал приказания. Гладкий должен был штурмовать город, а сам Хмельницкий рассчитывал ударить на польский лагерь.

Городские жители, как только увидели казаков, идущих на штурм, бросились, кто на колокольню, кто к городскому валу. Они тащили с собой кучи хвороста, соломы, всего, что попадалось под руку, и забрасывали рвы, чтобы облегчить путь казакам. Более смелые, не страшась польских выстрелов, перебегали к казакам и указывали им путь. В городе стояли драгуны, но они ничего не могли сделать. Король тоже не мог отделить ни одного регулярного отряда, а послал им на помощь всякий сброд под предводительством ксендзов и шляхтичей. Приступ продолжался около полутора часа, наконец русские перерезали драгун, завладели русской церковью, стоявшей на краю города, обратили ее в батарею и установили на кровле пушки.

Хмельницкий между тем все сильнее и сильнее наступал на окопы. В нескольких местах казаки пробили широкие проходы и густой волной наводнили польский лагерь, тесня хоругви, охранявшую особу государя. Еще минута и король был бы в руках казаков; но Хмельницкий не допустил до этого. "Згода, згода!" – прокричал он несколько раз, подскакав к тому месту, где стоял король.

Казаки так рассвирепели, что не сразу послушались приказания гетмана. Ему несколько раз пришлось прокричать свое приказание и собственноручно ударить саблей нескольких непокорных.

Король не хотел верить своему счастью, когда остался один с панами в лагере и убедился, что казаки, действительно отступают. Он велел служить благодарственный молебен и усердно со слезами молился о своем спасении.

Не прошло и часа, как в лагерь явились два посла: один от хана, другой от гетмана. Хан требовал, чтобы король прислал к нему для переговоров своего канцлера, а Хмельницкий уверял короля в своих верноподданнических чувствах и даже заявил готовность тотчас же сложить с себя гетманское достоинство, если только король этого пожелает.

Начались переговоры. Король послал канцлера, хан – визиря, и после обычных формальных приветствий на вопрос канцлера визирь ответил, что татары удовольствуются обычной данью и утверждением договора, какой угодно будет предложить Хмельницкому.

– Поляки, народ свободный, – отвечал гордо Оссолинский, – и никому дани не платили, а татар за их услуги дарили и от таких даров и впредь не отказываются.

– Что спорить о словах, – отвечал визирь, – дань ли, подарок ли, лишь бы были деньги. Заплатите нам, как платили прежде, да утвердите казацкий договор, мы тотчас же заключим с вами мир и уйдем домой.

– Хорошо, я доложу королю! – отвечал Оссолинский и вернулся в лагерь. Королю нечего было долго совещаться; ему, как побежденному, оставалось только принять предписанные ему условия. На другой день, в среду, утром он вновь отправил канцлера с несколькими комисарами для заключения мирного договора с казаками и татарами. Переговоры были непродолжительны, и в четверг уже был подписан трактат, по которому хану выплачивали тридцать тысяч злотых, кроме подарков визирю и его помощнику, при чем поляки обязывались ежегодно платить хану девяносто тысяч и соблюдать вечный мир не только с Ислам-Гиреем, но и с его преемниками. По получении денег татары должны были тотчас же отступить в степь и отнюдь не трогал польских областей. Последний пункт договора гласил: король польский прощает вины казаков и принимает в свою милость гетмана. Договор с казаками тоже был заключен немедленно, им возвращали все их старинные права, позволяли содержать сорок тысяч регистрового войска, изгоняли жидов из тех мест, где расположены казацкие полки, удаляли иезуитов из всех городов, где были русские школы, и провозглашали всеобщее прощение всем участникам восстания, не исключая и шляхтичей, перешедших к казакам. Только относительно совершенного уничтожения унии король не решился исполнить желание Хмельницкого, он обещал этот вопрос передать в сейм, при чем разрешал митрополиту киевскому заседать в сенате, заняв второе место после примаса.

Чигирин со всем прилегающим к нему округом назначался в вечное владение гетмана.

Когда король подписал трактат и Хмельницкий увидел эту подпись, он тотчас принял присягу королю и затем пожелал упасть в его ногам. Стоявшие вокруг него полковники заволновались.

– Не пустим тебя, батько, не пустим! – кричали они. – Ляхи заберут тебя и не отдадут нам. Оставьте кого-нибудь из ваших панов в залог! –кричали они присланным комисарам, – без заложников ни за что не пустим батька.

Пан Любомирский согласился остаться заложником и свидание гетмана с королем состоялось.

Хмельницкого сопровождала сотня знатнейших казаков и он с достоинством вошел в королевский шатер, держа себя почтительно, но свободно. Король этого не ожидал и немного смутился. Хмельницкий стал на одно колено и произнес длинную речь. В ней он старался выяснить, что только обстоятельства, от него не зависящие, вынудили его вести войну; сам он никогда бы не поднял оружия против короля, если бы паны не угнетали народ.

Король слушал его с удивлением, он не предполагал такого красноречия в простом казаке. Боясь чем-нибудь уронить свое королевское достоинство, он ничего не ответил Хмельницкому и только протянул ему руку. Гетман почтительно поцеловал ее.

Подканцлер Сапега отвечал гетману от имени короля:

– Его величество в своей бесконечной милости забывает все прошлое, прощает все вины казаков, если только впредь они будут верны своему королю и постараются принести пользу своему отечеству.

После речи Сапеги гетман откланялся.

На другой день оба войска снялись с лагеря. Король пошел во Львов, а Хмельницкий с ханом пошли к Збаражу.

Осажденные более двух месяцев томились в осаде. Когда казаки принесли им весть о заключении договора и о конце войны, они не хотели этому верить, думая, что это новая хитрость Богдана. Они принуждены были выплатить часть выкупа хану и тогда татары ушли, уводя с собой более пятнадцати тысяч пленных.

Однако, договор, заключенный с поляками, не мог быть прочен. Расходившиеся страсти не так легко было унять. Казацкие загоны и польские отряды бродили еще повсюду, грабили и жгли села, мучили и убивали мирных жителей. Татары, вместо того, чтобы уйти в степь, как было сказано в договоре, разошлись по всей стране, опустошали ее, набирая пленников без разбора и между поляками, и среди казаков. На Волыни продолжалась также борьба казаков с панами, а в Литве Гонсевский и Радзивилл выступили против казацких загонов: Гонсевский против Подобайлы, а Радзивилл против Кречовского. И Подобайло, и Кречовский были разбиты. Кречовского раненого, полуживого взяли в плен и он с отчаяния бился головой о дерево до тех пор, пока не умер.

Условия Зборовского договора ни с той, ни с другой стороны не соблюдались. Киевского митрополита не допустили в сенат, а Хмельницкий, вместо сорока тысяч, должен был удержать их вдвое больше, так как никто из хлопов не хотел служить панам, все хотели остаться вольными казаками. Панов, возвратившихся в свои имения, хлопы не пускали, несмотря на то, что гетман строго наказывал виновных. Положение гетмана становилось крайне затруднительным; ему хотелось угодить панам, и в то же время он должен был подчиняться народной воле. Он серьезно стал думать о сношении с Москвой и послал надежных людей в Московское государство.